Чему меня научил Игги Поп
Мне 12 лет — и по экрану несется Марк Рентон, уходя от погони. За кадром надрывается Игги Поп; я еще не знаю английского в такой степени, чтобы понимать, что именно он поет. Откуда мне, школьнику, знать, что вся песня переполнена отсылками к Берроузу, личному опыту борьбы с наркозависимостью Игги Попа и популярной культуре 1970-х? Ритмично бьют барабаны, хриплый голос с удивительной бодростью зовет меня вперед-вперед-вперед — и все кажется таким веселым, пусть и страшным. Я слышу этот ритм — он навсегда со мной.
Игги Поп — из тех фигур, которые восхищают тем, насколько над ними не властно время. Начавший выступать еще до того, как родилась моя мама, он продолжает делать это по сей день — с той же задорной молодцеватостью как и 40 лет назад. Обычно вид танцующего старика может показаться смешным и нелепым, но это не случай Игги Попа; он умудряется выглядеть скорее духом и божеством рок-н-ролла, выставляя свои морщины и шрамы в качестве регалий великого знания.
Почему так хочется о нем думать? О чем он?
Нет смысла пересказывать биографию Игги Попа — утонешь в подробностях. Образ бесшабашного панка, который плюет на все приличия, машет членом на сцене и ломает любые правила — это маска, которая к нему давно приросла. Он — не только музыка, которая ускоряла течение крови в венах, но и истории, которые окружали его персону.
О, это он вытребовал у организаторов концерта в Лос-Анджелесе дополнительного героина — и вырубился, выйдя на сцену, не успев даже начать выступление. Да, это ему Боуи таскал кокаин в психиатрическую клинику в Берлине. Резал себя на сцене, заливая кровью фанатов. Заблевывал окружающих. Отмечал свой 29-й день рождения в московском ресторане вместе с Дэвидом Боуи. Это все о нем — и это лишь малая часть его безумств.
В нулевые годы, когда я только узнавал их, они учили меня не бунтарству даже, а какому-то иному способу жизни. Не свободе, а предельной стадии раскрепощения; самому её достигать мне совершенно не хотелось, но восхищало, что в некоторых людях может быть столько отваги и безумия, чтобы на ней оказаться. Помню, как крутил пальцем у виска, слушая рассказ знакомого, который должен был пойти на концерт Игги Попа в Амстердаме, а потом просто передумал: «что я там не видел?» Казалось такой глупостью, а потом, подумав, я решил, что это поведение в духе самого Игги Попа.
Читая русский Rolling Stone или мемуары рок-н-ролльщиков, я погружался в историю бесшабашного времени, в котором Игги Поп мне всегда казался первым среди равных. Я никогда не буду в Нью-Йорке или Берлине 1970-х, но образ того времени всегда со мной — и он как будто немного расцвечивает мир вокруг меня, делая его чуточку более сложным.
Но пройдут годы — и я пойму, что на самом деле главное в Игги Попе. Когда я открою для себя его еженедельную передачу на BBC Radio 6, где каждое воскресенье он, своим хрипящим, каким-то просто потусторонним голосом, рассказывает о музыке, которая ему нравится. Его любопытство безмерно: он миксует певицу Нико, мурлыча воспоминания о том, как познакомился с ней в Берлине, с малоизвестными рэперами, а классиков бибопа — с электронщиками-экспериментаторами. И слушая его передачу, я понял, наконец, чем всегда для меня был Игги Поп в годы моего взросления.
Он был неугасимым духом бесконечного любопытства. И искра его огня горит и во мне.
#люди_и_годы #сенников
Мне 12 лет — и по экрану несется Марк Рентон, уходя от погони. За кадром надрывается Игги Поп; я еще не знаю английского в такой степени, чтобы понимать, что именно он поет. Откуда мне, школьнику, знать, что вся песня переполнена отсылками к Берроузу, личному опыту борьбы с наркозависимостью Игги Попа и популярной культуре 1970-х? Ритмично бьют барабаны, хриплый голос с удивительной бодростью зовет меня вперед-вперед-вперед — и все кажется таким веселым, пусть и страшным. Я слышу этот ритм — он навсегда со мной.
Игги Поп — из тех фигур, которые восхищают тем, насколько над ними не властно время. Начавший выступать еще до того, как родилась моя мама, он продолжает делать это по сей день — с той же задорной молодцеватостью как и 40 лет назад. Обычно вид танцующего старика может показаться смешным и нелепым, но это не случай Игги Попа; он умудряется выглядеть скорее духом и божеством рок-н-ролла, выставляя свои морщины и шрамы в качестве регалий великого знания.
Почему так хочется о нем думать? О чем он?
Нет смысла пересказывать биографию Игги Попа — утонешь в подробностях. Образ бесшабашного панка, который плюет на все приличия, машет членом на сцене и ломает любые правила — это маска, которая к нему давно приросла. Он — не только музыка, которая ускоряла течение крови в венах, но и истории, которые окружали его персону.
О, это он вытребовал у организаторов концерта в Лос-Анджелесе дополнительного героина — и вырубился, выйдя на сцену, не успев даже начать выступление. Да, это ему Боуи таскал кокаин в психиатрическую клинику в Берлине. Резал себя на сцене, заливая кровью фанатов. Заблевывал окружающих. Отмечал свой 29-й день рождения в московском ресторане вместе с Дэвидом Боуи. Это все о нем — и это лишь малая часть его безумств.
В нулевые годы, когда я только узнавал их, они учили меня не бунтарству даже, а какому-то иному способу жизни. Не свободе, а предельной стадии раскрепощения; самому её достигать мне совершенно не хотелось, но восхищало, что в некоторых людях может быть столько отваги и безумия, чтобы на ней оказаться. Помню, как крутил пальцем у виска, слушая рассказ знакомого, который должен был пойти на концерт Игги Попа в Амстердаме, а потом просто передумал: «что я там не видел?» Казалось такой глупостью, а потом, подумав, я решил, что это поведение в духе самого Игги Попа.
Читая русский Rolling Stone или мемуары рок-н-ролльщиков, я погружался в историю бесшабашного времени, в котором Игги Поп мне всегда казался первым среди равных. Я никогда не буду в Нью-Йорке или Берлине 1970-х, но образ того времени всегда со мной — и он как будто немного расцвечивает мир вокруг меня, делая его чуточку более сложным.
Но пройдут годы — и я пойму, что на самом деле главное в Игги Попе. Когда я открою для себя его еженедельную передачу на BBC Radio 6, где каждое воскресенье он, своим хрипящим, каким-то просто потусторонним голосом, рассказывает о музыке, которая ему нравится. Его любопытство безмерно: он миксует певицу Нико, мурлыча воспоминания о том, как познакомился с ней в Берлине, с малоизвестными рэперами, а классиков бибопа — с электронщиками-экспериментаторами. И слушая его передачу, я понял, наконец, чем всегда для меня был Игги Поп в годы моего взросления.
Он был неугасимым духом бесконечного любопытства. И искра его огня горит и во мне.
#люди_и_годы #сенников
❤112😢2
Страх будущего
От его строчек мне становилось страшно.
Горе выпил до дна,
Завтра будет война,
Отпевая весну
Сын ушёл на войну.
Ночь над нами, как чай,
Чайкой в небе печаль,
Ты не отвечай…
В декабре 2012 года я сидел в кинотеатре в центре Петербурга. На экране несся черный джип с людьми внутри: два бандита, пенсионер, проститутка и Олег Гаркуша. Это был фильм «Я тоже хочу» Алексея Балабанова — в тот момент я не знал еще, что это будет последняя работа режиссера, но что-то такое прорывалось — во многом благодаря бесконечно повторяемым строчкам из стихов Введенского, распеваемым Леонидом Федоровым.
Введенский меня пугал. Одно из великих его умений как поэта, которое меня, полного профана в поэзии, совершенно завораживает — создавать страшное и непознаваемое из самых обычных слов. Образы толпятся на его строчках как черти на кончике иглы, так и норовя напасть на тебя и запугать. «Мне страшно что я не трава, мне страшно что я не свеча. Мне страшно что я не свеча трава», — и вот уже эти слова превращаются в «музыкальный воздух», которым опасно душать, но и удержаться от вдоха совершенно невозможно.
Я смотрю на его фотографии. Самая заурядная внешность, будто бы лишенная тех черт, которые мы привыкли называть поэтическими. Похож одновременно на соседа в трамвае и на однокурсника. Но только вот глаза… В них даже не печаль, а мудрость знания — понимания того, что грядет, и тех испытаний, что предстоит пройти на этом пути. Это не страх смерти, который можно иногда разглядеть во взгляде — даже в собственном — это именно понимание того, что будет, но, одновременно, и принятие этой судьбы.
Это умение — стихотворное шаманство вместе с пониманием будущего — невозможно выработать, его можно лишь получить свыше. Именно это меня пугало и завораживало, потому что это будто бы прямо доказывало, что есть вещи, которые сильнее и больше нас, но нам неподвластны. И кому-то дан дар видеть дальше, чем всем остальным, но большинство из нас так и будут ходить в полутьме, лишь иногда угадывая очертания фигур вокруг.
На экране умирал Алексей Балабанов. Все это было так странно и грустно, что хотелось скорее выйти из зала и попытаться освободиться от этих страшных образов. Фильм и правда подошел к концу. Вскоре подошла к концу и жизнь Алексея Балабанова — уже не в кино, а в жизни. А через 40 дней после его смерти рухнула колокольня, которая была центральным образом его последнего фильма. Все не случайно.
На Невском проспекте было холодно и слякотно. Я шел и думал о том, как арестовывали Введенского. Ночная Съезжинская, звонок в дверь, который не дает никакой надежды на другое истолкование. Колотящееся сердце, в полутьме не сразу получается отпереть дверь. За ней — чекисты. «Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть». Может быть, именно об этой двери он и думал?
С небольшим усилием я отбросил эти мысли из головы, лишь подумав еще раз о том, что поэзия — это чистая магия и оценивая ее, надо искать именно вот такое волшебство, чудо. Пусть оно будет страшным, но зато впечатляющим.
И пошел домой.
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.
#люди_и_годы #сенников
От его строчек мне становилось страшно.
Горе выпил до дна,
Завтра будет война,
Отпевая весну
Сын ушёл на войну.
Ночь над нами, как чай,
Чайкой в небе печаль,
Ты не отвечай…
В декабре 2012 года я сидел в кинотеатре в центре Петербурга. На экране несся черный джип с людьми внутри: два бандита, пенсионер, проститутка и Олег Гаркуша. Это был фильм «Я тоже хочу» Алексея Балабанова — в тот момент я не знал еще, что это будет последняя работа режиссера, но что-то такое прорывалось — во многом благодаря бесконечно повторяемым строчкам из стихов Введенского, распеваемым Леонидом Федоровым.
Введенский меня пугал. Одно из великих его умений как поэта, которое меня, полного профана в поэзии, совершенно завораживает — создавать страшное и непознаваемое из самых обычных слов. Образы толпятся на его строчках как черти на кончике иглы, так и норовя напасть на тебя и запугать. «Мне страшно что я не трава, мне страшно что я не свеча. Мне страшно что я не свеча трава», — и вот уже эти слова превращаются в «музыкальный воздух», которым опасно душать, но и удержаться от вдоха совершенно невозможно.
Я смотрю на его фотографии. Самая заурядная внешность, будто бы лишенная тех черт, которые мы привыкли называть поэтическими. Похож одновременно на соседа в трамвае и на однокурсника. Но только вот глаза… В них даже не печаль, а мудрость знания — понимания того, что грядет, и тех испытаний, что предстоит пройти на этом пути. Это не страх смерти, который можно иногда разглядеть во взгляде — даже в собственном — это именно понимание того, что будет, но, одновременно, и принятие этой судьбы.
Это умение — стихотворное шаманство вместе с пониманием будущего — невозможно выработать, его можно лишь получить свыше. Именно это меня пугало и завораживало, потому что это будто бы прямо доказывало, что есть вещи, которые сильнее и больше нас, но нам неподвластны. И кому-то дан дар видеть дальше, чем всем остальным, но большинство из нас так и будут ходить в полутьме, лишь иногда угадывая очертания фигур вокруг.
На экране умирал Алексей Балабанов. Все это было так странно и грустно, что хотелось скорее выйти из зала и попытаться освободиться от этих страшных образов. Фильм и правда подошел к концу. Вскоре подошла к концу и жизнь Алексея Балабанова — уже не в кино, а в жизни. А через 40 дней после его смерти рухнула колокольня, которая была центральным образом его последнего фильма. Все не случайно.
На Невском проспекте было холодно и слякотно. Я шел и думал о том, как арестовывали Введенского. Ночная Съезжинская, звонок в дверь, который не дает никакой надежды на другое истолкование. Колотящееся сердце, в полутьме не сразу получается отпереть дверь. За ней — чекисты. «Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть». Может быть, именно об этой двери он и думал?
С небольшим усилием я отбросил эти мысли из головы, лишь подумав еще раз о том, что поэзия — это чистая магия и оценивая ее, надо искать именно вот такое волшебство, чудо. Пусть оно будет страшным, но зато впечатляющим.
И пошел домой.
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.
#люди_и_годы #сенников
❤84😁2😢2
Как важно сохранять контакт с реальностью
В детстве у меня была небольшая книжка рассказов Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Небольшие, лаконичные графические иллюстрации в начале каждой истории запечатлевались в памяти, а шифр из «Пляшущих человечков» вовсе остался со мной на всю жизнь. И дело было не только в том, с какой легкостью Шерлок Холмс решал все проблемы, встречавшиеся ему на пути, и как ловко он разбирался с преступниками. Через эти строчки мне словно подмигивал сам автор — умный, тонкий и ироничный человек, который предлагал с ним вместе отправиться в интеллектуальное путешествие.
Пышные усы, хитрый взгляд. Был момент, когда Конан Дойл был для меня если не кумиром, то образцом — и в том, как можно писать, и в том, как стоит обращаться с созданными писателем мирами. В «Затерянном мире» меня, кажется, больше всего восхищала именно способность автора предложить убедительный выдуманный мир, крайне похожий на наш, но дополненный чем-то желанным, но невероятным.
В фантазиях Дойла меня привлекал не только холодный ум Холмса, но и страстность бригадира Жерара, чудаковатость и самоуверенность профессора Челленджера. Мне, то ли ребенку, то ли младшему подростку, страшно хотелось быть похожими и на них, и на их создателя. Почему-то заранее казалось, что такой человек должен был быть умен, собран и очень последователен. Мне еще предстояло разочароваться.
Была середина августа, лето клонилось к закату. В мой день рождения мне подарили биографию Дойла, которую я с бешеным интересом начал читать. Мы ехали с мамой в электричке из Петербурга в пригород. Напротив нас сидел благообразный старичок в соломенной шляпе и седой бородой; такие, кажется, в основном обитают в пространстве кинематографа сталинских времен, а не пригородных электричках. Он внимательно смотрел на название книги у меня в руках; было заметно, что ему что-то хочется сказать. В конце концов он не выдержал:
— А вы же знаете, что Конан Дойл был спиритом?
Я уже знал — книгу я практически дочитал. Действительно, создатель Шерлока Холмса с конца XIX века увлекся спиритизмом и всерьез поверил в потустороннюю жизнь. Его комично дурили разные проходимцы и «медиумы» — то фотографируя его вместе с духами (на самом деле — простейший фотомонтаж, наложение кадров), то проводя спиритические сеансы. Это меня расстроило: то был один из первых опытов разочарования в кумирах.
Дед же пустился в подробные рассказы о том, что он последователь Дойла и учения индийских йогов. Из кожаного портфеля была извлечена брошюра о том, как достигнуть вечной жизни. Поблескивая очками, мужчина показывал картинки вечно молодых йогов и говорил, что он «хочет как они». В его глазах виделись отблески безумия. Он шуршал, говорил, не замолкая ни на минуту, заговаривался и вспоминал о том, как именно за десять простых действий можно обеспечить себе вечную жизнь. Конан Дойл открыл ему дверь в мир спиритизма, духов и бессмертия.
Мы добрались до нашей остановки. Мужчина напоследок еще раз окинул нас взглядом и сказал:
— Скажу вам по секрету. Вы же знаете, что в городе Лидсе в каждом подвале есть вечный двигатель?
Теперь я знаю.
А Конан Дойл для меня лично так и остался фигурой комической — потерявшей свой лоск и представший в неприглядном виде.
Нельзя очаровываться.
#люди_и_годы #сенников
В детстве у меня была небольшая книжка рассказов Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Небольшие, лаконичные графические иллюстрации в начале каждой истории запечатлевались в памяти, а шифр из «Пляшущих человечков» вовсе остался со мной на всю жизнь. И дело было не только в том, с какой легкостью Шерлок Холмс решал все проблемы, встречавшиеся ему на пути, и как ловко он разбирался с преступниками. Через эти строчки мне словно подмигивал сам автор — умный, тонкий и ироничный человек, который предлагал с ним вместе отправиться в интеллектуальное путешествие.
Пышные усы, хитрый взгляд. Был момент, когда Конан Дойл был для меня если не кумиром, то образцом — и в том, как можно писать, и в том, как стоит обращаться с созданными писателем мирами. В «Затерянном мире» меня, кажется, больше всего восхищала именно способность автора предложить убедительный выдуманный мир, крайне похожий на наш, но дополненный чем-то желанным, но невероятным.
В фантазиях Дойла меня привлекал не только холодный ум Холмса, но и страстность бригадира Жерара, чудаковатость и самоуверенность профессора Челленджера. Мне, то ли ребенку, то ли младшему подростку, страшно хотелось быть похожими и на них, и на их создателя. Почему-то заранее казалось, что такой человек должен был быть умен, собран и очень последователен. Мне еще предстояло разочароваться.
Была середина августа, лето клонилось к закату. В мой день рождения мне подарили биографию Дойла, которую я с бешеным интересом начал читать. Мы ехали с мамой в электричке из Петербурга в пригород. Напротив нас сидел благообразный старичок в соломенной шляпе и седой бородой; такие, кажется, в основном обитают в пространстве кинематографа сталинских времен, а не пригородных электричках. Он внимательно смотрел на название книги у меня в руках; было заметно, что ему что-то хочется сказать. В конце концов он не выдержал:
— А вы же знаете, что Конан Дойл был спиритом?
Я уже знал — книгу я практически дочитал. Действительно, создатель Шерлока Холмса с конца XIX века увлекся спиритизмом и всерьез поверил в потустороннюю жизнь. Его комично дурили разные проходимцы и «медиумы» — то фотографируя его вместе с духами (на самом деле — простейший фотомонтаж, наложение кадров), то проводя спиритические сеансы. Это меня расстроило: то был один из первых опытов разочарования в кумирах.
Дед же пустился в подробные рассказы о том, что он последователь Дойла и учения индийских йогов. Из кожаного портфеля была извлечена брошюра о том, как достигнуть вечной жизни. Поблескивая очками, мужчина показывал картинки вечно молодых йогов и говорил, что он «хочет как они». В его глазах виделись отблески безумия. Он шуршал, говорил, не замолкая ни на минуту, заговаривался и вспоминал о том, как именно за десять простых действий можно обеспечить себе вечную жизнь. Конан Дойл открыл ему дверь в мир спиритизма, духов и бессмертия.
Мы добрались до нашей остановки. Мужчина напоследок еще раз окинул нас взглядом и сказал:
— Скажу вам по секрету. Вы же знаете, что в городе Лидсе в каждом подвале есть вечный двигатель?
Теперь я знаю.
А Конан Дойл для меня лично так и остался фигурой комической — потерявшей свой лоск и представший в неприглядном виде.
Нельзя очаровываться.
#люди_и_годы #сенников
❤50😢11😁4🤯2
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Трюкач
В белградском троллейбусе этим летом увидел рекламу фестиваля джазовой музыки в городе Ниш. На афише были указаны артисты, и среди них в уголке скромно примостился кумир моей юности — Tricky. На фотографии он смотрел куда-то вдаль, будто задумавшись о том, какие пируэты проделала его карьера.
Прокуренный зал «Главклуба» на Кременчугской. Сейчас этого клуба уже нет, тот вечер остался только в моей памяти. Пиво на баре отвратительное, но ничего другого, кроме бутылки минералки, у меня нет. Душно. «Возьми мне еще пива и виски!» — кричит мне в ухо друг.
Again, we go 'round and round
I’ll get the drinks
I guess it’s always my round
Это уже не друг — это со сцены хрипит и тает Tricky, обладатель удивительно хриплого и чарующего голоса, мастер шаманских движений и танцев. Я в восторге — я впервые на его концерте, переслушал все его записи не по одному разу. Мне даже не верится, что он живой. В его пластике есть что-то звериное и одурманивающее.
Сначала в моей жизни появилась группа Red Snapper — выпендрежные британцы, смешивающие электронику с акустическими инструментами; с их записями меня познакомила мама. А дальше для меня открылся мир трип-хопа: Massive Attack (так фанател, что даже перевел на русскую википедию статью про Роберта дель Наю), Morcheeba, Portishead, Wild Bunch, Laika, Recoil… Словом, далее — со всеми остановками.
Я мог разрыдаться от голоса Бет Гиббонс (да и сейчас могу). Мог уйти в транс под Mezzanine. Шутил, что Underwater Love — это идеальная композиция для фоновой музыки в торговом центре. Мрачно пританцовывал на перроне, ожидая электричку и слушая Breakbeat Era. Но никто не завораживал и не гипнотизировал меня сильнее, чем Tricky.
В то время он мне казался удивительным символом сексуальности как идеи. Он каким-то удивительным образом оплетал тебя своим голосом, приглашал пуститься с ним в танец, следить за его движениями. Низкие басы и его шаманский, искаженный голос, ухмылка на лице и фантастическая уверенность в том, как же он крут. Ну как в него можно было не влюбиться? Tricky — и тогда, и сейчас — был для меня удивительным примером того, как можно жить и творить легко, но оставаться серьезным, источать флюиды сексуальности, но не угрозы, быть настоящим — и, в то же время, выдуманным.
На сцене танцевал Tricky, мигавшие прожекторы ловили его движения, подсвечивали — и погружали в темноту. Из-за этого казалось, что перед тобой какая-то странная инсталляция, изображающая идеального человека в движении. Человека, который что-то очень важное понял — и про тебя, и про музыку, и про жизнь.
Человека, который знает. Который, как бы ни шла его карьера, останется подлинным — и даже на разрисованной граффити афише в белградском троллейбусе будет выглядеть круто.
What a fucking game
I hate this fucking pain
What a fucking game
I hate this fucking pain
#люди_и_годы #сенников
Трюкач
В белградском троллейбусе этим летом увидел рекламу фестиваля джазовой музыки в городе Ниш. На афише были указаны артисты, и среди них в уголке скромно примостился кумир моей юности — Tricky. На фотографии он смотрел куда-то вдаль, будто задумавшись о том, какие пируэты проделала его карьера.
Прокуренный зал «Главклуба» на Кременчугской. Сейчас этого клуба уже нет, тот вечер остался только в моей памяти. Пиво на баре отвратительное, но ничего другого, кроме бутылки минералки, у меня нет. Душно. «Возьми мне еще пива и виски!» — кричит мне в ухо друг.
Again, we go 'round and round
I’ll get the drinks
I guess it’s always my round
Это уже не друг — это со сцены хрипит и тает Tricky, обладатель удивительно хриплого и чарующего голоса, мастер шаманских движений и танцев. Я в восторге — я впервые на его концерте, переслушал все его записи не по одному разу. Мне даже не верится, что он живой. В его пластике есть что-то звериное и одурманивающее.
Сначала в моей жизни появилась группа Red Snapper — выпендрежные британцы, смешивающие электронику с акустическими инструментами; с их записями меня познакомила мама. А дальше для меня открылся мир трип-хопа: Massive Attack (так фанател, что даже перевел на русскую википедию статью про Роберта дель Наю), Morcheeba, Portishead, Wild Bunch, Laika, Recoil… Словом, далее — со всеми остановками.
Я мог разрыдаться от голоса Бет Гиббонс (да и сейчас могу). Мог уйти в транс под Mezzanine. Шутил, что Underwater Love — это идеальная композиция для фоновой музыки в торговом центре. Мрачно пританцовывал на перроне, ожидая электричку и слушая Breakbeat Era. Но никто не завораживал и не гипнотизировал меня сильнее, чем Tricky.
В то время он мне казался удивительным символом сексуальности как идеи. Он каким-то удивительным образом оплетал тебя своим голосом, приглашал пуститься с ним в танец, следить за его движениями. Низкие басы и его шаманский, искаженный голос, ухмылка на лице и фантастическая уверенность в том, как же он крут. Ну как в него можно было не влюбиться? Tricky — и тогда, и сейчас — был для меня удивительным примером того, как можно жить и творить легко, но оставаться серьезным, источать флюиды сексуальности, но не угрозы, быть настоящим — и, в то же время, выдуманным.
На сцене танцевал Tricky, мигавшие прожекторы ловили его движения, подсвечивали — и погружали в темноту. Из-за этого казалось, что перед тобой какая-то странная инсталляция, изображающая идеального человека в движении. Человека, который что-то очень важное понял — и про тебя, и про музыку, и про жизнь.
Человека, который знает. Который, как бы ни шла его карьера, останется подлинным — и даже на разрисованной граффити афише в белградском троллейбусе будет выглядеть круто.
What a fucking game
I hate this fucking pain
What a fucking game
I hate this fucking pain
#люди_и_годы #сенников
❤47😢4🤯2😁1
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Sex and violence,
sex and violence,
sex and violence
sex and violence…
И так по кругу, без остановки. Орут наушники кассетного плеера. Где-то в середине песни Уотти Бьюкен орет истерическим и хриплым голосом: Sex! I love sex I love all em sex, hurry up sex and putting the boot in sex! Ha Ha!
Так я познакомился с панк-роком.
Хохочущий череп с красным ирокезом. Написанное дурацким шрифтом название The Exploited. Фотография граффити с сакраментальным Punks not dead на обложке их одноименного первого альбома. Моей первой панк-группой были не Sex Pistols, их я услышал несколько позже, и в мою подкорку навсегда впечаталось понимание: панк-рок — это вот так. Предельно простой английский текст песен позволял даже мне, подростку, понимать то, о чем пел — или, скорее, орал — солист. И это, конечно, было большим плюсом и дарило мне ощущение личного знакомства с музыкантами.
Уотти Бьюкен, фронтмен группы, не казался мне каким-то невероятно стильным и притягательным музыкантом; в нем не было харизмы антигероя Сида Вишеса или шаманства Игги Попа. Нет, Уотти больше всего был похож на вашего соседа: обычного мужика в трениках, который стреляет у вас сигареты и курит, глядя в окно на лестничной площадке, туша бычки в стеклянной банке, стоящей за мусоропроводом. И при этом от него исходила бешеная энергия, которая придавала всему, что делали The Exploited, достоверности и аутентичности. Появлялось ощущение, что вопя свои песни, терзая бас-гитару и бешено барабаня, они знают что делают.
Если было то, чему они меня научили, то это напускной нигилизм и анархизм в крайней степени. Полное отрицалово. Смерть политикам, презрение богачам, неуважение всем, кто может считаться истеблишментом. «Мы все панки и нам плевать», — кричал Бьюкен. Но на самом деле ему было не плевать, социальная критика была чуть ли не основной темой всех их песен.
«Бейте ублюдков!» — требовал их новый альбом; в тексте не скрывалось, кто имеется в виду — политики и представители Системы, которые оставили за бортом молодежь, бедных и стариков. И, конечно, главный ублюдок в мире шотландского борца за справедливость — это США; страна, в «которой нет ничего приятного» и всем «правит доллар».
Бьющая через край энергия. Истерика и ненависть. Злоба и недовольство миром вокруг, переложенная на несложные аккорды и отыгрыши. Все это могло казаться донельзя примитивным и неизобретательным. Но при этом все это очень подлинное и настоящее. Во все это легко было верить — и крайне просто этому можно было отдаться.
Бунтарство может быть таким. Бурным, простым, но притягательным. Этот урок со мной навсегда.
#люди_и_годы #сенников
Sex and violence,
sex and violence,
sex and violence
sex and violence…
И так по кругу, без остановки. Орут наушники кассетного плеера. Где-то в середине песни Уотти Бьюкен орет истерическим и хриплым голосом: Sex! I love sex I love all em sex, hurry up sex and putting the boot in sex! Ha Ha!
Так я познакомился с панк-роком.
Хохочущий череп с красным ирокезом. Написанное дурацким шрифтом название The Exploited. Фотография граффити с сакраментальным Punks not dead на обложке их одноименного первого альбома. Моей первой панк-группой были не Sex Pistols, их я услышал несколько позже, и в мою подкорку навсегда впечаталось понимание: панк-рок — это вот так. Предельно простой английский текст песен позволял даже мне, подростку, понимать то, о чем пел — или, скорее, орал — солист. И это, конечно, было большим плюсом и дарило мне ощущение личного знакомства с музыкантами.
Уотти Бьюкен, фронтмен группы, не казался мне каким-то невероятно стильным и притягательным музыкантом; в нем не было харизмы антигероя Сида Вишеса или шаманства Игги Попа. Нет, Уотти больше всего был похож на вашего соседа: обычного мужика в трениках, который стреляет у вас сигареты и курит, глядя в окно на лестничной площадке, туша бычки в стеклянной банке, стоящей за мусоропроводом. И при этом от него исходила бешеная энергия, которая придавала всему, что делали The Exploited, достоверности и аутентичности. Появлялось ощущение, что вопя свои песни, терзая бас-гитару и бешено барабаня, они знают что делают.
Если было то, чему они меня научили, то это напускной нигилизм и анархизм в крайней степени. Полное отрицалово. Смерть политикам, презрение богачам, неуважение всем, кто может считаться истеблишментом. «Мы все панки и нам плевать», — кричал Бьюкен. Но на самом деле ему было не плевать, социальная критика была чуть ли не основной темой всех их песен.
«Бейте ублюдков!» — требовал их новый альбом; в тексте не скрывалось, кто имеется в виду — политики и представители Системы, которые оставили за бортом молодежь, бедных и стариков. И, конечно, главный ублюдок в мире шотландского борца за справедливость — это США; страна, в «которой нет ничего приятного» и всем «правит доллар».
Бьющая через край энергия. Истерика и ненависть. Злоба и недовольство миром вокруг, переложенная на несложные аккорды и отыгрыши. Все это могло казаться донельзя примитивным и неизобретательным. Но при этом все это очень подлинное и настоящее. Во все это легко было верить — и крайне просто этому можно было отдаться.
Бунтарство может быть таким. Бурным, простым, но притягательным. Этот урок со мной навсегда.
#люди_и_годы #сенников
❤40😁3🤯1
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
— А все-таки, о чем книга? Можешь пересказать?
— Конечно! В общем, семья Дурсль проживала в доме на Тисовой улице и всегда с гордостью заявляла, что они, слава богу, абсолютно нормальные люди. А миссис Дурсль…
Так я ответил на вопрос моей мамы о том, чему же посвящена книга, которую она мне подарила на Новый год в 2001 году. Нельзя было сказать, что я не читал книги до «Гарри Поттера» — тогда были популярны разговоры о том, что Роулинг смогла заставить целое поколение детей читать книги. Нет, я читал и до, и после, но до того редко бывали такие книги, которые заставляли бы меня их постоянно перечитывать и пересказывать сюжет не общими словами, а близко к тексту. Это, пожалуй, и была настоящая магия.
Если бы у меня было желание говорить не только за себя, но и за всех, то, конечно, я бы написал, что все наше поколение вышло из роулинговского Хогвартса — как реалистическая русская литература из гоголевской шинели. Можно было бы делать какие-то далеко идущие выводы о поколениях и настроениях, о привычках и нормах поведения, о том, как и чему все мы научились и почему шутки про «прочитайте другую книгу» на самом деле не имеют никакого смысла. Но за других я говорить не буду, скажу за себя.
Роулинг оказала на меня большое влияние, но сейчас кажется, что не самим Гарри Поттером, а ее собственным образом мышления, который ты волей-неволей перенимал, впитывая в себя историю о приключениях малолетних волшебников. Самое главное ощущение, которое дарил ее способ взгляда на мир, — что за самыми обычными рутинными действиями может скрываться нечто потаенное, сперва не видное взгляду. Что за миром, который похож на очаг, нарисованный на холсте Папой Карло, на самом деле происходят события, в суть которых тебе еще предстоит проникнуть.
Этот взгляд Роулинг — ее особенность, он не принадлежит только волшебному миру. В «Случайной вакансии» мы оказываемся в предельно заурядном, на первый взгляд, сеттинге: скучный маленький городок, стандартный городской совет. Что может ждать интересного? И, конечно, оно нас ждет: клубок интриг, измен, желаний захватить власть и победить врагов. Зависть связана с корыстью, смерть — с жизнью, и все это там, где, вроде бы, ничего интересного не происходит.
Это умение немного прищуриться и посмотреть на мир под другим углом — ценный дар, который помогает жить, если ты оказался во временах турбулентных и странных. Самой Роулинг, кстати, такого таланта в своей жизни не хватило — именно по этой причине она не поняла, что времена изменились и за старыми декорациями скрываются совсем новые люди, настроения и правила поведения. Так часто бывает, когда произведение в итоге оказывается умнее автора; а если серьезно, то так чаще всего и бывает с по-настоящему великими произведениями. Рукой здесь водит не автор, но Провидение.
Но я всегда буду признателен за то, что она меня этому научила. Что нужно всегда стараться проникнуть в истинную суть вещей, разложить ее для себя и пытаться смотреть сквозь мишуру повседневности. Получается не всегда. Но я хотя бы пытаюсь.
#люди_и_годы #сенников
— А все-таки, о чем книга? Можешь пересказать?
— Конечно! В общем, семья Дурсль проживала в доме на Тисовой улице и всегда с гордостью заявляла, что они, слава богу, абсолютно нормальные люди. А миссис Дурсль…
Так я ответил на вопрос моей мамы о том, чему же посвящена книга, которую она мне подарила на Новый год в 2001 году. Нельзя было сказать, что я не читал книги до «Гарри Поттера» — тогда были популярны разговоры о том, что Роулинг смогла заставить целое поколение детей читать книги. Нет, я читал и до, и после, но до того редко бывали такие книги, которые заставляли бы меня их постоянно перечитывать и пересказывать сюжет не общими словами, а близко к тексту. Это, пожалуй, и была настоящая магия.
Если бы у меня было желание говорить не только за себя, но и за всех, то, конечно, я бы написал, что все наше поколение вышло из роулинговского Хогвартса — как реалистическая русская литература из гоголевской шинели. Можно было бы делать какие-то далеко идущие выводы о поколениях и настроениях, о привычках и нормах поведения, о том, как и чему все мы научились и почему шутки про «прочитайте другую книгу» на самом деле не имеют никакого смысла. Но за других я говорить не буду, скажу за себя.
Роулинг оказала на меня большое влияние, но сейчас кажется, что не самим Гарри Поттером, а ее собственным образом мышления, который ты волей-неволей перенимал, впитывая в себя историю о приключениях малолетних волшебников. Самое главное ощущение, которое дарил ее способ взгляда на мир, — что за самыми обычными рутинными действиями может скрываться нечто потаенное, сперва не видное взгляду. Что за миром, который похож на очаг, нарисованный на холсте Папой Карло, на самом деле происходят события, в суть которых тебе еще предстоит проникнуть.
Этот взгляд Роулинг — ее особенность, он не принадлежит только волшебному миру. В «Случайной вакансии» мы оказываемся в предельно заурядном, на первый взгляд, сеттинге: скучный маленький городок, стандартный городской совет. Что может ждать интересного? И, конечно, оно нас ждет: клубок интриг, измен, желаний захватить власть и победить врагов. Зависть связана с корыстью, смерть — с жизнью, и все это там, где, вроде бы, ничего интересного не происходит.
Это умение немного прищуриться и посмотреть на мир под другим углом — ценный дар, который помогает жить, если ты оказался во временах турбулентных и странных. Самой Роулинг, кстати, такого таланта в своей жизни не хватило — именно по этой причине она не поняла, что времена изменились и за старыми декорациями скрываются совсем новые люди, настроения и правила поведения. Так часто бывает, когда произведение в итоге оказывается умнее автора; а если серьезно, то так чаще всего и бывает с по-настоящему великими произведениями. Рукой здесь водит не автор, но Провидение.
Но я всегда буду признателен за то, что она меня этому научила. Что нужно всегда стараться проникнуть в истинную суть вещей, разложить ее для себя и пытаться смотреть сквозь мишуру повседневности. Получается не всегда. Но я хотя бы пытаюсь.
#люди_и_годы #сенников
❤44😢3🤯1
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Дело не в том, что я о ней почти ничего не знаю. А в том, что я ничего и не хочу знать. Мне достаточно того, что стоит услышать ее голос, как мне хочется плакать.
Я не помню, когда впервые услышал ее песни. Наверное, это было когда-то тогда же, когда я увлекся трип-хопом, осваивал Massive Attack и Трики. Но очень хорошо помню тот момент, когда меня впервые проняло. За окном вечерней электрички не было видно ничего: все окутал густой туман, в котором иногда мелькали огоньки. В тамбуре на меня навалился какой-то мужик, пахнущий перегаром и сожалением.
Освещение было тусклым — как будто ты слепнешь и силишься различить мелкие детали, находящиеся у тебя прямо под носом. И в этом туманном безразличии у меня в наушниках звучал ее голос:
Who am I, what and why
'Cause all I have left is my memories of yesterday
Oh these sour times
'Cause nobody loves me, it’s true
Not like you do
Да, конечно, я говорю о Бет Гиббонс.
Группа Portishead, уверен, занимает особое место не только в моем сердце. Их дебютный альбом — практически мой ровесник; и третий альбом (который, как известно, по сути является четвертым, но называется скромно — «Третий») вышел 15 лет назад, и есть серьезное подозрение, что на нем все и остановится. Группа крайне редко дает концерты, а сама Бет почти не появляется в прессе и предпочитает хранить молчание. Кажется, последнее ее появление было на треке Кендрика Ламара в прошлом году, а до того — пятилетняя тишина. Гиббонс — мерцающее явление, которое вроде есть, а вроде нет. Не уловишь, не догонишь, не поймаешь.
Во времена, когда главным законом является постоянное присутствие и бесконечное создание нового контента, Гиббонс словно движется в совершенно другом направлении — чем меньше, тем лучше. Вместо хайпа — исполнение симфонии Хенрика Горецкого вместе с симфоническим оркестром польского радио. Вместо тик-тока — записи концертов 1990-х годов. Вот и все.
И разве это важно?
Нет.
Все это пустое. В ее голосе можно умереть и заново родиться, разрыдаться и засмеяться, с ностальгией вспоминать об ушедшем времени и мечтать о том, как наступит новый день, — и все это за пару минут. Гиббонс показывает: не надо гнаться за модой, не надо быть постоянно на волне скандала или вываливать на фанатов бесконечные релизы, намеки и обрывки репетиций. Достаточно быть самой собой. Хватит таланта — хватит и всего остального. Не нужно превращать свою жизнь и творчество в бесконечный аттракцион.
В конце концов, все равно все решается в ту секунду, когда она берет микрофон и начинает петь.
Настоящему таланту вовсе не обязательно растворяться в потогонном производстве искусства. Надо ударить лишь пару раз — но в нужное место.
И все будет.
It’s all I wanna be, is all a woman
For this is the beginning
Of forever and ever
It’s time to move over
It’s all I want to be
#люди_и_годы #сенников
Дело не в том, что я о ней почти ничего не знаю. А в том, что я ничего и не хочу знать. Мне достаточно того, что стоит услышать ее голос, как мне хочется плакать.
Я не помню, когда впервые услышал ее песни. Наверное, это было когда-то тогда же, когда я увлекся трип-хопом, осваивал Massive Attack и Трики. Но очень хорошо помню тот момент, когда меня впервые проняло. За окном вечерней электрички не было видно ничего: все окутал густой туман, в котором иногда мелькали огоньки. В тамбуре на меня навалился какой-то мужик, пахнущий перегаром и сожалением.
Освещение было тусклым — как будто ты слепнешь и силишься различить мелкие детали, находящиеся у тебя прямо под носом. И в этом туманном безразличии у меня в наушниках звучал ее голос:
Who am I, what and why
'Cause all I have left is my memories of yesterday
Oh these sour times
'Cause nobody loves me, it’s true
Not like you do
Да, конечно, я говорю о Бет Гиббонс.
Группа Portishead, уверен, занимает особое место не только в моем сердце. Их дебютный альбом — практически мой ровесник; и третий альбом (который, как известно, по сути является четвертым, но называется скромно — «Третий») вышел 15 лет назад, и есть серьезное подозрение, что на нем все и остановится. Группа крайне редко дает концерты, а сама Бет почти не появляется в прессе и предпочитает хранить молчание. Кажется, последнее ее появление было на треке Кендрика Ламара в прошлом году, а до того — пятилетняя тишина. Гиббонс — мерцающее явление, которое вроде есть, а вроде нет. Не уловишь, не догонишь, не поймаешь.
Во времена, когда главным законом является постоянное присутствие и бесконечное создание нового контента, Гиббонс словно движется в совершенно другом направлении — чем меньше, тем лучше. Вместо хайпа — исполнение симфонии Хенрика Горецкого вместе с симфоническим оркестром польского радио. Вместо тик-тока — записи концертов 1990-х годов. Вот и все.
И разве это важно?
Нет.
Все это пустое. В ее голосе можно умереть и заново родиться, разрыдаться и засмеяться, с ностальгией вспоминать об ушедшем времени и мечтать о том, как наступит новый день, — и все это за пару минут. Гиббонс показывает: не надо гнаться за модой, не надо быть постоянно на волне скандала или вываливать на фанатов бесконечные релизы, намеки и обрывки репетиций. Достаточно быть самой собой. Хватит таланта — хватит и всего остального. Не нужно превращать свою жизнь и творчество в бесконечный аттракцион.
В конце концов, все равно все решается в ту секунду, когда она берет микрофон и начинает петь.
Настоящему таланту вовсе не обязательно растворяться в потогонном производстве искусства. Надо ударить лишь пару раз — но в нужное место.
И все будет.
It’s all I wanna be, is all a woman
For this is the beginning
Of forever and ever
It’s time to move over
It’s all I want to be
#люди_и_годы #сенников
❤48😢2🤯1
Рубрикатор «Кенотафа»
Мы обожаем телеграм, но его интерфейс затрудняет ведение канала с постоянными авторами, рубриками и форматами так, чтобы это не выглядело мешаниной. Поэтому мы составили путеводитель по каналу, который оставим в закрепе.
Авторы
Некоторые наши посты — авторские:
#гафаров
#простаков
#cарханянц
#секисов
#сенников
#сперанский
Как видите, буква «с» в начале фамилий авторов нашего коллектива превалирует.
Рубрики
#альбомы_кенотафа — авторы «Кенотафа» рассказывают про свои любимые музыкальные альбомы.
#в_поисках_счастья — в этой рубрике «Кенотаф» изучает такие разные лики счастья.
#вещи_на_кенотафе — некие музейные редкости, артефакты из музеев, связанные с культурными деятелями (кстати, этой рубрики ещё ни разу не было).
#где_вы_были — известные и не очень люди рассказывают о своём участии в известных и не очень событиях (и этой рубрики ещё не было тоже).
#дорожное_приключение — травелоги Антона Секисова о разных местах и людях, там встреченных.
#интервью_кенотафа — иногда у нас случаются разговоры с интересными людьми.
#кенотаф_отвечает — ответы на письма читателей (пишите в @thecenotaphbot, публично мы отвечаем не всегда, а в личку — обязательно).
#кенотаф_отрывок — так мы приводим любезно предоставленные нам писателями и книгоиздавцами отрывки на обозрение читателю.
#коврик_у_кенотафа — авторы «Кенотафа» показывают легендарные обложки музыкальных альбомов, книг и журналов, постеры фильмов.
#люди_и_годы — авторская рубрика Егора Сенникова, в которой он вспоминает знаковых людей, повлиявших на него как личность.
#обложки_кенотафа — оцениваем обложки книг, не всегда заглядывая внутрь.
#опросник_кенотафа — рубрика, в которой герои «Кенотафа» отвечают на стандартный набор вопросов о книгах и своих читательских практиках.
#последние_слова — всё просто: мы публикуем последние слова из книг, речей, песен, жизней. Может выходить чаще, чем раз в неделю.
#рекламная_пауза — авторская рубрика Руслана Гафарова, где он опрашивает друзей, подруг и кумиров о том, какая реклама на российском ТВ сформировала их как личностей и что они в ней видели тогда и видят теперь.
#рецензии_кенотафа — наше действительно важное мнение о книгах и не только.
#слепой_фонарь — авторская рубрика Константина Сперанского, где он рассказывает о самых интересных находках в немейнстримном гуманитарном интернете.
#списки_кенотафа — книги, фильмы, альбомы периодически будем собирать в одном материале.
#ТВ_нулевых — тоже авторская рубрика Антона Секисова, где он вспоминает телепередачи, которые сформировали его как личность.
#цитаты_на_кенотафе — если нам нравится чья-то цитата, то мы с вами ею обязательно поделимся.
Надеемся, что наши хештеги и рубрики продолжат пополняться.
Мы обожаем телеграм, но его интерфейс затрудняет ведение канала с постоянными авторами, рубриками и форматами так, чтобы это не выглядело мешаниной. Поэтому мы составили путеводитель по каналу, который оставим в закрепе.
Авторы
Некоторые наши посты — авторские:
#гафаров
#простаков
#cарханянц
#секисов
#сенников
#сперанский
Как видите, буква «с» в начале фамилий авторов нашего коллектива превалирует.
Рубрики
#альбомы_кенотафа — авторы «Кенотафа» рассказывают про свои любимые музыкальные альбомы.
#в_поисках_счастья — в этой рубрике «Кенотаф» изучает такие разные лики счастья.
#вещи_на_кенотафе — некие музейные редкости, артефакты из музеев, связанные с культурными деятелями (кстати, этой рубрики ещё ни разу не было).
#где_вы_были — известные и не очень люди рассказывают о своём участии в известных и не очень событиях (и этой рубрики ещё не было тоже).
#дорожное_приключение — травелоги Антона Секисова о разных местах и людях, там встреченных.
#интервью_кенотафа — иногда у нас случаются разговоры с интересными людьми.
#кенотаф_отвечает — ответы на письма читателей (пишите в @thecenotaphbot, публично мы отвечаем не всегда, а в личку — обязательно).
#кенотаф_отрывок — так мы приводим любезно предоставленные нам писателями и книгоиздавцами отрывки на обозрение читателю.
#коврик_у_кенотафа — авторы «Кенотафа» показывают легендарные обложки музыкальных альбомов, книг и журналов, постеры фильмов.
#люди_и_годы — авторская рубрика Егора Сенникова, в которой он вспоминает знаковых людей, повлиявших на него как личность.
#обложки_кенотафа — оцениваем обложки книг, не всегда заглядывая внутрь.
#опросник_кенотафа — рубрика, в которой герои «Кенотафа» отвечают на стандартный набор вопросов о книгах и своих читательских практиках.
#последние_слова — всё просто: мы публикуем последние слова из книг, речей, песен, жизней. Может выходить чаще, чем раз в неделю.
#рекламная_пауза — авторская рубрика Руслана Гафарова, где он опрашивает друзей, подруг и кумиров о том, какая реклама на российском ТВ сформировала их как личностей и что они в ней видели тогда и видят теперь.
#рецензии_кенотафа — наше действительно важное мнение о книгах и не только.
#слепой_фонарь — авторская рубрика Константина Сперанского, где он рассказывает о самых интересных находках в немейнстримном гуманитарном интернете.
#списки_кенотафа — книги, фильмы, альбомы периодически будем собирать в одном материале.
#ТВ_нулевых — тоже авторская рубрика Антона Секисова, где он вспоминает телепередачи, которые сформировали его как личность.
#цитаты_на_кенотафе — если нам нравится чья-то цитата, то мы с вами ею обязательно поделимся.
Надеемся, что наши хештеги и рубрики продолжат пополняться.
❤47🤯3
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
В детстве мне попала в руки «Всеобщая история обработанная «Сатириконом». Шуточная книга, пародия на гимназический учебник истории Дмитрия Иловайского — одно из основных учебных пособий для дореволюционных гимназистов. К Иловайскому и его труду еще до революции у общественности (да и у гимназистов) было немало претензий, которые, прежде всего сводились к его крайне консервативной позиции.
Всего этого я тогда не знал. Меня больше всего восхитило то, как лихо авторы сборника — журналисты одного из ключевых дореволюционных российских изданий — сумели и посмеяться над историей, и вплести актуальные для их времени шутки про российскую цензуру (поместив их в самые отдаленные от Российской империи главы), и наплодить множество мемов. И, главное, сделать все это изящно, смешно и ярко.
Многие мемы из этой книги живут со мной до сих пор.
«Главный город Лаконии без всякой-причины назывался Спартой. В Спарте был ров, наполненный водою, чтобы жители могли упражняться в сбрасывании друг друга в воду. Сам город не был огражден стенам и: мужество граждан должно было служить ему защитой. Это, конечно, стоило местным отцам города-дешевле самого плохого частоколишки».
Эти шутки из той части книги, что посвящена древней истории и Античности. Они придуманы Тэффи — великой и единственной в своем роде. Для многих она и по сей день остается лишь автором небольших комических произведений — прежде всего рассказа «Маляр», который экранизировали даже в СССР, несмотря на то, что Тэффи как автор для советского времени была проблемной фигурой.
Но чем больше читаешь Тэффи, тем больше восхищаешься. На самом деле здесь мы имеем дело с глубокой и яркой общественной мыслительницей, которая, кажется, про свое время понимала гораздо больше, чем, например, ее современница Гиппиус. В смешных рассказах то и дело просвечивает не только наблюдение за рутиной обеспеченного столичного обывателя или истинная природа имперского туризма на Кавказе, но и понимание того, что за существующими дореволюционными институциями просвечивает некий хаос, грозящий вырваться на свободу.
Заметки о жизни «глубокого тыла», как она называла Петроград времен Первой мировой со временем превратились в документ о жизни столицы перед революцией. Послереволюционные восторги от прихода «освобождения», довольно быстро сменились трагическим отрезвлением и ощущением падения и гибели.
Тэффи принадлежала к проигравшим — и унесла с собой этот титул и в эмиграцию (уезжать в которую, кстати, совсем не хотела). Она умела посмеяться — и над собой, и над временем. И делала это талантливо.
Этот смех пережил и ее, и эпоху. Он до сих пор с нами.
#люди_и_годы #сенников
В детстве мне попала в руки «Всеобщая история обработанная «Сатириконом». Шуточная книга, пародия на гимназический учебник истории Дмитрия Иловайского — одно из основных учебных пособий для дореволюционных гимназистов. К Иловайскому и его труду еще до революции у общественности (да и у гимназистов) было немало претензий, которые, прежде всего сводились к его крайне консервативной позиции.
Всего этого я тогда не знал. Меня больше всего восхитило то, как лихо авторы сборника — журналисты одного из ключевых дореволюционных российских изданий — сумели и посмеяться над историей, и вплести актуальные для их времени шутки про российскую цензуру (поместив их в самые отдаленные от Российской империи главы), и наплодить множество мемов. И, главное, сделать все это изящно, смешно и ярко.
Многие мемы из этой книги живут со мной до сих пор.
«Главный город Лаконии без всякой-причины назывался Спартой. В Спарте был ров, наполненный водою, чтобы жители могли упражняться в сбрасывании друг друга в воду. Сам город не был огражден стенам и: мужество граждан должно было служить ему защитой. Это, конечно, стоило местным отцам города-дешевле самого плохого частоколишки».
Эти шутки из той части книги, что посвящена древней истории и Античности. Они придуманы Тэффи — великой и единственной в своем роде. Для многих она и по сей день остается лишь автором небольших комических произведений — прежде всего рассказа «Маляр», который экранизировали даже в СССР, несмотря на то, что Тэффи как автор для советского времени была проблемной фигурой.
Но чем больше читаешь Тэффи, тем больше восхищаешься. На самом деле здесь мы имеем дело с глубокой и яркой общественной мыслительницей, которая, кажется, про свое время понимала гораздо больше, чем, например, ее современница Гиппиус. В смешных рассказах то и дело просвечивает не только наблюдение за рутиной обеспеченного столичного обывателя или истинная природа имперского туризма на Кавказе, но и понимание того, что за существующими дореволюционными институциями просвечивает некий хаос, грозящий вырваться на свободу.
Заметки о жизни «глубокого тыла», как она называла Петроград времен Первой мировой со временем превратились в документ о жизни столицы перед революцией. Послереволюционные восторги от прихода «освобождения», довольно быстро сменились трагическим отрезвлением и ощущением падения и гибели.
Тэффи принадлежала к проигравшим — и унесла с собой этот титул и в эмиграцию (уезжать в которую, кстати, совсем не хотела). Она умела посмеяться — и над собой, и над временем. И делала это талантливо.
Этот смех пережил и ее, и эпоху. Он до сих пор с нами.
#люди_и_годы #сенников
❤35😁2
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Ей явно не хватало воздуха. Нет, она не задыхалась — просто набранного в грудь воздуха не хватало для того, чтобы допеть строчку до конца. Приходилось вдыхать еще. И еще. Так поют люди, которые еще не овладели всем мастерством.
Но это все ничего не значило. Сила того, что я увидел тогда в Эрарте летом 2017 года, меня потрясла. Я давно не видел ничего такого сильного — тем более вживую.
Попадала мимо бокала
Пока горел в закате муэдзин
Пока горел в бензобаке бензин
Пока духи огня поджидали меня
Духи огня пожирали меня
В АИГЕЛ я влюбился сразу. У кого-то из музыкантов ты учишься любопытству. У кого-то уму. У иных — шаманству, умению так ввести тебя в транс, что ты только рад отдаться таинственной атмосфере счастья и беспамятства.
АИГЕЛ всегда для меня была образцом силы. Даже в своих самых эмоциональных песнях, несмотря на любое техно, которое выдавал монотонно машущий головой Илья Барамия, дуэт строился не от эмоции, а от всепобеждающей силы, которой был наполнен любой жест Айгель, любой взгляд, любой вздох. С этой силой не хотелось спорить или вступать в противоборство, ей можно было только покориться. И напитаться.
Под снегом ли ты, бьется ли из грудного жерла огонь, мерещится ли тебе земля или ты танцуешь и молчишь — ты стартовал быстро. Все в дыму, дом в дыму, а ты идешь куда-то, пересекая Москву или Петербург с севера на юг или с востока на запад. И все плывет. А ты стартуешь быстро — и идешь, идешь, идешь.
На концертах все время раздавались крики: «Айгель, давай на татарском! Давай на татарском!» Я это слышал часто и для меня это всегда был еще один важный элемент подлинности и силы артиста. Я видел много раз, как двигается Айгель на концертах — в каждом шаге было больше уверенности, чем у меня за всю жизнь. Это была сексуальность и сила во плоти. И все это проникало в меня так глубоко, что я и сам начинал танцевать — хотя где я и где танцы.
Когда вышел альбом «Пыяла», меня занесло в Казань. Я стоял в снегу у казанского Кремля смотрел на реку, на город, слушал АИГЕЛ — и казалось, как будто что-то чувствую такое, чего не смогу выразить словами. Просто не хватит образов. Не хватит таланта. Ума. Но ритмичные потоки силы пробивались через любые языковые и смысловые барьеры и что-то меняли в голове. Техно и голос, техно и голос.
Прошли годы. Когда я писал очередной эпизод своего подкаста, мы умудрились с моей дорогой соавторкой пригласить гостем АИГЕЛ. Я смотрел в окошко в зуме и не верил своему счастью. Задавал Айгель какие-то глупые вопросы — но был счастлив.
Редко удается вот так вот поговорить с чистым проявлением силы — и получить невероятное удовольствие.
Она говорила, говорила — и я был бы рад, если этот разговор никогда бы не закончился.
Здорово. Офигенно.
#люди_и_годы #сенников
Ей явно не хватало воздуха. Нет, она не задыхалась — просто набранного в грудь воздуха не хватало для того, чтобы допеть строчку до конца. Приходилось вдыхать еще. И еще. Так поют люди, которые еще не овладели всем мастерством.
Но это все ничего не значило. Сила того, что я увидел тогда в Эрарте летом 2017 года, меня потрясла. Я давно не видел ничего такого сильного — тем более вживую.
Попадала мимо бокала
Пока горел в закате муэдзин
Пока горел в бензобаке бензин
Пока духи огня поджидали меня
Духи огня пожирали меня
В АИГЕЛ я влюбился сразу. У кого-то из музыкантов ты учишься любопытству. У кого-то уму. У иных — шаманству, умению так ввести тебя в транс, что ты только рад отдаться таинственной атмосфере счастья и беспамятства.
АИГЕЛ всегда для меня была образцом силы. Даже в своих самых эмоциональных песнях, несмотря на любое техно, которое выдавал монотонно машущий головой Илья Барамия, дуэт строился не от эмоции, а от всепобеждающей силы, которой был наполнен любой жест Айгель, любой взгляд, любой вздох. С этой силой не хотелось спорить или вступать в противоборство, ей можно было только покориться. И напитаться.
Под снегом ли ты, бьется ли из грудного жерла огонь, мерещится ли тебе земля или ты танцуешь и молчишь — ты стартовал быстро. Все в дыму, дом в дыму, а ты идешь куда-то, пересекая Москву или Петербург с севера на юг или с востока на запад. И все плывет. А ты стартуешь быстро — и идешь, идешь, идешь.
На концертах все время раздавались крики: «Айгель, давай на татарском! Давай на татарском!» Я это слышал часто и для меня это всегда был еще один важный элемент подлинности и силы артиста. Я видел много раз, как двигается Айгель на концертах — в каждом шаге было больше уверенности, чем у меня за всю жизнь. Это была сексуальность и сила во плоти. И все это проникало в меня так глубоко, что я и сам начинал танцевать — хотя где я и где танцы.
Когда вышел альбом «Пыяла», меня занесло в Казань. Я стоял в снегу у казанского Кремля смотрел на реку, на город, слушал АИГЕЛ — и казалось, как будто что-то чувствую такое, чего не смогу выразить словами. Просто не хватит образов. Не хватит таланта. Ума. Но ритмичные потоки силы пробивались через любые языковые и смысловые барьеры и что-то меняли в голове. Техно и голос, техно и голос.
Прошли годы. Когда я писал очередной эпизод своего подкаста, мы умудрились с моей дорогой соавторкой пригласить гостем АИГЕЛ. Я смотрел в окошко в зуме и не верил своему счастью. Задавал Айгель какие-то глупые вопросы — но был счастлив.
Редко удается вот так вот поговорить с чистым проявлением силы — и получить невероятное удовольствие.
Она говорила, говорила — и я был бы рад, если этот разговор никогда бы не закончился.
Здорово. Офигенно.
#люди_и_годы #сенников
❤45🤯8😁4
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
На стекле автобусной остановки красовался лист A4. На нем были напечатаны стих Иосифа Бродского «Рыбы зимой»:
Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Я не знаю, кто его туда приклеил, но эти стихи были расклеены не на одной остановке, а сразу на многих — кажется, что чуть ли не по всему Невскому проспекту. И довольно регулярно анонимный почитатель стихов, расклеивал их на главной улице Петербурга. Иногда это был Бродский. Иногда Хармс. Иногда Вадим Шефнер. Были и другие авторы — и, в какой-то момент, ты уже начинал ждать — что же будет дальше? И кого загадочный человек выберет на этот раз?
Я не знаю, как звали этого человека. Почему он это делал. Зачем. И почему в какой-то момент перестал. Все, что я знаю, что это здорово поднимало настроение по утрам, когда в зимней темноте ты ждешь автобуса, который увезет тебя на учебу. Пока вдали пробивался через снег и ветер твой автобус, ты читал стих, запоминал его — и потом еще не раз мыслями возвращался к этому утреннему эпизоду.
В этом было и ощущение загадки, и интерес к тому, что неизвестный составитель сборника стихов, расклеенного по городу, выберет в следующий раз. Как новый эпизод любимого сериала, где ты, правда, не знаешь ни сюжета, ни возможных плот-твистов.
Чему меня научил этот загадочный человек? Прежде всего тому, что саспенс и напряжение можно создать буквально из ничего — не нужно даже авторского высказывания, требуется лишь талант, который позволит, например, и чужие стихи собрать и расположить таким образом, чтобы привлечь твое внимание. Не нужно громких заявлений, вполне можно обойтись даже без собственного имени — главное найти правильную интонацию и способ коммуникации с читателем.
И все получится.
#люди_и_годы #сенников
На стекле автобусной остановки красовался лист A4. На нем были напечатаны стих Иосифа Бродского «Рыбы зимой»:
Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Я не знаю, кто его туда приклеил, но эти стихи были расклеены не на одной остановке, а сразу на многих — кажется, что чуть ли не по всему Невскому проспекту. И довольно регулярно анонимный почитатель стихов, расклеивал их на главной улице Петербурга. Иногда это был Бродский. Иногда Хармс. Иногда Вадим Шефнер. Были и другие авторы — и, в какой-то момент, ты уже начинал ждать — что же будет дальше? И кого загадочный человек выберет на этот раз?
Я не знаю, как звали этого человека. Почему он это делал. Зачем. И почему в какой-то момент перестал. Все, что я знаю, что это здорово поднимало настроение по утрам, когда в зимней темноте ты ждешь автобуса, который увезет тебя на учебу. Пока вдали пробивался через снег и ветер твой автобус, ты читал стих, запоминал его — и потом еще не раз мыслями возвращался к этому утреннему эпизоду.
В этом было и ощущение загадки, и интерес к тому, что неизвестный составитель сборника стихов, расклеенного по городу, выберет в следующий раз. Как новый эпизод любимого сериала, где ты, правда, не знаешь ни сюжета, ни возможных плот-твистов.
Чему меня научил этот загадочный человек? Прежде всего тому, что саспенс и напряжение можно создать буквально из ничего — не нужно даже авторского высказывания, требуется лишь талант, который позволит, например, и чужие стихи собрать и расположить таким образом, чтобы привлечь твое внимание. Не нужно громких заявлений, вполне можно обойтись даже без собственного имени — главное найти правильную интонацию и способ коммуникации с читателем.
И все получится.
#люди_и_годы #сенников
❤90
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Я не перечитывал Ремарка с 16 лет. И не хочу этого делать — ведь все знают, что книги, которые ты любил в подростковые годы, имеют свойство плохо состариваться и превращаться в набор ходульных схем и патетического романтизма. И про Ремарка я знаю, что, скорее всего, с ним так и будет.
Но когда мне было 12–14 лет, его книги были для меня настоящим откровением. Они открыли мне мир, к которому совершенно не хотелось прикасаться, но который нужно было понять. Искалеченные войной люди, мрачно глядящие в туманное будущее эмигранты, противники диктатуры, которые учатся молчать, но еще не знают, что это их не спасет. Солдаты, которые хоть и вернулись с войны, но так на ней и остались — и застряли в бесконечном проигрывании в памяти лучших моментов своей юности, прошедшей в окопах. Нищета, инфляция, отчаянные попытки заработать хоть что-то — и странное братство растерянных людей, не желающих принимать реальность.
«Ночь в Лиссабоне», «Триумфальная арка», «Три товарища», «Искра жизни», «Тени в раю», «Черный обелиск», «Время жить и умирать» — каждая из этих книг что-то оставила во мне навсегда. Я до сих пор помню не только фабулу этих книг, но и довольно подробно могу рассказать о деталях сюжета, а некоторые образы даже преследуют меня во снах — трагические (смерть Лилиан от туберкулеза), комичные (русский друг доктора Равика и его работа в кабаре), скабрезные (фрау Бекман, вытаскивающая задницей гвозди из стены).
Совершенно чудовищные времена в изложении Ремарка иногда представлялись даже чем-то привлекательным — так здорово он умел придавать романтический флер ситуации гибели и распада. Но я не понимал тогда, что это книги про меня. Про вас. Про мир, в котором мы оказались. Все это представлялось атрибутом времени давно ушедшего, тяжелый запах которого можно почувствовать лишь открыв страницы старых книг. Времени, вонявшего сталью и кровью, но дополненного мелодиями фокстрота и танго. Я не видел этого, хотя иногда параллели невозможно было игнорировать.
Самой главной книгой Ремарка для меня навсегда осталась «На Западном фронте без перемен». Я перечитывал ее раз за разом — не только потому, что она мне так нравилась, но и в надежде разгадать какую-то тайну, которую я чувствовал в нехитром сюжете о страданиях рядового Боймера и его друзей. Ремарк недоговаривал — и я это чувствовал. Иногда казалось, что я понял, а потом это ощущение понимания ускользало от меня. И я вновь брел по горестным страницам романа, следя за путешествием от воровства гуся до гибели Ката. И вновь горе — и никакого исхода.
Пригородная электричка, за окном — станция Обухово. В вагон входит одноногий мужчина в военной форме. На правой руке нет трех пальцев. Когда поезд трогается, он громко говорит, что он ветеран «войн на Северном Кавказе» и заводит песню. У него нет усилителя или гитары, с которыми обычно ходят его собратья по ремеслу. Он поет казачью песню и топает себе в такт ногой. «На горееее стоял казаааак». Небольшой шаг вперед — и протянутая к людям левая рука, в которую кладут мелочь и мятые десятки. «Я тебяяяяяя не трооооону, ты не беспокойся». Еще шажок. И еще. Он прошел весь вагон — и выходя в тамбур, посмотрел мне в глаза.
В этот момент я понял, что секретный элемент Ремарка — это огромное количество горя. В самых разных его формах, видах и типах. Горе, разлитое по страницам книги, замаскировано, прикрыто, не названо собственным именем. Но оно там есть — в каждой букве и строчке.
Не самое великое откровение. В свое оправдание скажу, что мне было всего 13 лет.
Я боюсь этого горя — его и так достаточно в жизни.
Я думаю, что боюсь перечитывать Ремарка не из-за того, что в нем разочаруюсь (хотя это вполне вероятно), а потому, что вновь столкнусь с этим сжатым горем, которое будет обжигать все сильнее с каждой прочитанной страницей.
#люди_и_годы #сенников
Я не перечитывал Ремарка с 16 лет. И не хочу этого делать — ведь все знают, что книги, которые ты любил в подростковые годы, имеют свойство плохо состариваться и превращаться в набор ходульных схем и патетического романтизма. И про Ремарка я знаю, что, скорее всего, с ним так и будет.
Но когда мне было 12–14 лет, его книги были для меня настоящим откровением. Они открыли мне мир, к которому совершенно не хотелось прикасаться, но который нужно было понять. Искалеченные войной люди, мрачно глядящие в туманное будущее эмигранты, противники диктатуры, которые учатся молчать, но еще не знают, что это их не спасет. Солдаты, которые хоть и вернулись с войны, но так на ней и остались — и застряли в бесконечном проигрывании в памяти лучших моментов своей юности, прошедшей в окопах. Нищета, инфляция, отчаянные попытки заработать хоть что-то — и странное братство растерянных людей, не желающих принимать реальность.
«Ночь в Лиссабоне», «Триумфальная арка», «Три товарища», «Искра жизни», «Тени в раю», «Черный обелиск», «Время жить и умирать» — каждая из этих книг что-то оставила во мне навсегда. Я до сих пор помню не только фабулу этих книг, но и довольно подробно могу рассказать о деталях сюжета, а некоторые образы даже преследуют меня во снах — трагические (смерть Лилиан от туберкулеза), комичные (русский друг доктора Равика и его работа в кабаре), скабрезные (фрау Бекман, вытаскивающая задницей гвозди из стены).
Совершенно чудовищные времена в изложении Ремарка иногда представлялись даже чем-то привлекательным — так здорово он умел придавать романтический флер ситуации гибели и распада. Но я не понимал тогда, что это книги про меня. Про вас. Про мир, в котором мы оказались. Все это представлялось атрибутом времени давно ушедшего, тяжелый запах которого можно почувствовать лишь открыв страницы старых книг. Времени, вонявшего сталью и кровью, но дополненного мелодиями фокстрота и танго. Я не видел этого, хотя иногда параллели невозможно было игнорировать.
Самой главной книгой Ремарка для меня навсегда осталась «На Западном фронте без перемен». Я перечитывал ее раз за разом — не только потому, что она мне так нравилась, но и в надежде разгадать какую-то тайну, которую я чувствовал в нехитром сюжете о страданиях рядового Боймера и его друзей. Ремарк недоговаривал — и я это чувствовал. Иногда казалось, что я понял, а потом это ощущение понимания ускользало от меня. И я вновь брел по горестным страницам романа, следя за путешествием от воровства гуся до гибели Ката. И вновь горе — и никакого исхода.
Пригородная электричка, за окном — станция Обухово. В вагон входит одноногий мужчина в военной форме. На правой руке нет трех пальцев. Когда поезд трогается, он громко говорит, что он ветеран «войн на Северном Кавказе» и заводит песню. У него нет усилителя или гитары, с которыми обычно ходят его собратья по ремеслу. Он поет казачью песню и топает себе в такт ногой. «На горееее стоял казаааак». Небольшой шаг вперед — и протянутая к людям левая рука, в которую кладут мелочь и мятые десятки. «Я тебяяяяяя не трооооону, ты не беспокойся». Еще шажок. И еще. Он прошел весь вагон — и выходя в тамбур, посмотрел мне в глаза.
В этот момент я понял, что секретный элемент Ремарка — это огромное количество горя. В самых разных его формах, видах и типах. Горе, разлитое по страницам книги, замаскировано, прикрыто, не названо собственным именем. Но оно там есть — в каждой букве и строчке.
Не самое великое откровение. В свое оправдание скажу, что мне было всего 13 лет.
Я боюсь этого горя — его и так достаточно в жизни.
Я думаю, что боюсь перечитывать Ремарка не из-за того, что в нем разочаруюсь (хотя это вполне вероятно), а потому, что вновь столкнусь с этим сжатым горем, которое будет обжигать все сильнее с каждой прочитанной страницей.
#люди_и_годы #сенников
❤73😢21🤯3
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Однажды мне стало интересно: сколько же в Петербурге памятников Ленину?
Выяснить это оказалось в тот момент не так и легко, и мой праздный вопрос заставил меня перелопатить уйму страниц с описаниями самых разных памятников Ильичу. Они красовались на страницах сайтов и блогов, указывали куда-то вдаль, на их лысинах сидели вороны. Впечатление они производили самое разное.
Все знают один из первых памятников, работы скульптора Евсеева, который был установлен у Финляндского вокзала — но широкая публика за пределами Петербурга узнала о нем после того, как в 2009 году анонимные вандалы разворотили Ленину зад бомбой. Городская пресса соревновалась в дурных остротах («Террористы подошли к Ленину с тыла», «Дыра в тылу революции» и тому подобные каламбуры), вандалов так и не нашли, памятник восстановили — и он продолжает стоять перед вокзалом, только в окружении струй и фонтанов, разбитых здесь по указанию бывшего губернатора Валентины Матвиенко.
Но тот памятник — это предмет уже государственного культа; когда за пропагандистскую работу всерьез взялось государство, оно сумело поставить производство символов на поток. А самые первые Ленины, которых встречаешь не только в Петербурге, но и во многих городах Центральной России — совсем не такие грозные символы, как тот, что подорвали анонимы у вокзала в 2009 году.
Канон еще не устоялся, и на первом памятнике Ильичу у Невского завода можно увидеть следы поисков: непомерно большая голова, какой-то округлый живот, вообще фигура нескладная, в руках то ли книга, то ли газета — перед нами тут не вождь народов с указающими жестами, а какой-то стесняющийся интеллектуал. На постаменте выведено скромным шрифтов без засечек: «Любимому вождю и учителю рабочего класса, 8 августа 1926 года». Скромно и со вкусом — напоминает Ленина, увиденного мной на центральной площади Переславля-Залесского, установленного на деньги рабочих. Он, весь непропорциональный и кривоватый, стоит вот уже почти 100 лет и грозно указывает квадратной рукой куда-то в сторону.
Ленин из гипса, бюст Ленина в бронзе, грозный и эпический Ленин на Московской площади, ведомственные Ленины — на территориях заводов, институтов и военных училищ, Ленины поселковые и районные… В общем, Лениных было слишком много, и я явно сосчитал свой список памятников хоть и прочтя до середины, но явно не до конца.
Ленины есть на всякий вкус — и в этой повторяемости и воспроизводимости канона есть что-то и страшное, и притягательное. Тут есть и то, что пугает в уверенных в себе диктатурах — стремление все сложное свести к простому, к образу, которым можно объяснить все. А еще у этой бесконечной ленинианы немало общего с феноменом звезд культуры вообще: мы без конца их цитируем, воспроизводим, показываем, смотрим на их изображения — и так сохраняем с ними связь. Занятие может быть странное, но, видимо, без него мы не можем; мы мечтаем о каких-то образцах и надеемся, что они существуют. В советской реальности главным образцом был Ленин — так решило государство, но жить с этим образом пришлось миллионам. Связь сохранялась постоянно — даже после гибели командного центра.
Пройдут годы, и я узнаю из интервью Алексея Юрчака, что связь сохранялась даже более осязаемая, чем мне казалось раньше. Он говорил:
«В идеале любое скульптурное изображение вождя должно было функционировать не просто как интерпретация его облика, а как прямое продолжение этого физического тела. На практике в производстве скульптур и изображений большую роль играла его посмертная маска. Ее снял с лица (точнее, даже с головы и кистей) Ленина скульптор Сергей Меркуров, которого пригласили в Горки той же ночью, сразу после смерти вождя. Большинство утвержденных изображений создавалось с использованием слепков с этой посмертной маски».
Так мы все с ним до сих пор и живем.
А памятников Ленину в Петербурге, кстати, неизвестно сколько. Я насчитал 120, а более упорные исследователи говорят, что никак не меньше 150.
На наш век еще хватит.
#люди_и_годы #сенников
Однажды мне стало интересно: сколько же в Петербурге памятников Ленину?
Выяснить это оказалось в тот момент не так и легко, и мой праздный вопрос заставил меня перелопатить уйму страниц с описаниями самых разных памятников Ильичу. Они красовались на страницах сайтов и блогов, указывали куда-то вдаль, на их лысинах сидели вороны. Впечатление они производили самое разное.
Все знают один из первых памятников, работы скульптора Евсеева, который был установлен у Финляндского вокзала — но широкая публика за пределами Петербурга узнала о нем после того, как в 2009 году анонимные вандалы разворотили Ленину зад бомбой. Городская пресса соревновалась в дурных остротах («Террористы подошли к Ленину с тыла», «Дыра в тылу революции» и тому подобные каламбуры), вандалов так и не нашли, памятник восстановили — и он продолжает стоять перед вокзалом, только в окружении струй и фонтанов, разбитых здесь по указанию бывшего губернатора Валентины Матвиенко.
Но тот памятник — это предмет уже государственного культа; когда за пропагандистскую работу всерьез взялось государство, оно сумело поставить производство символов на поток. А самые первые Ленины, которых встречаешь не только в Петербурге, но и во многих городах Центральной России — совсем не такие грозные символы, как тот, что подорвали анонимы у вокзала в 2009 году.
Канон еще не устоялся, и на первом памятнике Ильичу у Невского завода можно увидеть следы поисков: непомерно большая голова, какой-то округлый живот, вообще фигура нескладная, в руках то ли книга, то ли газета — перед нами тут не вождь народов с указающими жестами, а какой-то стесняющийся интеллектуал. На постаменте выведено скромным шрифтов без засечек: «Любимому вождю и учителю рабочего класса, 8 августа 1926 года». Скромно и со вкусом — напоминает Ленина, увиденного мной на центральной площади Переславля-Залесского, установленного на деньги рабочих. Он, весь непропорциональный и кривоватый, стоит вот уже почти 100 лет и грозно указывает квадратной рукой куда-то в сторону.
Ленин из гипса, бюст Ленина в бронзе, грозный и эпический Ленин на Московской площади, ведомственные Ленины — на территориях заводов, институтов и военных училищ, Ленины поселковые и районные… В общем, Лениных было слишком много, и я явно сосчитал свой список памятников хоть и прочтя до середины, но явно не до конца.
Ленины есть на всякий вкус — и в этой повторяемости и воспроизводимости канона есть что-то и страшное, и притягательное. Тут есть и то, что пугает в уверенных в себе диктатурах — стремление все сложное свести к простому, к образу, которым можно объяснить все. А еще у этой бесконечной ленинианы немало общего с феноменом звезд культуры вообще: мы без конца их цитируем, воспроизводим, показываем, смотрим на их изображения — и так сохраняем с ними связь. Занятие может быть странное, но, видимо, без него мы не можем; мы мечтаем о каких-то образцах и надеемся, что они существуют. В советской реальности главным образцом был Ленин — так решило государство, но жить с этим образом пришлось миллионам. Связь сохранялась постоянно — даже после гибели командного центра.
Пройдут годы, и я узнаю из интервью Алексея Юрчака, что связь сохранялась даже более осязаемая, чем мне казалось раньше. Он говорил:
«В идеале любое скульптурное изображение вождя должно было функционировать не просто как интерпретация его облика, а как прямое продолжение этого физического тела. На практике в производстве скульптур и изображений большую роль играла его посмертная маска. Ее снял с лица (точнее, даже с головы и кистей) Ленина скульптор Сергей Меркуров, которого пригласили в Горки той же ночью, сразу после смерти вождя. Большинство утвержденных изображений создавалось с использованием слепков с этой посмертной маски».
Так мы все с ним до сих пор и живем.
А памятников Ленину в Петербурге, кстати, неизвестно сколько. Я насчитал 120, а более упорные исследователи говорят, что никак не меньше 150.
На наш век еще хватит.
#люди_и_годы #сенников
❤25🤯7😁3
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Вместе с нами на планете живут люди, которые горят как сто солнц. От них «сияние исходит» — и даже маленький отблеск этого света может изменить чью-то судьбу. Даря столько света миру, люди эти попросту никогда не узнают, что они меняют в человеческих судьбах. Их слова и дела звучат странным эхом, вызывая к жизни все новые и новые свершения людей, которые идут по их следам.
Дэвид Линч — один из таких людей. Прожектор света, который направляется в самые неожиданные углы — и с годами становится лишь ярче.
Лично на мою жизнь влияние Линча огромно и неизмеримо; достаточно сказать, что именно из-за него я заинтересовался кино как искусством, начал о нем писать и думать. Если бы не он, то, может быть, этого шага никогда не было. Есть личное, изменившееся под влиянием Линча. Есть внешнее. Есть, в конце концов, мой подкаст «Синий бархат», который я назвал в честь его великого фильма.
Бессмысленно в рамках такой небольшой записи рассказать о фигуре столь разносторонней, как Линч. Поэтому расскажу лишь о том, как он научил меня ценить тайну — и видеть ее в окружающем мире.
Мне всегда казалось, что Восточная и Центральная Европа интереснее Западной; в ней как будто осталась неразгаданная загадка. Что-то, что разлито в пространстве здесь — от венгерских берегов Дуная до польских полей, от боснийских гор и Трансильвании до черноморского побережья Болгарии. Как будто здесь есть еще какая-то непонятая правда, неразгаданная до конца — давно известная в других местах. Скрыта ли она в стенах замков? На мостовых? В горных деревнях? В бедности? В богатстве? Где ее корни? Этот внутренний вопрос меня не отпускал и каждый раз мне хотелось попробовать с ней разобраться.
Но до конца выразить и описать это ощущение мне не удавалось даже для себя — как эта тайна выглядит? Это поиск экзотики или действительно ощущение, которое я испытываю в этом пространстве.
И когда я прочитал книгу Линча Room to Dream, то нашел в ней идеальное описание того ощущение, которое годами пытался выразить.
«Когда мы с Джеком были в Европе, мы сели на “Восточный экспресс” в Афинах, который повез нас обратно в Париж; мы ехали через Югославию, и было очень, очень темно. В какой-то момент поезд остановился, станции не было, но мы видели, как люди выходят из поезда. Они шли к палаткам с тусклым освещением, где им предлагали разноцветные напитки — фиолетовые, зеленые, желтые, синие, красные, — но это была просто сладкая вода. Когда я вышел из поезда, я ступил в эту мягкую пыль, глубиной около восьми дюймов, и ее сдувало, и из земли выпрыгивали огромные мотыльки, похожие на лягушек, и они летали, переворачивались и снова опускались вниз, снова и снова. Итак, это была лягушка-мотылек [которая попала в третий сезон Твин Пикса]. Некоторые вещи появляются в мире Твин Пикса сами собой».
Ночь в Югославии, темнота, люди с разноцветной водой — и лягушкомотыльки, выпрыгивающие из толстого слоя пыли. Когда я прочитал это, то сразу понял, что Линч проходил тем же путем, что иду я — просто пока я иду окольными путями, он попал на главную магистраль. Он все понял и рассказал, а нам остается только читать и думать.
И, может быть, когда-нибудь мы и поймем.
#люди_и_годы #сенников
Вместе с нами на планете живут люди, которые горят как сто солнц. От них «сияние исходит» — и даже маленький отблеск этого света может изменить чью-то судьбу. Даря столько света миру, люди эти попросту никогда не узнают, что они меняют в человеческих судьбах. Их слова и дела звучат странным эхом, вызывая к жизни все новые и новые свершения людей, которые идут по их следам.
Дэвид Линч — один из таких людей. Прожектор света, который направляется в самые неожиданные углы — и с годами становится лишь ярче.
Лично на мою жизнь влияние Линча огромно и неизмеримо; достаточно сказать, что именно из-за него я заинтересовался кино как искусством, начал о нем писать и думать. Если бы не он, то, может быть, этого шага никогда не было. Есть личное, изменившееся под влиянием Линча. Есть внешнее. Есть, в конце концов, мой подкаст «Синий бархат», который я назвал в честь его великого фильма.
Бессмысленно в рамках такой небольшой записи рассказать о фигуре столь разносторонней, как Линч. Поэтому расскажу лишь о том, как он научил меня ценить тайну — и видеть ее в окружающем мире.
Мне всегда казалось, что Восточная и Центральная Европа интереснее Западной; в ней как будто осталась неразгаданная загадка. Что-то, что разлито в пространстве здесь — от венгерских берегов Дуная до польских полей, от боснийских гор и Трансильвании до черноморского побережья Болгарии. Как будто здесь есть еще какая-то непонятая правда, неразгаданная до конца — давно известная в других местах. Скрыта ли она в стенах замков? На мостовых? В горных деревнях? В бедности? В богатстве? Где ее корни? Этот внутренний вопрос меня не отпускал и каждый раз мне хотелось попробовать с ней разобраться.
Но до конца выразить и описать это ощущение мне не удавалось даже для себя — как эта тайна выглядит? Это поиск экзотики или действительно ощущение, которое я испытываю в этом пространстве.
И когда я прочитал книгу Линча Room to Dream, то нашел в ней идеальное описание того ощущение, которое годами пытался выразить.
«Когда мы с Джеком были в Европе, мы сели на “Восточный экспресс” в Афинах, который повез нас обратно в Париж; мы ехали через Югославию, и было очень, очень темно. В какой-то момент поезд остановился, станции не было, но мы видели, как люди выходят из поезда. Они шли к палаткам с тусклым освещением, где им предлагали разноцветные напитки — фиолетовые, зеленые, желтые, синие, красные, — но это была просто сладкая вода. Когда я вышел из поезда, я ступил в эту мягкую пыль, глубиной около восьми дюймов, и ее сдувало, и из земли выпрыгивали огромные мотыльки, похожие на лягушек, и они летали, переворачивались и снова опускались вниз, снова и снова. Итак, это была лягушка-мотылек [которая попала в третий сезон Твин Пикса]. Некоторые вещи появляются в мире Твин Пикса сами собой».
Ночь в Югославии, темнота, люди с разноцветной водой — и лягушкомотыльки, выпрыгивающие из толстого слоя пыли. Когда я прочитал это, то сразу понял, что Линч проходил тем же путем, что иду я — просто пока я иду окольными путями, он попал на главную магистраль. Он все понял и рассказал, а нам остается только читать и думать.
И, может быть, когда-нибудь мы и поймем.
#люди_и_годы #сенников
❤61😁3🤯1
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
Я никогда здесь не пишу о самых-самых важных людях, которые на меня повлияли. И формат не тот, и места мало, да и вообще о таких вещах хочется подумать побольше, прежде чем со всеми поделиться. Это так, отблески прошлого, всполохи зари, записки на манжетах, по выражению Михаила Булгакова.
Один из таких всполохов — Гаркуша.
Электричка едет в Одинцово. В духоте по-зимнему натопленного вагона плавятся люди, с неохотой думая о том, что скоро им выходить в снег и метель. Но все равно придется.
Сон, приснилось мне,
Что я воюю в чужой стране.
Враг, неравный бой,
Я ранен в голову.
Я герой.
Я закрываю глаза и вспоминаю, как впервые услышал эту песню — в моем детстве Пятый канал (в ту пору — исключительно петербургский) гонял в эфире повторы «Музыкального ринга» из конца 1980-х. Идиотские вопросы Гребенщикову от зрителей веселили, откровенный троллинг Курехиным аудитории оставался свежим даже через 20 лет, а Агузарова через экран дарила свет. А вот «АукцЫон» почему-то оказался в винегрете из других исполнителей: «Рондо», «Своя игра» и Сергей Минаев. Дескать, это все «шоу-группы» (что это бы ни означало), поэтому редакторы решили их объединить.
«АукцЫон», конечно, и тогда принадлежал совсем другому миру, нежели Сергей Минаев и его группа: «22 притопа, 22 прихлопа — Опа!» И меня, уже слышавшего в тот момент «АукцЫон», больше всего в записи восхитил Гаркуша. Вот это всполох так всполох! «Абсолютное безумие, полное и бесповоротное сумасшествие».
С уважением отношусь к Гаркуше, но больше всего восхищаюсь тем, что он нашел для себя такую роль, в которой ему ничего не надо говорить. Совершенно неважно, что он скажет на интервью. Нет никакой нужды копаться в его былых заявлениях. Никто не будет заниматься обсуждением того, постарел он или нет.
Ему достаточно выйти на сцену. Быть наряженным в странные костюмы — белые пиджаки, блестящие пиджаки, разнообразные позолоченные медали. Белые перчатки. Яркий галстук. И начать танцевать. О, за этим танцем можно наблюдать столько, сколько он длится — никогда не надоест. В нем как будто собралось воедино все внутреннее безумие «АукцЫона» и выразило себя так, как смогло — танцем персонажа Хармса и Зощенко.
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется
Удивительный транс — видишь ли ты этот танец вживую или в записи, снят ли он профессионально или фанатом на телефон в 2010 году. Неважно, на сколько пикселей он распадается — в каждом пикселе уцелеет частичка освобождающего безумия.
Именно освобождающего. Не страшного. Глядя на танцы Гаркуши, всегда хочется так же пуститься в пляс, ни в чем себя не сдерживая и не тормозя. Потому что — а зачем жить, если нельзя так сделать?
#люди_и_годы #сенников
Я никогда здесь не пишу о самых-самых важных людях, которые на меня повлияли. И формат не тот, и места мало, да и вообще о таких вещах хочется подумать побольше, прежде чем со всеми поделиться. Это так, отблески прошлого, всполохи зари, записки на манжетах, по выражению Михаила Булгакова.
Один из таких всполохов — Гаркуша.
Электричка едет в Одинцово. В духоте по-зимнему натопленного вагона плавятся люди, с неохотой думая о том, что скоро им выходить в снег и метель. Но все равно придется.
Сон, приснилось мне,
Что я воюю в чужой стране.
Враг, неравный бой,
Я ранен в голову.
Я герой.
Я закрываю глаза и вспоминаю, как впервые услышал эту песню — в моем детстве Пятый канал (в ту пору — исключительно петербургский) гонял в эфире повторы «Музыкального ринга» из конца 1980-х. Идиотские вопросы Гребенщикову от зрителей веселили, откровенный троллинг Курехиным аудитории оставался свежим даже через 20 лет, а Агузарова через экран дарила свет. А вот «АукцЫон» почему-то оказался в винегрете из других исполнителей: «Рондо», «Своя игра» и Сергей Минаев. Дескать, это все «шоу-группы» (что это бы ни означало), поэтому редакторы решили их объединить.
«АукцЫон», конечно, и тогда принадлежал совсем другому миру, нежели Сергей Минаев и его группа: «22 притопа, 22 прихлопа — Опа!» И меня, уже слышавшего в тот момент «АукцЫон», больше всего в записи восхитил Гаркуша. Вот это всполох так всполох! «Абсолютное безумие, полное и бесповоротное сумасшествие».
С уважением отношусь к Гаркуше, но больше всего восхищаюсь тем, что он нашел для себя такую роль, в которой ему ничего не надо говорить. Совершенно неважно, что он скажет на интервью. Нет никакой нужды копаться в его былых заявлениях. Никто не будет заниматься обсуждением того, постарел он или нет.
Ему достаточно выйти на сцену. Быть наряженным в странные костюмы — белые пиджаки, блестящие пиджаки, разнообразные позолоченные медали. Белые перчатки. Яркий галстук. И начать танцевать. О, за этим танцем можно наблюдать столько, сколько он длится — никогда не надоест. В нем как будто собралось воедино все внутреннее безумие «АукцЫона» и выразило себя так, как смогло — танцем персонажа Хармса и Зощенко.
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется черную смелую женщину
В День Победы
Хочется, хочется
Удивительный транс — видишь ли ты этот танец вживую или в записи, снят ли он профессионально или фанатом на телефон в 2010 году. Неважно, на сколько пикселей он распадается — в каждом пикселе уцелеет частичка освобождающего безумия.
Именно освобождающего. Не страшного. Глядя на танцы Гаркуши, всегда хочется так же пуститься в пляс, ни в чем себя не сдерживая и не тормозя. Потому что — а зачем жить, если нельзя так сделать?
#люди_и_годы #сенников
❤59🤯2😁1
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
«Я долгое время думал, что я еврей, и был очень счастлив быть евреем… Но потом выяснилось, что мои предки были из Германии. Так что я нацист. Есть и в этом что-то приятное. Что я могу сказать? Я понимаю Гитлера. Он совершил какие-то неправильные поступки, безусловно, но я представляю, как он сидит в своем бункере в конце… Я ему сочувствую, да, немного. Но, я не за вторую мировую войну и не против евреев. Я очень за евреев; ну, не слишком за, потому что Израиль — это заноза в заднице. Но все же… как мне выйти из этого предложения… Ок, я нацист».
Смотреть за той самой пресс-конференцией Ларса фон Триера было мучительно — не менее, наверное, чем для него было говорить все это, все больше и больше запутываясь в собственных фразах и мыслях, пытаясь соблюсти политес. Кирстен Данст с покерфейсом, неловкие смешки, гул в зале. И сам фон Триер, который понимает, что все пошло куда-то не туда, куда он планировал.
Дальше будет много всего. Бан Триера и его фильмов в Каннах, его ироничное молчание, футболка с надписью Persona non grata — и, в конце концов, примирение с директором фестиваля и триумфальное возвращение в Канны. Но об этом неинтересно.
Не хочется сейчас говорить о Триере как о режиссере, потому что это разговор слишком надолго. Этот эпизод с пресс-конференцией меня восхитил и напугал сам по себе и навсегда остался в памяти. Дело было не только в нелепости самой ситуации: уважаемый режиссер на премьере фильма запутался в собственных мыслях и не справился с монтажом речи. Он пытается редактировать свое высказывание, пока произносит его: сам себя останавливает, сам себя разгоняет — и все заканчивается эпической катастрофой. Поезд врезается в стену.
Но было еще в этом и другое. Попытка пройти между Сциллой собственного реального мнения и Харибдой политической корректности оказалась провальной, зато показала вживую, как мыслят люди каждый раз, когда оказываются на публике и должны что-то сказать. Только у Триера, как у гениального режиссера, все это размышление прошло не внутри, а публично — чтобы все увидели, как он сам себя поправляет, сам себя тормозит — и куда приходит.
В конце концов, была еще и публика, которая недовольно гудела в зале и донимала Триера годами после этой пресс-конференции, все надеясь вытащить из него что-то провокационное. Она — главный злодей в этой ситуации, потому что из очевидной оговорки, недостаточно внятно сформулированной мысли, было сделано слишком много выводов, которыми Триера пытались уничтожать. Публика и распинала его, и хотела, чтобы он сказал что-нибудь еще эдакое — и логично, что Триер просто заклеил себе рот. Публика — главный злодей в этой ситуации, возможно, даже пострашнее тиранов прошлого. К публике относиться как к другу — опасно.
История фон Триера на пресс-конференции «Меланхолии» в 2011 году — это пример всем нам. Как и когда нужно держать рот закрытым, почему откровенность опасна и по каким правилам живет публичное мнение. Иногда так и хочется, чтобы в Землю врезалась планета средних размеров, чтобы эту гонку прекратить. А пока это не произошло, вспоминайте иногда запутавшегося в словах режиссера — в этом образе многие могут узнать себя.
#люди_и_годы #сенников
«Я долгое время думал, что я еврей, и был очень счастлив быть евреем… Но потом выяснилось, что мои предки были из Германии. Так что я нацист. Есть и в этом что-то приятное. Что я могу сказать? Я понимаю Гитлера. Он совершил какие-то неправильные поступки, безусловно, но я представляю, как он сидит в своем бункере в конце… Я ему сочувствую, да, немного. Но, я не за вторую мировую войну и не против евреев. Я очень за евреев; ну, не слишком за, потому что Израиль — это заноза в заднице. Но все же… как мне выйти из этого предложения… Ок, я нацист».
Смотреть за той самой пресс-конференцией Ларса фон Триера было мучительно — не менее, наверное, чем для него было говорить все это, все больше и больше запутываясь в собственных фразах и мыслях, пытаясь соблюсти политес. Кирстен Данст с покерфейсом, неловкие смешки, гул в зале. И сам фон Триер, который понимает, что все пошло куда-то не туда, куда он планировал.
Дальше будет много всего. Бан Триера и его фильмов в Каннах, его ироничное молчание, футболка с надписью Persona non grata — и, в конце концов, примирение с директором фестиваля и триумфальное возвращение в Канны. Но об этом неинтересно.
Не хочется сейчас говорить о Триере как о режиссере, потому что это разговор слишком надолго. Этот эпизод с пресс-конференцией меня восхитил и напугал сам по себе и навсегда остался в памяти. Дело было не только в нелепости самой ситуации: уважаемый режиссер на премьере фильма запутался в собственных мыслях и не справился с монтажом речи. Он пытается редактировать свое высказывание, пока произносит его: сам себя останавливает, сам себя разгоняет — и все заканчивается эпической катастрофой. Поезд врезается в стену.
Но было еще в этом и другое. Попытка пройти между Сциллой собственного реального мнения и Харибдой политической корректности оказалась провальной, зато показала вживую, как мыслят люди каждый раз, когда оказываются на публике и должны что-то сказать. Только у Триера, как у гениального режиссера, все это размышление прошло не внутри, а публично — чтобы все увидели, как он сам себя поправляет, сам себя тормозит — и куда приходит.
В конце концов, была еще и публика, которая недовольно гудела в зале и донимала Триера годами после этой пресс-конференции, все надеясь вытащить из него что-то провокационное. Она — главный злодей в этой ситуации, потому что из очевидной оговорки, недостаточно внятно сформулированной мысли, было сделано слишком много выводов, которыми Триера пытались уничтожать. Публика и распинала его, и хотела, чтобы он сказал что-нибудь еще эдакое — и логично, что Триер просто заклеил себе рот. Публика — главный злодей в этой ситуации, возможно, даже пострашнее тиранов прошлого. К публике относиться как к другу — опасно.
История фон Триера на пресс-конференции «Меланхолии» в 2011 году — это пример всем нам. Как и когда нужно держать рот закрытым, почему откровенность опасна и по каким правилам живет публичное мнение. Иногда так и хочется, чтобы в Землю врезалась планета средних размеров, чтобы эту гонку прекратить. А пока это не произошло, вспоминайте иногда запутавшегося в словах режиссера — в этом образе многие могут узнать себя.
#люди_и_годы #сенников
❤67😁3
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
«Вот вы тут расхваливаете Уэлша и фильм по его книге, а вы знаете, что один мой приятель сел на героин — именно из-за этого фильма?» Так однажды ко мне обратился один из зрителей на показе культового фильма Дэнни Бойла «На игле».
Отвечать грубо не хотелось. Я не очень верю, что лишь под воздействием книги или фильма можно настолько радикально изменить жизнь — такие воздействия всегда становятся лишь одним в долгой цепочке событий. Может быть решающим, но далеко не единственным. Я что-то в этом духе зрителю и ответил, что его явно не устроило.
Но с «На игле» Уэлша и правда такая история, что про нее не бывает умеренных мнений. По крайней мере, мне не везло их встречать. Ее либо ненавидят, либо обожают; либо называют трансформирующим опытом, либо презрительно отзываются как о ничего не значащей книжонке. Да что там — я сам, отрефлексировав свой опыт, пришел к выводу, что и на меня фильм Бойла и роман Уэлша оказали влияние колоссальное: посмотрев в 12 лет на мучительную жизнь наркозависимых из Эдинбурга, я навсегда стал со стойким неприятием относиться к любым наркотикам.
Хотя только ли дело в Уэлше? Нет, уж наркозависимых в моем петербургском детстве было не очень сложно увидеть на улице. Валявшиеся рядом с детским садом и школой шприцы служили мрачным напоминанием о мире вокруг тебя, а шутки про то, что район Веселая Деревня неспроста так называется, были вовсе не шутками. Так что, поразмыслив, можно сделать вывод, что зритель был не так уж и неправ — просто пропустил промежуточные шаги.
Ирвин Уэлш — из тех фигур, про которых многие знают, но мало кто вспомнит, как он выглядит. Хотя он сам появляется в «На игле» в роли мелкого дилера Майки Форрестера. У Уэлша — стертая внешность: так может выглядеть ваш сосед по лестничной площадке, мужик, наступивший вам на ногу в метро, коллега в офисе, мент в парке, бывший одноклассник, который сел по 282, приятель по книжному клубу… Everyday man. Но это, конечно, маска. За ней скрывается человек, который внимательно умеет наблюдать за жизнью и миром вокруг себя, делать нетривиальные выводы о том, как она устроена — и делиться ими в емких и хлестких формулировках.
Переполненная электричка из Колпина в Петербург. Семь утра: в тамбуре пахнет перегаром, табаком и холодным железом. Мы подъезжаем к Ижорскому заводу, после этого становится посвободнее: здесь выходят многие рабочие. Мне же ехать дальше — на завод меня никто не зовет, я еду в школу. В полумраке и холоде тамбура достаю томище «Клея», который читаю прямо сейчас и погружаюсь в приключения Терри, Билли, Карла и Эндрю — как раз добрался до той части, где все надежды на лучшее уже оставлены. Единственное, что есть у героев, — это клей их отношений, какая-то вечная тяга друг к другу, которая оказывается сильнее и наркозависимости, и нищеты, и мерзких обстоятельств, и венерических заболеваний. Почему-то жизнь этих глубоко больных, разболтанных и странных персонажей дает надежду на лучшее — хотя вообще-то быт их беспросветен.
Ирвин Уэлш для меня — писатель, который умеет дарить надежду даже в тех обстоятельствах, которые ее вовсе не предполагают. Это автор, который никогда не стеснялся социального и умел его подать так, чтобы тебе становилось страшно, но все было понятно. Он даже самые пугающие вещи заворачивает в несколько слоев иронии и потому в итоге все становится таким неодномерным. Он, выходец с окраин, протягивает руку тебе, живущему на окраинах любого города — Петербурга, Белграда, Чикаго или Дели — и предлагает дружбу.
И потому он живет. И книги его живут.
И не исключено, что переживут всех нас.
#люди_и_годы #сенников
«Вот вы тут расхваливаете Уэлша и фильм по его книге, а вы знаете, что один мой приятель сел на героин — именно из-за этого фильма?» Так однажды ко мне обратился один из зрителей на показе культового фильма Дэнни Бойла «На игле».
Отвечать грубо не хотелось. Я не очень верю, что лишь под воздействием книги или фильма можно настолько радикально изменить жизнь — такие воздействия всегда становятся лишь одним в долгой цепочке событий. Может быть решающим, но далеко не единственным. Я что-то в этом духе зрителю и ответил, что его явно не устроило.
Но с «На игле» Уэлша и правда такая история, что про нее не бывает умеренных мнений. По крайней мере, мне не везло их встречать. Ее либо ненавидят, либо обожают; либо называют трансформирующим опытом, либо презрительно отзываются как о ничего не значащей книжонке. Да что там — я сам, отрефлексировав свой опыт, пришел к выводу, что и на меня фильм Бойла и роман Уэлша оказали влияние колоссальное: посмотрев в 12 лет на мучительную жизнь наркозависимых из Эдинбурга, я навсегда стал со стойким неприятием относиться к любым наркотикам.
Хотя только ли дело в Уэлше? Нет, уж наркозависимых в моем петербургском детстве было не очень сложно увидеть на улице. Валявшиеся рядом с детским садом и школой шприцы служили мрачным напоминанием о мире вокруг тебя, а шутки про то, что район Веселая Деревня неспроста так называется, были вовсе не шутками. Так что, поразмыслив, можно сделать вывод, что зритель был не так уж и неправ — просто пропустил промежуточные шаги.
Ирвин Уэлш — из тех фигур, про которых многие знают, но мало кто вспомнит, как он выглядит. Хотя он сам появляется в «На игле» в роли мелкого дилера Майки Форрестера. У Уэлша — стертая внешность: так может выглядеть ваш сосед по лестничной площадке, мужик, наступивший вам на ногу в метро, коллега в офисе, мент в парке, бывший одноклассник, который сел по 282, приятель по книжному клубу… Everyday man. Но это, конечно, маска. За ней скрывается человек, который внимательно умеет наблюдать за жизнью и миром вокруг себя, делать нетривиальные выводы о том, как она устроена — и делиться ими в емких и хлестких формулировках.
Переполненная электричка из Колпина в Петербург. Семь утра: в тамбуре пахнет перегаром, табаком и холодным железом. Мы подъезжаем к Ижорскому заводу, после этого становится посвободнее: здесь выходят многие рабочие. Мне же ехать дальше — на завод меня никто не зовет, я еду в школу. В полумраке и холоде тамбура достаю томище «Клея», который читаю прямо сейчас и погружаюсь в приключения Терри, Билли, Карла и Эндрю — как раз добрался до той части, где все надежды на лучшее уже оставлены. Единственное, что есть у героев, — это клей их отношений, какая-то вечная тяга друг к другу, которая оказывается сильнее и наркозависимости, и нищеты, и мерзких обстоятельств, и венерических заболеваний. Почему-то жизнь этих глубоко больных, разболтанных и странных персонажей дает надежду на лучшее — хотя вообще-то быт их беспросветен.
Ирвин Уэлш для меня — писатель, который умеет дарить надежду даже в тех обстоятельствах, которые ее вовсе не предполагают. Это автор, который никогда не стеснялся социального и умел его подать так, чтобы тебе становилось страшно, но все было понятно. Он даже самые пугающие вещи заворачивает в несколько слоев иронии и потому в итоге все становится таким неодномерным. Он, выходец с окраин, протягивает руку тебе, живущему на окраинах любого города — Петербурга, Белграда, Чикаго или Дели — и предлагает дружбу.
И потому он живет. И книги его живут.
И не исключено, что переживут всех нас.
#люди_и_годы #сенников
❤50😁4🤯2😢2