Кажется, Open Look в этом году нашел зыбкий консенсус между красивым зрительским танцем и робким экспериментом.

В объявленной программе на август — целых три компании из Кореи, которые отвечают за «всем понравится». Корейцы гибкие, экзотичные, много и синхронно прыгают и при этом никогда не мучают пошлой музыкой — короче, их все любят, немножко даже я.

Дальше — традиционный для OL заход в тему танец+технологии, который всегда факапится в сторону довольно консервативной развлекухи. У хореографов вообще в этом поле клинит рефлексию, и потенциальное исследовательское пространство схлопытвается до мерянья... технологическими возможностями (в случае с VR-I Жобана было, к сожалению, так). Но августовская программа дает надежду. Из технологического: японка подключает зрителей к своему сердцу (внатуре, все сидят и держат сердца), а француз делает танц-машин с балеринами и конем Боджеком под электронную музыку. Ну, а вдруг там какая-то аллюзия на Tiller Girls и Кракауэра? Вдруг будет норм? (Ну, пожалуйста!!!)

Дальше — разное, тоже иногда вселяющее надежду. Во-первых, покажут Ретроспективу проекта Dance Walk, знаменитых танцевальных прогулок, которые охватили кучу городов по всему миру (даже мой родной Нижний Новгород). Увидим на сцене анализ-спектакль-футтаж. Из неизвестного, но интересного: швейцарцы с «гео-художественным телом», израильтянка с реди-мейд хореографией из собственной биографии, клевые (по тизеру) немцы из компании Бауш, которые исследуют интимность...

Но главное, от чего сжимается мое сердце. У спектаклей, наконец-то, приличные анонсы. В том году душа душой погоняла, а в этом к душам прибавилась интимность, политические и гео-художественные тела, идеальные танц-машины. В общем, душа прямо радуется! Гоу в Питер в августе: с 13 по 17.

#критика #гоптика #openlook

Наслаждаюсь классическим танцем в имперской Вене в компании состоятельных и утонченных мужчин и женщин. Стараюсь не думать об отсутствии социальных гарантий, преходящести земных благ и нищенской старости в связи с деятельностью танц-критика.

На фото Mette Ingvartsen, 69 positions (2014), один из перформансов серии Red Pieces, посвященных исследованию (истории) сексуальности, постпорнографии, программированию аффектов, машинам желания...

69 positions — двухчасовая работа в трех частях, которая заигрывает с форматами лекции или спектакля-экскурсии. Первая часть похожа на экскурсию по выставке голых перформансов 1960-х: Метте пересказывает, просит воображать и одновременно исполняет вместе со зрителями фрагменты ключевых работ Кароли Шнееманн, группы Ричарда Шехнера, Яйои Кусамы, в которых голое тело было символом освобождения и протеста против капиталистического накопления и войн.

Вторая часть — тур по ее собственным работам 2000-х (Manual Focus, 50/50, to come), в которых она пыталась показать сконструированность аффектов и то, как сексуальное желание может быть лишено привязки к индивиду/паре и освобождено от конструктов гендера, гетеро- или гомонормативности, etc. Обнаженное тело здесь — просто вариант костюма. Зрители, помимо прочего, участвуют в акапельном исполнении коллективного оргазма и вовлекаются в воображаемую оргию.

В третьей части Метте, сидя голышом за столом, читает отрывки из Testo Junkie Поля Б. Пресьядо, облизывает лампу и стол и предлагает зрителям воображаемые сексуальные практики с манекенами, скульптурами, электронными устройствами.

Так эта работа имеет дело с огромным пластом формальных и содержательных наработок танца и перформанса последних 50 лет, одновременно видоизменяя и рефлексируя популярный формат лекции-перформанса и сдвиг танца от театрального блэк-бокса в сторону галерейного белого куба. Тут и рефлексия историчности задействования голого тела в танце и перформансе, и феминистские постпорнографические стратегии, и попытки вообразить ненормативные сексуальности и увидеть машинерию производства аффектов в медиа.

Больше про идеи в основании этого перформанса — в интервью Бояне Цвеич. Мне зашло, короче.

#критика #impulstanz #danceworks

Грета Тунберг — твой хореограф.

В четверг смотрета Spokaoke — партисипаторный перформанс американки Анни Дорсен, в котором вместо песен участники исполняют в караоке политические и не только речи. Устроено все очень просто. Перед началом зрителям раздают каталог с речами разных времен, от Сократа и Франциска Ассизского до Трампа, Умы Турман и Греты Тунберг, всего их около 90 штук. Почти для каждой речи указано имя оратора, условное название, год и страна произнесения, продолжительность и резюме в одну строчку. Самих текстов в каталоге нет.

Чтобы поучаствовать, зритель заполняет маленькую карточку, указывая в ней свое имя и название речи. Дальше все карточки идут к Анни, которая из них составляет «плей-лист», затем ассистентка хореографа по-одному вызывает участников на сцену. На сцене — микрофон и монитор для исполнителя, за спиной оратора — большой экран, на который также транслируется «караоке-партия». Когда оратор выходит на сцену, остальные автоматически превращаются в его аудиторию, и это работает удивительным образом. Ну, то есть это работает, и всё.

Хотя люди просто пришли поиграться в ораторов, игра обладает весьма ощутимой аффективной силой. Удивительно, как за полторы-две минуты публика вовлекалась в неистовое улюлюкание, то поддерживая защитниц женских прав, то аплодируя Геббельсу. Но помимо чисто эмоционального заряда, интересно, как эта простая партитура дает вход в анализ разных связанных друг с другом проблематик. Мне было интересно:

- как выбор речей маркирует отношение людей, с одной стороны, к тому, что актуально сегодня (было много фем.речей), с другой — к феномену публичной речи вообще (многие выбирали шуточные речи или откровенную пропаганду, как бы критикуя саму эту, часто деполитизированную и сугубо театральную ситуацию);

- как язык и интонации работают в качестве аффективных технологий (думаю об этом с тех пор, как подрабатывала в ЗАГСе и каждый раз вытирала слезу на каком-то месте постылой официальной речи загс-работницы);

- как обычный человек «из народа» примеряет на себя роль большого политического или культурного деятеля, и где хореография слова отслаивается от личности оригинального оратора и становится оружием сама по себе;

- как удовольствие от досуговой поп-культурной ситуации собрания вместе (как на караоке) может быть транспонировано в более политизированный регистр собрания;

- и с другой стороны, каким отчужденным и фейковым внутри ощущается участие в публичном коллективном высказывании;

- как способность бегло читать и интонировать на "международном" английском определяет способность участника управлять манерой своего высказывания (или, наоборот, лишает власти над этой манерой);

- как пресловутый скоринг (когда хореографируют не только движение, а что угодно, например, речь или текст), все еще может работать в современном танце сегодня.

И много чего еще, если продолжить. Люблю такие работы, когда максимально простая задумка продуцирует много смыслов, и при этом всем весело.

#критика #impulstanz #danceworks

Постклаббинг и музей

Пару дней подряд на Импульстанце показывали durational piece Фредерика Ги Good Girls Go to Heaven, Bad Girls Go Everywhere, в которой он, судя по релизу, «работает с архивом танцпола» посреди инсталляции визуального художника Антона Стоянова. Проходит это все, конечно, в музее: в небольшом выставочном пространстве в сердце Музейного Квартала Вены.

Перформанс этот слабоэстетический. В круглом зале звучит техносет, по полу разбросан мусор, как бы намекающий на прошедшую вечеринку (это и есть инсталляция), и посреди белых колонн в течение 3,5 часов колбасится бородатый мужик, одетый в шорты и с пивным животиком. Люди приходят и уходят, многие присоединяются к танцу и остаются надолго. Такая вот неловкая дискотека посреди жаркого дня в музее среди рассеянного мусора.

С одной стороны, работа максимально пустая и скучная. С другой стороны — думаю про нее уже третий день и надумала термин «постклаббинг»: это когда топос танцпола возникает в музее или сером кубе. И в отличие от настоящей дискотеки, здесь ключевым является зазор между внутри и снаружи, когда люди одновременно в теле и аффекте («мы и правда танцуем»), но от них также требуется осознание некой критический дистанции («фак, а почему в музее-то?»).

Мне кажется, это какой-то тренд, возможно, уже не очень новый, и интересно, откуда у художников потребность возрождать рейв или пародию на него на территории музея, то есть предварительно умертвив. То ли это и правда реквием по рейвам, задушенным усталостью неолиберального разгона, то ли больше критика музейной тенденции оживлять себя перформансами и танцами. В любом случае, с инъекцией техно доминирующей в работе становится именно специфика музейного пространства, в котором всё всегда пост-пост-пост-пост-пост.

#критика #impulstanz #danceworks

Red Pieces

На сегодня посмотрела три из четырех спектаклей Метте Ингвартсен из серии Red Pieces: 69 positions, 7 pleasures, to come (extended). На завтра остались 21 pornographies, и всё, ларчик закроется.

Если коротко, что там происходит: в 7 pleasures 12 голых танцовщиков имитируют оргии: друг с другом и с предметами в разных конфигурациях. А в to come сначала происходят оргии в голубых костюмах (никто не может проникать), затем все хором исполняют множественный коллективный оргазм, а потом голышом танцуют социальный танец (скажем, линди-хоп).

Если про эмоции, то: ааа, восторг, стоячие аплодисменты, и я полностью поддерживаю вызов исполнителей на пять поклонов. А если интересно, какое место Red Pieces занимают в истори_ях танца, то важно сказать вот что.

Ингвартсен начинала свою карьеру в середине нулевых, во время учебы в P.A.R.T.S. В то время в европейском танце как никак устоялся «концептуализм» под предводительством, например, Беля, Шармаца, ле Руа и прочих. Эту концептуальную линию, с ее критикой репрезентации, выискиванием властных структур и повседневным движением можно возвести к практикам Judson Church. Некоторые говорят (например, Цвеич), что «интеллектуальный танец» 90-х — европейский наследник американского минимализма. И хотя некоторые причисляют Ингвартсен к этой волне, сама она свою работу ставит, скорее, в оппозицию.

Напрямую об этом говорит ее Yes Manifesto, вступающий в диалог с No Manifesto Ивонны Райнер. «Наше поколение слишком хорошо выучило борьбу с обществом спектакля, пора бы ей на смену прийти экспрессии». В общем, очень похоже на манифест The Diva Body и дальнейшую повестку посттанца. И интересует Метте в первую очередь не язык, а работа с аффектами — как в более физиологическом смысле (то есть как тело может аффективно заражаться через танец или, например, громкую музыку), так и в социальном — то есть как общественные ритуалы или маркетинг создают аффективное поле, а оно, в свою очередь, служит поддержанию общественных структур.

Если глубоко не копаться, можно сказать, что Red Pieces используют сильнодействующие театральные средства, чтобы столкнуть знакомые аффекты (например, непроизвольное сексуальное возбуждение от вида голых или сношающихся людей) с утопическими картинами постгуматистического и постиндивидуалистического будущего. Поэтому в 7 pleasures есть эко-сексуальность: танцовщики очень соблазнительно лобзают цветок в горшке. Поэтому там много игры с бандажом и БДСМ, но фетишизированные объекты как бы освобождены от своих обычных сексуальных функций. Поэтому перформеры в to come лишены за счет костюмов половой принадлежности: вместо властных проникновений возникают обоюдные трения.

Ну, и голый линди-хоп в финале, где партнеры меняются в бесконечном калейдоскопе — про утопический социальный танец, где производится какая-то другая сексуальность или другие общественные отношения вокруг этого.

Мощно, весело и драматургия классная, прямо глаз не оторвать!
#критика #danceworks #impulstanz

С 21 pornographies я выходила в состоянии религиозного экстаза, с мыслями «фак, так просто чертов современный танец меня не отпустит, несчастные, кто не оценил эту работу Ингвартсен». Это одна из лучших вещей, которые мне доводилось видеть.

21 pornographies — темная сторона Red Pieces, которые по большей части про радость коллективных оргазмов и позитивное воображение. В трех предыдущих вещах стратегия Метте — joyful resistance, это рефлексия и критика, но и выработка радости и энергии для возможных перемен. Последее соло работает совершенно иначе. Оно разворачивает в воображении зрителей картины привлекательные и одновременно чудовищные. Оно подлавливает на том, каким соблазнительным может быть насилие, до страшного и отвратительного эротизирует злоупотребление властью.

В работе несколько обрывочных сюжетов. Первый — старомодный, условно десадовский. Зритель попадает в него через историю, путешествие по старинному особняку, где в одной из комнат проститутка рассказывает байки из своей жизни. В это время на сцене ничего не происходит, только звучит голос. В какой-то момент становится ясно, что это голос самой Метте, она поднимается из зала и выходит на сцену. По форме здесь и дальше спектакль построен на наложении воображаемого (через историю) и непосредственно исполняемого. Ингвартсен как бы воплощает некоторые сцены своего рассказа, но не полностью иллюстративно, всегда в этом есть какая-то условность, издевка, смещение. Так, в первом же рассказе происходит принуждение девушки к исполнению фантазии взрослого мужчины — поеданию экскрементов. Зрителей просят залезть под сидение, найти под ним шоколадную конфетку и съесть ее.

В этой работе впервые так отчетливо возникает связка порнографии с медиа, а развитие медиа — с нуждами войны. В каждом сюжете есть мужчины в военной форме, которые сохраняют отвратительный статус кво. Обрывочный сюжет — съемки то ли рекламы, то ли порноролика, где актрису до потери сознания заливают шоколадом (или это только сценарий?) Так заходит разговор о взгляде камеры и жестокости порнографического взгляда. Дальше тот же режиссер монтирует фильм про войну, где солдаты с ручной камеры снимают, как мочатся на трупы врагов. И тут на сцене происходит совсем странное — Ингвартсен мочится так, как если бы у нее был пенис.

В одном из финальных сюжетов — сцена некрофилии, которая заканчивается совсем кромешным пиздецом. Рассказчи_цу вызывают в некую production room, переодевают в военную форму, сажают и показывают ей это. За этим следует знаменитая сцена с фотографии выше: Метте сначала водит лампой вдоль тела, то высвечивая, то пряча его, затем оказывается в позе собаки, а лампа-жезл торчит из ее ануса. Она страшно лает и рычит (реально очень страшно), свет гаснет. Легкий электронный гул переходит в агрессивную рок-музыку, на подобие рамштайна. Под это Ингвартсен крутится, как суфий, с мешком на голове. Это длится невообразимо долго, и вообще неясно, как она не теряет сознание. Когда все заканчивается, она является белобрысым ангелочком на свои пять поклонов.

В общем, это очень сильная и довольно страшная вещь, которая по сделанности и аффективному воздействию могла бы конкурировать с нетфликсом. При этом она не развлекательная и, наконец, выводит Red Pieces на разговор о неприятном. Тут очень много о насилии и очень много этических вопросов. В первую очередь — не происходит ли вместо проявления связи эротики и насилия легитимация насилия через эротическое удовольствие. Честно говоря, я не знаю, и вот эта неясность этической позиции мне видется сознательным решением художницы. Зрителя просто погружают в приятную колыбельку и там показывают кошмары. Сама эта неопределенность мне показалась смелой.

Мне кажется, тут очевидно есть еще параллельная линия комментариев к истории перформанса. Слишком уж бросается в глаза вся эта моча на сцене, человек-собака и мешок на голове. Ну и это невероятный уровень качества: драматургии, исполнения, света и звука. Как бы я ни любила перфы из говна и палок, мне искренне жаль, что такое невозможно увидеть в России. #критика #impulstanz #danceworks

Джадсон + вогинг?

Ныне звезда американского танца, Траджал Харрелл приехал в Нью-Йорк в 1998-м году, ожидая увидеть цветущую танцевальную сцену, пропитанную духом минимализма Церкви Джадсона. Но был разочарован: вместо потомков постмодерн-дэнса тут и там он встречал модерновый балет и каких-то фанатов Каннингема. Харрелл загрустил и пребывал в расстройстве, пока какой-то друг не повел его смотреть вог-бал. В тот день Траджал в первый раз увидел в Нью-Йорке хоть что-то интересное.

А потом его осенило, что вот эта традиция праздничности, театральности, вычурности и чрезмерности, свойственная чернокожему, маргинальному, квирному вогингу, появилась в одно время и в одном месте с интеллектуальным, высокохудожественным и в основном белокожим минимализмом Джадсона (в конце 1960-х). И тогда он спросил себя: а что если бы эти ребята тогда тусили вместе?

Его эпохальная работа 20 Looks or Paris Is Burning at the Judson Church — как раз об этом. Париж в огне тут отсылает к одноименной документалке о культуре балов, а церковь, разумеется, к пристанищу американских минималистов от танца.

Больше про самого Харелла и его работу с историями танца — в интервью The Guardian. Подробно про стоящий за 20 looks ресеч — в исследовании Алисон Д`Амато. Есть также в очень плохом, зато русском переводе.

#критика #статьи #danceworks

«Чувства ужаса и вины в ее перформансе неотделимы от удовольствия, и, кажется, это ее ясное и прямое высказывание в контексте нового феминистского разговора. Вместо табу на насилие и новой цензуры, которые сегодня часто становятся побочными эффектами феминистской ярости, Ингвартсен предлагает вглядеться в удовольствие и насилие, увидеть их амбивалентность, взаимопроникновение и сложность».

В статье про Red Pieces рассказываю про postporn-танец, объективацию как профессиональную проблему исполнителя и, конечно, подробно и по-нормальному про цикл Ингвартсен.
#danceworks #критика #impulstanz

Вот, статья про конференцию Postdancing наконец-то в открытом доступе. Почитайте, кому нужно.

На фото — кадр финальной дискуссии. Одна участница выполза в центр зала к лежащему там микрофону и вместо реплики спела песню (ей подпевали!).

#postdance #критика

Удивительная женщина — Маша Дудина. Балетовед и преподаватель консервативной Консерватории, которая не боится прямо говорить о проблемах танцевального образования, ругать все новомодные постановки «современной хореографии» типа недавнего Смекалова или фестиваля Контекст и при этом неуклонно пытается делать что-то новое.

К Маше я хожу слушать про баядерок, жизелей и красные маки, с ней мы пересекаемся на показах и лабах в СДВИГе. Маша не боится показывать 4-му курсу Сильфиду в интерпретации Хольцингер, а еще в 2020 году она открывает программу современного танца в Консерватории и перенимать опыт коллег едет, извините, в берлинскую HZT. Ну то есть где питерское балетмейстерское образование, а где берлинский перформанс, вы, наверное, можете представить (спойлер: в разных галактиках).

Вот так вот мы залипаем на сцену теней из Баядерки, а потом любуемся голыми жопами и задорной критикой странных европейских танцев. Наша жизнь контрастна, прекрасна и удивительна.

Вот, почитайте текст ее доклада про положение российского хореографического образования, чтобы найти подтверждение своим интуициям:)

#критика #рашндэнс

В-третьих, меня тронула работа с обнаженным телом. Конечно, обнаженка в танце, да и вообще исполнительских искусствах, сильно укоренена не только в историко-художественный, но и в настоящий локальный контекст, включая его правовые и цензурные изводы (на парижской сцене это одно, на питерской — другое) и залеплена кучей культурных и социально-политических значений. Это либо провокация, либо манифест, либо работа с темой идентичности, либо с историей искусства, и это в общем все очень насущные проблемы, особенно в России, где сейчас, например, разворачивается фарс вокруг рисунков Юлии Цветковой. Но «Технолаборатория» честно не хочет заниматься этими контекстами, а это, прямо скажем, сложнее, с художественной точки зрения. Они хотели, чтобы люди продолжали смотреть на логику движения и коммуникации, не концентрируясь на голых телах, их (не)идеальных пропорциях, сексуальности или политичности (и потому тут не так важно, что это не бодипозитивный перформанс, что тут реально очень конвенциональная телесная красота). Я от их обнажения почувствовала такое тонкое искреннее смущение: что-то почти неуловимое и по-настоящему интимное, спрятавшееся между двумя доминирующими дискурсами, условно «продвинутым» или «либеральным» (голое тело это ваще без проблем) и условно пещерно-консервативным (боже, какой ужас, это что искусство чтоли?).

Впервые за долгое время увидела такую простую и одновременно серьезную работу, без навязчивой авторефлексии, спекуляции на модных теориях и спасительной (само)иронии. Спасибо.

Исполнители: Соня Колуканова, Наташа Поплевская, Антон Вдовиченко, Камиль Мустафаев, музыка — Тимофей Лавин.

P.S. Наташе дико идут синие волосы.

#критика #рашндэнс #сдвиг

Смотрела на прошлой неделе ещё два спектакля в рамках форума независимых театров Площадка vol. 4. Первый — феминистские «28 дней» Юрия Муравицкого и Светланы Михалищевой по пьесе Ольги Шиляевой. В костяке партитуры там менструальный цикл, и этого хватило, чтобы пьесу назвать скандальной и радикальной. Я это так не почувствовала, хотя это, видимо, говорит только о моем окружении, а для нашего вагинофобного общества это огого.

Скажу просто, что мне понравилось; это высокое качество и текста, и постановки (спект из серии — можно классно затусить с мамой или подругой не из театральной тусовки). Про смыслы и феминизмы неплохо написал Роман Осминкин, почитайте, а я только отмечу забавный побочный эффект этого спектакля.

После него я с не свойственной мне решимостью завела дневник эмоционально-менструального цикла, чтобы разобраться, наконец, как мои позывы спасти мир, уйти в монастырь или соблазнить гастроэнтеролога связаны с гормонами. Веду исправно, жизнь налаживается. Театр приносит пользу, без шуток. Хотя пьеса, наверное, была о противоположном — о том, как плохо, что женское тело/психика лишается субъектности и становится жертвой стереотипов, стигматизации и проч. Но его можно и иначе интерпретировать — как раз как лишающий субъектности, представляющей рабой гормонов. Видимо, именно этот смысл я и усвоила, и для меня в этом есть этическая неоднозначность спектаколя, хотя мб для искусства это и не плохо.

#критика #гоптика

Второй спектакль — «Жестокая иллюзия любви» Артёма Томилова, и вот ещё полгодика назад я на такое название не пошла бы даже за бутылку коллекционной мадеры. Но поворот к аффекту в танце и к мелодраматизму в жизни освободил меня от шор снобизма. Жанр заявлен как «иммерсивная мелодрама», там два акта. В первом драматические актеры разыгрывают историю Родиона и Ангелины, друзей, у которых всё хорошо в собственных жизнях и браках, только в какой-то момент они понимают, что в отношениях пустота, признаются друг другу в любви, а их половинки, соответственно, сходятся между собой. Начинается все серьезно, а к концу превращается в такой сахарнейший фарс-на-разрыв-аорты, с падением в бездну слез, пошлейшими метафорами и накалом чувств, от которых хочется ржать и реветь одновременно.

Во втором акте происходит почти то же самое — только зрителям предлагают свободно прогуливаться по сцене, залу и подсобкам, заглядывать актерам в лица (те их не замечают), играть с реквизитом, снимать, постить сториз и общаться. Светские девы с губами залезают в ванну, зрители с интересом заглядывают в скрины переписки главных героев, мужчина рядом шепчет «Ничего святого».

Это

✨

иммерсивность.

Меня тут заинтересовали три вещи. Первое — как одновременно может существовать мелодрама и ее деконструирование, искренний уход в иллюзию театра и одновременно удержание критической дистанции. Чаще бывает либо одно, либо другое, либо аристотель, либо авангард. Но вот предложение быть одновременно и тут и там для меня наиболее точно схватывает запрос сегодняшней чувственности. Если хотите параллели с танцем, то идея, что новейший танец чувственный и втягивающий в иллюзию, но всегда с необходимостью критичный — про то же.

Второе — что театр сам тут делается объектом исследования/предъявления (эту мысль раньше меня высказала подруга Марина Исраилова), и тут тоже интересно. С одной стороны, обнажение приема — стандартный ход в искусстве ХХ века. Кино и театр, показывающие, как они сделаны, — штука не новая. Но тут случается обманка, ведь, на самом деле, попадая на сцену и за кулисы, зрители не видят никаких тайных механизмов, не открывают секретов театральной сделанности. Традиционная актерская игра, как ни странно, выдерживает натиск иммерсивности. Артураж меняется, но эти два мира не схлопываются и не отменяют друг друга, а как-то симбиотически сосуществуют, и для меня в этом выстраивается дополнительный нарратив — размышление режиссера и команды о «традиционных» и «современных» приемах в театре.

Это, собственно, третий момент. В анонсе была заявка на «комфортное введение в современность и острые ощущения в традиции», и тут явно виден интерес к взаимовыгодному обмену между, прости господи, условным Станиславским и, прости господи, условным Леманом. Блогеры, еще вчера приравнивавшие всякие ебанутые форматы к современным, сегодня все чаще пишут, что соль и перчик, оказывается, далеко не только в формате. «Ж.И.Л.» мне видится внятным комментарием к этой дискуссии.

Короче, хороших танцулек на русской земле критично мало. Приходится таскаться в театр.

#критика

Привет! Вас стало значительно больше, потому что «Странные танцы» попали в подборку самых непозорных каналов об искусстве по версии Артгида. Спасибо, коллеги, мне дико симпатична формулировка «современное искусство — не только живопись, но и…» то, о чем я здесь пишу.

Меня зовут Аня, я называю себя исследовательницей современного танца, в основном — странного, то есть когда хрен поймешь, танец это, перформанс, инсталляция или что-то другое… Но и нормальная западная классика ХХ века, где есть постановщик и исполнители, красивая хореография и даже костюмы — тут попадается и подвергается разбору. Еще меня интересуют смежные штуки, связанные с телом, хореографией и движением в очень широком смысле, а также dance studies и то, как к танцу можно или нельзя применять подходы из гуманитарных наук, арт-критики и всяких смежных дисциплин. Сейчас с огромным удовольствием изучаю историю балета, но считаю, что любить его или не любить — выбор во многом политический:)

Писать про странные танцы сложно, и в нашей стране по большей части это делают из рук вон плохо. Как-то не ложатся на критическую жопотряску или фейковые танц-фестивали подходы (пост)советского балетоведения. Здесь я пишу о перформансах — в основном, питерских, московских и европейских. Ищу язык — и время от времени нахожу. А еще анонсирую события и классы, которые приблизят вас к загадочному миру танцевального искусства.


Сейчас я заканчиваю книгу про российский танц-перформанс, она выйдет к лету. Читаю исторические и теоретические лекции любой популярности, веду семинары, курирую события и дискуссии. Если вы хотите что-то спросить или предложить сотрудничество, пишите сюда: @annakozonina

Основные тэги:
#критика
#рашндэнс
#лекции
#теория
#статьи
#возможности
#сдвиг
#postdance
#danceworks
#кудапойти

#гоптика — это гаптическая критика с лицом гопника
#topdancer — танцы из клипов и танцевальные выходки

Посмотрела Flying Data, перф в исполнении дронов. Девять дронов репрезентируют девять разных стран и, громко жужжа, поднимаются и опускаются на месте, «преподавая» таким образом урок статистики относительно неравенства и разрыва между бедными и богатыми. На самом деле, урок ведут не они, а актриса, а нехитрая схемка, визуализирующая статистические данные, дублируется на экран в виде простой инфографики. В конце происходит «неожиданность»: кое-что «выходит из-под контроля» (пока не буду спойлерить, если хотите посмотреть сами стрим). По словам художницы, этот момент должен воплощать и показывать реальный уровень неравенства: он так велик, что достигает космических масштабов.

Вообще, после показа авторка рассказала, что идея задействовать дроны связана именно с передачей масштаба и проблемами визуализации данных. На бумажке все однородно и выглядит «не так уж и плохо», а дрон дает другой, более наглядный и убедительный подход к визуализации.

То есть идея с критикой репрезентации статистических данных в целом неплохая, но перформанс задействует дроны не очень убедительно. Это как раз пример того, когда технология особо ничего не добавляет к содержанию и используется для иллюстрации, привлекая любителей теха. Хотя в интервью видно, что сама команда рефлексивно относится к своим медиа, в самой работе этого, к сожалению, почти нет. При этом было много технических сложностей и видно, что команда рада, что в итоге программирование удалось. Но всегда жалко, когда столько труда (и, думаю, денег) вбухивают в проекты, которые, «получаясь» технически, не очень удаются концептуально.

#danceworks #критика #springback

Посмотрела VR-перформанс Alone Together шведского хореографа Робина Йонссона, а потом, беседуя с автором, сделала одно интересное наблюдение относительно танца и виара.

Спойлер: мне впервые понравился виар-проект, в котором ты оказываешься в полностью искусственной среде, то есть когда у тебя есть аватар, и все участники как будто становятся частью компьютерной игры (потому что виар бывает разный: это может быть документальное или игровое кино в 360, искусственная среда, где все записано и запрограммировано заранее, или среда, где ты можешь действительно взаимодействовать с аватарами других зрителей и актеров). В целом я не люблю виар за то, что это обычно довольно примитивное развлечение, которое выезжает на вау-эффекте от того, как это все дорого и технологично. Художественно это прямо редко бывает что-то интересное или ценное. Но Alone Together чем-то понравился.

В перформансе у зрителей есть аватары (это разные животные), сам автор появляется также в виде животного (но в кожаной куртке, так что его легко опознать), и вместе с ним в соседнем помещении выступают двое танцовщиков, они единственные, кому даны человеческие тела. Сюжет, как это часто бывает с хай-тех артом, ретро-ностальгический: участники сначала учатся жить в своих новых виртуальных телах, а потом падают в пропасть, оказываются на вершине скалы, сидят у костра, танцуют под звёздами, встречают рассвет, сам Робин разжигает огонь, ходит с палкой-факелом как шаман, играет такая нью-эйдж музыка, идут парные танцы (такой романтик-романтик), опробуется радикальная близость и контакт в виртуальной реальности, никто не боится ковида… в конце аватары танцовщиков как бы «избавляются» от своих тел, демонтируя и разбирая себя на кусочки, так что зрители наблюдают странную деформацию своих соблазнительных друзей, которые только что увлекали их в чувственный интимный танец.

Перформанс, извините, про виртуальное присутствие, то есть художник пытался сконцентрироваться на простых чувственных переживаниях в виртуальной реальности, на базовых для танца вещах: чувстве своего тела, отношениях с гравитацией, перемещении в пространстве и том, что составляет чувство контакта и соприкосновения, если физического контакта двух тел в действительности не происходит (но зато есть соприкосновение аватаров, то есть психологически контакт в некоторой степени переживается). То есть тема для танца и перформанса медиум-специфическая и очень понятная. Но виар, благодаря своей специфике, даёт ей интересное измерение. Обычно это не работает. Почему сработало сегодня?

Пока мы говорили с Робином, сделали следующее наблюдение. Танец и виар близки благодаря тому, что называется embodiment: то есть втелесности, чувству переживания своего собственного тела. При этом танец сам по себе не располагает большими средствами: у него есть только очень ограниченное человеческое тело и гравитация. Виар тоже втелесный, потому что он помещает зрителя в пространство, в котором все тело переживает работу, но его принципиально отличие — почти безграничные возможности в создании визуальных эффектов, которые влияют в том числе на ощущение собственных тел у участников. Воспринимая виар как картинку, художники постоянно ведутся на вау-эффекты технологии, бесконечно работая над впечатляющими ландшафтами, прикольными эффектами, и, пока мы разговаривали, Робин открыл, что интуитивно его стратегия была ровно противоположной: остановиться на простом, узнаваемом сюжете и бесконечно отказываться от уловок технологии, предлагающей ему «безграничные возможности». В этом сопротивлении соблазну (которое при этом не превратило перформанс в скучную формальную вещь, потому что в сюжете, вместе с простотой, было много юмора) как будто и проявилась художественная дистанция, которой почти всегда не хватает проектам в виаре. У Йонссона это вышло интуитивно и не было художественной программой, но критичность по отношению к медиуму нашла отражение в сотне маленьких «нет», прозвучавших в процессе создания перформанса.

#danceworks #критика #springback

Итак, про Memory Lab.

Шведская танцовщица индийского происхождения Rani Nair (на последнем фото выше) в 2003 году «унаследовала» один интересный исторический артефакт — последний (по крайней мере, она сама так утверждает) танец, поставленный Куртом Йоссом, великим дядечкой из учебников по истории европейского модерна и создателем антивоенного балета «Зеленый стол». Йосс поставил соло на потрясающую музыку Генделя, псалом для солистов, хора и оркестра Dixit Dominus, для индийской танцовщицы Лилавати, которая жила и получила известность в Швеции. Мужем Лилавати был важнейший для Швеции импрессарио Бенгд Хэгер (стоявший у истоков Музея Танца и Школы танца и цирка, знаменитой DOCH, в Стокгольме). После смерти супруги он и передал последнюю хореографию Йосса в исполнение Рани.

Рани говорит, что этот танец совсем малоизвестен, в книжках про Йосса ему едва уделят строчку в перечне постановок. И вообще, возможно, эта хореография появилась почти случайно (как считает Рани, Лилавати и Бенгд могли просто шутливо «развести» своего приятеля Йосса на новую постановку «по дружбе»:). Тем не менее, так произошла коллаборация между большим художником и большой танцовщицей, и у результата есть живая «носительница», которой случилось стать живым архивом, носящим эту память в себе.

Перформанс Memory Lab — это, с одной стороны, попытка поделиться танцем со зрителями, с другой — размышление о процессе запоминания и передачи движений от одного человека к другому, от одной культуры к другой. Участники надевают наушники, погружаются в темноту и слушают голос Рани, которая рассказывает историю создания работы и одновременно «обучает» публику базовым движениям танца. Но делает она это так, как бы запоминала танец сама, — через призму образов из индийской мифологии и повседневной жизни. То есть в процессе вы учитесь «продираться сквозь джунгли», представлять себя богиней, воздавать хвалу богам или отрубать головы демонам. Очень просто и очень иммерсивно.

Генделя мы не слышим до последнего, и в конце, когда зрители полностью освоились обращаться с воображаемым луком или мечом и научились молиться индийским богам, вдруг звучит абсолютно европейская хоровая музыка, под которую предлагается «исполнить» танец. И тут ты вспоминаешь, что Йосс был европейцем, и что мы сейчас в Швеции, и Лилавати стала шведкой, но вот этот странный зазор между двумя мирами и попытка их совместить в движении и музыке через воображение на эмоциональном уровне срабатывает довольно неожиданно и хорошо.

Конечно, тут есть попытка поработать с самими нашими представлениями об истории танца («линейность», «бестелесность», «объективность», видимость и сокрытость), в том числе с постколониальных позиций, но мне понравилось, что это сделано драматургически просто и с помощью очень сильного средства — обращения к «оригиналу», оставшемуся от кого-то, о ком публика читала в книжках. Обращение с этим оригиналом, с одной стороны, очень бережное: видно, что Рани важно воспоминание о Лилавати (о ней, а не столько о Йоссе) и что она чувствует, что это большая честь для нее. С другой стороны, такое нежное демонтирование фигуры автора и гения через погружение зрителя в личную и в неевропейскую сторону постановки дает критический взгляд на историю.

Вот тут можно послушать музыку в исполнении musicAeterna и Курентзиса в Пермском театре оперы и балета.
#danceworks #критика

Хехе, фестиваль NET, помимо пляжного перформанса литовцев, который взял гран-при венецианской биеннале, везет в Москву перформанс любимой мною Метте Ингвартсен «21 pornographies». В российской версии спектакль называется просто «21», но мы-то с вами знаем, про что там шоу!

Очень люблю эту работу, хотя понимаю, что ее эффект во многом завязан на восприятие английского на слух (наверное, в России будет перевод или пустят субтитры). Писала подробно про постпорнографические перформансы Ингвартсен два года назад, там всё есть:) (и даже реклама моторного масла для увеличения мощности двигателя).

#danceworks #статьи #критика

Судя по фотографиям, мне должен нравиться этот перформанс. Норвежский перформанс, который наверняка стоит миллион денег, просто потому что это Норвегия, в котором много расколбаса под техно, комбинезоны с пришлепленными блёстками, пот и бессмысленные манипуляции с палетами и ветками, потому что это экологично и sustainable. Но мне не нравится, поэтому я пишу прямо во время просмотра. Кровь из глаз. Печаль заволакивает душу. В животе гул и тошнота. Хочется убежать на Прельжокажа, пойти на цирковое представление или просто попятилиться на то, как гуси переходят дорогу.

Я в Осло на фестивале CODA, у нас тут сборище Springback писателей, главный повод — воркшоп по коллективному письму, на котором мы в группах сочиняем тексты в Гугл-доках… Когда я подавала заявку на воркшоп, писала, что мне интересны следующие типы коллективностей и коллабораций: 1) как видимая теоретически-историческая объективность может соседствовать с соматическим индивидуализмом 2) как процесс коллективного письма может заострять противоречия, детализировать мнения и быть лабораторией демократических дискуссий. Но все утро мы сначала читали коллективный фем-манифест шведской группы Samlingen, где они сначала пишут, что в жопу идентичности, а потом выстраивают всю риторику письма на хейтинге белых мужиков, а потом играли в разные вариации «изысканного трупа», сочиняя комбинации полилогов между кустами, дезинфекторами и виноградинами. И вообще мне нравится творчество Samlingen и отдельных художниц из их состава, но внутри текста коллективная практика понимается как процесс донесения очень догматичного и плоского политического месседжа через консенсуальный тип письма. А хореографиня, которую я щас смотрю, на полном серьезе пишет, что этот рандомный перформанс с блёстками и техно — про какое-то междисциплинарное исследование на границе науки и искусства и про истощенность, культурную панику и чувство коллапса. Презентовали нам эту художницу как гордость норвежского экспериментального танца (типа топчик качество, смыслы, потоки грантов). Так тошно, что хочется пойти посмотреть танец модерн в исполнении любого танц-театра из Сибири. 🤕

P.S. Однако возможность встречи с коллегами и критического обсуждения работ — по-прежнему бесценны.

#критика #danceworks

Отсматриваю программу фестиваля Moving in November в Хельсинки. Пока посмотрела так-себе-сделанное и еще-более-так-себе-исполненное квир-Болеро (но, конечно, много букв про работу с историей и архивами блаблабла) и неплохую работу Occasions, немного, конечно, уже клишированную (кадки с растениями, диджей-сет, очередной ликбез про Донну Харауэй и вибрирующую материю Джейн Беннет... на полном серьезе, нынче в Европе на танц-перформансы можно отправлять студентов арт-программ, чтобы они воспринимали базу популярных дискурсов про радикальную эмпатию к вещам и companion species, ну да ладно)...

С другой стороны, орущее о потакании моде облако теоретических тэгов не отрезало мою чувствительность, потому что было в этой работе и много такого нежного груви-вайба, теплых волн удовольствий и (гвоздь программы!) каких-то диковинных угощений в ложечках и изобретенных в лаборатории сложных запахов от звездной парфюмерши Сиссель Толаас.

Драматургию сложили из трех историй: Джейн и Донна по краям, а внутри — внимание — «Пир» Платона (на английском это смешно называют party) и размышление об истинной природе любви в интерпретации Сократа и, с другой стороны, Алкивиада (это было очень сексуально).

Так вот, не вдаваясь в анализ идеологий, инфраструктур, финансирования и теоретических мод, скажу две вещи:

1. Нынче в танц-перформансах Древняя Греция смотрится намного выигрышней новых материализмов и прочих вибрирующих материй с пальмами и розовым светом.

2. Радикальность неудачного квир-балеро состояла в том, что там на сцене исполнитель что-то танцевал, а ему — ВНИМАНИЕ — аккомпанировали двое музыкантов из музыкальной академии в четыре руки на рояле... И!!! прямо как в музыкальной школе, прямо как на обычных классических концертах, при них стояла маленькая азиатская девочка и перелистывала им ноты. Считаю это прорывом в танцевальном перформансе. Ближайшее будущее — за танцами под Равеля (я не шучу, хоть, конечно, и пошучиваю).

#danceworks #критика