Forwarded from Кенотаф
Егор Летов с удовольствием заявлял о себе: «Я — мизантроп, мне больше животные импонируют», а сам умудрялся нравиться всем, он был и остается объединяющей фигурой для представителей самых разных каст, от таксиста до девелопера. Если человек почему-либо не любит Егора Летова, скорее всего, он претенциозный идиот. Но ни в коем случае не дурак — возможно, даже социолог. Каждый может объяснить, отстоять своего собственного Летова — сам же музыкант остается неуловим: «Я не настолько нищий, чтобы быть всегда лишь самим собой».
Мы поймали Константина Сперанского, дали ему повидло и соленых крендельков, усадили на табуретку и заставили объяснить, кем же для него в конце концов являлся лидер «Гражданской обороны».
https://telegra.ph/Bednyj-stil-Egora-Letova-09-10
#сперанский
Мы поймали Константина Сперанского, дали ему повидло и соленых крендельков, усадили на табуретку и заставили объяснить, кем же для него в конце концов являлся лидер «Гражданской обороны».
https://telegra.ph/Bednyj-stil-Egora-Letova-09-10
#сперанский
Telegraph
Бедный стиль Егора Летова
Едва узнав о «Гражданской обороне», я брезгливо невзлюбил ее. С истошным хрипом лоботомированного Высоцкого выхарканные все эти «я всегда буду против» и «похуй-нахуй» мне казались замарашеством. Неряшливые поклонники «ГрОба» в зассаных футболках шатались…
Александр Башлачёв — Время колокольчиков (1989), 6/5
Его песни были сотканы почвой и судьбой, временем и местом финальных советских восьмидесятых. Едва ли какая-то из случайных записей студийных и квартирных способна передать то экзальтированное состояние, которое испытывали современники, услышав эти песни в живую. Вдруг, откуда ни возьмись, явилась Русь, зазвучала вся боль этой брошенной земли, а главное, оказалось, что мы — часть этой земли, а её боль — наша. Вот это переживание поруганного и забытого, родного и неизбежного русского — отмечали все, кому довелось слушать вживую Башлачёва.
Его впервые узнали в рок-тусовке в мрачнейшем 1984 году. Леонид Парфёнов познакомил главного рок-подвижника эпохи Артемия Троицкого* со своим одноклассником Сашей. Троицкий понял, что впервые столкнулся с тем, что можно назвать русским роком — ничего подобного он раньше не слышал. Так Башлачёв оказался в Ленинграде, где моментально уложил на лопатки всех ровесников и тридцатилетних патриархов жанра.
Сейчас поражаешься, как один человек смог перепахать и повлиять на столько талантливых людей вокруг себя. Самый модный и западный среди них Цой стал в итоге записывать фольклорные вещи на финальном «Чёрном альбоме». Кинчев сначала посвящал песни, потом целые альбомы, а потом и всё своё творчество развивал в ключе по-своему интерпретированного наследия Башлачёва. Гребенщиков** записал «Русский альбом» — лучший в русском дарк-фолке. Из-под влияния Башлачёва БГ выберется только в конце 1990-х годов. А Летов, единственный сопоставимый с Башлачёвым наш певец, с презрением относился ко всей ленинградской рок-тусовке, но только за ним одним признавал гениальность.
Песни Башлачёва — это Россия вечная, но сейчас они нам особенно нужны. Про них часто приходится слушать, что они мрачные и беспросветные. Не знаю, откуда берётся это мнение. Наоборот, никто так, как Башлачёв, не смог проорать-спеть, что даже среди полного мрака всегда есть место глубокому вдоху и надежде.
Kогда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку —
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —
Ворвется в затяжку весна.
Это писалось во время беспросветности первой половины восьмидесятых, а пелось за несколько лет до суицида. Вот это и есть самое сильное послание песен, которое не каждый способен сам сформулировать: весна будет, весна будет, весна будет, а пока время колокольчиков. И это время влюбляет в себя. За это послание нам, которое ещё не раз понадобится поколениям русских людей, Башлачёв заплатил своей судьбой.
Я выбрал первую пластинку песен Башлачёва, выпущенную «Мелодией» в 1989 году, спустя год после его гибели, потому что там есть «Петербургская свадьба». Для меня это лучшее доказательство особой русской гениальности Башлачёва.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
Усатое «ура» чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра как белку в колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой — Енисей.
Как мальчик, рождённый спустя полвека после революции, смог так спеть о её трагедии и о трагедии великого города в XX веке, как он это понял, как он это вместил, как он это смог выразить? Да никак. Тут сама русская история назначила Башлачёва своим голосом.
Что ещё слушать у Башлачёва:
Всё
* — иноагент
** — иноагент
#простаков #альбомы_кеонтафа
Его песни были сотканы почвой и судьбой, временем и местом финальных советских восьмидесятых. Едва ли какая-то из случайных записей студийных и квартирных способна передать то экзальтированное состояние, которое испытывали современники, услышав эти песни в живую. Вдруг, откуда ни возьмись, явилась Русь, зазвучала вся боль этой брошенной земли, а главное, оказалось, что мы — часть этой земли, а её боль — наша. Вот это переживание поруганного и забытого, родного и неизбежного русского — отмечали все, кому довелось слушать вживую Башлачёва.
Его впервые узнали в рок-тусовке в мрачнейшем 1984 году. Леонид Парфёнов познакомил главного рок-подвижника эпохи Артемия Троицкого* со своим одноклассником Сашей. Троицкий понял, что впервые столкнулся с тем, что можно назвать русским роком — ничего подобного он раньше не слышал. Так Башлачёв оказался в Ленинграде, где моментально уложил на лопатки всех ровесников и тридцатилетних патриархов жанра.
Сейчас поражаешься, как один человек смог перепахать и повлиять на столько талантливых людей вокруг себя. Самый модный и западный среди них Цой стал в итоге записывать фольклорные вещи на финальном «Чёрном альбоме». Кинчев сначала посвящал песни, потом целые альбомы, а потом и всё своё творчество развивал в ключе по-своему интерпретированного наследия Башлачёва. Гребенщиков** записал «Русский альбом» — лучший в русском дарк-фолке. Из-под влияния Башлачёва БГ выберется только в конце 1990-х годов. А Летов, единственный сопоставимый с Башлачёвым наш певец, с презрением относился ко всей ленинградской рок-тусовке, но только за ним одним признавал гениальность.
Песни Башлачёва — это Россия вечная, но сейчас они нам особенно нужны. Про них часто приходится слушать, что они мрачные и беспросветные. Не знаю, откуда берётся это мнение. Наоборот, никто так, как Башлачёв, не смог проорать-спеть, что даже среди полного мрака всегда есть место глубокому вдоху и надежде.
Kогда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку —
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —
Ворвется в затяжку весна.
Это писалось во время беспросветности первой половины восьмидесятых, а пелось за несколько лет до суицида. Вот это и есть самое сильное послание песен, которое не каждый способен сам сформулировать: весна будет, весна будет, весна будет, а пока время колокольчиков. И это время влюбляет в себя. За это послание нам, которое ещё не раз понадобится поколениям русских людей, Башлачёв заплатил своей судьбой.
Я выбрал первую пластинку песен Башлачёва, выпущенную «Мелодией» в 1989 году, спустя год после его гибели, потому что там есть «Петербургская свадьба». Для меня это лучшее доказательство особой русской гениальности Башлачёва.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
Усатое «ура» чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра как белку в колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой — Енисей.
Как мальчик, рождённый спустя полвека после революции, смог так спеть о её трагедии и о трагедии великого города в XX веке, как он это понял, как он это вместил, как он это смог выразить? Да никак. Тут сама русская история назначила Башлачёва своим голосом.
Что ещё слушать у Башлачёва:
Всё
* — иноагент
** — иноагент
#простаков #альбомы_кеонтафа
Несколько лет я пишу книгу, жанр которой сам определяю как полотно. В ней я рассказываю о десятых годах или, как я предпочитаю говорить, драме десятых. По сути это большой роман воспитания, написанный в модном нынче жанре автофикшн. Самому мне нравится думать, что это скорее большая эпопея с несколькими слоями повествования: о себе самом, взрослении и ошибках, о московской журналистско-активистской среде, о панораме народной жизни между Болотной и ковидом. Будет ли когда-нибудь полотно драмы десятых опубликовано, я не знаю, цели такой перед собой не ставлю.
Но сегодня наконец-то хочу самым преданным подписчикам «Кенотафа» презентовать несколько фрагментов из неё, которые складываются в эссе «Конец эпохи группы "Комсомольск"». В нём часто звучит слово «эпитафия», что и сообщает всему тексту настроение. Но к счастью, все герои эссе живы и здоровы, а вот хардкор уже нет.
Только для подписчиков «Кенотафа» на Boosty.
Фото: Андрей Золотов
#простаков
Но сегодня наконец-то хочу самым преданным подписчикам «Кенотафа» презентовать несколько фрагментов из неё, которые складываются в эссе «Конец эпохи группы "Комсомольск"». В нём часто звучит слово «эпитафия», что и сообщает всему тексту настроение. Но к счастью, все герои эссе живы и здоровы, а вот хардкор уже нет.
Только для подписчиков «Кенотафа» на Boosty.
Фото: Андрей Золотов
#простаков
Прощайте, семидесятники
Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».
Итак, с начала.
«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».
Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».
В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.
И правильно.
Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.
В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.
10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».
Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.
Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».
«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».
В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:
«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»
Перед смертью он пишет:
«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».
#сенников
Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».
Итак, с начала.
«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».
Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».
В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.
И правильно.
Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.
В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.
10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:
«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».
Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.
Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».
«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».
В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:
«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»
Перед смертью он пишет:
«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».
#сенников
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова бывшего президента Югославии Слободана Милошевича, сказанные им в телефонном разговоре с женой из тюрьмы в Гааге.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова бывшего президента Югославии Слободана Милошевича, сказанные им в телефонном разговоре с женой из тюрьмы в Гааге.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Лолита Милявская, Ксения Собчак и Настя Ивлеева на «голой вечеринке» в техно-клубе «Мутабор», 20 декабря 2023 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Лолита Милявская, Ксения Собчак и Настя Ивлеева на «голой вечеринке» в техно-клубе «Мутабор», 20 декабря 2023 года.
#в_поисках_счастья
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Другое время, другие берега: символы и знаки
Переделкино. Нью-Йорк. Байконур. Осенью 1957 года пространство заполнено самыми разными сигналами и знаками, которые, в конце концов, накрывают собой все человечество. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников пытается уловить все, что пытаются сообщить люди в этих посланиях.
Бип. Бип. Бип.
Каждую треть секунды посылается сигнал. И его слышит весь мир. В октябре 1957 года Советский Союз запускает в космос первый искусственный спутник Земли.
И отправляет сигнал в вечность.
Той осенью было два человека, которые отправили в эфир сигнал, который расшифровывается до сих пор. И для этого это им даже не пришлось отправляться к звёздам — они сделали это прямо с письменного стола.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Борис Пастернак той осенью доволен собой. Окончен тяжкий труд. И результат выпущен на волю. В начале 1958 года он выпивает с писателем (но в тот момент уже больше литературным чиновником) Константином Фединым и драматургом Всеволодом Ивановым. Федин надеется, что Пастернак будет перед ним каяться за выход «Доктора Живаго» за границей. А тот лишь слегка улыбается и говорит:
«Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья».
Пастернак нездоров. Зимой 1958 здоровье ухудшится, он будет лежать изможденный, друзья будут хлопотать о помощи; в Союзе Писателей сообщат, что он «недостоин того, чтобы лечиться в Кремлёвке». Чуковский, добившись приема у секретаря Микояна, устраивает писателя в больницу при ЦК. Подозрение на рак подтвердится довольно скоро.
Осень 1957 года утомила Пастернака — после того, как «Доктор Живаго» вышел в Италии, на писателя начался тяжелый накат. И сколько не читаешь об истории издания романа о кровавой круговерти первой половины XX века, невозможно отделаться от ощущения, что Борис Леонидович знал, что его ждет после того, как книга выйдет в печать. И все равно это сделал — потому что был уверен, что это его долг. И его наследие.
«Талант дается Богом только избранным, и человек, получивший его, не имеет права жить для своего удовольствия, а обязан всего себя подчинить труду, пусть даже каторжному».
Через океан от Пастернака уроженка Петербурга Алиса Розенбаум, оставшаяся в истории под псевдонимом Айн Рэнд, тоже отправляет в вечность результат своего многолетнего труда — роман «Атлант расправил плечи» выходит в свет в издательстве Random House. Алиса покинула Петроград в 1925 году; для Пастернака тот год был одним из самых депрессивных в жизни — тогда он остро осознал свою неуместность в новом советском мире. Но покидать его, в отличие от Алисы, не стал.
А Алиса идет своим путем в Америке, меняет имя, оттачивает свои взгляды — и в итоге дарит миру одну из главных утопий XX века, густо замешанную на Чернышевском — от Петербурга так легко не убежишь. И если Юрий Живаго ищет любви и покоя на просторах то рушащегося, то укрепляющегося государства, то Дагни Таггерт и Джон Голт, кажется, находят способ уничтожить государства раз и навсегда. Рэнд воспевает богатство, эгоизм, индивидуализм и несчастье — вот такой радикальный вариант ответа, на вопрос, заданный революцией 1917 года.
«Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей».
Пока два уроженца Российской империи упражняются с телеграммами в вечность, третий становится человеком года по версии журнала Time. Для Хрущёва — а речь о нем — год едва не стал роковым. В июне 1957 года он берет верх над противниками, которые сместили его с высшего поста — и на радостях отправляется в Ленинград: здесь с опозданием на 4 года отмечают 250-летие города.
Осенью ему уже будто ничего и не будет напоминать о неудачном перевороте. Он триумфатор, благодаря которому человечество вывело на орбиту спутник.
Сигнал расходится по космосу.
Бип. Бип. Бип.
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Переделкино. Нью-Йорк. Байконур. Осенью 1957 года пространство заполнено самыми разными сигналами и знаками, которые, в конце концов, накрывают собой все человечество. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников пытается уловить все, что пытаются сообщить люди в этих посланиях.
Бип. Бип. Бип.
Каждую треть секунды посылается сигнал. И его слышит весь мир. В октябре 1957 года Советский Союз запускает в космос первый искусственный спутник Земли.
И отправляет сигнал в вечность.
Той осенью было два человека, которые отправили в эфир сигнал, который расшифровывается до сих пор. И для этого это им даже не пришлось отправляться к звёздам — они сделали это прямо с письменного стола.
Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!
Борис Пастернак той осенью доволен собой. Окончен тяжкий труд. И результат выпущен на волю. В начале 1958 года он выпивает с писателем (но в тот момент уже больше литературным чиновником) Константином Фединым и драматургом Всеволодом Ивановым. Федин надеется, что Пастернак будет перед ним каяться за выход «Доктора Живаго» за границей. А тот лишь слегка улыбается и говорит:
«Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья».
Пастернак нездоров. Зимой 1958 здоровье ухудшится, он будет лежать изможденный, друзья будут хлопотать о помощи; в Союзе Писателей сообщат, что он «недостоин того, чтобы лечиться в Кремлёвке». Чуковский, добившись приема у секретаря Микояна, устраивает писателя в больницу при ЦК. Подозрение на рак подтвердится довольно скоро.
Осень 1957 года утомила Пастернака — после того, как «Доктор Живаго» вышел в Италии, на писателя начался тяжелый накат. И сколько не читаешь об истории издания романа о кровавой круговерти первой половины XX века, невозможно отделаться от ощущения, что Борис Леонидович знал, что его ждет после того, как книга выйдет в печать. И все равно это сделал — потому что был уверен, что это его долг. И его наследие.
«Талант дается Богом только избранным, и человек, получивший его, не имеет права жить для своего удовольствия, а обязан всего себя подчинить труду, пусть даже каторжному».
Через океан от Пастернака уроженка Петербурга Алиса Розенбаум, оставшаяся в истории под псевдонимом Айн Рэнд, тоже отправляет в вечность результат своего многолетнего труда — роман «Атлант расправил плечи» выходит в свет в издательстве Random House. Алиса покинула Петроград в 1925 году; для Пастернака тот год был одним из самых депрессивных в жизни — тогда он остро осознал свою неуместность в новом советском мире. Но покидать его, в отличие от Алисы, не стал.
А Алиса идет своим путем в Америке, меняет имя, оттачивает свои взгляды — и в итоге дарит миру одну из главных утопий XX века, густо замешанную на Чернышевском — от Петербурга так легко не убежишь. И если Юрий Живаго ищет любви и покоя на просторах то рушащегося, то укрепляющегося государства, то Дагни Таггерт и Джон Голт, кажется, находят способ уничтожить государства раз и навсегда. Рэнд воспевает богатство, эгоизм, индивидуализм и несчастье — вот такой радикальный вариант ответа, на вопрос, заданный революцией 1917 года.
«Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей».
Пока два уроженца Российской империи упражняются с телеграммами в вечность, третий становится человеком года по версии журнала Time. Для Хрущёва — а речь о нем — год едва не стал роковым. В июне 1957 года он берет верх над противниками, которые сместили его с высшего поста — и на радостях отправляется в Ленинград: здесь с опозданием на 4 года отмечают 250-летие города.
Осенью ему уже будто ничего и не будет напоминать о неудачном перевороте. Он триумфатор, благодаря которому человечество вывело на орбиту спутник.
Сигнал расходится по космосу.
Бип. Бип. Бип.
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова индийского мистика и гуру Мехера Бабы, произнесенные им 30 августа 1935 года — после чего он хранил молчание до самой смерти в 1969 году:
«Не волнуйтесь, будьте счастливы»
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова индийского мистика и гуру Мехера Бабы, произнесенные им 30 августа 1935 года — после чего он хранил молчание до самой смерти в 1969 году:
«Не волнуйтесь, будьте счастливы»
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
The Chameleons — Script of the Bridge (1983) — 5/5
«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» — прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.
Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.
Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.
Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.
А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.
Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?
В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.
Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» — прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.
Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.
Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.
Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.
А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.
Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?
В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.
Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5
#простаков #альбомы_кеонтафа
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Участник издания «Кенотаф» Сергей Простаков делает селфи с книгой Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году», которое отправит другому участнику Егору Сенникову, сентябрь 2024 года.
***
Почти год назад великий книжный подвижник Михаил Мальцев в интервью «Кенотафу» книгой года назвал «Сомнамбулы». С тех пор Сергей Простаков ждал до осени, пока эту книгу не допечатают — первый тираж разлетелся моментально. И вот теперь книга прочитана — участники «Кенотафа» в восторге от неё. И поэтому решили на ближайшей неделе устроить небольшой спецпроект, посвящённый Первой Мировой и книге Кларка.
Что в программе? Традиционная рубрика «Судим по обложке». Каждый день — нечто среднее между цитатами и историческими эссе, один год войны — одна цитата. Сергей и Егор напишут свои размышления о тех великих событиях. На YouTube опубликуем большой разговор о «Сомнамбулах». А на Boosty выложим разговор о них же с секретным гостем. Постараемся ответить на вопросы: почему Первая Мировая до сих пор так для нас важна? И в чём магия исследования Кларка?
#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Участник издания «Кенотаф» Сергей Простаков делает селфи с книгой Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году», которое отправит другому участнику Егору Сенникову, сентябрь 2024 года.
***
Почти год назад великий книжный подвижник Михаил Мальцев в интервью «Кенотафу» книгой года назвал «Сомнамбулы». С тех пор Сергей Простаков ждал до осени, пока эту книгу не допечатают — первый тираж разлетелся моментально. И вот теперь книга прочитана — участники «Кенотафа» в восторге от неё. И поэтому решили на ближайшей неделе устроить небольшой спецпроект, посвящённый Первой Мировой и книге Кларка.
Что в программе? Традиционная рубрика «Судим по обложке». Каждый день — нечто среднее между цитатами и историческими эссе, один год войны — одна цитата. Сергей и Егор напишут свои размышления о тех великих событиях. На YouTube опубликуем большой разговор о «Сомнамбулах». А на Boosty выложим разговор о них же с секретным гостем. Постараемся ответить на вопросы: почему Первая Мировая до сих пор так для нас важна? И в чём магия исследования Кларка?
#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
О 1914 годе было сказано в российской поэзии очень много: и Гиппиус со своим «мы — дети страшных лет России», и Блок, наблюдавший как «петроградское небо мутилось дождем», и Маяковский, грустивший об «убитом немцами вечере», и Ахматова, различавшая в сладком запахе можжевельника, доносившемся от горящих лесов, прообраз будущего грандиозного пожара, который охватит весь мир.
Но особенно страшным предчувствием кажется рассказ Александра Грина «Повесть, оконченная благодаря пуле», опубликованный ещё в мае 1914 года. Действие происходит в «год войны», главный герой — романист по имени Коломб, который мучается от того, что не в силах закончить рассказ об анархисте-бомбисте и его возлюбленной. Отправившись на фронт, Коломб ранен «пруссаками» и пока истекает кровью, понимает действия своей героини, отказавшейся взрывать бомбу. Всего через пару месяцев Европа сама превратится то ли в бомбиста, то ли в писателя, умирающего на фронте. Но пока еще май и есть надежда, что страшные предсмертные прозрения останутся лишь на страницах журнала «Отечество».
«С глубоким изумлением, с заглушающей муки души радостью, Коломб увидел, при полном освещении мысли то, что так тщетно искал для героини неоконченной повести. Не теряя времени, он приступил к аналогии. Она, как и он, ожидает смерти; как он, желает покинуть жизнь в несовершенном ее виде. Как он — она человек касты; ему заменила живую жизнь привычка жить воображением; ей — идеология разрушения; для обоих люди были материалом, а не целью, и оба, сами не зная этого, совершали самоубийство».
«Повесть, оконченная благодаря пуле», Александр Грин, май 1914 года
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Но особенно страшным предчувствием кажется рассказ Александра Грина «Повесть, оконченная благодаря пуле», опубликованный ещё в мае 1914 года. Действие происходит в «год войны», главный герой — романист по имени Коломб, который мучается от того, что не в силах закончить рассказ об анархисте-бомбисте и его возлюбленной. Отправившись на фронт, Коломб ранен «пруссаками» и пока истекает кровью, понимает действия своей героини, отказавшейся взрывать бомбу. Всего через пару месяцев Европа сама превратится то ли в бомбиста, то ли в писателя, умирающего на фронте. Но пока еще май и есть надежда, что страшные предсмертные прозрения останутся лишь на страницах журнала «Отечество».
«С глубоким изумлением, с заглушающей муки души радостью, Коломб увидел, при полном освещении мысли то, что так тщетно искал для героини неоконченной повести. Не теряя времени, он приступил к аналогии. Она, как и он, ожидает смерти; как он, желает покинуть жизнь в несовершенном ее виде. Как он — она человек касты; ему заменила живую жизнь привычка жить воображением; ей — идеология разрушения; для обоих люди были материалом, а не целью, и оба, сами не зная этого, совершали самоубийство».
«Повесть, оконченная благодаря пуле», Александр Грин, май 1914 года
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Продолжаем наш мини-спецпроект, посвящённый Первой Мировой войне, на который нас вдохновила книга австралийского историка Кристофера Кларка «Сомнамбулы». В сегодняшнем выпуске вашей любимой рубрики «Судим по обложке» её нет, но зато мы собрали классические труды по теме Великой войны.
Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.
#обложки_кенотафа #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.
#обложки_кенотафа #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Кто-то верил, что до Рождества все закончится. Кто-то с самого начала понимал, что речь идет о чем-то гораздо более страшном, грозном, что изменит все от начала и до конца. Кто-то поддался энтузиазму августа 1914 года и поверил в войну, как в добродетель. Или в шанс — на перемены, на революцию, на полный развал и стремительное переустройство. А кто-то войны испугался и спрятался в ментальном скиту, надеясь, что буря, бушующая за его стенами, простит его и помилует.
Игорь Северянин в первые военные месяцы решил не покидать пределов своего собственного царства, в котором он рассуждал о Бриндизи, мечтал о наполнении бокала вином, сочинял благодатные поэзы и ловил стремительных форелей в приветливой Миррэлии. В январе 1915 года он пишет «Увертюру» — произведение, которое и сегодня для многих и составляет представление о творчестве Северянина. Эмиграция, жизнь в межвоенной Эстонии — и смерть в Эстонии советской — это все потом. А пока:
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!
Весь я в чём-то норвежском!
Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Игорь Северянин в первые военные месяцы решил не покидать пределов своего собственного царства, в котором он рассуждал о Бриндизи, мечтал о наполнении бокала вином, сочинял благодатные поэзы и ловил стремительных форелей в приветливой Миррэлии. В январе 1915 года он пишет «Увертюру» — произведение, которое и сегодня для многих и составляет представление о творчестве Северянина. Эмиграция, жизнь в межвоенной Эстонии — и смерть в Эстонии советской — это все потом. А пока:
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!
Весь я в чём-то норвежском!
Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!
#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
В четвёртом классе в школьной библиотеке я увидел её — советскую детскую энциклопедия. К тому моменту у меня уже состоялось знакомство с некоторыми томами «Аванты+», поэтому у советского конкурента из 1960-х годов просто не было шансов.
И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.
И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.
Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.
Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…
…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.
Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.
Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?
Царствие Небесное.
И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
#простаков #WWI_кенотаф
И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.
И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.
Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.
Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…
…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.
Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.
Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?
Царствие Небесное.
И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
#простаков #WWI_кенотаф