...Так будь же проклят Дарий и весь его род! Пусть моя сила не даст им покоя, выжигая вены, пока они не обретут истинного, жертвуя всем ради него. А не найдя, обрекут себя на вечное страдание от леденящей пустоты, которая медленно остановит их сердца и заморозит кровь.
Да будет проклято всё живое и очистится земля от недостойных!

Ольга Аст, «Последний Словотворец. Кровь Первых».

…Но планы барона иные. Поглядев сначала на него, потом на Людвига, он поднимает сухощавый палец и грозит Гайдну:
— Я бы вас предостерёг, маэстро, очень предостерёг. Не забудьте: посредственность рождается не из невежества, но и из скованного ума или, например, из ума закостеневшего… — Глаза взблёскивают, уголки губ приподнимаются в двусмысленной улыбке. — И грозит это в любом возрасте. У всяких заслуг есть срок.
Гайдн молчит. Людвиг тоже: ищет подтекст. Когда находит, снова хочет оказаться подальше. Сегодня ему везёт на ядовитые клыки и смыслы между строк.
— О чём вы? — переспрашивает Гайдн, но Людвиг не сомневается: это условность, шанс отыграть назад. – Кого вы считаете посредственностью с истёкшим сроком?
- Никого, что вы! – незамедлительно отыгрывает барон, всплеснув белоснежными манжетами. – Просто напоминание: ученик, идущий по стопам учителя, станет великим, а вот учитель, тащащий ученика на веревке и раздающий ему пинки, всегда проиграет. Особенно когда тащит его в свой закат…
«Прекратите!» Но Людвиг молчит. В горле опять растёт комок, на этот раз — страха, жгучего и позорного, что сейчас ван Свитен снова откроет рот и заявит: «Он уже сегодня мне на вас, кстати, жаловался!» Опасение сбывается, следующие слова даже хуже:
— Более того, умные ученики чувствуют это. Они перегрызают верёвки крепкими молодыми зубами, бегут и превосходят учителей в десятки раз, даже имён их не вспоминая…
Людвиг встречается с Гайдном глазами. И, ненавидя себя, потупляет голову.
— Поосторожнее распекайте дарования. — Барон, будто не заметив переглядки, кладёт руки на плечи и Людвигу, и Гайдну. — А вы, дарование, будьте терпимее. У нашего большого мира одни часы на всех, но внутри каждого человека идут собственные. Некоторые спешат, другие отстают.
— Мудро, — сдавленно произносит Гайдн, бросив долгий задумчивый взгляд на барона. — И любопытно узнать… как чувствуют себя ваши часы?
— О, превосходно. — Барон снова улыбается. — Думаю, это видно. Все мои стрелки в ладу со Вселенной.
—…А то вы так давно не играли свои сочинения. — Гайдн словно не слышит. Меняет тему? — Людвиг, кажется, даже и незнаком с ними. А новое… новое сочиняли?
<…>
— Такова уж моя щедрая натура. — Лицо барона всё такое же невозмутимое, сейчас даже ласковое. — Всегда уступаю другим право показать себя, я свое давно отыграл и тем более отсочинял… А вы скучаете по моей музыке, дорогой друг? Мило.
Их тона Людвиг не понимает. Ещё сильнее он теряется, когда Гайдн отводит глаза и делает резкий, мало похожий на обычную манеру двигаться шаг назад. Кажется, он хочет вырваться из покровительственной хватки, будто конь, которого поймали за гриву.
— Меня, скорее, удивляет, что по творчеству не скучаете вы… — Но звучит беспомощно.
— А откуда вы знаете? — Барон щурится, улыбка опять становится едкой, точно как когда два дипломата шли прочь. — То, что я не расписываюсь в некоторых вещах прилюдно, как иные, не значит, что…
— В каких вещах? — Гайдн почти сплёвывает это, сверкнув глазами так, как сверкал при Людвиге лишь раз — в зимний день в Бонне, спрашивая, сколько жертв можно простить революции. — Бога ради, это начинает меня утомлять!
— О, в разных… но молчание порой — золото, большее, чем музыка.
Между ними повисает тревожная пауза. Наконец Гайдн отступает ещё на шаг.
— Вы не станете продолжать. — Не вопрос, утверждение.
— Имеющий уши, как якобы говорит ваш любимый Господь…
Это уже непозволительный выпад, и Людвиг догадывается, чем он кончится.

«Письма к Безымянной» Екатерина Звонцова

Может, не вступится даже Каспар, вспыльчивый Каспар, который раз за разом прибегает к отцу с сырыми сочинениями, спрашивает: «Как тебе?» — и слышит: «Доплюнь хоть до мусора Людвига, а уж потом трать моё время».

— Я годами ждал, — зашептал наконец Каспар, голос его совсем ослаб, — что он вот-вот начнёт по-настоящему учить и меня. Возить на концерты. Проводить со мной целые часы. И уж я-то его не разочарую… — Он то ли усмехнулся, то ли закашлялся. Я опустил похолодевшую руку на его рыжие вихры. — А он всё не вспоминал обо мне. Конечно, меня не за что было ненавидеть как Нико; мной не за что было восхищаться, как тобой…. — Он поднял подбородок. Я скорее отвёл взгляд. — Как же мне хотелось порой быть кем-то из вас, кем угодно… но ещё больше хотелось, чтобы ты наконец исчез, оставил нас в покое, и тогда, может быть… — он вздохнул, — я займу твоё место. А ты подвёл его, и почему-то он разочаровался разом в нас обоих. Людвиг… — Он встряхнул меня. — Людвиг, он обозвал меня бездонной бочкой, хотя Моцарт выгнал тебя! Бездарностью, хотя это ты не стал гением! Я слышал в тот вечер… — Я глянул на него. Глаза горели, но гнева всё не было, одно страдание. — И вот. Он даже не дал мне шанса. Это из-за тебя.

Каспар не сыграл ни аккорда — руки его свело судорогой. Какое-то время они тряслись в воздухе тусклыми призраками, сжимались, разжимались. Хотя тот, кто прежде унижал его, храпел в другом конце дома, брат дышал всё чаще. Плечи вновь сутулились, сильнее с каждой секундой, дрожали губы. Наконец, сдавленно зарычав, он ударил по клавишам кулаками раз, другой, третий, и инструмент завыл с ним в унисон.
— Не могу. Не могу! Не могу!!!
Он согнулся, стал рвать на себе волосы — и я услышал страшный всхлип, напоминающий скорее хрип висельника.

— Так за что он выбрал тебя? — Голос его чуть окреп, зазвенел. — За что тебя выбрали те, кто раздаёт таланты? И кто, кто дал тебе силы победить отца в том, что... — Каспар отстранился. Медленно поднял кисти к груди. Показал мне пустые ладони. — ...Что он выбивал из нас? — Он опустил руки. — Ты сочиняешь, Людвиг. Сочиняешь смело, по любому поводу, грязновато, но по-настоящему. — Дрожащая улыбка коснулась его губ. — Как ты победил? Я тоже хочу, но руки трясутся каждый раз, стоит попробовать, нет, даже подумать о...

Он весь день не замечал на лице Хоу такой открытой улыбки… нет, не день — лет десять уже не видел. Наверное, не только Айдан страшно хотел отвлечься и не глядеть ни назад, ни в будущее.

— В наших морях они появились всего век как, — эрл говорил отрывисто, громковато, как хороший командир и плохой сказитель, а может как человек, никогда не придумывавший сыновьям сказки на ночь и только теперь вдруг решивший наверстать то, чего уже никогда не будет; постепенно смягчал голос, позволял словам не хлестать, а течь: — Может быть при Ревилле. Для людей рапана живёт слишком глубоко. Поэтому ловцам приходится прибегать к магии, и позволить себе блюда из рапаны на севере могли немногие… ну да вы это и от госпожи Орианы слышали, верно? Если коротко, то кто-то решил пустить пыль в глаза антиванским послам, и маги привили рапане невосприимчивость к холодам. Теперь у нас её даже больше, чем в Антиве, и готовят, наверно, не хуже.

Лорд Рендон снова опустил руку и взял из горстки раковину мидии. Из-за облепившего песка и водорослей Айдану показалось, что она обитаема, и он обрадовался. Но когда эрл аккуратно вытряс и стёр песок, они увидели, что створки приоткрыты, пусты да к тому же нижняя треснула поперёк.

— Когда-то наше море было куда богаче, — эрл бережно провёл пальцем по трещине. — После отлива глубокие прибрежные камни были увешаны мидиями. Жёны рыбаков собирали их в корзины, и оттого знать считала всех морских гадов пищей для бедняков. Так было, пока люди не пожелали вмешаться в порядок, который нам оставил Создатель, В тёплом море у берегов Антивы живут другие создания, которые жрут рапану. Не знаю, видели ли вы... Иногда их продают как диковинки, и мёртвыми они похожи на звёзды. Наше море им не подходит и дело не в том, что вода холодная, а в чём-то другом.

Эрл Хоу посмотрел на Айдана, на пустую хищную раковину рапаны у него в руках, опять на Кусланда:

— Это было хорошее богатое море, которое кормило всё побережье. Лучше, чем ловля трески сейчас славит Гварен. Но в нём позволили поселиться одной, всего одной более приспособленной колонии подводных тварей, и за пару веков они уничтожили всё, что принадлежало другим, — эрл стукнул ногтем по мидии: — А былые владетели, если позволите так назвать, теперь слишком слабы, чтобы бороться с новыми. Ещё век-два и они исчезнут. Останутся только эти, — он кивнул на рапану.

Айдан попытался заглянуть внутрь неё, чтобы увидеть, есть ли в глубине останки ушлого хищника, но круто закрученная форма не позволила. Из раковины пахло морской водой, водорослями и чем-то гнилостно-мерзким, но не от того он почувствовал к ней отвращение. Ориана не рассказывала о трагедии моря, когда отбирала самые красивые пустые рапаны, чтобы отмыть и рисовать в них волны и рыбок тоненькой кистью. Видимо просто не знала.

— Но ведь старые хозяева моря ещё остались? — отложив рапану, он взял у эрла треснувшую мидию. — Значит, чтобы море снова могло нас кормить, достаточно уничтожить новых. Причём всех разом, чтобы больше не расплодились. Ведь если колония выживет, но потеряет в численности, то мы получим временную меру, а не спасение моря.

Эрл тихо хмыкнул и, взяв совсем мелкую ракушку, швырнул в волны.

— Из ваших уст это звучит особенно беспощадно, юный лорд Кусланд.

«Это чистой воды антивоенная драма в фантастическом антураже, мрачная и жестокая. <…> Я, пообщавшись с женщиной, которая была штурманом во время ВОВ (пошла учиться как раз в 16 лет этому, когда война началась), очень горела идеей написать о том, что в первую очередь война калечит жизни детям. И взрослые должны эту ответственность осознать. Так что книга адресована не YA, хотя герои молодые», — Ами Д. Плат.

— «Песнь об уснувшем бреге». В ней пелось: «Волчонок упал, защищая Волчицу», — Логэйн устало выдохнул. — Я по ней помню. «Обличием, именем, нравом похож на неё»…
«Песнь» была на слуху в Ферелдене. Трагичная и высокопарная, в духе баллад Благословенного Века. Востребованный денеримский менестрель сложил её по заказу Рендона Хоу, когда тот стал эрлом Денерима, и многих ввёл в заблуждение. Банны помнили, как жёстко Мэрик карал за заговор против Мойры, и как дорого обошлось предательство её убийцам. Вассал, поднявший руку на сюзерена, должен утаивать своё деяние и дрожать при мысли о разоблачении — но увековечить семью Брайса в веках балладой? Будто действительно способен о них скорбеть!
Наблюдать, как актёрской игрой и красивыми жестами новый эрл выигрывал время им обоим (достаточное, чтобы узнать про слабости некоторых баннов), казалось по-своему интересно даже Логэйну.
Или в куплетах всё-таки была издёвка над Брайсом, но спрятанная гораздо глубже и понятная теперь лишь мёртвым? Ходил слух, что двух самозванцев Фергюс раскусил, просто велев объяснить припев про волчонка, защищавшего мать, и вообще запретил исполнять «Песнь» в Хайевере…