Издание «Кенотаф» старается избегать любых форм хайпа, но время от времени мы всё равно попадаем, так сказать, в мейнстрим. Сергей Простаков и Егор Сенников в день премьеры Limonov: The Ballad в Каннах решили обсудить творческое наследие и художественную эволюцию Кирилла Семёновича Серебренникова.
Но в итоге разговор превратился в масштабный разбор больших российских режиссёров. Серебренников, Звягинцев, Хлебников, Гай-Германика, (Юрий) Быков, Велединский, Герман (мл.) — обо всех в нашей большой беседе.
Премьера на нашем Boosty в пятницу 24 мая.
Самое время подписаться: https://boosty.to/thecenotaph
#простаков #сенников
Но в итоге разговор превратился в масштабный разбор больших российских режиссёров. Серебренников, Звягинцев, Хлебников, Гай-Германика, (Юрий) Быков, Велединский, Герман (мл.) — обо всех в нашей большой беседе.
Премьера на нашем Boosty в пятницу 24 мая.
Самое время подписаться: https://boosty.to/thecenotaph
#простаков #сенников
И вот теперь, когда прочитаны первые положительные и отрицательные рецензии на Limonov: The Ballad, когда участникам разговора удалось даже посмотреть на эту ленту в замочную скважину, издание «Кенотаф» выкладывает большой разговор Егора Сенникова и Сергея Простакова о российских режиссёрах.
Серебренников, Звягинцев, Хлебников, Гай-Германика, (Юрий) Быков, Велединский, Герман (мл.) — как и было сказано.
Самое время подписаться: https://boosty.to/thecenotaph
Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.
#простаков #сенников
Серебренников, Звягинцев, Хлебников, Гай-Германика, (Юрий) Быков, Велединский, Герман (мл.) — как и было сказано.
Самое время подписаться: https://boosty.to/thecenotaph
Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.
#простаков #сенников
Вперёд, Москва! Ликуй, Кишинёв (?)
Эй, вратарь, готовься к бою — часовым ты поставлен у ворот! В новом эпизоде цикла «Расходящиеся тропы», Егор Сенников наблюдает за тем, как кожаный мяч летает над зеленым полем, трибуны ревут, а люди сложной судьбы следят за счетом на табло.
Матч закончился разгромом. На московском стадионе «Динамо» 7 сентября 1932 года зрители ревели от восторга. Сборная команды Москвы по футболу разгромно победила сборную Ленинграда; на табло 5:1, первый гол забил Николай Старостин.
Москвичи выиграли первенство СССР по футболу среди команд городов. На пути к финалу они разгромили сборную Донбасса (9:1) и Тифлиса (6:1). Костяк московской команды составляли игроки «Динамо», команды чекистов. Но капитаном был Николай Старостин, представлявший вместе с братом команду табачной фабрики «Дукат» — пройдет совсем немного времени, и на ее осколках будет основан «Спартак».
Николай Старостин — легенда. Парень с Пресни, выходец из старообрядческой семьи, сын егеря, легендарный футболист и человек, без которого, наверное, не было бы никакого «Спартака» — еще с самой юности его душой овладел футбол. В своих мемуарах, впрочем, он вспоминает и о том, что было популярно до футбола в его детстве — драки стенка на стенку. Выходили парни с Грузин и Пресни, «дорогомиловцы» и «бутырские» — и дрались, в соответствии с неким уличным кодексом битв.
Революция, крушение ancien regime, Гражданская война — все это для профессиональных спортсменов стало временем бесконечных бед. В «Русском спорте» в 1919 году регулярно описывалось, как те или иные спортсмены не выходили на соревнования по причине голода. Или мрачная история о том, как профессиональный лыжник поехал в деревню для того, чтобы найти хлеба — и ехал обратно на крыше вагона зимой, потому что мест внутри не было, а на соревнования надо было успеть. В другом спортивном клубе жаловались, что за зиму у них закончился весь спортивный инвентарь — пустили его в растопку.
Может быть, с этим и связан массовый рост популярности футбола у рабочих в годы революции? Спорт несложный, требующий минимального инвентаря, футболистов среди рабочих было немало и до 1917 года. Для Николая Старостина эти годы были временем футбольной карьеры, которая строилась на фоне бесконечных тягот и голода: от тифа умер отец, денег не было, ржаная мука стоило ужасно дорого.
Но Старостин упорно гнул свою линию и в мире византийской советской политики в области спорта смог выгрызть себе место под солнцем — хотя на этом пути и он с братьями стал жертвой репрессий, оказался в ГУЛАГе, но все равно не сдался. Старостин пережил всех своих врагов, увидел крах СССР — и доживал свой век живой легендой.
В России ликуют москвичи, Старостин наслаждается славой и успехом, а во Франции через четыре дня после этого триумфа начинается первый чемпионат страны по футболу. Команды были разделены на две группы — и тренером «Олимпика» из Антиба становится загадочный месье де Валери, более известный как Валериан Безвечный. Эмигрант из Российской империи, уроженец Кишинева, который спортом, видимо, увлекался не меньше, чем Старостин, но карьеру строил на чужбине.
Безвечного мотало по миру. В середине 1920-х он играет за египетский клуб «Аль Секка», потом ненадолго уезжает в Чехословакию, затем снова в Египет, следом Чехословакия, Греция… Кишиневец Валериан в 1928 году становится тренером сборной Египта по футболу и отправляется вместе с ней на Олимпийские игры в Голландию. Под его руководством египтяне громят Турцию, со скрипом побеждают Португалию, но в полуфинале остановлены Аргентиной, а в матче за третье место уничтожены Италией. Валериан, которого египтяне уважительно звали Валер-бей, отправился во Францию.
Под его руководством футбольный клуб из Антиба проявил себя хорошо. В отличие от самого Валериана — его уволили, раскопав, что он подкупал команды противников, предлагая им сдать матчи. И вновь скитания — которые загонят Валериана аж в Аргентину.
Валериан Безвечный — вечный странник.
Николай Старостин забивает за сборную Москвы.
#сенников
Эй, вратарь, готовься к бою — часовым ты поставлен у ворот! В новом эпизоде цикла «Расходящиеся тропы», Егор Сенников наблюдает за тем, как кожаный мяч летает над зеленым полем, трибуны ревут, а люди сложной судьбы следят за счетом на табло.
Матч закончился разгромом. На московском стадионе «Динамо» 7 сентября 1932 года зрители ревели от восторга. Сборная команды Москвы по футболу разгромно победила сборную Ленинграда; на табло 5:1, первый гол забил Николай Старостин.
Москвичи выиграли первенство СССР по футболу среди команд городов. На пути к финалу они разгромили сборную Донбасса (9:1) и Тифлиса (6:1). Костяк московской команды составляли игроки «Динамо», команды чекистов. Но капитаном был Николай Старостин, представлявший вместе с братом команду табачной фабрики «Дукат» — пройдет совсем немного времени, и на ее осколках будет основан «Спартак».
Николай Старостин — легенда. Парень с Пресни, выходец из старообрядческой семьи, сын егеря, легендарный футболист и человек, без которого, наверное, не было бы никакого «Спартака» — еще с самой юности его душой овладел футбол. В своих мемуарах, впрочем, он вспоминает и о том, что было популярно до футбола в его детстве — драки стенка на стенку. Выходили парни с Грузин и Пресни, «дорогомиловцы» и «бутырские» — и дрались, в соответствии с неким уличным кодексом битв.
Революция, крушение ancien regime, Гражданская война — все это для профессиональных спортсменов стало временем бесконечных бед. В «Русском спорте» в 1919 году регулярно описывалось, как те или иные спортсмены не выходили на соревнования по причине голода. Или мрачная история о том, как профессиональный лыжник поехал в деревню для того, чтобы найти хлеба — и ехал обратно на крыше вагона зимой, потому что мест внутри не было, а на соревнования надо было успеть. В другом спортивном клубе жаловались, что за зиму у них закончился весь спортивный инвентарь — пустили его в растопку.
Может быть, с этим и связан массовый рост популярности футбола у рабочих в годы революции? Спорт несложный, требующий минимального инвентаря, футболистов среди рабочих было немало и до 1917 года. Для Николая Старостина эти годы были временем футбольной карьеры, которая строилась на фоне бесконечных тягот и голода: от тифа умер отец, денег не было, ржаная мука стоило ужасно дорого.
Но Старостин упорно гнул свою линию и в мире византийской советской политики в области спорта смог выгрызть себе место под солнцем — хотя на этом пути и он с братьями стал жертвой репрессий, оказался в ГУЛАГе, но все равно не сдался. Старостин пережил всех своих врагов, увидел крах СССР — и доживал свой век живой легендой.
В России ликуют москвичи, Старостин наслаждается славой и успехом, а во Франции через четыре дня после этого триумфа начинается первый чемпионат страны по футболу. Команды были разделены на две группы — и тренером «Олимпика» из Антиба становится загадочный месье де Валери, более известный как Валериан Безвечный. Эмигрант из Российской империи, уроженец Кишинева, который спортом, видимо, увлекался не меньше, чем Старостин, но карьеру строил на чужбине.
Безвечного мотало по миру. В середине 1920-х он играет за египетский клуб «Аль Секка», потом ненадолго уезжает в Чехословакию, затем снова в Египет, следом Чехословакия, Греция… Кишиневец Валериан в 1928 году становится тренером сборной Египта по футболу и отправляется вместе с ней на Олимпийские игры в Голландию. Под его руководством египтяне громят Турцию, со скрипом побеждают Португалию, но в полуфинале остановлены Аргентиной, а в матче за третье место уничтожены Италией. Валериан, которого египтяне уважительно звали Валер-бей, отправился во Францию.
Под его руководством футбольный клуб из Антиба проявил себя хорошо. В отличие от самого Валериана — его уволили, раскопав, что он подкупал команды противников, предлагая им сдать матчи. И вновь скитания — которые загонят Валериана аж в Аргентину.
Валериан Безвечный — вечный странник.
Николай Старостин забивает за сборную Москвы.
#сенников
Отче наш, иже еси на небесех
Иногда извилистые дороги уводят в небо. В новом эпизоде «Расходящихся троп» Егор Сенников оказывается в небе над Испанией, проносится через ночной Смоленск, смотрит на темный Париж.
Мне нравится думать, что это апокриф. Слишком литературно, слишком красиво, слишком умышленно. И в то же время правдоподобно.
Над всей Испанией темная ночь. В небе идет воздушный бой. За штурвалом бомбардировщика «Юнкерс-52» — пилот Всеволод Марченко. Его визави — советский летчик Иван Ерёменко; управляет своим истребителем-бипланом И-15. Испанцы прозвали этот советский самолет «Чато» — курносым. Название вроде ироничное, но на самом деле это знак уважения: И-15 были рабочей лошадкой республиканской авиации, участвовал в выполнении самых удивительных задач.
В сторону лирику.
Воздушный бой — это серьезно.
У «белого» Марченко за спиной не одна проигранная война. «Белые» сражались за проигранное дело постоянно, пока не рассыпались, не сгорели, не растаяли. Интересно, вели ли они дружеский подсчет проигранных битв?
В Испании Марченко впервые воюет на стороне, которая победит, но этого он никогда не узнает. Он воевал в Мировую, сражался при Колчаке в Гражданскую, а затем перебрался в Испанию. Воевать за франкистов — его осознанный выбор; ради этого он бежит из-под ареста и через Францию добирается до сил мятежного генерала.
Сентябрьской ночью он устремляется в небо, чтобы уже никогда не вернуться.
Советский капитан Ерёменко моложе Марченко на 20 лет. Но они во многом схожи: оба в армии почти с 17 лет, всю жизнь посвятили служению. Его боевое крещение — испанское небо. Здесь он становится асом. Одерживает воздушные победы — личные и групповые.
Вспышка в ночи. «Юнкерс» подбит. Марченко проиграл свой последний бой. Он устремился вниз, к испанской земле — его тело там, после мытарств, найдет свой вечный покой.
Ночь.
Ерёменко пройдет всю Отечественную войну, станет генералом авиации — и будет стремительно вытолкан на пенсию уже при Хрущеве.
Ночь и в Париже. Спят казаки, работающие зазывалами в русских ресторанах. Спят русские рабочие фабрики «Рено». Спит бывший кадет и бывший эсер. Спит советский полпред и вчерашний чекист. Спит «Мисс Россия» по версии эмигрантской газеты — манекенщица Ирина Ильина. И лишь на всемирной выставке уставились друг на друга немецкий орел и мухинская «Рабочий и колхозница», как знак неизбежных перемен. Как символ того, что ночь уже скоро вступит в свои права. А пока — световые развлечения на всемирной выставке.
Августовская ночь в Смоленске. Здесь не спят два молодых писателя, два друга — Александр Твардовский и Адриан Македонов. На последнего уже не один месяц идет государственный накат. «Коллеги» по писательскому цеху льют на него ведра помоев. «Кулацкий подголосок». «Враг народа». «Двурушническая физиономия». Македонов — смоленский критик и писатель, который почти 10 лет помогал выдвинуться Твардовскому, поддерживал его начинания. Твардовский этого не забыл — и срывается из Москвы, бьется за него. Называет его своим другом на суде. В Москве ползут слухи, что теперь возьмутся и за Твардовского, ведь он защищает «агента троцкистско-авербаховской банды».
На столе бутылки. Накурено. Дым режет глаза — до слез.
Македонов, конечно, сядет. Твардовский не будет сдаваться. Друга вытащит при первой возможности — в 1946 году.
Октябрьская ночь в Минске. Здесь без устали стреляют. Все пропахло порохом, кровью и серой. Убьют больше сотни человек, тела потом увезут в Куропаты. Осенняя ночь в Каннах. Легкий привкус морской соли. Набоков заканчивает писать свой последний русский роман. Ночь в Ленинграде. Громкий стук в дверь разносится по квартире в доме Придворного конюшенного ведомства на канале Грибоедова. Николай Олейников все понимает. Весь литераторский дом затих, ожидая развязки.
Ночь 1937 года шагает по планете.
На бумаге выводятся строчки:
Не разнять меня с жизнью: ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Аминь.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Иногда извилистые дороги уводят в небо. В новом эпизоде «Расходящихся троп» Егор Сенников оказывается в небе над Испанией, проносится через ночной Смоленск, смотрит на темный Париж.
Мне нравится думать, что это апокриф. Слишком литературно, слишком красиво, слишком умышленно. И в то же время правдоподобно.
Над всей Испанией темная ночь. В небе идет воздушный бой. За штурвалом бомбардировщика «Юнкерс-52» — пилот Всеволод Марченко. Его визави — советский летчик Иван Ерёменко; управляет своим истребителем-бипланом И-15. Испанцы прозвали этот советский самолет «Чато» — курносым. Название вроде ироничное, но на самом деле это знак уважения: И-15 были рабочей лошадкой республиканской авиации, участвовал в выполнении самых удивительных задач.
В сторону лирику.
Воздушный бой — это серьезно.
У «белого» Марченко за спиной не одна проигранная война. «Белые» сражались за проигранное дело постоянно, пока не рассыпались, не сгорели, не растаяли. Интересно, вели ли они дружеский подсчет проигранных битв?
В Испании Марченко впервые воюет на стороне, которая победит, но этого он никогда не узнает. Он воевал в Мировую, сражался при Колчаке в Гражданскую, а затем перебрался в Испанию. Воевать за франкистов — его осознанный выбор; ради этого он бежит из-под ареста и через Францию добирается до сил мятежного генерала.
Сентябрьской ночью он устремляется в небо, чтобы уже никогда не вернуться.
Советский капитан Ерёменко моложе Марченко на 20 лет. Но они во многом схожи: оба в армии почти с 17 лет, всю жизнь посвятили служению. Его боевое крещение — испанское небо. Здесь он становится асом. Одерживает воздушные победы — личные и групповые.
Вспышка в ночи. «Юнкерс» подбит. Марченко проиграл свой последний бой. Он устремился вниз, к испанской земле — его тело там, после мытарств, найдет свой вечный покой.
Ночь.
Ерёменко пройдет всю Отечественную войну, станет генералом авиации — и будет стремительно вытолкан на пенсию уже при Хрущеве.
Ночь и в Париже. Спят казаки, работающие зазывалами в русских ресторанах. Спят русские рабочие фабрики «Рено». Спит бывший кадет и бывший эсер. Спит советский полпред и вчерашний чекист. Спит «Мисс Россия» по версии эмигрантской газеты — манекенщица Ирина Ильина. И лишь на всемирной выставке уставились друг на друга немецкий орел и мухинская «Рабочий и колхозница», как знак неизбежных перемен. Как символ того, что ночь уже скоро вступит в свои права. А пока — световые развлечения на всемирной выставке.
Августовская ночь в Смоленске. Здесь не спят два молодых писателя, два друга — Александр Твардовский и Адриан Македонов. На последнего уже не один месяц идет государственный накат. «Коллеги» по писательскому цеху льют на него ведра помоев. «Кулацкий подголосок». «Враг народа». «Двурушническая физиономия». Македонов — смоленский критик и писатель, который почти 10 лет помогал выдвинуться Твардовскому, поддерживал его начинания. Твардовский этого не забыл — и срывается из Москвы, бьется за него. Называет его своим другом на суде. В Москве ползут слухи, что теперь возьмутся и за Твардовского, ведь он защищает «агента троцкистско-авербаховской банды».
На столе бутылки. Накурено. Дым режет глаза — до слез.
Македонов, конечно, сядет. Твардовский не будет сдаваться. Друга вытащит при первой возможности — в 1946 году.
Октябрьская ночь в Минске. Здесь без устали стреляют. Все пропахло порохом, кровью и серой. Убьют больше сотни человек, тела потом увезут в Куропаты. Осенняя ночь в Каннах. Легкий привкус морской соли. Набоков заканчивает писать свой последний русский роман. Ночь в Ленинграде. Громкий стук в дверь разносится по квартире в доме Придворного конюшенного ведомства на канале Грибоедова. Николай Олейников все понимает. Весь литераторский дом затих, ожидая развязки.
Ночь 1937 года шагает по планете.
На бумаге выводятся строчки:
Не разнять меня с жизнью: ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Аминь.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
В ожидании капель дождя
Номер «Правды» с портретом героя. Фотография авантюриста в эмигрантской газете. Скоро все это смоет дождь, разорвут грозовые удары. В новом тексте из цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников навещает мир перед катастрофой.
Во-вторых, надо немного пройтись; это всегда помогает успокоить нервы.
Он выходит на парижскую улицу. Ему слегка за 60, но он в хорошей форме: стрижка бобриком, прямая спина, строгий взгляд, морщины еще не изрезали все лицо. Дойдя до нужного адреса, мужчина быстро поднимается по лестнице, звонит в дверь к людям, к которым приходил домой много раз: это было в Санкт-Петербурге, значит было давно. Заметно нервничает; хозяева наливают ему кофе. Он внимательно смотрит на старых знакомых и говорит:
— Война начнется двадцатого августа.
Война! Нашел чем удивить. В этом месяце все дышит войной — от Халхин-Гола до Лондона. А внутри все равно неуверенное, тайное чувство: а вдруг пронесет? А вдруг…
На первой полосе «Правды» 30 августа 1939 года — фотографии двух героев. Сперва портрет Сергея Грицевца — он первый дважды герой СССР. Рядом портреты других отличившихся, следом фамилии, фамилии, фамилии… На последней странице контуры грядущей войны прорисованы четко: «военные приготовления Англии», «британский посол в Берлине вчера посетил Гитлера», «германские пароходы покидают американские порты»…
Майор Сергей Грицевец последний год провел на войне. Летал в Испании, провел под сотню боевых вылетов и одержал множество воздушных побед. Летом 1939 года его талант потребовался на другом конце света — Грицевца перебросили на Дальний Восток, где он сражался под Халхин-Голом.
Далекие раскаты грома. Они все ближе. В воздухе разлит запах озона.
Но грозы пилот не увидит. Майор Грицевец навсегда будет принадлежать межвоенной эпохе. В сентябре его перебросят поближе к польской границе: Вторая мировая уже началась, польское сопротивление сломлено, и немецкие войска продвигаются к Варшаве. За день до того, как по радио Молотов объявит, что «польские правящие круги обанкротились», и даст старт Польскому походу Советской армии, Грицевец погибнет. Трагическая ошибка военнослужащих белорусского аэропорта Болбасово. Самолет Грицевца заходил на посадку в тот же момент когда садился другой истребитель.
Столкновение.
Грохот.
Винтом самолета Грицевцу отрубило голову.
На столе в парижском кафе лежит газета. В ней фотография красивого молодого человека: у него тонкие усы, аккуратно уложенные волосы, приятная улыбка. Можно решить, что это берут интервью у кинозвезды. Пожилой русский парижанин, сидящий в кафе, берет газету в руки и начинает читать.
В июне 1939 года без десяти четыре часа пополудни в Лувр уверенной походкой вошел молодой человек лет тридцати. Он сразу же направился в 623-й зал, названный в честь барона Василия Васильевича Шлихтинга. Останавливается на минуту перед картиной Антуана Ватто «Безразличный».
На полотне изображен юноша в атласном синем костюме. Он то ли танцует, то ли марширует, стоя на фоне леса. Его не понять; действительно, безразличный.
Недолго думая, молодой человек снимает картину со стены и вместе с ней уходит из музея. Пока парижские газеты будут гудеть о самой громкой краже в Лувре со времен «Моны Лизы» и пытаться найти следы картины, восхищавшей Бодлера, молодой человек будет сидеть у себя дома и реставрировать картину.
В середине августа мужчина сам приходит в парижский Дворец правосудия вместе с картиной и сдается в руки полиции. Его зовут Серж Богуславский. Похищение полотна он объясняет желанием улучшить картину: дескать, музейщики плохо отреставрировали картину и он счел возможным переделать их работу. Парижская пресса вновь сходит с ума.
Пройдет еще немного времени и Богуславского приговорят к 5 годам тюрьмы. В заключении он проведет большую часть мировой войны.
Александр Федорович Керенский отложил газету. История Богуславского не отвлекла от мрачных раздумий. Он встает. Какое ужасное на душе беспокойство. Во-первых, надо зайти к Гиппиус и поделиться своими мыслями…
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Номер «Правды» с портретом героя. Фотография авантюриста в эмигрантской газете. Скоро все это смоет дождь, разорвут грозовые удары. В новом тексте из цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников навещает мир перед катастрофой.
Во-вторых, надо немного пройтись; это всегда помогает успокоить нервы.
Он выходит на парижскую улицу. Ему слегка за 60, но он в хорошей форме: стрижка бобриком, прямая спина, строгий взгляд, морщины еще не изрезали все лицо. Дойдя до нужного адреса, мужчина быстро поднимается по лестнице, звонит в дверь к людям, к которым приходил домой много раз: это было в Санкт-Петербурге, значит было давно. Заметно нервничает; хозяева наливают ему кофе. Он внимательно смотрит на старых знакомых и говорит:
— Война начнется двадцатого августа.
Война! Нашел чем удивить. В этом месяце все дышит войной — от Халхин-Гола до Лондона. А внутри все равно неуверенное, тайное чувство: а вдруг пронесет? А вдруг…
На первой полосе «Правды» 30 августа 1939 года — фотографии двух героев. Сперва портрет Сергея Грицевца — он первый дважды герой СССР. Рядом портреты других отличившихся, следом фамилии, фамилии, фамилии… На последней странице контуры грядущей войны прорисованы четко: «военные приготовления Англии», «британский посол в Берлине вчера посетил Гитлера», «германские пароходы покидают американские порты»…
Майор Сергей Грицевец последний год провел на войне. Летал в Испании, провел под сотню боевых вылетов и одержал множество воздушных побед. Летом 1939 года его талант потребовался на другом конце света — Грицевца перебросили на Дальний Восток, где он сражался под Халхин-Голом.
Далекие раскаты грома. Они все ближе. В воздухе разлит запах озона.
Но грозы пилот не увидит. Майор Грицевец навсегда будет принадлежать межвоенной эпохе. В сентябре его перебросят поближе к польской границе: Вторая мировая уже началась, польское сопротивление сломлено, и немецкие войска продвигаются к Варшаве. За день до того, как по радио Молотов объявит, что «польские правящие круги обанкротились», и даст старт Польскому походу Советской армии, Грицевец погибнет. Трагическая ошибка военнослужащих белорусского аэропорта Болбасово. Самолет Грицевца заходил на посадку в тот же момент когда садился другой истребитель.
Столкновение.
Грохот.
Винтом самолета Грицевцу отрубило голову.
На столе в парижском кафе лежит газета. В ней фотография красивого молодого человека: у него тонкие усы, аккуратно уложенные волосы, приятная улыбка. Можно решить, что это берут интервью у кинозвезды. Пожилой русский парижанин, сидящий в кафе, берет газету в руки и начинает читать.
В июне 1939 года без десяти четыре часа пополудни в Лувр уверенной походкой вошел молодой человек лет тридцати. Он сразу же направился в 623-й зал, названный в честь барона Василия Васильевича Шлихтинга. Останавливается на минуту перед картиной Антуана Ватто «Безразличный».
На полотне изображен юноша в атласном синем костюме. Он то ли танцует, то ли марширует, стоя на фоне леса. Его не понять; действительно, безразличный.
Недолго думая, молодой человек снимает картину со стены и вместе с ней уходит из музея. Пока парижские газеты будут гудеть о самой громкой краже в Лувре со времен «Моны Лизы» и пытаться найти следы картины, восхищавшей Бодлера, молодой человек будет сидеть у себя дома и реставрировать картину.
В середине августа мужчина сам приходит в парижский Дворец правосудия вместе с картиной и сдается в руки полиции. Его зовут Серж Богуславский. Похищение полотна он объясняет желанием улучшить картину: дескать, музейщики плохо отреставрировали картину и он счел возможным переделать их работу. Парижская пресса вновь сходит с ума.
Пройдет еще немного времени и Богуславского приговорят к 5 годам тюрьмы. В заключении он проведет большую часть мировой войны.
Александр Федорович Керенский отложил газету. История Богуславского не отвлекла от мрачных раздумий. Он встает. Какое ужасное на душе беспокойство. Во-первых, надо зайти к Гиппиус и поделиться своими мыслями…
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Ленинград — Пуля (1999) 5/5
«О, Айседора, оставьте дома свой белый шарф».
Давно пора сказать об этом во всеуслышание: альбом «Пуля» у группы «Ленинград» — не просто лучший, но, по большому счету, единственный. Все, что было потом, можно называть по-разному: сборниками синглов, микстейпами, была даже радиопьеса с музыкальными номерами («Баборобот»). Все это было мило, временами интересно, что-то навсегда врезалось в память, а что-то немедленно ее покидало. Но альбомов не было — и, видимо, уже не появится.
«Пуля» — это классический петербургский гоп со смыком, метапародия на шансон, фантазии о том, чего не было, щедро приправленные голосом Игоря Вдовина. «Зенит» — еще не тот монстр, а раздолбайский питерский клуб, который вживается в роль российского «Тоттенхэма» — ходит где-то рядом с вершинами, но ничего не выигрывает. Айседора Дункан выезжает в последнюю поездку, на Фонтанку идут пить водку мужики, в буфете на раздаче работает Таня, на небе звезды и луна, папин пистолет, Летний сад закрыт. Разухабистая музыка, намеренно притворяющиеся примитивными слова, интеллигентное безумие и та легкая алкогольная приподнятость, которая настигает после ста грамм водки.
Вся эта легкость — игра, придуманная московскими и питерскими арт-тусовками, спродюсированная Леонидом Федоровым (который и был солистом «Ленинграда» на первом концерте группы в Москве) и умело разыгранная группой, которой, конечно, никто не предрекал грандиозной народной любви. Но судьба распорядилась иначе: в «Ленинграде» воцарился Сергей Шнуров, ставший на долгие годы одной из самых заметных российских поп-фигур. Он сумел превратить мнимый эстетический протест в огромные деньги — и сделал заработки главным критерием для оценки своего наследия. С годами смотреть на это стало скучно, как на «Зенит», распухший от денег и выигрывающий чемпионат за чемпионатом.
Свежесть, злость, ярость и талантливость «Пули», вышедшей в рубежном 1999 году, ощущается и сегодня. Всё, что было с «Ленинградом» после «Пули» — это как тишина в конце одноименного трека: выстрел прозвучал, пуля настигла героя. Незачем копаться в посмертной жизни. В той, где Шнуров останется в памяти как автор оды Евгению Пригожину и герой дисса Славы КПСС.
В конце концов, жизнь все расставляет по своим местам. Кому-то бежать от пули, кому-то окэшивать чеки.
Что еще слушать у «Ленинграда»?
Вы действительно хотите услышать ответ на этот вопрос?
#альбомы_кенотафа #сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«О, Айседора, оставьте дома свой белый шарф».
Давно пора сказать об этом во всеуслышание: альбом «Пуля» у группы «Ленинград» — не просто лучший, но, по большому счету, единственный. Все, что было потом, можно называть по-разному: сборниками синглов, микстейпами, была даже радиопьеса с музыкальными номерами («Баборобот»). Все это было мило, временами интересно, что-то навсегда врезалось в память, а что-то немедленно ее покидало. Но альбомов не было — и, видимо, уже не появится.
«Пуля» — это классический петербургский гоп со смыком, метапародия на шансон, фантазии о том, чего не было, щедро приправленные голосом Игоря Вдовина. «Зенит» — еще не тот монстр, а раздолбайский питерский клуб, который вживается в роль российского «Тоттенхэма» — ходит где-то рядом с вершинами, но ничего не выигрывает. Айседора Дункан выезжает в последнюю поездку, на Фонтанку идут пить водку мужики, в буфете на раздаче работает Таня, на небе звезды и луна, папин пистолет, Летний сад закрыт. Разухабистая музыка, намеренно притворяющиеся примитивными слова, интеллигентное безумие и та легкая алкогольная приподнятость, которая настигает после ста грамм водки.
Вся эта легкость — игра, придуманная московскими и питерскими арт-тусовками, спродюсированная Леонидом Федоровым (который и был солистом «Ленинграда» на первом концерте группы в Москве) и умело разыгранная группой, которой, конечно, никто не предрекал грандиозной народной любви. Но судьба распорядилась иначе: в «Ленинграде» воцарился Сергей Шнуров, ставший на долгие годы одной из самых заметных российских поп-фигур. Он сумел превратить мнимый эстетический протест в огромные деньги — и сделал заработки главным критерием для оценки своего наследия. С годами смотреть на это стало скучно, как на «Зенит», распухший от денег и выигрывающий чемпионат за чемпионатом.
Свежесть, злость, ярость и талантливость «Пули», вышедшей в рубежном 1999 году, ощущается и сегодня. Всё, что было с «Ленинградом» после «Пули» — это как тишина в конце одноименного трека: выстрел прозвучал, пуля настигла героя. Незачем копаться в посмертной жизни. В той, где Шнуров останется в памяти как автор оды Евгению Пригожину и герой дисса Славы КПСС.
В конце концов, жизнь все расставляет по своим местам. Кому-то бежать от пули, кому-то окэшивать чеки.
Что еще слушать у «Ленинграда»?
Вы действительно хотите услышать ответ на этот вопрос?
#альбомы_кенотафа #сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Время жатвы
«Парижский мальчик», парижская девушка. Один в своих странствиях оказался на Поволжье, затем в Ташкенте, а потом на фронте. Другая во Франции боролась с реальностью, похожей на дурной сон, но оступилась и попала в тюрьму Гестапо. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и смотрит на двух человек, жизнь которых была оборвана войной.
Короткое межвоенное лето отцвело. Миллионы людей вдруг узнали, что их путешествие по извилистой дороге мирной жизни ведет их в холодный и мокрый окоп. Кто-то встретил эту новость с ужасом, кто-то — с безразличным отчаянием. Некоторые не успели опомниться, как окоп превратился в могилу. А были и те, кто решил, что удел человека — сражаться. И сиганули в неизвестности — с разбега.
Мур — человек особый. Мур, он же Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, белогвардейца-первопоходника, превратившегося в чекиста, оставил после себя не такое большое литературное наследие, но очень богатое на мысли и наблюдения. Он вырос во Франции — и это сформировало его образ мысли, взгляд на жизнь и стиль письма. Его дневник (в значительной степени написанный по-французски) — это взгляд молодого и очень талантливого, умного русского парижанина на советскую жизнь. Многословный, глубокий, саркастический — и, несмотря на все тяготы (бедность, война, голод, арест отца и самоубийство матери), легкий.
В России он оказался против своей воли: за него решила мать, покончившая с эмиграцией летом 1939 года. Она ехала к мужу и дочери — оба они ступили на советскую землю двумя годами ранее; для них обоих это возвращение не сулило ничего хорошего. Ариадна Эфрон, дочь Цветаевой, строчила из СССР письма матери и подругам, то восхищаясь тем, как в Москве все хорошо, то живописуя подвиг стахановцев, то описывая первомайские парады. Отец же, возглавлявший в эмиграции «Союз возвращения на Родину», был завербован НКВД еще во Франции — и, видимо, надеялся, что его влияния хватит на то, чтобы собрать в СССР всю семью и защитить. Напрасно он так думал.
Дневники Георгия Эфрона читать и страшно, и интересно. Рок неуклонно вел его к гибели: из Парижа в Москву, из столицы — в Елабугу и Чистополь, затем в эвакуацию в Ташкенте, потом опять Москва… Затем — фронт.
С каждым шагом пространство будто сужалось: отец был арестован и расстрелян, сестра сослана в лагеря, мать покончила с собой. Вечер на болшевской даче НКВД в 1939 году, когда за одним столом собралась вся его семья, казался фантастической сказкой, оставшейся в далеком прошлом. И пространство, в котором Эфрон живет — такое же странное; между размышлениями о французской политике затесался сюжет из быта — повесился сосед по даче, милицейский начальник. Мать свою он, не без оснований на то, считал дурой. Несмотря на все беды, думал, что его ждет большое будущее и долгая жизнь.
Насмешил Бога, говоря о своих планах. Военкомат, учебка (где Георгий ошалел от того, что попал к уголовникам и садистам), фронт. В 19 лет его жизнь оборвало ранение на войне. Планы, надежды, ирония — все это было соткано из тумана и паутины, из короткого лета между одной войной и другой.
Пока Эфрон умирал от ран, в Берлине к последней остановке подошла жизнь другой русской парижанки — Веры Оболенской, урожденной Макаровой. Она была старше Эфрона на 14 лет, родилась в семье крупного чиновника, служившего в Баку, но с 9 лет жила в Париже. Там окончила школу, там начала работать. Там же и вышла замуж — за князя Оболенского, сына бывшего петербургского губернатора. Редкая удача — ей не грозило сражение за каждый сантим. С мужем они жили богато, спокойно — даже роскошно.
Но у судьбы на нее были свои планы. И когда в старом французском доме загулял немецкий ветер, Вера Оболенская обнаружила себя участником французского Сопротивления. Три года подпольной работы. Отваги. Ума. Нервов.
Которые закончились провалом. Оболенскую арестовало гестапо, мучало на допросах, а затем отправило в Берлин.
Где летом 1944 году ее казнили на гильотине.
Смерть не выбирают.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«Парижский мальчик», парижская девушка. Один в своих странствиях оказался на Поволжье, затем в Ташкенте, а потом на фронте. Другая во Франции боролась с реальностью, похожей на дурной сон, но оступилась и попала в тюрьму Гестапо. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и смотрит на двух человек, жизнь которых была оборвана войной.
Короткое межвоенное лето отцвело. Миллионы людей вдруг узнали, что их путешествие по извилистой дороге мирной жизни ведет их в холодный и мокрый окоп. Кто-то встретил эту новость с ужасом, кто-то — с безразличным отчаянием. Некоторые не успели опомниться, как окоп превратился в могилу. А были и те, кто решил, что удел человека — сражаться. И сиганули в неизвестности — с разбега.
Мур — человек особый. Мур, он же Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, белогвардейца-первопоходника, превратившегося в чекиста, оставил после себя не такое большое литературное наследие, но очень богатое на мысли и наблюдения. Он вырос во Франции — и это сформировало его образ мысли, взгляд на жизнь и стиль письма. Его дневник (в значительной степени написанный по-французски) — это взгляд молодого и очень талантливого, умного русского парижанина на советскую жизнь. Многословный, глубокий, саркастический — и, несмотря на все тяготы (бедность, война, голод, арест отца и самоубийство матери), легкий.
В России он оказался против своей воли: за него решила мать, покончившая с эмиграцией летом 1939 года. Она ехала к мужу и дочери — оба они ступили на советскую землю двумя годами ранее; для них обоих это возвращение не сулило ничего хорошего. Ариадна Эфрон, дочь Цветаевой, строчила из СССР письма матери и подругам, то восхищаясь тем, как в Москве все хорошо, то живописуя подвиг стахановцев, то описывая первомайские парады. Отец же, возглавлявший в эмиграции «Союз возвращения на Родину», был завербован НКВД еще во Франции — и, видимо, надеялся, что его влияния хватит на то, чтобы собрать в СССР всю семью и защитить. Напрасно он так думал.
Дневники Георгия Эфрона читать и страшно, и интересно. Рок неуклонно вел его к гибели: из Парижа в Москву, из столицы — в Елабугу и Чистополь, затем в эвакуацию в Ташкенте, потом опять Москва… Затем — фронт.
С каждым шагом пространство будто сужалось: отец был арестован и расстрелян, сестра сослана в лагеря, мать покончила с собой. Вечер на болшевской даче НКВД в 1939 году, когда за одним столом собралась вся его семья, казался фантастической сказкой, оставшейся в далеком прошлом. И пространство, в котором Эфрон живет — такое же странное; между размышлениями о французской политике затесался сюжет из быта — повесился сосед по даче, милицейский начальник. Мать свою он, не без оснований на то, считал дурой. Несмотря на все беды, думал, что его ждет большое будущее и долгая жизнь.
Насмешил Бога, говоря о своих планах. Военкомат, учебка (где Георгий ошалел от того, что попал к уголовникам и садистам), фронт. В 19 лет его жизнь оборвало ранение на войне. Планы, надежды, ирония — все это было соткано из тумана и паутины, из короткого лета между одной войной и другой.
Пока Эфрон умирал от ран, в Берлине к последней остановке подошла жизнь другой русской парижанки — Веры Оболенской, урожденной Макаровой. Она была старше Эфрона на 14 лет, родилась в семье крупного чиновника, служившего в Баку, но с 9 лет жила в Париже. Там окончила школу, там начала работать. Там же и вышла замуж — за князя Оболенского, сына бывшего петербургского губернатора. Редкая удача — ей не грозило сражение за каждый сантим. С мужем они жили богато, спокойно — даже роскошно.
Но у судьбы на нее были свои планы. И когда в старом французском доме загулял немецкий ветер, Вера Оболенская обнаружила себя участником французского Сопротивления. Три года подпольной работы. Отваги. Ума. Нервов.
Которые закончились провалом. Оболенскую арестовало гестапо, мучало на допросах, а затем отправило в Берлин.
Где летом 1944 году ее казнили на гильотине.
Смерть не выбирают.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Равенство в смерти
Белая Дьяволица, жовиальный циник… В цикле «Расходящиеся тропы» на календаре 1945 год — и Егор Сенников размышляет о том, как смертью уравниваются противоположности.
В конечном счете, разница между теми, кто уехал и кто остался, сводится к тому, сумели они остаться людьми или нет. Невидимые бухгалтеры сводят баланс: это в плюс, два в уме, здесь минус… Счет закрыт.
1945 год: стремительный бег извещений о смерти по глади газетных страниц, писем, телеграфных лент и киноэкранов. В этом море трупов отдельному имени легко затеряться; соседи по некрологам напирают со всех сторон.
Она умирала долго. Те, кто помнили ее еще по Петербургу, по ранним годам эмиграции, не могли примириться с тем, что эта яркая женщина, так лихо отплясывавшая польку в Амбуазе в 1922 году, превратилась в худую маленькую старушку с седыми волосами. Бунин, ненавидевший похороны и прощания, постоял над телом, закрыл лицо левой рукой и заплакал.
Великий писатель прощался с Зинаидой Гиппиус.
Страстная женщина, поэтесса, светская дама, символ декаданса — все про нее. Гиппиус, очевидно считавшая себя умнее, чем она была на самом деле, была сложной — и в Петербурге, и в эмиграции. Парижская Зинаида даже как будто стала злее, чем была на родине.
До революции ее дом с супругом, писателем Дмитрием Мережковским, был салоном, где, например, робкий Гумилёв впервые повстречался с Белым. Саму себя она видела то ли звездой, то ли политической фигурой; в любом случае, персонажем до некоторой степени надмирным. Фигура, читающая стихи в белом хитоне — и спустя годы Пришвин, помня об этом, будет называть ее Белой Дьяволицей. Хозяйка салона, летом 1917 года дающая советы Керенскому. Перепридумывающая гендер. Холодная. Жесткая. Лицедействующая в своей показной религиозности. Яростная.
Блевотина войны — октябрьское веселье!
В эмиграции она хиреет; вне России ей тяжело. Смотрит — но не видит. Злится, но все больше не по адресу.
Пела скорый конец света — и оказалась в Париже, захваченном нацистами, где муж ее по радио сравнивал Гитлера с Жанной д’Арк. Проклинала всех старых знакомых, оставшихся в России; обвиняла их в том, что продались большевикам. Но голос ее становился все тише и тише. Пока совсем не умолк.
Не плачь. Не плачь. Блажен, кто от людей
Свои печали вольно скроет.
За полгода до Гиппиус на ПМЖ в мир теней переехал Алексей Толстой, ее давний знакомый. Оба друг друга не любили: приятель писателя вспоминал, что «Толстой, смеясь, говорил, что Мережковский напоминал ему таракана с длинными усами, а Зинаида Гиппиус — глисту». Гиппиус же, хоть и отдавала ему должное как писателю, презирала его за возвращение в СССР, за цинизм, за предательство эмигрантских идеалов. И за талант, добавим мы. За наслаждение жизнью.
Толстой был большой человек — как в таланте, так и в пороках и страхах. Лауреат всего на свете, ведущий писатель, «красный граф» — он знал, что умирает, и страшился этого. Избегавший (как и Бунин) даже разговоров о смерти, он сам себя в нее тащил в последние годы — работая во время войны в Комиссии по расследованию злодеяний фашистских оккупантов. Он был в Харькове с Эренбургом, когда там прошел первый процесс над нацистами; вернулся оттуда пожелтевшим и постаревшим. Он писал — и ему становилось хуже. Раневская вспоминала, как встретила его на Малой Никитской; тот бросился к ней из машины и сказал, что не может быть в ней — там «пахнет». Раневская чувствовала лишь запах духов. А Толстой — запах смерти.
«Пахнет, пахнет, всюду пахнет».
Толстой бравировал своим цинизмом, Гиппиус ограждала себя язвительностью; оба они скрывали под этой броней свою душу.
Толстой умирал в Кремлевской больнице; рядом в те дни лежал Эйзенштейн. Он не любил Толстого; они были во всем противоположны. И вот он сидит у тела.
«Я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории. Челюсть подвязана бинтом. Руки сложены на груди.
И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу».
Смерть всех уравняла — в который раз.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Белая Дьяволица, жовиальный циник… В цикле «Расходящиеся тропы» на календаре 1945 год — и Егор Сенников размышляет о том, как смертью уравниваются противоположности.
В конечном счете, разница между теми, кто уехал и кто остался, сводится к тому, сумели они остаться людьми или нет. Невидимые бухгалтеры сводят баланс: это в плюс, два в уме, здесь минус… Счет закрыт.
1945 год: стремительный бег извещений о смерти по глади газетных страниц, писем, телеграфных лент и киноэкранов. В этом море трупов отдельному имени легко затеряться; соседи по некрологам напирают со всех сторон.
Она умирала долго. Те, кто помнили ее еще по Петербургу, по ранним годам эмиграции, не могли примириться с тем, что эта яркая женщина, так лихо отплясывавшая польку в Амбуазе в 1922 году, превратилась в худую маленькую старушку с седыми волосами. Бунин, ненавидевший похороны и прощания, постоял над телом, закрыл лицо левой рукой и заплакал.
Великий писатель прощался с Зинаидой Гиппиус.
Страстная женщина, поэтесса, светская дама, символ декаданса — все про нее. Гиппиус, очевидно считавшая себя умнее, чем она была на самом деле, была сложной — и в Петербурге, и в эмиграции. Парижская Зинаида даже как будто стала злее, чем была на родине.
До революции ее дом с супругом, писателем Дмитрием Мережковским, был салоном, где, например, робкий Гумилёв впервые повстречался с Белым. Саму себя она видела то ли звездой, то ли политической фигурой; в любом случае, персонажем до некоторой степени надмирным. Фигура, читающая стихи в белом хитоне — и спустя годы Пришвин, помня об этом, будет называть ее Белой Дьяволицей. Хозяйка салона, летом 1917 года дающая советы Керенскому. Перепридумывающая гендер. Холодная. Жесткая. Лицедействующая в своей показной религиозности. Яростная.
Блевотина войны — октябрьское веселье!
В эмиграции она хиреет; вне России ей тяжело. Смотрит — но не видит. Злится, но все больше не по адресу.
Пела скорый конец света — и оказалась в Париже, захваченном нацистами, где муж ее по радио сравнивал Гитлера с Жанной д’Арк. Проклинала всех старых знакомых, оставшихся в России; обвиняла их в том, что продались большевикам. Но голос ее становился все тише и тише. Пока совсем не умолк.
Не плачь. Не плачь. Блажен, кто от людей
Свои печали вольно скроет.
За полгода до Гиппиус на ПМЖ в мир теней переехал Алексей Толстой, ее давний знакомый. Оба друг друга не любили: приятель писателя вспоминал, что «Толстой, смеясь, говорил, что Мережковский напоминал ему таракана с длинными усами, а Зинаида Гиппиус — глисту». Гиппиус же, хоть и отдавала ему должное как писателю, презирала его за возвращение в СССР, за цинизм, за предательство эмигрантских идеалов. И за талант, добавим мы. За наслаждение жизнью.
Толстой был большой человек — как в таланте, так и в пороках и страхах. Лауреат всего на свете, ведущий писатель, «красный граф» — он знал, что умирает, и страшился этого. Избегавший (как и Бунин) даже разговоров о смерти, он сам себя в нее тащил в последние годы — работая во время войны в Комиссии по расследованию злодеяний фашистских оккупантов. Он был в Харькове с Эренбургом, когда там прошел первый процесс над нацистами; вернулся оттуда пожелтевшим и постаревшим. Он писал — и ему становилось хуже. Раневская вспоминала, как встретила его на Малой Никитской; тот бросился к ней из машины и сказал, что не может быть в ней — там «пахнет». Раневская чувствовала лишь запах духов. А Толстой — запах смерти.
«Пахнет, пахнет, всюду пахнет».
Толстой бравировал своим цинизмом, Гиппиус ограждала себя язвительностью; оба они скрывали под этой броней свою душу.
Толстой умирал в Кремлевской больнице; рядом в те дни лежал Эйзенштейн. Он не любил Толстого; они были во всем противоположны. И вот он сидит у тела.
«Я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории. Челюсть подвязана бинтом. Руки сложены на груди.
И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу».
Смерть всех уравняла — в который раз.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«Россия» выходит в море
Страшная война схлынула, но раны в плоти реальности затягиваются не сразу. Внезапно огромные европейские пространства становятся проницаемыми для странствий — вольных или не очень. Две героини нового текста из цикла Егора Сенникова «Расходящиеся тропы» пересекают советскую границу и сталкиваются с миром, о существовании которого ничего не знали.
В порту Неаполя стоит «Россия». Это огромный теплоход, на котором возвращаются в Советский Союз сотни людей: все едут в Одессу с разными чувствами.
Раньше «Россия» называлась Patria. Корабль до войны ходил из Германии в Южную Америку, потом стал одним из жилых судов германского ВМФ. Здесь было арестовано «временное правительство» Третьего Рейха, которое управляло страной, — или, вернее, ее ошметками, — после самоубийства Гитлера. Пройдет четверть века — и именно на этом корабле в круиз отправится Семен Семенович Горбунков, герой «Бриллиантовой руки».
Но все это будет потом. На борту «России» в 1948 году возвращается в Россию эмигрантка Нина Кривошеина. Почти три десятилетия назад она бежала с мужем из Советской России по льду Финского залива. И вот теперь возвращается обратно; на душе у нее тяжело. Когда корабль выходил из Марселя, она смотрит на Нотр-дам-де-ла-Гард и говорит сыну Никите: «Смотри, смотри! Кто знает, увидим ли мы ее снова».
Там же, в Неаполе, в клинике для душевнобольных лежит Анастасия Егорова, одноногая русская женщина. Она пришла в Неаполь пешком три года назад, в августе 1945 — вся оборванная и босая. Но итальянские власти о ней позаботились: и вот она третий год лежит в лечебнице и чувствует себя все лучше. Недавно ее навещали советские эмиссары, уговаривавшие вернуться в СССР. На этот раз она отказалась.
Послевоенные годы в Европе — это время постоянных странствий, потерь, возвращений и отъездов в неизвестность. Все перепутано, сломлено, старые бумаги носятся по ветру, люди идут пешком в дальние края. Химик, антифашист и будущий писатель Примо Леви, выживший в Освенциме, движется из Беларуси в родную Италию через растерзанную войной Восточную Европу. Василий Шульгин, русский националист, принимавший отречение Николая II и проживший в эмиграции два десятилетия, неожиданно для себя перенесен из Югославии в камеру тюрьмы на Лубянке, а затем во Владимирский централ. Хайнц Киссингер, американский военный разведчик, вернулся в родную Германию, откуда его семья бежала в 1938 году — и занимается поиском и уничтожением бывших нацистов. История запомнит его как Генри Киссинджера.
Ох, если кто-то когда-то захочет написать советского «Улисса», то героини лучше, чем Анастасия Егорова, найти не удастся. О ее судьбе нам известно не так много, как хотелось бы — и за то, что мы знаем о ней больше, стоит поблагодарить исследовательницу Шейлу Фицпатрик. Егорова, уроженка деревни под Вязьмой, всю жизнь провела в скитаниях по Советскому Союзу. Рано покинув деревню, она бродила по России с 1920-х годов. Дорога уносила ее то во Владивосток, то в Абхазию, то в Центральную Азию и Якутию. На этом пути она потеряет ногу — но не желание странствий.
В 1945 году, после конца войны, она зашла в родную деревню, но там она никому не была нужна. И из любопытства и интереса она решила пересечь советскую границу вместе с возвращавшимися домой поляками. Путешествие унесет ее через Польшу в Югославию, а оттуда в Италию, где она довольно счастливо проживет пять лет — пока не настанет ее черед возвращаться в СССР.
Нина Кривошеина пока всего этого не знает. Ее страшит возвращение в СССР, фильтрация в лагере под Одессой и жизнь в России. Ее вместе с семьей отправляют в Ульяновск. Через год арестуют ее мужа Игоря. Он, переживший Бухенвальд и Дахау, выживет и в Озерлаге, и в марфинской «шарашке». Сына Никиту арестуют в 1957 году, и три года он проведет в заключении.
В начале 1970-х все Кривошеины уедут из СССР — обратно во Францию.
О судьбе Анастасии Егоровой после возвращения в Россию мы ничего не знаем.
Их Одиссея закончилась.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Страшная война схлынула, но раны в плоти реальности затягиваются не сразу. Внезапно огромные европейские пространства становятся проницаемыми для странствий — вольных или не очень. Две героини нового текста из цикла Егора Сенникова «Расходящиеся тропы» пересекают советскую границу и сталкиваются с миром, о существовании которого ничего не знали.
В порту Неаполя стоит «Россия». Это огромный теплоход, на котором возвращаются в Советский Союз сотни людей: все едут в Одессу с разными чувствами.
Раньше «Россия» называлась Patria. Корабль до войны ходил из Германии в Южную Америку, потом стал одним из жилых судов германского ВМФ. Здесь было арестовано «временное правительство» Третьего Рейха, которое управляло страной, — или, вернее, ее ошметками, — после самоубийства Гитлера. Пройдет четверть века — и именно на этом корабле в круиз отправится Семен Семенович Горбунков, герой «Бриллиантовой руки».
Но все это будет потом. На борту «России» в 1948 году возвращается в Россию эмигрантка Нина Кривошеина. Почти три десятилетия назад она бежала с мужем из Советской России по льду Финского залива. И вот теперь возвращается обратно; на душе у нее тяжело. Когда корабль выходил из Марселя, она смотрит на Нотр-дам-де-ла-Гард и говорит сыну Никите: «Смотри, смотри! Кто знает, увидим ли мы ее снова».
Там же, в Неаполе, в клинике для душевнобольных лежит Анастасия Егорова, одноногая русская женщина. Она пришла в Неаполь пешком три года назад, в августе 1945 — вся оборванная и босая. Но итальянские власти о ней позаботились: и вот она третий год лежит в лечебнице и чувствует себя все лучше. Недавно ее навещали советские эмиссары, уговаривавшие вернуться в СССР. На этот раз она отказалась.
Послевоенные годы в Европе — это время постоянных странствий, потерь, возвращений и отъездов в неизвестность. Все перепутано, сломлено, старые бумаги носятся по ветру, люди идут пешком в дальние края. Химик, антифашист и будущий писатель Примо Леви, выживший в Освенциме, движется из Беларуси в родную Италию через растерзанную войной Восточную Европу. Василий Шульгин, русский националист, принимавший отречение Николая II и проживший в эмиграции два десятилетия, неожиданно для себя перенесен из Югославии в камеру тюрьмы на Лубянке, а затем во Владимирский централ. Хайнц Киссингер, американский военный разведчик, вернулся в родную Германию, откуда его семья бежала в 1938 году — и занимается поиском и уничтожением бывших нацистов. История запомнит его как Генри Киссинджера.
Ох, если кто-то когда-то захочет написать советского «Улисса», то героини лучше, чем Анастасия Егорова, найти не удастся. О ее судьбе нам известно не так много, как хотелось бы — и за то, что мы знаем о ней больше, стоит поблагодарить исследовательницу Шейлу Фицпатрик. Егорова, уроженка деревни под Вязьмой, всю жизнь провела в скитаниях по Советскому Союзу. Рано покинув деревню, она бродила по России с 1920-х годов. Дорога уносила ее то во Владивосток, то в Абхазию, то в Центральную Азию и Якутию. На этом пути она потеряет ногу — но не желание странствий.
В 1945 году, после конца войны, она зашла в родную деревню, но там она никому не была нужна. И из любопытства и интереса она решила пересечь советскую границу вместе с возвращавшимися домой поляками. Путешествие унесет ее через Польшу в Югославию, а оттуда в Италию, где она довольно счастливо проживет пять лет — пока не настанет ее черед возвращаться в СССР.
Нина Кривошеина пока всего этого не знает. Ее страшит возвращение в СССР, фильтрация в лагере под Одессой и жизнь в России. Ее вместе с семьей отправляют в Ульяновск. Через год арестуют ее мужа Игоря. Он, переживший Бухенвальд и Дахау, выживет и в Озерлаге, и в марфинской «шарашке». Сына Никиту арестуют в 1957 году, и три года он проведет в заключении.
В начале 1970-х все Кривошеины уедут из СССР — обратно во Францию.
О судьбе Анастасии Егоровой после возвращения в Россию мы ничего не знаем.
Их Одиссея закончилась.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Прощайте, семидесятники
Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».
Итак, с начала.
«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».
Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».
В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.
И правильно.
Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.
В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.
10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».
Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.
Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».
«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».
В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:
«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»
Перед смертью он пишет:
«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».
#сенников
Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».
Итак, с начала.
«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».
Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».
В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.
И правильно.
Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.
В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.
10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».
Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.
Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».
«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».
В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:
«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»
Перед смертью он пишет:
«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».
#сенников