Самое большое простое число — «Мы не спали, мы снились» (2018) — 5/5
Группу СПБЧ я никогда не любил и сомневаюсь, что это получится сделать в обозримом будущем. Вопросы не к музыке и даже не к музыкантам. Просто мы с ядром поклонников группы сделаны слишком из разного теста. Они добрые, наивные, лёгкие — я мрачный, тяжёлый и, чего уж там греха таить, обозлённый. У меня нет нейронов в мозгу для восприятия этих песен.
Но их альбом 2018 года для меня стоит особняком. Дело в том, что я услышал его живьём — на последнем большом доковидном «Пикнике Афиши», том, на который приезжали The Cure. В Москве в тот день было дождливо. Кто-то ехал на бульвары в центр участвовать в очередных протестах по поводу выборов в Мосгордуму, кто-то — в сторону Коломенского на фестиваль. Но наверняка же были и те, кто собирался заскочить на бульвары проявить солидарность, а потом успеть в Коломенское, чтобы послушать модную музыку. И такое поведение было приметой того времени, которое рухнуло в нескончаемую катастрофу двадцатых.
И вот в то время музыка СПБЧ была символом жизни, которой оставалось томиться и гореть от силы несколько месяцев. Она о квартирах «в центре без бабушкиного ремонта», где стояло большое зеркало на старом паркете, а рядом высокий фикус. О креативных работах, до которых можно доехать на велосипеде. А если его нет, то такси совсем недорогое. Если пошёл дождь, то можно забежать в недавно открытую кофейню, взять латте (а про молоко пошлить совсем не хочется). Пока его пьёшь, то смотришь телеграм, который, конечно же, не получилось никому заблокировать. И так будет всегда.
Но теперь «Мы не спали, мы снились» звучит не светлой эпитафией, но мрачным пророчеством, которое в те беззаботные наши девятьсот тринадцатые было невозможно расслышать. Тут и лобовая «1999» о призраке войны и насилия, которое носилось и среди благодушных слушателей СПБЧ. Тут и обёрнутый в иронию приговор всем мечтам и ожиданиям десятых годов — «Провал» — так нам и надо, а нам всё мало. И «Комната» о чехарде в отношениях, которая сопутствует любому кануну больших потрясений.
Ну, а главный боевик с альбома «У нас есть всё» сейчас приобрёл совсем новое качество. Тогда я просто не мог понять, откуда взялся этот мрачный припев:
У нас есть всё, чтобы жить вечно.
У нас есть всё, хватит на всех.
И позади только страх и увечья,
А впереди — радость и смех.
Это какие страх и увечья мы пережили, чтобы с этими словами радоваться жизни в больших городах? А теперь понимаю: из будущего. Это песня о нашем будущем. И скорей бы оно наступило.
Что ещё слушать у СПБЧ:
Мы — огромное животное, и мы вас всех съедим (2016) — 4/5
Наверное, точно (2019) — 4/5
#альбомы_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Группу СПБЧ я никогда не любил и сомневаюсь, что это получится сделать в обозримом будущем. Вопросы не к музыке и даже не к музыкантам. Просто мы с ядром поклонников группы сделаны слишком из разного теста. Они добрые, наивные, лёгкие — я мрачный, тяжёлый и, чего уж там греха таить, обозлённый. У меня нет нейронов в мозгу для восприятия этих песен.
Но их альбом 2018 года для меня стоит особняком. Дело в том, что я услышал его живьём — на последнем большом доковидном «Пикнике Афиши», том, на который приезжали The Cure. В Москве в тот день было дождливо. Кто-то ехал на бульвары в центр участвовать в очередных протестах по поводу выборов в Мосгордуму, кто-то — в сторону Коломенского на фестиваль. Но наверняка же были и те, кто собирался заскочить на бульвары проявить солидарность, а потом успеть в Коломенское, чтобы послушать модную музыку. И такое поведение было приметой того времени, которое рухнуло в нескончаемую катастрофу двадцатых.
И вот в то время музыка СПБЧ была символом жизни, которой оставалось томиться и гореть от силы несколько месяцев. Она о квартирах «в центре без бабушкиного ремонта», где стояло большое зеркало на старом паркете, а рядом высокий фикус. О креативных работах, до которых можно доехать на велосипеде. А если его нет, то такси совсем недорогое. Если пошёл дождь, то можно забежать в недавно открытую кофейню, взять латте (а про молоко пошлить совсем не хочется). Пока его пьёшь, то смотришь телеграм, который, конечно же, не получилось никому заблокировать. И так будет всегда.
Но теперь «Мы не спали, мы снились» звучит не светлой эпитафией, но мрачным пророчеством, которое в те беззаботные наши девятьсот тринадцатые было невозможно расслышать. Тут и лобовая «1999» о призраке войны и насилия, которое носилось и среди благодушных слушателей СПБЧ. Тут и обёрнутый в иронию приговор всем мечтам и ожиданиям десятых годов — «Провал» — так нам и надо, а нам всё мало. И «Комната» о чехарде в отношениях, которая сопутствует любому кануну больших потрясений.
Ну, а главный боевик с альбома «У нас есть всё» сейчас приобрёл совсем новое качество. Тогда я просто не мог понять, откуда взялся этот мрачный припев:
У нас есть всё, чтобы жить вечно.
У нас есть всё, хватит на всех.
И позади только страх и увечья,
А впереди — радость и смех.
Это какие страх и увечья мы пережили, чтобы с этими словами радоваться жизни в больших городах? А теперь понимаю: из будущего. Это песня о нашем будущем. И скорей бы оно наступило.
Что ещё слушать у СПБЧ:
Мы — огромное животное, и мы вас всех съедим (2016) — 4/5
Наверное, точно (2019) — 4/5
#альбомы_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
В переломном 2020 году в Третьяковке проходила масшабнейшая ретроспектива советского «застойного» искусства «Ненавсегда 68-85», общий смысл которой сводился к тезису «не московскими концептуалистами едиными». А ещё на выставке не было прямолинейного официозного соцреализма.
И там среди прочих была эта картина Юрия Ракши. Она многих тогда поразила, так как идеально работала вместе с текстом — вот это был настоящий концептуализм, куда там Булатову с Кабаковым.
Итак, Юрий Ракша (1937-1980) «Разговор о будущем», 1979.
Давайте посмотрим на картину. А теперь ещё раз прочитаем аннотацию выше.
В конце 1970-х Ракша поехал на стройку Байкало-Амурской магистрали, откуда принёс этот сюжет: строители-комсомольцы обсуждают грядущее, конечно же, коммунистическое будущее и те вызовы, которые придётся преодолеть на пути к нему.
Но мы-то теперь знаем, какое там было будущее на самом деле. Перед нами буквально пустой разговор о сроках, которые мы сами бесконечно ведём как раз с 2020-го. И пусть мы разговариваем не про «когда наступит», а про «когда кончится». Всё равно все наши разговоры заканчиваются каждый раз с таким же успехом, как и у героев этой картины.
А сам Ракша её писал, уже будучи больным лейкозом. Жить ему оставалось после этого «Разговора о будущем» около года. И вроде бы в момент написания он не знал о диагнозе.
Какой тут может быть вывод? Будущее беспощадно к нашим ожиданиям. Но и непредсказуемо, что тоже не всегда плохо. Уж, я-то знаю.
#коврик_у_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
И там среди прочих была эта картина Юрия Ракши. Она многих тогда поразила, так как идеально работала вместе с текстом — вот это был настоящий концептуализм, куда там Булатову с Кабаковым.
Итак, Юрий Ракша (1937-1980) «Разговор о будущем», 1979.
Давайте посмотрим на картину. А теперь ещё раз прочитаем аннотацию выше.
В конце 1970-х Ракша поехал на стройку Байкало-Амурской магистрали, откуда принёс этот сюжет: строители-комсомольцы обсуждают грядущее, конечно же, коммунистическое будущее и те вызовы, которые придётся преодолеть на пути к нему.
Но мы-то теперь знаем, какое там было будущее на самом деле. Перед нами буквально пустой разговор о сроках, которые мы сами бесконечно ведём как раз с 2020-го. И пусть мы разговариваем не про «когда наступит», а про «когда кончится». Всё равно все наши разговоры заканчиваются каждый раз с таким же успехом, как и у героев этой картины.
А сам Ракша её писал, уже будучи больным лейкозом. Жить ему оставалось после этого «Разговора о будущем» около года. И вроде бы в момент написания он не знал о диагнозе.
Какой тут может быть вывод? Будущее беспощадно к нашим ожиданиям. Но и непредсказуемо, что тоже не всегда плохо. Уж, я-то знаю.
#коврик_у_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Александр Башлачёв — Время колокольчиков (1989), 6/5
Его песни были сотканы почвой и судьбой, временем и местом финальных советских восьмидесятых. Едва ли какая-то из случайных записей студийных и квартирных способна передать то экзальтированное состояние, которое испытывали современники, услышав эти песни в живую. Вдруг, откуда ни возьмись, явилась Русь, зазвучала вся боль этой брошенной земли, а главное, оказалось, что мы — часть этой земли, а её боль — наша. Вот это переживание поруганного и забытого, родного и неизбежного русского — отмечали все, кому довелось слушать вживую Башлачёва.
Его впервые узнали в рок-тусовке в мрачнейшем 1984 году. Леонид Парфёнов познакомил главного рок-подвижника эпохи Артемия Троицкого* со своим одноклассником Сашей. Троицкий понял, что впервые столкнулся с тем, что можно назвать русским роком — ничего подобного он раньше не слышал. Так Башлачёв оказался в Ленинграде, где моментально уложил на лопатки всех ровесников и тридцатилетних патриархов жанра.
Сейчас поражаешься, как один человек смог перепахать и повлиять на столько талантливых людей вокруг себя. Самый модный и западный среди них Цой стал в итоге записывать фольклорные вещи на финальном «Чёрном альбоме». Кинчев сначала посвящал песни, потом целые альбомы, а потом и всё своё творчество развивал в ключе по-своему интерпретированного наследия Башлачёва. Гребенщиков** записал «Русский альбом» — лучший в русском дарк-фолке. Из-под влияния Башлачёва БГ выберется только в конце 1990-х годов. А Летов, единственный сопоставимый с Башлачёвым наш певец, с презрением относился ко всей ленинградской рок-тусовке, но только за ним одним признавал гениальность.
Песни Башлачёва — это Россия вечная, но сейчас они нам особенно нужны. Про них часто приходится слушать, что они мрачные и беспросветные. Не знаю, откуда берётся это мнение. Наоборот, никто так, как Башлачёв, не смог проорать-спеть, что даже среди полного мрака всегда есть место глубокому вдоху и надежде.
Kогда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку —
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —
Ворвется в затяжку весна.
Это писалось во время беспросветности первой половины восьмидесятых, а пелось за несколько лет до суицида. Вот это и есть самое сильное послание песен, которое не каждый способен сам сформулировать: весна будет, весна будет, весна будет, а пока время колокольчиков. И это время влюбляет в себя. За это послание нам, которое ещё не раз понадобится поколениям русских людей, Башлачёв заплатил своей судьбой.
Я выбрал первую пластинку песен Башлачёва, выпущенную «Мелодией» в 1989 году, спустя год после его гибели, потому что там есть «Петербургская свадьба». Для меня это лучшее доказательство особой русской гениальности Башлачёва.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
Усатое «ура» чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра как белку в колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой — Енисей.
Как мальчик, рождённый спустя полвека после революции, смог так спеть о её трагедии и о трагедии великого города в XX веке, как он это понял, как он это вместил, как он это смог выразить? Да никак. Тут сама русская история назначила Башлачёва своим голосом.
Что ещё слушать у Башлачёва:
Всё
* — иноагент
** — иноагент
#простаков #альбомы_кеонтафа
Его песни были сотканы почвой и судьбой, временем и местом финальных советских восьмидесятых. Едва ли какая-то из случайных записей студийных и квартирных способна передать то экзальтированное состояние, которое испытывали современники, услышав эти песни в живую. Вдруг, откуда ни возьмись, явилась Русь, зазвучала вся боль этой брошенной земли, а главное, оказалось, что мы — часть этой земли, а её боль — наша. Вот это переживание поруганного и забытого, родного и неизбежного русского — отмечали все, кому довелось слушать вживую Башлачёва.
Его впервые узнали в рок-тусовке в мрачнейшем 1984 году. Леонид Парфёнов познакомил главного рок-подвижника эпохи Артемия Троицкого* со своим одноклассником Сашей. Троицкий понял, что впервые столкнулся с тем, что можно назвать русским роком — ничего подобного он раньше не слышал. Так Башлачёв оказался в Ленинграде, где моментально уложил на лопатки всех ровесников и тридцатилетних патриархов жанра.
Сейчас поражаешься, как один человек смог перепахать и повлиять на столько талантливых людей вокруг себя. Самый модный и западный среди них Цой стал в итоге записывать фольклорные вещи на финальном «Чёрном альбоме». Кинчев сначала посвящал песни, потом целые альбомы, а потом и всё своё творчество развивал в ключе по-своему интерпретированного наследия Башлачёва. Гребенщиков** записал «Русский альбом» — лучший в русском дарк-фолке. Из-под влияния Башлачёва БГ выберется только в конце 1990-х годов. А Летов, единственный сопоставимый с Башлачёвым наш певец, с презрением относился ко всей ленинградской рок-тусовке, но только за ним одним признавал гениальность.
Песни Башлачёва — это Россия вечная, но сейчас они нам особенно нужны. Про них часто приходится слушать, что они мрачные и беспросветные. Не знаю, откуда берётся это мнение. Наоборот, никто так, как Башлачёв, не смог проорать-спеть, что даже среди полного мрака всегда есть место глубокому вдоху и надежде.
Kогда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку —
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —
Ворвется в затяжку весна.
Это писалось во время беспросветности первой половины восьмидесятых, а пелось за несколько лет до суицида. Вот это и есть самое сильное послание песен, которое не каждый способен сам сформулировать: весна будет, весна будет, весна будет, а пока время колокольчиков. И это время влюбляет в себя. За это послание нам, которое ещё не раз понадобится поколениям русских людей, Башлачёв заплатил своей судьбой.
Я выбрал первую пластинку песен Башлачёва, выпущенную «Мелодией» в 1989 году, спустя год после его гибели, потому что там есть «Петербургская свадьба». Для меня это лучшее доказательство особой русской гениальности Башлачёва.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
Усатое «ура» чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра как белку в колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой — Енисей.
Как мальчик, рождённый спустя полвека после революции, смог так спеть о её трагедии и о трагедии великого города в XX веке, как он это понял, как он это вместил, как он это смог выразить? Да никак. Тут сама русская история назначила Башлачёва своим голосом.
Что ещё слушать у Башлачёва:
Всё
* — иноагент
** — иноагент
#простаков #альбомы_кеонтафа
Несколько лет я пишу книгу, жанр которой сам определяю как полотно. В ней я рассказываю о десятых годах или, как я предпочитаю говорить, драме десятых. По сути это большой роман воспитания, написанный в модном нынче жанре автофикшн. Самому мне нравится думать, что это скорее большая эпопея с несколькими слоями повествования: о себе самом, взрослении и ошибках, о московской журналистско-активистской среде, о панораме народной жизни между Болотной и ковидом. Будет ли когда-нибудь полотно драмы десятых опубликовано, я не знаю, цели такой перед собой не ставлю.
Но сегодня наконец-то хочу самым преданным подписчикам «Кенотафа» презентовать несколько фрагментов из неё, которые складываются в эссе «Конец эпохи группы "Комсомольск"». В нём часто звучит слово «эпитафия», что и сообщает всему тексту настроение. Но к счастью, все герои эссе живы и здоровы, а вот хардкор уже нет.
Только для подписчиков «Кенотафа» на Boosty.
Фото: Андрей Золотов
#простаков
Но сегодня наконец-то хочу самым преданным подписчикам «Кенотафа» презентовать несколько фрагментов из неё, которые складываются в эссе «Конец эпохи группы "Комсомольск"». В нём часто звучит слово «эпитафия», что и сообщает всему тексту настроение. Но к счастью, все герои эссе живы и здоровы, а вот хардкор уже нет.
Только для подписчиков «Кенотафа» на Boosty.
Фото: Андрей Золотов
#простаков
The Chameleons — Script of the Bridge (1983) — 5/5
«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» — прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.
Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.
Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.
Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.
А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.
Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?
В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.
Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» — прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.
Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.
Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.
Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.
А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.
Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?
В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.
Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
В четвёртом классе в школьной библиотеке я увидел её — советскую детскую энциклопедия. К тому моменту у меня уже состоялось знакомство с некоторыми томами «Аванты+», поэтому у советского конкурента из 1960-х годов просто не было шансов.
И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.
И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.
Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.
Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…
…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.
Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.
Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?
Царствие Небесное.
И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
#простаков #WWI_кенотаф
И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.
И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.
Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.
Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…
…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.
Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.
Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?
Царствие Небесное.
И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
#простаков #WWI_кенотаф
А вот и разговор на платформе YouTube для самых преданных подписчиков «Кенотафа». Сергей Простаков и Егор Сенников разговаривают о ставшей культовой в определённых кругах книги Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Собственно участники «Кенотафа» пытаются понять феномен этой книги и коротко пересказывают, не побоимся этих слов, историософскую концепцию Кларка.
https://youtu.be/Y2Nf6lTNkQQ
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
#WWI_кенотаф #простаков #сенников
https://youtu.be/Y2Nf6lTNkQQ
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
#WWI_кенотаф #простаков #сенников
YouTube
Сергей Простаков и Егор Сенников о книге «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году».
Участники издания «Кенотаф» обсуждают книгу австралийского историка Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Кто какой Кларк, и почему его называют «историком-ревизионистом»? Как устроены «Сомнамбулы», и почему эта книга отличается…
Наша нерегулярная рубрика — разговор с секретным гостем на нашем Boosty. Сергей Простаков и Егор Сенников пригласили обсудить книгу Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году» другого её вдумчивого и внимательного читателя.
Кто это — узнают наши подписчики на Boosty: https://boosty.to/thecenotaph
Почему главный вывод Кларка оказался «тривиальным»? Почему нужно серьёзно относиться к страусиным перьям? Как пострадал атеизм на полях Вердена и Соммы? И удалось ли Кларку разрушить романтический миф о 1913 годе?
Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.
И спасибо за ваши донаты!
#простаков #сенников #WWI_кенотаф
Кто это — узнают наши подписчики на Boosty: https://boosty.to/thecenotaph
Почему главный вывод Кларка оказался «тривиальным»? Почему нужно серьёзно относиться к страусиным перьям? Как пострадал атеизм на полях Вердена и Соммы? И удалось ли Кларку разрушить романтический миф о 1913 годе?
Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.
И спасибо за ваши донаты!
#простаков #сенников #WWI_кенотаф
Сергей Простаков прочитал новую повесть Антона Секисова «Курорт» и размышляет о том, что роднит его друга с Гомером.
Мне трудно писать отзывы на книги и музыку друзей — нет должной дистанции. Но тут случай особый. В России 2024 года у моего друга Антона Секисова (и участника издания «Кенотаф») вышла книги о релокации/эмиграции. Это и без личности автора — важное событие.
Книга короткая — её можно прочитать за один вечер. Скорее не история, а мысли в дрёме, в полузабытьи, череда образов, проносящихся за закрытыми веками. И, да, всё очень понятно и узнаваемо.
«Курорт» — повесть о мире, в котором отсутствует время. Мне кажется, это вообще ключевое содержание этого текста Антона — он копается в сознании человека, который поставил себя и мир вокруг на паузу или наоборот это сделал мир с человеком. Не суть важно. События и смена сезонов, ясные маркеры — март, сентябрь, Новый год — в книге есть. Но временная пауза заполняет собой всё. Герои даже ничего не ждут. А стоит им предпринять какое-то ясное и чёткое действие, то пространство опять закидывает их или в смутное безвременье или даже в вечность.
Повесть — книга про замерших и замолчавших. Она про тех, кто не выбрал сторону или, выбрав, совсем в ней не уверен. Место действия — черноморское побережье Грузии. Но, если бы главный герой Митя решил ехать не туда, а спрятаться в вологодской деревне, то ничего бы не изменилось в содержании текста. Разве что, он пил бы самогон, а не чачу.
Вообще, спустя несколько книг, понимаешь, что одна из главных тем Антона — это побег. Побег в слободу и из неё в «Крови и Почве», побег от любящего тебя человека в «Реконструкции», побег в Питер в «Боге тревоге». Да, даже и «Зоны отдыха» — тоже и про отсутствие времени и про побег от кипения всего сиюминутного.
Вот и «Курорт» (само название на это работает) про побег от необходимости срочно решить, на что потратить свою жизнь, которым в описываемые месяцы были охвачены очень многие. А те, кто не был этим охвачен, как будто бы отсутствовали в пространстве. Они действительно отсутствовали — и их поведение Антон, простите, воспевает как-то даже по-античному (неизбежная Колхида в тексте звучит, Понт плещется).
Да, это вечная «Одиссея». Да, про то, что никто не придёт назад. Возвращения не будет.
#рецензии_кенотафа #простаков #секисов
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Мне трудно писать отзывы на книги и музыку друзей — нет должной дистанции. Но тут случай особый. В России 2024 года у моего друга Антона Секисова (и участника издания «Кенотаф») вышла книги о релокации/эмиграции. Это и без личности автора — важное событие.
Книга короткая — её можно прочитать за один вечер. Скорее не история, а мысли в дрёме, в полузабытьи, череда образов, проносящихся за закрытыми веками. И, да, всё очень понятно и узнаваемо.
«Курорт» — повесть о мире, в котором отсутствует время. Мне кажется, это вообще ключевое содержание этого текста Антона — он копается в сознании человека, который поставил себя и мир вокруг на паузу или наоборот это сделал мир с человеком. Не суть важно. События и смена сезонов, ясные маркеры — март, сентябрь, Новый год — в книге есть. Но временная пауза заполняет собой всё. Герои даже ничего не ждут. А стоит им предпринять какое-то ясное и чёткое действие, то пространство опять закидывает их или в смутное безвременье или даже в вечность.
Повесть — книга про замерших и замолчавших. Она про тех, кто не выбрал сторону или, выбрав, совсем в ней не уверен. Место действия — черноморское побережье Грузии. Но, если бы главный герой Митя решил ехать не туда, а спрятаться в вологодской деревне, то ничего бы не изменилось в содержании текста. Разве что, он пил бы самогон, а не чачу.
Вообще, спустя несколько книг, понимаешь, что одна из главных тем Антона — это побег. Побег в слободу и из неё в «Крови и Почве», побег от любящего тебя человека в «Реконструкции», побег в Питер в «Боге тревоге». Да, даже и «Зоны отдыха» — тоже и про отсутствие времени и про побег от кипения всего сиюминутного.
Вот и «Курорт» (само название на это работает) про побег от необходимости срочно решить, на что потратить свою жизнь, которым в описываемые месяцы были охвачены очень многие. А те, кто не был этим охвачен, как будто бы отсутствовали в пространстве. Они действительно отсутствовали — и их поведение Антон, простите, воспевает как-то даже по-античному (неизбежная Колхида в тексте звучит, Понт плещется).
Да, это вечная «Одиссея». Да, про то, что никто не придёт назад. Возвращения не будет.
#рецензии_кенотафа #простаков #секисов
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Ляпис Трубецкой — Весёлые картинки (2011) — 5/5
Факт в наши ревущие (кровавыми слезами) двадцатые подзабытый — белорусский «Ляпис Трубецкой» был, видимо, на стыке нулевых и десятых важнейшей русскоязычной группой. Ну, или во всяком случае, именно коллектив Сергея Михалка занял вакантное место главной протестной группы после того, как Lumen стал его терять после альбома «Мир».
Это перерождение было удивительным. С 1990-х годов «Ляпис Трубецкой» оттачивал образ колхозного лоха, за которым скрывалась тончайшая и очень остроумная постмодернистская игра. Кавер на «Зеленоглазое такси» с дебютного альбома на лет двадцать предвосхитил моду на ироничные каверы на поп-шлягеры. «Ты кинула» 1998 года (тот, с которого «Ау» и «В плате белом») — всё ещё лучший альбом группы, если историю коллектива не делить.
А разделилась она в 2007 году, когда неожиданно в сети появился клип «Капитал» — высказывание, которое сочетало в себе чёткость послания и политические галлюцинации в стиле прохановской прозы в визуальном ряде. Группа стала выглядеть как мобчик антифа, и песни наполнились соответствующим содержанием.
Так за несколько лет родилась трилогия — «Капитал» (2008), Manifest (2008), «Культпросвет» (2009). Михалок в те годы откровенно говорил, что в родной Беларуси ситуация настолько ухудшается, что больше не до смехуёчков. Пришло время говорить с предельной ясностью. Belarus Freedom со второго из этих альбомов звучит и сейчас понятно и мощно. И, да, группа запела на белорусском языке.
Есть подозрение, что Михалок очень хорошо чувствовал, куда дуют ветры истории. Все ходы с этих альбомов по-настоящему актуальными дискурсами и нарративами станут чуть позже, по большей части в наши дни. Но надвигающийся огромный мировой кризис, в котором мы пребываем и поныне, чувствуется в них уже отчётливо. Те альбомы были не про Лукашенко, а про ближайшее будущее человечества.
И вот — «Весёлые картинки». Удивительный альбом. На нём «Ляпис Трубецкой» как будто бы берут паузу в своём протесте и возвращаются к старым добрым наивным песням. Но колхозной эстетики мы там уже не встретим. Есть два прекрасных кавера — на «Африку» «Комитета охраны тепла» и «Зоопарк» Летова — чётко помещают группу в список великих маргиналов (во всяком случае, им там хотелось быть). Но в центре альбома синкретический шедевр «Я верю» о единстве всех религий. Альбом-пауза, он эффектно звучал в год «арабской весны», Захвати Уолл-стрит, Болотной и протестующего, человека года на обложке Time.
Дальше Михалок сочинит «Воины света», и этой песне предстояло стать вполне определённым символом. Но когда она таковой станет, не станет уже самой группы. Какая история!
Что ещё слушать у «Ляписа Трубецкого»:
«Ты кинула» (1998) — 5/5
Manifest (2008) — 5/5
«Матрёшка» (2014) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
Факт в наши ревущие (кровавыми слезами) двадцатые подзабытый — белорусский «Ляпис Трубецкой» был, видимо, на стыке нулевых и десятых важнейшей русскоязычной группой. Ну, или во всяком случае, именно коллектив Сергея Михалка занял вакантное место главной протестной группы после того, как Lumen стал его терять после альбома «Мир».
Это перерождение было удивительным. С 1990-х годов «Ляпис Трубецкой» оттачивал образ колхозного лоха, за которым скрывалась тончайшая и очень остроумная постмодернистская игра. Кавер на «Зеленоглазое такси» с дебютного альбома на лет двадцать предвосхитил моду на ироничные каверы на поп-шлягеры. «Ты кинула» 1998 года (тот, с которого «Ау» и «В плате белом») — всё ещё лучший альбом группы, если историю коллектива не делить.
А разделилась она в 2007 году, когда неожиданно в сети появился клип «Капитал» — высказывание, которое сочетало в себе чёткость послания и политические галлюцинации в стиле прохановской прозы в визуальном ряде. Группа стала выглядеть как мобчик антифа, и песни наполнились соответствующим содержанием.
Так за несколько лет родилась трилогия — «Капитал» (2008), Manifest (2008), «Культпросвет» (2009). Михалок в те годы откровенно говорил, что в родной Беларуси ситуация настолько ухудшается, что больше не до смехуёчков. Пришло время говорить с предельной ясностью. Belarus Freedom со второго из этих альбомов звучит и сейчас понятно и мощно. И, да, группа запела на белорусском языке.
Есть подозрение, что Михалок очень хорошо чувствовал, куда дуют ветры истории. Все ходы с этих альбомов по-настоящему актуальными дискурсами и нарративами станут чуть позже, по большей части в наши дни. Но надвигающийся огромный мировой кризис, в котором мы пребываем и поныне, чувствуется в них уже отчётливо. Те альбомы были не про Лукашенко, а про ближайшее будущее человечества.
И вот — «Весёлые картинки». Удивительный альбом. На нём «Ляпис Трубецкой» как будто бы берут паузу в своём протесте и возвращаются к старым добрым наивным песням. Но колхозной эстетики мы там уже не встретим. Есть два прекрасных кавера — на «Африку» «Комитета охраны тепла» и «Зоопарк» Летова — чётко помещают группу в список великих маргиналов (во всяком случае, им там хотелось быть). Но в центре альбома синкретический шедевр «Я верю» о единстве всех религий. Альбом-пауза, он эффектно звучал в год «арабской весны», Захвати Уолл-стрит, Болотной и протестующего, человека года на обложке Time.
Дальше Михалок сочинит «Воины света», и этой песне предстояло стать вполне определённым символом. Но когда она таковой станет, не станет уже самой группы. Какая история!
Что ещё слушать у «Ляписа Трубецкого»:
«Ты кинула» (1998) — 5/5
Manifest (2008) — 5/5
«Матрёшка» (2014) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа