Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Писатели Захар Прилепин и Дмитрий Быков* в начале 2010-х годов.
#в_поисках_счастья
* — иноагент
Писатели Захар Прилепин и Дмитрий Быков* в начале 2010-х годов.
#в_поисках_счастья
* — иноагент
😁32😢18❤9🤯8
Улица Ильи Эренбурга
Мы отправляемся в новое путешествие по реке времени. Резидент Кенотафа Егор Сенников, объявляет о старте нового цикла текстов, которыми он надеется построить невидимый памятник человеку, который всей своей жизнью доказал, что выход из безвыходных ситуаций существует.
Берг, Бер, Бур… Эрендорф, Эрендорг, Эрен…
Эренбург.
Илья Григорьевич Эренбург.
Это был человек, который в своей жизни все время умудрялся ускользать от реальности. Он жил в эпоху катастроф, когда все, чему его учил XIX век, его книги, его идеалы — обращалось в прах. Он был на Марне и входил в Курск, после его освобождения. Его арестовывали, высылали, отказывали в визах, угрожали смертью. Он сомневался, метался от одной крайности к другой, то молился о России, то восхвалял режим, который ранее проклинал. В него стреляли, но ему удавалось уворачиваться от пуль. Его мало кто любил, он вечный маргинал: он был и евреем, и опасным русским, и всклокоченным большевиком. На него доносили друзья и коллеги. Он ставил свою подпись там, где не стоило. С ужасом смотрел на механизм войны, но с восторгом на машинерию человеческой повседневной борьбы.
Мир, в котором он родился, разнесло в щепки, он остался лишь в его памяти: мир, в котором не было виз. Московский извозчик гундит: «На овес прибавить-бы». Хамовники заносит снегом. По белому полотну ступает граф Толстой — не оставляя следов. Умышленный мир, Аркадия, в которую не вернуться — и из которой Эренбург был родом. Он все вынимал, будто луковицу, воспоминания детства: подпольную работу в Замоскворечье, гимназию, миссию России, стихи…
В начале своих мемуаров он говорит, что не оказался под колесами времени не потому, что был сильнее или прозорливее других, а просто потому что повезло — как будто вытащил счастливый билет в лотерею.
Допустим. Но это все равно ничего не объясняет.
Эренбург всем был не мил — и тем мне дорог. Мир трясло, то ли в предсмертной агонии, то ли в родовых муках, а он скакал с одной тонущей льдины на другую, но не шел ко дну. Он и Вечный Жид, и домашний еврей Сталина, и «пикассирующая» интеллигенция, и собутыльник великих. Он плачет перед фресками в итальянском монастыре, и выступает с речью на всемирном конгрессе сторонников мира. Эренбург — беглый оппозиционный активист, который отправляется в эмиграцию с билетом в один конец. Эренбург — опора режима. Эренбург — на фронте и в тылу, он летит на реактивном самолете в Нью-Йорк и тащится на дрожках в полтавскую ссылку, голодает в Крыму и плывет в Тбилиси с контрабандистами. Эренбург смотрит в окно на Париж, по которому маршируют немцы; он гладит собаку на своей подмосковной даче.
Можно представить, что защитником в этой лотерее времени был огромный талант — но эпоха была такая, что иногда дарование становилось главным обвинением против человека. Так что и это ничего не объясняет.
Мне хочется построить кенотаф для Эренбурга, знак на том месте, где нет мертвого тела, но есть надобность в сохранении. Он всем дает пример как жить и творить в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз. Обломок эпохи спокойствия, где больших войн в Европе не велось десятилетиями, он, позврослев, только и видел, что разные войны — и даже его самый известный сборник статей так и называется: Война.
А его первый роман, написанный меньше чем за месяц в Бельгии, когда Эренбург смутно представлял, что с ним произойдет дальше — вышлют или арестуют — повествует о Хулио Хуренито, об Учителе в страшную, но смешную эпоху, где яростные споры в кофейне об искусстве резко сменяются образом стекающих по стене вышибленных мозгов дезертира. Где политические эмигранты мечтают о карьере министра, а над примитивными способами уничтожения людей нависают страшными тенями образы ядерного гриба и Освенцима.
Пламенный и жестокий, пропагандист и тонкий стилист, авантюрист, приспособленец и борец; все это в нем жило, переливалось, соседствовало — и иногда взрывалось.
В отзвуках этих взрывов мы и попытаемся разобраться.
Дамы и господа, мы вступаем на улицу Ильи Эренбурга!
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Мы отправляемся в новое путешествие по реке времени. Резидент Кенотафа Егор Сенников, объявляет о старте нового цикла текстов, которыми он надеется построить невидимый памятник человеку, который всей своей жизнью доказал, что выход из безвыходных ситуаций существует.
Берг, Бер, Бур… Эрендорф, Эрендорг, Эрен…
Эренбург.
Илья Григорьевич Эренбург.
Это был человек, который в своей жизни все время умудрялся ускользать от реальности. Он жил в эпоху катастроф, когда все, чему его учил XIX век, его книги, его идеалы — обращалось в прах. Он был на Марне и входил в Курск, после его освобождения. Его арестовывали, высылали, отказывали в визах, угрожали смертью. Он сомневался, метался от одной крайности к другой, то молился о России, то восхвалял режим, который ранее проклинал. В него стреляли, но ему удавалось уворачиваться от пуль. Его мало кто любил, он вечный маргинал: он был и евреем, и опасным русским, и всклокоченным большевиком. На него доносили друзья и коллеги. Он ставил свою подпись там, где не стоило. С ужасом смотрел на механизм войны, но с восторгом на машинерию человеческой повседневной борьбы.
Мир, в котором он родился, разнесло в щепки, он остался лишь в его памяти: мир, в котором не было виз. Московский извозчик гундит: «На овес прибавить-бы». Хамовники заносит снегом. По белому полотну ступает граф Толстой — не оставляя следов. Умышленный мир, Аркадия, в которую не вернуться — и из которой Эренбург был родом. Он все вынимал, будто луковицу, воспоминания детства: подпольную работу в Замоскворечье, гимназию, миссию России, стихи…
В начале своих мемуаров он говорит, что не оказался под колесами времени не потому, что был сильнее или прозорливее других, а просто потому что повезло — как будто вытащил счастливый билет в лотерею.
Допустим. Но это все равно ничего не объясняет.
Эренбург всем был не мил — и тем мне дорог. Мир трясло, то ли в предсмертной агонии, то ли в родовых муках, а он скакал с одной тонущей льдины на другую, но не шел ко дну. Он и Вечный Жид, и домашний еврей Сталина, и «пикассирующая» интеллигенция, и собутыльник великих. Он плачет перед фресками в итальянском монастыре, и выступает с речью на всемирном конгрессе сторонников мира. Эренбург — беглый оппозиционный активист, который отправляется в эмиграцию с билетом в один конец. Эренбург — опора режима. Эренбург — на фронте и в тылу, он летит на реактивном самолете в Нью-Йорк и тащится на дрожках в полтавскую ссылку, голодает в Крыму и плывет в Тбилиси с контрабандистами. Эренбург смотрит в окно на Париж, по которому маршируют немцы; он гладит собаку на своей подмосковной даче.
Можно представить, что защитником в этой лотерее времени был огромный талант — но эпоха была такая, что иногда дарование становилось главным обвинением против человека. Так что и это ничего не объясняет.
Мне хочется построить кенотаф для Эренбурга, знак на том месте, где нет мертвого тела, но есть надобность в сохранении. Он всем дает пример как жить и творить в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз. Обломок эпохи спокойствия, где больших войн в Европе не велось десятилетиями, он, позврослев, только и видел, что разные войны — и даже его самый известный сборник статей так и называется: Война.
А его первый роман, написанный меньше чем за месяц в Бельгии, когда Эренбург смутно представлял, что с ним произойдет дальше — вышлют или арестуют — повествует о Хулио Хуренито, об Учителе в страшную, но смешную эпоху, где яростные споры в кофейне об искусстве резко сменяются образом стекающих по стене вышибленных мозгов дезертира. Где политические эмигранты мечтают о карьере министра, а над примитивными способами уничтожения людей нависают страшными тенями образы ядерного гриба и Освенцима.
Пламенный и жестокий, пропагандист и тонкий стилист, авантюрист, приспособленец и борец; все это в нем жило, переливалось, соседствовало — и иногда взрывалось.
В отзвуках этих взрывов мы и попытаемся разобраться.
Дамы и господа, мы вступаем на улицу Ильи Эренбурга!
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤40🤯2😁1
Слово и Дело
Егор Сенников в новом цикле делает первый шаг по улице Ильи Эренбурга. Первый этюд – о выходе за границы допустимого.
Вступив на путь оппозиционного активизма, нужно всегда иметь в виду, что эта дорога может довольно рано тебя привести к неприятным и морально сложным выборам. Этому не стоит удивляться, а нужно просто понимать, что у тебя впереди и обыски, и допросы, и аресты, ссылки, крытки, угрозы. Проблемы, одним словом. Путь авантюриста. Илья Эренбург на него вступил еще гимназистом.
Первая любовь настигла его в 16 лет.
Первая война — в 23 года.
А первая тюрьма — в 17 лет.
За месяц до ареста, в декабре 1907 года он написал передовую статью в подпольный журнал «Звено»; текст трескучий, громкий — и безликий. Такие манифесты талантливый человек может выдавать не приходя в сознание:
«Глубоко ненавистен нам тот строй, где рядом с роскошью и развратом царит непроглядная нище та, власть рубля и нагайки. Мы твердо убеждены в его неизбежном падении, в приходе светлого царства свободы, равенства, братства».
Эренбург состоял в подпольной большевистской организации учащихся; его друзья в ней — Бухарин, Сокольников-Бриллиант (оба, как известно, сделали после революции стремительную карьеру, а следом рухнули в небытие). Листовки, забастовки, агитация, рабочие. Спустя десятилетия Эренбург об этом будет вспоминать с теплотой, напуская тумана и романтики, но вообще нам несложно представить типаж такого активиста. Наглый малый, неврастеничный, мало чего знающий, но уверенный, что знает больше прочих, бесконечно убежденный в своей правоте.
Но разгуляево времен Первой русской революции уже выдыхается. Да и за организацией Охранное отделение следило с самого начала. В начале 1908 года ее громят, а Эренбург начинает свой путь по тюрьмам. Обвиняется он по 102-й статье — участие в сообществе, составившимся для насильственного посягательства на изменение в России образа правления. Можно было загреметь на каторгу на 8 лет, но Эренбурга отделался сравнительно легко: помотавшись по московским тюрьмам, он высылается в Полтаву (где тут же связывается с местными социал-демократами), а вскоре бежит из страны. Он едет в Париж, не имея малейшего представления о том, что будет дальше. Но он активист, а там — Партия; можно надеяться, что кривая куда-то выведет.
В этот момент жизнь его как-то раздваивается. Есть живой Эренбург, худой и невротичный человек, этакий пай-мальчик, мечтавший делать революцию. Он встречается с Лениным, с другими большевиками-эмигрантами, выступает с какими-то докладами, едет в Вену к Троцкому, помогает тому издавать «Правду»…
Но есть и другой Эренбург, если можно сказать — бумажный. Государство об Эренбурге не забыло, и пока реальный Илья то участвует в митингах в память о Парижской коммуне, то слушает выступления Луначарского, механизм государственного аппарата определяет его судьбу. Охранные отделения обмениваются письмами, прокурор из Москвы передает дело в окружной суд. Суд забирает залог, внесенный отцом, затем Эренбург из Парижа пишет в суд письмо, что не может прибыть в силу того, что болеет во Франции (суд не убежден в правоте — и правильно). В 1913 году родители подают прошение на имя императора с просьбой об амнистии сына — в ней им отказывают. Эренбург реальный и этот бюрократически-бумажный живут разными жизнями: в одной знакомства, поиски, искусство, а в другой — сухие строчки обвинительных заключений.
Ну и казалось бы, вся жизнь расписана: делай карьеру в этом мутном и гнилом мире оппозиционной эмиграции, пиши то, что от тебя ждут, следуй за вождем, избегай расколов, входи в ЦК, готовь проекты.
Но Эренбург очень быстро заскучал в этом унылом болоте — и совершает радикальный шаг, требующий отчаяния и наглости.
Он вытаскивает себя из этой колеи. Он находит новую истину. Теперь он верит в искусство.
Эренбург начинает писать стихи.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслезно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Егор Сенников в новом цикле делает первый шаг по улице Ильи Эренбурга. Первый этюд – о выходе за границы допустимого.
Вступив на путь оппозиционного активизма, нужно всегда иметь в виду, что эта дорога может довольно рано тебя привести к неприятным и морально сложным выборам. Этому не стоит удивляться, а нужно просто понимать, что у тебя впереди и обыски, и допросы, и аресты, ссылки, крытки, угрозы. Проблемы, одним словом. Путь авантюриста. Илья Эренбург на него вступил еще гимназистом.
Первая любовь настигла его в 16 лет.
Первая война — в 23 года.
А первая тюрьма — в 17 лет.
За месяц до ареста, в декабре 1907 года он написал передовую статью в подпольный журнал «Звено»; текст трескучий, громкий — и безликий. Такие манифесты талантливый человек может выдавать не приходя в сознание:
«Глубоко ненавистен нам тот строй, где рядом с роскошью и развратом царит непроглядная нище та, власть рубля и нагайки. Мы твердо убеждены в его неизбежном падении, в приходе светлого царства свободы, равенства, братства».
Эренбург состоял в подпольной большевистской организации учащихся; его друзья в ней — Бухарин, Сокольников-Бриллиант (оба, как известно, сделали после революции стремительную карьеру, а следом рухнули в небытие). Листовки, забастовки, агитация, рабочие. Спустя десятилетия Эренбург об этом будет вспоминать с теплотой, напуская тумана и романтики, но вообще нам несложно представить типаж такого активиста. Наглый малый, неврастеничный, мало чего знающий, но уверенный, что знает больше прочих, бесконечно убежденный в своей правоте.
Но разгуляево времен Первой русской революции уже выдыхается. Да и за организацией Охранное отделение следило с самого начала. В начале 1908 года ее громят, а Эренбург начинает свой путь по тюрьмам. Обвиняется он по 102-й статье — участие в сообществе, составившимся для насильственного посягательства на изменение в России образа правления. Можно было загреметь на каторгу на 8 лет, но Эренбурга отделался сравнительно легко: помотавшись по московским тюрьмам, он высылается в Полтаву (где тут же связывается с местными социал-демократами), а вскоре бежит из страны. Он едет в Париж, не имея малейшего представления о том, что будет дальше. Но он активист, а там — Партия; можно надеяться, что кривая куда-то выведет.
В этот момент жизнь его как-то раздваивается. Есть живой Эренбург, худой и невротичный человек, этакий пай-мальчик, мечтавший делать революцию. Он встречается с Лениным, с другими большевиками-эмигрантами, выступает с какими-то докладами, едет в Вену к Троцкому, помогает тому издавать «Правду»…
Но есть и другой Эренбург, если можно сказать — бумажный. Государство об Эренбурге не забыло, и пока реальный Илья то участвует в митингах в память о Парижской коммуне, то слушает выступления Луначарского, механизм государственного аппарата определяет его судьбу. Охранные отделения обмениваются письмами, прокурор из Москвы передает дело в окружной суд. Суд забирает залог, внесенный отцом, затем Эренбург из Парижа пишет в суд письмо, что не может прибыть в силу того, что болеет во Франции (суд не убежден в правоте — и правильно). В 1913 году родители подают прошение на имя императора с просьбой об амнистии сына — в ней им отказывают. Эренбург реальный и этот бюрократически-бумажный живут разными жизнями: в одной знакомства, поиски, искусство, а в другой — сухие строчки обвинительных заключений.
Ну и казалось бы, вся жизнь расписана: делай карьеру в этом мутном и гнилом мире оппозиционной эмиграции, пиши то, что от тебя ждут, следуй за вождем, избегай расколов, входи в ЦК, готовь проекты.
Но Эренбург очень быстро заскучал в этом унылом болоте — и совершает радикальный шаг, требующий отчаяния и наглости.
Он вытаскивает себя из этой колеи. Он находит новую истину. Теперь он верит в искусство.
Эренбург начинает писать стихи.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслезно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤23😁2🤯1
У всех есть возможность сказать своё последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В этой рубрике мы очищаем последние слова от налёта времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлечённо.
Сегодня — 65 лет великому американскому роману «Убить пересмешника» Харпер Ли. И по этому случаю его последние слова.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — 65 лет великому американскому роману «Убить пересмешника» Харпер Ли. И по этому случаю его последние слова.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤18😢1
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Лидер чехословацких коммунистов-реформистов Александр Дубчек среди жителей Праги. Весна 1968-го.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Лидер чехословацких коммунистов-реформистов Александр Дубчек среди жителей Праги. Весна 1968-го.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤25😢4🤯2
Поиск определения
В этом тексте Сергей Простаков мучается от похмелья.
Прочитал эссе моего кумира и наставника, главного редактора "V-A-C Среда" Даниила Бельцова под названием "Сказочные двадцатые".
Текст Бельцова начинается с хорошего наблюдения:
Помню, помню, как в январе 2021-го один мой знакомый радовался посту какого-то ноунейма в социальных сетях, где тот натянуто объяснял, почему и наши 2020-е стоит называть также как и 1920-е — "ревущими". Мне эта идея не нравилась — отрочество и юность я увлекался историей Первой Мировой войны, и потому всегда было страшновато думать, следствием какого катаклизма оказалась "эпоха джаза", конструктивизма и великого Гэтсби.
(Тут позволю себе заметку в сторону. Сам я уже давно называю коротенькую эпоху между ковидным локдауном и уходом Disney из России — постдесятыми, в которые только и могло родиться наивное представление, что "ревущие двадцатые" — сплошная "Полночь в Париже").
Бельцов утверждает, что наши двадцатые — сказочные. Всё, и плохое, и хорошее, что сейчас происходит с нами и с миром вокруг нас легко перевести на язык сказки — страшной, весёлой, загадочной и абсурдной.
Как раз в постдесятые я любил цитировать пастернаковские строчки:
Отчаиваться не надо,
У страха глаза велики.
Отмахиваясь от других строчек того же стихотворения:
Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
Задумался, а какие двадцатые для меня? Какой главный эпитет?
Наверное, отрезвляющие.
Как раз, мне кажется, лично я и мой окружающий мир были сказочными в десятые. Это было упоительное время господства иллюзий и веры в чудо. За что, кстати, совершенно нестыдно, а скорее завидно — вот дескать удалось-то пожить, на мир посмотреть, какого больше никогда не будет.
А двадцатые, что? — похмельные, с больной головой.
У одного из главных писателей современности, который смог создать ясную и практичную философию жизни, Лю Цысиня в "Вечной жизни смерти" есть простая формула: Вселенная — не детская сказка. Да, и жизнь человека на земле — не сказка. Мы вберём в себя весь невыносимый опыт этого времени, и поймём, что он выносимый, что с ним можно жить, что сердце продолжает биться, когда ему надо бы разорваться — в общем, продолжим жить, и подбирать уже определение к годам тридцатым.
К сожалению, за отрезвлением не всегда следует отказ от опьянения. Желание забыться только растёт день ото дня. Неуверенность навсегда в нас. И остаётся надеяться, что где-то это нас предостережёт. Не везде и не всегда, но где-то и когда-нибудь. И на том двадцатым спасибо.
#созерцания_и_наблюдения #простаков
В этом тексте Сергей Простаков мучается от похмелья.
Прочитал эссе моего кумира и наставника, главного редактора "V-A-C Среда" Даниила Бельцова под названием "Сказочные двадцатые".
Текст Бельцова начинается с хорошего наблюдения:
В начале любого десятилетия случается паника самоназвания. Кажется, что если подобрать правильное слово, все станет чуть понятнее. Странные, добрые, темные, новые тихие…
Помню, помню, как в январе 2021-го один мой знакомый радовался посту какого-то ноунейма в социальных сетях, где тот натянуто объяснял, почему и наши 2020-е стоит называть также как и 1920-е — "ревущими". Мне эта идея не нравилась — отрочество и юность я увлекался историей Первой Мировой войны, и потому всегда было страшновато думать, следствием какого катаклизма оказалась "эпоха джаза", конструктивизма и великого Гэтсби.
(Тут позволю себе заметку в сторону. Сам я уже давно называю коротенькую эпоху между ковидным локдауном и уходом Disney из России — постдесятыми, в которые только и могло родиться наивное представление, что "ревущие двадцатые" — сплошная "Полночь в Париже").
Бельцов утверждает, что наши двадцатые — сказочные. Всё, и плохое, и хорошее, что сейчас происходит с нами и с миром вокруг нас легко перевести на язык сказки — страшной, весёлой, загадочной и абсурдной.
Оттого что двадцатые невозможно понять, в них остается только верить. Верить, как в сказку, с добрым концом.
Как раз в постдесятые я любил цитировать пастернаковские строчки:
Отчаиваться не надо,
У страха глаза велики.
Отмахиваясь от других строчек того же стихотворения:
Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
Задумался, а какие двадцатые для меня? Какой главный эпитет?
Наверное, отрезвляющие.
Как раз, мне кажется, лично я и мой окружающий мир были сказочными в десятые. Это было упоительное время господства иллюзий и веры в чудо. За что, кстати, совершенно нестыдно, а скорее завидно — вот дескать удалось-то пожить, на мир посмотреть, какого больше никогда не будет.
А двадцатые, что? — похмельные, с больной головой.
У одного из главных писателей современности, который смог создать ясную и практичную философию жизни, Лю Цысиня в "Вечной жизни смерти" есть простая формула: Вселенная — не детская сказка. Да, и жизнь человека на земле — не сказка. Мы вберём в себя весь невыносимый опыт этого времени, и поймём, что он выносимый, что с ним можно жить, что сердце продолжает биться, когда ему надо бы разорваться — в общем, продолжим жить, и подбирать уже определение к годам тридцатым.
К сожалению, за отрезвлением не всегда следует отказ от опьянения. Желание забыться только растёт день ото дня. Неуверенность навсегда в нас. И остаётся надеяться, что где-то это нас предостережёт. Не везде и не всегда, но где-то и когда-нибудь. И на том двадцатым спасибо.
#созерцания_и_наблюдения #простаков
❤24😢4😁2
Двое несхожих в год страшный и великий
Страшный год сводит в одном городе многих людей. Одни еще надеются, другие отчаялись. Одни сближаются, а другие — расходятся. В новом тексте из цикла «Улица Ильи Эренбурга» (полный текст доступен по ссылке) Егор Сенников следит за тем как людей увлекает течением времени из Москвы и Петербурга на юг, размышляет об общем и различном и схожем у Эренбурга и Булгакова и ищет «Великую беженку».
«Семь дней и семь ночей Москва металась…»
Пока в конце осени 1917 года Александр Блок в Петрограде вслушивается в музыку революции и призывает всех последовать его примеру (эти опыты его и погубят), Илья Эренбург, вернувшись в Москву из Крыма — молится.
Вот Твоя великая страна!
Захотела с тоски повеселиться,
Загуляла, упала, в грязи и лежит.
Говорят — «не жилица».
Как же нам жить?
<…>
Господи, прости!
Да восстанет золотое солнце,
Церкви белые, главы голубые,
Русь богомольная!
О России
Миром Господу помолимся.
Это стихотворение «Молитва о России», написанное Эренбургом в ноябре 1917 года. В Москву он ехал задержавшись в Крыму у Волошина; когда он отправлялся к нему, то в голове его еще витали мысли, что скоро бывший террорист Савинков назначит его куда-то на фронт комиссаром. Путь из Крыма уже и тогда, до Гражданской был страшен и тяжел: Эренбург вспоминает, что видел как в поезде избивали мелкого воришку, попавшегося на краже.
«Барышня, прижимая к груди буханку, истерически вопила, что теперь даже калеки обязаны идти на фронт. Солдат ее крыл матом, но она не унималась».
С каждым днём времена менялись, купола теряли золото. Москва встречала огнем: в городе шли бои. На улице треск пулеметы, выстрелы артиллерии, у Исторического музея лежат мертвые и раненые. Пьяный солдат стреляет в мирно идущих на работу людей и смеется: хотел буржуев попугать. Идешь на рынок, в переулке кого-то бьют ногами. На Пречистенке выстрелы, слышите? Говорят, что Родзянко создает новое правительство и будет бороться с большевиками, слышали? Страху натерпелся, на углу Тверской и Скобелевской — пулемёт! И в Страстном, ей Богу. Говорят, что верные Керенскому войска окружили Москву и дали большевикам 24 часа. Да не сутки, а только час! Слышали?...
«Я в Москве, нынче вторник
Вот дома, магазины, трамваи...»
Вечером, когда мы собираемся, спорим долго,
Потом сразу замолкаем, и хочется плакать,
Когда так неуверенно звучит голос:
«До свиданья! до завтра!»
Эренбург пишет свои стихотворные молитвы, сложно найти на кого еще уповать здесь кроме Бога. В большевистской Москве он проживет почти год; до июля 1918 года, когда выступили эсеры жизнь еще по инерции сохраняла черты прошлой — в эсеровских газетах печатались те, кто был не в восторге от большевиков (от того же Эренбурга и Алексея Толстого до Ивана Бунина и Осипа Мандельштама). Но после эсеровского мятежа всем этим газетам приходит конец и Эренбурга, как и многих других волна истории начинает уносить в Киев.
Вот об этом и поговорим.
Тэффи в своих жутких и смешных «Воспоминаниях» рассказывает о том, как ее из Петрограда уносило течением в Киев. В Петрограде люди голодают, по ночам едут грузовики — двигатели не выключают, чтобы заглушить выстрелы по арестованным. Кто-то исчезает в подвалах. Кто-то просто вдруг растворяется — будто и не было его никогда в Петербурге. Вокруг Тэффи крутится антрепренеры, предлагающие устроить гастроли в Киеве: где и жизнь идет почти по-старому, и тепло, и еда есть, и нет большевиков. Она пускается в это плавание по бурным волнам; рассказывая о нем она старается разукрасить его, сделать не таким страшным, но все равно ужасные образы остаются в памяти: собаки, отгрызающие у трупов руки; накокаиненная бывшая курсистка-большевичка, захватившая власть над каким-то городком и получающая чуть ли не сексуальное удовлетворение от расстрела тех, кто попадается ей в руки; какой-то комиссар, у которого на богатой шубе на спине большое отверстие, а вокруг него засохшая кровь. Нет, лучше об этом не думать!
Продолжение текста
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Страшный год сводит в одном городе многих людей. Одни еще надеются, другие отчаялись. Одни сближаются, а другие — расходятся. В новом тексте из цикла «Улица Ильи Эренбурга» (полный текст доступен по ссылке) Егор Сенников следит за тем как людей увлекает течением времени из Москвы и Петербурга на юг, размышляет об общем и различном и схожем у Эренбурга и Булгакова и ищет «Великую беженку».
«Семь дней и семь ночей Москва металась…»
Пока в конце осени 1917 года Александр Блок в Петрограде вслушивается в музыку революции и призывает всех последовать его примеру (эти опыты его и погубят), Илья Эренбург, вернувшись в Москву из Крыма — молится.
Вот Твоя великая страна!
Захотела с тоски повеселиться,
Загуляла, упала, в грязи и лежит.
Говорят — «не жилица».
Как же нам жить?
<…>
Господи, прости!
Да восстанет золотое солнце,
Церкви белые, главы голубые,
Русь богомольная!
О России
Миром Господу помолимся.
Это стихотворение «Молитва о России», написанное Эренбургом в ноябре 1917 года. В Москву он ехал задержавшись в Крыму у Волошина; когда он отправлялся к нему, то в голове его еще витали мысли, что скоро бывший террорист Савинков назначит его куда-то на фронт комиссаром. Путь из Крыма уже и тогда, до Гражданской был страшен и тяжел: Эренбург вспоминает, что видел как в поезде избивали мелкого воришку, попавшегося на краже.
«Барышня, прижимая к груди буханку, истерически вопила, что теперь даже калеки обязаны идти на фронт. Солдат ее крыл матом, но она не унималась».
С каждым днём времена менялись, купола теряли золото. Москва встречала огнем: в городе шли бои. На улице треск пулеметы, выстрелы артиллерии, у Исторического музея лежат мертвые и раненые. Пьяный солдат стреляет в мирно идущих на работу людей и смеется: хотел буржуев попугать. Идешь на рынок, в переулке кого-то бьют ногами. На Пречистенке выстрелы, слышите? Говорят, что Родзянко создает новое правительство и будет бороться с большевиками, слышали? Страху натерпелся, на углу Тверской и Скобелевской — пулемёт! И в Страстном, ей Богу. Говорят, что верные Керенскому войска окружили Москву и дали большевикам 24 часа. Да не сутки, а только час! Слышали?...
«Я в Москве, нынче вторник
Вот дома, магазины, трамваи...»
Вечером, когда мы собираемся, спорим долго,
Потом сразу замолкаем, и хочется плакать,
Когда так неуверенно звучит голос:
«До свиданья! до завтра!»
Эренбург пишет свои стихотворные молитвы, сложно найти на кого еще уповать здесь кроме Бога. В большевистской Москве он проживет почти год; до июля 1918 года, когда выступили эсеры жизнь еще по инерции сохраняла черты прошлой — в эсеровских газетах печатались те, кто был не в восторге от большевиков (от того же Эренбурга и Алексея Толстого до Ивана Бунина и Осипа Мандельштама). Но после эсеровского мятежа всем этим газетам приходит конец и Эренбурга, как и многих других волна истории начинает уносить в Киев.
Вот об этом и поговорим.
Тэффи в своих жутких и смешных «Воспоминаниях» рассказывает о том, как ее из Петрограда уносило течением в Киев. В Петрограде люди голодают, по ночам едут грузовики — двигатели не выключают, чтобы заглушить выстрелы по арестованным. Кто-то исчезает в подвалах. Кто-то просто вдруг растворяется — будто и не было его никогда в Петербурге. Вокруг Тэффи крутится антрепренеры, предлагающие устроить гастроли в Киеве: где и жизнь идет почти по-старому, и тепло, и еда есть, и нет большевиков. Она пускается в это плавание по бурным волнам; рассказывая о нем она старается разукрасить его, сделать не таким страшным, но все равно ужасные образы остаются в памяти: собаки, отгрызающие у трупов руки; накокаиненная бывшая курсистка-большевичка, захватившая власть над каким-то городком и получающая чуть ли не сексуальное удовлетворение от расстрела тех, кто попадается ей в руки; какой-то комиссар, у которого на богатой шубе на спине большое отверстие, а вокруг него засохшая кровь. Нет, лучше об этом не думать!
Продолжение текста
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤19🤯5😢4😁2
У всех есть возможность сказать своё последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В этой рубрике мы очищаем последние слова от налёта времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлечённо.
Сегодня — последние слова американского писателя Эрнста Хемингуэя, сказанные им жене за несколько минут до самоубийства.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова американского писателя Эрнста Хемингуэя, сказанные им жене за несколько минут до самоубийства.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
😢40❤6🤯2
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Айза и Гуф. Свадьба. 2008 год.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Айза и Гуф. Свадьба. 2008 год.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤30😢9🤯2
Текст Андрея Валерьевича Бухарина о последнем концерте Оззи Осборна и Black Sabbath. О красивом и великом уходе из этого мира — теперь уже.
#кенотаф_кенотаф
#кенотаф_кенотаф
😢36❤21
U2 — The Joshua Tree (1987), 5/5
Пару лет назад в одной из рассылок я прочитал, что дескать среди американских подростков набирает популярность тренд — еврокор. Так прозвали попытки одеться как европейцы, под европейцев. Якобы те в своих Лондонах и Парижах одеваются не так, как жители Нью-Йорка и Сан-Франциско. Да, у американцев тоже есть странное, их собственное преклонение перед Европой, смешанное с ненавистью, завистью и желанием доказать маме, что они такие, как надо.
А вот у европейцев есть преклонение перед американцами — для нас тоже очень понятное (Гудбай, Америка, о!). Всходы оно дало очень разные — мы сейчас о музыкальных. Взаимное опыление было постоянным — хрестоматийные истории типа Чак Берри и Элвис Пресли придумали рок-н-ролл, а The Beatles завоевали с ним Америку, пересказывать бессмысленно. Мы же хотим рассказать о попытке сыграть и посмотреть на мир, как американцы. Взять специфические американские жанры типа блюза, кантри, госпела и американы (аналог русского рока в США?), да даже и гранжа, смешать их между собой, то получится что-то такое, что можно назвать америкакором.
И тут, конечно, ирландцы U2 записали главный альбом во всей этой европейской традиции — даром, что это и у критиков, и поклонников считается их лучшей пластинкой. С ними разве что могут конкурировать британцы Blur c одноимённым альбомом 1997 года, когда они, чтобы выскочить из изнуряющей битвы бритпопа, записали нарочито американский рок.
Продюсеры The Joshua Tree Брайан Ино и Даниэль Лануа вытащили из музыки U2 пост-панковую упругость и выкинули её на бескрайние просторы Невады, Оклахомы, Ойдахо и Аризоны. Эти песни медлительны и величавы подобно американским пейзажам. Ну, и рассчётливы, как люди их населяющие — альбом в самих Штатах был принят как родной.
Во всей дискографии U2 The Joshua Tree, кажется, и самый лучший для русского уха — распевный и навевающий острожную тоску из той самой песни ямщика. Ну, а ещё Боно со свойственной ему мессианской амбициозностью пытался в одном альбоме рассказать о всём хорошем, что есть в Америке, и обо всём плохом. Как прекрасно дерево Джошуа в пустыне Сонора, но как ужасно вторжение Рейгана в Гренаду — и всё это одновременно. Покойный Глеб Павловский как-то сказал, что главная проблема политики России в том, что у нас реальность конкурирует с идеалом. Вот и Боно пытался поучаствовать в этом споре, но уже на американской почве.
А ещё, моё сугубое мнение, это идеальная музыка для русского дачного посёлка из квадратиков в шесть соток, утонувших, где в вишне и яблонях, а где в репьях. Вы только послушайте Where the Streets Have No Name — это же песня для жарки шашлыка в тех местах, где водка уже положена в холодильник, кто-то из друзей ещё подъезжает, облака такие высокие, небо клонится к вечеру, а тот самый запах уже разлился вокруг.
Что ещё слушать у U2:
Boy (1980) — 5/5
War (1983) — 5/5
The Unforgettable Fire (1984) — 5/5
#простаков #альбомы_кенотафа
Пару лет назад в одной из рассылок я прочитал, что дескать среди американских подростков набирает популярность тренд — еврокор. Так прозвали попытки одеться как европейцы, под европейцев. Якобы те в своих Лондонах и Парижах одеваются не так, как жители Нью-Йорка и Сан-Франциско. Да, у американцев тоже есть странное, их собственное преклонение перед Европой, смешанное с ненавистью, завистью и желанием доказать маме, что они такие, как надо.
А вот у европейцев есть преклонение перед американцами — для нас тоже очень понятное (Гудбай, Америка, о!). Всходы оно дало очень разные — мы сейчас о музыкальных. Взаимное опыление было постоянным — хрестоматийные истории типа Чак Берри и Элвис Пресли придумали рок-н-ролл, а The Beatles завоевали с ним Америку, пересказывать бессмысленно. Мы же хотим рассказать о попытке сыграть и посмотреть на мир, как американцы. Взять специфические американские жанры типа блюза, кантри, госпела и американы (аналог русского рока в США?), да даже и гранжа, смешать их между собой, то получится что-то такое, что можно назвать америкакором.
И тут, конечно, ирландцы U2 записали главный альбом во всей этой европейской традиции — даром, что это и у критиков, и поклонников считается их лучшей пластинкой. С ними разве что могут конкурировать британцы Blur c одноимённым альбомом 1997 года, когда они, чтобы выскочить из изнуряющей битвы бритпопа, записали нарочито американский рок.
Продюсеры The Joshua Tree Брайан Ино и Даниэль Лануа вытащили из музыки U2 пост-панковую упругость и выкинули её на бескрайние просторы Невады, Оклахомы, Ойдахо и Аризоны. Эти песни медлительны и величавы подобно американским пейзажам. Ну, и рассчётливы, как люди их населяющие — альбом в самих Штатах был принят как родной.
Во всей дискографии U2 The Joshua Tree, кажется, и самый лучший для русского уха — распевный и навевающий острожную тоску из той самой песни ямщика. Ну, а ещё Боно со свойственной ему мессианской амбициозностью пытался в одном альбоме рассказать о всём хорошем, что есть в Америке, и обо всём плохом. Как прекрасно дерево Джошуа в пустыне Сонора, но как ужасно вторжение Рейгана в Гренаду — и всё это одновременно. Покойный Глеб Павловский как-то сказал, что главная проблема политики России в том, что у нас реальность конкурирует с идеалом. Вот и Боно пытался поучаствовать в этом споре, но уже на американской почве.
А ещё, моё сугубое мнение, это идеальная музыка для русского дачного посёлка из квадратиков в шесть соток, утонувших, где в вишне и яблонях, а где в репьях. Вы только послушайте Where the Streets Have No Name — это же песня для жарки шашлыка в тех местах, где водка уже положена в холодильник, кто-то из друзей ещё подъезжает, облака такие высокие, небо клонится к вечеру, а тот самый запах уже разлился вокруг.
Что ещё слушать у U2:
Boy (1980) — 5/5
War (1983) — 5/5
The Unforgettable Fire (1984) — 5/5
#простаков #альбомы_кенотафа
❤24😁5😢2🤯1
У всех есть возможность сказать своё последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В этой рубрике мы очищаем последние слова от налёта времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлечённо.
Сегодня — последние слова речи активист:ки Греты Тунберг в ООН осенью 2019 года, вошедшей в историю под названием «Как вы смеете?!».
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова речи активист:ки Греты Тунберг в ООН осенью 2019 года, вошедшей в историю под названием «Как вы смеете?!».
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤15😁9🤯3
Into the Wild или Ах, как хочется вернуться
Скучный мир, живущий по унылым правилам раскалывается на сотни кусков — малых и больших. Столь многие мечтали об этом взрыве, надеялись приблизить, как-то поучаствовать. И вот, началось!
Весна 1915 года. Длинная цепь грузовиков тянется к передовой. Туда везут солдат, оружие, снаряды, продовольствие. Оттуда — раненых и убитых. В этих нескончаемых вереницах грузовиков Первой мировой войны трясутся два будущих писателя Илья Эренбург и Эрнст Юнгер. Еще год назад они бы только ухмыльнулись, скажи им, что они окажутся на войне. А сегодня это их рутина.
В новом тексте из цикла «Улица Ильи Эренбурга» резидент Кенотафа Егор Сенников всматривается в лица двух писателей и пытается прочитать их мысли: что ищут они в этом краю смерти и печали? Что бросили в краю родном?
Полный текст — по ссылке.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Скучный мир, живущий по унылым правилам раскалывается на сотни кусков — малых и больших. Столь многие мечтали об этом взрыве, надеялись приблизить, как-то поучаствовать. И вот, началось!
Весна 1915 года. Длинная цепь грузовиков тянется к передовой. Туда везут солдат, оружие, снаряды, продовольствие. Оттуда — раненых и убитых. В этих нескончаемых вереницах грузовиков Первой мировой войны трясутся два будущих писателя Илья Эренбург и Эрнст Юнгер. Еще год назад они бы только ухмыльнулись, скажи им, что они окажутся на войне. А сегодня это их рутина.
В новом тексте из цикла «Улица Ильи Эренбурга» резидент Кенотафа Егор Сенников всматривается в лица двух писателей и пытается прочитать их мысли: что ищут они в этом краю смерти и печали? Что бросили в краю родном?
Полный текст — по ссылке.
#улица_эренбурга
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
❤23😢3😁1🤯1
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Спикер Верховного Совета РФ Руслан Имранович Хасбулатов среди защитников конституции и законности. Осень 1993 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Спикер Верховного Совета РФ Руслан Имранович Хасбулатов среди защитников конституции и законности. Осень 1993 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
😢17
О скучных либерахах
Сергей Простаков неожиданно для самого себя рассказывает о личных уроках, почёрпнутых в жизни и творчестве социолога Карла Поппера.
Сегодня день рожденья Карла Поппера.
Уверен, что в жизни он был неприятным человеком, с которым у меня отношения не сложились бы — мы слишком по-разному смотрим на мир. Сужу по тому, что с реальными людьми, которые вслед за Поппером повторяют, что никакой свободы врагам свободы и ругают всякого рода радикальные проявления, мне всегда было неинтересно.
И тем не менее, почему-то именно про Поппера хочется сказать пару добрых слов по случаю.
Меня всегда восхищал этот его жест. Да, вынужденный, да вряд ли задуманный как жест, но выглядящий именно как жест — переезд в Новую Зеландию в канун Второй Мировой войны и создание там, в самом глухом углу мира, книги "Открытое общество и его враги". Это была зубодробительная критика разного рода мечтателей начиная с Платона, которые хотели мир переделать на свой лад, не считаясь с обстоятельствами. Поппер, австрийский еврей, бежавший от нацизма сначала в Британию, а потом в Новую Зеландию, где на фоне далёких горящих Сталинграда и Варшавы, пишет книгу с очень простыми идеями: критическое мышление лучше слепого подчинения, власть должна быть подконтрольна обществу, "начальство" не знает априори лучше, реформы должны быть осторожными, мечтать нужно об улучшениях, а не о переделке мира под себя.
Узнав про этот жест Поппера в своё студенчество, я с тех пор решил, что в случае большой катастрофы, конечно же, поступлю также: уеду на край света и напишу книгу, где важнее прямых слов о настоящем будут отблески его гроз, бросающие свет на людей и идеи прошлого.
А что касается нашего настоящего, то можно, конечно, не любить Поппера (и даже ему подобных современников) за его скучность, но, пожалуй, делать это нужно во времена такие же скучные и только один раз в жизни. Потому что затем придут нескучные времена, когда против Поппера никаких аргументов уже не станет.
#созерцания_и_наблюдения #простаков
Сергей Простаков неожиданно для самого себя рассказывает о личных уроках, почёрпнутых в жизни и творчестве социолога Карла Поппера.
Сегодня день рожденья Карла Поппера.
Уверен, что в жизни он был неприятным человеком, с которым у меня отношения не сложились бы — мы слишком по-разному смотрим на мир. Сужу по тому, что с реальными людьми, которые вслед за Поппером повторяют, что никакой свободы врагам свободы и ругают всякого рода радикальные проявления, мне всегда было неинтересно.
И тем не менее, почему-то именно про Поппера хочется сказать пару добрых слов по случаю.
Меня всегда восхищал этот его жест. Да, вынужденный, да вряд ли задуманный как жест, но выглядящий именно как жест — переезд в Новую Зеландию в канун Второй Мировой войны и создание там, в самом глухом углу мира, книги "Открытое общество и его враги". Это была зубодробительная критика разного рода мечтателей начиная с Платона, которые хотели мир переделать на свой лад, не считаясь с обстоятельствами. Поппер, австрийский еврей, бежавший от нацизма сначала в Британию, а потом в Новую Зеландию, где на фоне далёких горящих Сталинграда и Варшавы, пишет книгу с очень простыми идеями: критическое мышление лучше слепого подчинения, власть должна быть подконтрольна обществу, "начальство" не знает априори лучше, реформы должны быть осторожными, мечтать нужно об улучшениях, а не о переделке мира под себя.
Узнав про этот жест Поппера в своё студенчество, я с тех пор решил, что в случае большой катастрофы, конечно же, поступлю также: уеду на край света и напишу книгу, где важнее прямых слов о настоящем будут отблески его гроз, бросающие свет на людей и идеи прошлого.
А что касается нашего настоящего, то можно, конечно, не любить Поппера (и даже ему подобных современников) за его скучность, но, пожалуй, делать это нужно во времена такие же скучные и только один раз в жизни. Потому что затем придут нескучные времена, когда против Поппера никаких аргументов уже не станет.
#созерцания_и_наблюдения #простаков
❤40😢2
С недавних пор стал интересоваться Центральной Азией: читаю, слежу, смотрю, осмысляю. А потому решил на пространствах издания "Кенотаф" завести новую авторскую рубрику "Записки бродячего дервиша", чтобы разложить всё по полочкам. К известной исламской секте не имею отношения, но про происхождение названия расскажу как-нибудь потом. Сегодня же — первейший выпуск "Записок", посвящённый идеальному введению в историю региона.
***
Это книга американского историка пакистанского происхождения Адиба Халида "Центральная Азия: От века империй до наших дней".
Это одна из главных издательских удач "Альпины" последних лет. Эта сколь прекрасно написанный и переведённый популярный нон-фикшн, столь и закрывающий для российского читателя огромную интеллектуальную дыру — буду очень благодарен, если кто-то мне укажет на другие подобные краткие, но исчерпывающие введения в историю этого региона.
И всё-таки перед нами не холодный энциклопедический пересказ событий, а авторский взгляд, о чём Халид с первых же страниц и заявляет. Как уроженец Пакистана он с юности интересовался историей и жизнью северных соседей, но серьёзно занялся исследованиями только после 1991 года.
Он не пишет историю Центральной Азии с древности, хотя обзорный очерк включил в начало книги. Для Халида регион — порождения имперской экспансии — российской и китайской. Во второй половине XVIII века стали обозначаться современные границы, которые предопределили ход истории — Китай завоевал Восточный Туркестан, ставший Синьцзяном, а Российская империя начала передвигать цепь сибирских крепостей южнее, всё сильнее погружаясь в Великую Степь, пока эту экспансию не остановила Амударья.
О последней хочу сказать отдельно. Мавераннахр — такой термин использует Халид для обозначение земель Таджикистана, Узбекистана, Туркменистана, чтобы отделить регион с оседлыми жителями от кочевников-тюрков. Термин арабаского происхождения, и буквально означает "за речкой", но наоборот. Как сын ветерана-афганца и автор подкаста об Афганской войне вздохнул.
Итак, то, что мы сейчас называем Центральной Азией сотворили империи. И Халид настаивает: были в этом и великие достижения, и великие преступления, и большое сотрудничество и сотворчество, и отчуждение. В трезвые двадцатые хочется на этом заострить внимание — история империй и имперского опыта на наших глазах примитизирована. Но главное, Халид развенчивает всеобщую оптику, что Центральная Азия — это один из самых глухих углов мира.
Фактически вся книга посвящена доказательству того, что регион не линейно, но постоянно влиял на современность. Синьцзян был завоёван почти случайно, но обрёк Китай на важную роль в мусульманском и тюркском мире. Только в Центральной Азии у России появились настоящие "заморские" колонии. Там же большевики претворяли самым убедительным образом свой инструменталистский проект "империи положительного действия". Вторая Мировая и Холодная война, экологические катастрофы и всеобщая грамотность. Ислам, метущийся между реформой и традицией. Ну, а ныне Синьцзян — обкаточный полигон будущего всего человечества.
Из Москвы включение Синьцзяна в регион Центральной Азии может показаться странным. Но фактически вся книга Халида о том, что установившаяся к середине XIX века граница была прозрачной до самых последних десятилетий. Российские татары формировали именно там идеи пантюркизма. Уйгуры бежали в Казахстан от китайских националистов и коммунистов. А казахи бежали в Синьцзян уже от Советов и коллективизации. Деятели Восточно-Туркестанских республик доживали свой век в Ташкенте. А уйгурский язык полон русских слов.
Тот случай, когда книжку нужно поместить в список чтения независимо от интереса к истории или тюркам. Есть зияющие лакуны в нашем образовании, которые нуждаются в срочном закрытии. И книгу Халида для этого я очень рекомендую. Не говоря о том, что это чрезвычайно увлекательное и бойкое чтение с хорошим послевкусием от исторического чтения — всё пройдёт, и это тоже.
В рамках "Записок бродячего дервиша" к этой книге я вернусь ещё не раз.
#простаков #записки_бродячего_дервиша #рецензии_на_кенотафе
***
Это книга американского историка пакистанского происхождения Адиба Халида "Центральная Азия: От века империй до наших дней".
Это одна из главных издательских удач "Альпины" последних лет. Эта сколь прекрасно написанный и переведённый популярный нон-фикшн, столь и закрывающий для российского читателя огромную интеллектуальную дыру — буду очень благодарен, если кто-то мне укажет на другие подобные краткие, но исчерпывающие введения в историю этого региона.
И всё-таки перед нами не холодный энциклопедический пересказ событий, а авторский взгляд, о чём Халид с первых же страниц и заявляет. Как уроженец Пакистана он с юности интересовался историей и жизнью северных соседей, но серьёзно занялся исследованиями только после 1991 года.
Он не пишет историю Центральной Азии с древности, хотя обзорный очерк включил в начало книги. Для Халида регион — порождения имперской экспансии — российской и китайской. Во второй половине XVIII века стали обозначаться современные границы, которые предопределили ход истории — Китай завоевал Восточный Туркестан, ставший Синьцзяном, а Российская империя начала передвигать цепь сибирских крепостей южнее, всё сильнее погружаясь в Великую Степь, пока эту экспансию не остановила Амударья.
О последней хочу сказать отдельно. Мавераннахр — такой термин использует Халид для обозначение земель Таджикистана, Узбекистана, Туркменистана, чтобы отделить регион с оседлыми жителями от кочевников-тюрков. Термин арабаского происхождения, и буквально означает "за речкой", но наоборот. Как сын ветерана-афганца и автор подкаста об Афганской войне вздохнул.
Итак, то, что мы сейчас называем Центральной Азией сотворили империи. И Халид настаивает: были в этом и великие достижения, и великие преступления, и большое сотрудничество и сотворчество, и отчуждение. В трезвые двадцатые хочется на этом заострить внимание — история империй и имперского опыта на наших глазах примитизирована. Но главное, Халид развенчивает всеобщую оптику, что Центральная Азия — это один из самых глухих углов мира.
Фактически вся книга посвящена доказательству того, что регион не линейно, но постоянно влиял на современность. Синьцзян был завоёван почти случайно, но обрёк Китай на важную роль в мусульманском и тюркском мире. Только в Центральной Азии у России появились настоящие "заморские" колонии. Там же большевики претворяли самым убедительным образом свой инструменталистский проект "империи положительного действия". Вторая Мировая и Холодная война, экологические катастрофы и всеобщая грамотность. Ислам, метущийся между реформой и традицией. Ну, а ныне Синьцзян — обкаточный полигон будущего всего человечества.
Из Москвы включение Синьцзяна в регион Центральной Азии может показаться странным. Но фактически вся книга Халида о том, что установившаяся к середине XIX века граница была прозрачной до самых последних десятилетий. Российские татары формировали именно там идеи пантюркизма. Уйгуры бежали в Казахстан от китайских националистов и коммунистов. А казахи бежали в Синьцзян уже от Советов и коллективизации. Деятели Восточно-Туркестанских республик доживали свой век в Ташкенте. А уйгурский язык полон русских слов.
Тот случай, когда книжку нужно поместить в список чтения независимо от интереса к истории или тюркам. Есть зияющие лакуны в нашем образовании, которые нуждаются в срочном закрытии. И книгу Халида для этого я очень рекомендую. Не говоря о том, что это чрезвычайно увлекательное и бойкое чтение с хорошим послевкусием от исторического чтения — всё пройдёт, и это тоже.
В рамках "Записок бродячего дервиша" к этой книге я вернусь ещё не раз.
#простаков #записки_бродячего_дервиша #рецензии_на_кенотафе
❤31