And last but not least про причуды США

Прогрессивная публика издевается над свежеиспеченным американским вице-президентом JD Вэнсом за то что он цитирует - цитирую - "sociopathic serial murderer", подразумевая, ест-но, Антона Чигура, а мне как-то даже радостно, что в большой политике непоизвелись люди, читающие что-то помимо Айн Рэнд и Карла Маркса.

Вэнс, кстати, вообще не чужд литературе - за его авторством существует не великий, но и не графоманский роман Hillbilly Elegy про детство в глубинке Огайо. Экранизация также в наличии.

Все лучше, чем "список бестселлеров" NYT.

​Зачем-то прочел роман «Одсун» Алексея Варламова — одного из фаворитов Большой книги этого сезона

Дочитывал, если честно, с трудом: про книгу мне все стало ясно странице к 150-й, а их здесь, на минуточку, 500, так что пришлось через не могу, растянув «удовольствие» на пару месяцев.

Роман слаб со всех точек зрения, кроме одной, но об этом в конце.

Сперва про язык. Он есть, но его как бы нет — текст написан усредненным «русским литературным», без явных косяков, при отсутствии достоинств. Ни одного провала стиля или нестандартной метафоры, все серенько-бедненько, как учат в Литинституте:

«К полудню погода испортилась, с Балтики нанесло тучи, лупил изо всех сил злой дождь вперемешку с колючим снегом и гнал домой. Вечером после встречи с ветеранами ребята из Риги позвали нас на дискотеку в сельский клуб. Мы плясали вместе с ними под «Аббу» и «Бони М» в холодном деревянном помещении, и пар из наших ртов оседал на окнах, а потом парни сказали, что сейчас придут латыши и будут всех бить».

То есть никаких художественных задач роман перед собой не ставит. Быть может, он силен другим — например, сюжетом? Увы, на этом уровне все еще скучнее. В наличии две постепенно сходящиеся линии (прошлое/настоящее) и одна вялая любовная интрига, толкающая действие вперед.

Первая линия посвящена детству-юности-зрелости героя в Москве и Подмосковье: от позднего Застоя через Перестройку, девяностые-нулевые вплоть до Майдана и Крыма. Вторая — его же отшельничеству в Чешских Судетах образца 2018 года. Линии сливаются в финале, но не образуют композиционного равновесия. Советское прошлое героя и его мытарствам на меже русско-украинского конфликта прописаны лучше и достовернее — видно, что автор пишет из прожитого, прочувствованного. Чего нельзя сказать про «чешскую» линию — рыхлую, бессвязную, представляющую сумбурный конспект статей из Википедии, сдобренный экспрессивными заметками на полях.

Заглавная параллель Судеты-Украина не работает в том числе потому, что между историей взаимоотношений немцев-чехов и русских-украинцев мало общего. Это конфликты с разным генезисом и подоплекой, их романная связь искусственна и случайна — в заданную схему можно подставить любую другую пару, будь то вражда суннитов с шиитами или турков с болгарами. А главное — и герою и автору эта связь не особенно интересна, она лишь повод (и цензурное оправдание), чтобы поговорить «о наших баранах». Эзопово-литинститутская закваска вновь дает о себе знать. Очень премиально.

Отдельное раздражение вызывает главгерой, «либеральный ватник с неизжитыми имперскими комплексами» — сие исчерпывающее самоописание даже не требует пояснений, настолько тут все знакомо и узнаваемо. На протяжении пяти сотен страниц означенный «интеллигент» безвольно бухает, стенает по поводу и без, клянет судьбу, Ельцина, олигархов, бандеровцев, не забывая про сеансы самобичевания и последовательный спуск в унитаз всех жизненных шансов. Его суждения банальны, а рефлексия не выбивается из формата алкогольной истерики на коммунальной кухне.

Но странным образом именно эта зашоренность в сочетании с откровенностью по-своему подкупает, являя упомянутое (единственное) достоинство романа. Пожалуй, перед нами первая честная попытка осмыслить войну России и Украины языком художественной литературы. Без ухода в журнализм, натужного пафоса (хоть обличительного, хоть государственнического) и претензий на «историческую правду». Попытка, на мой вкус, неудачная, инфантильная, сопливая, но все же, — это начало большого разговора на главную тему. Жаль, исполнение подкачало.

Народ удивляется, почему русскоязычная статья в Вики о последнем романе мастера больше и обстоятельней англоязычной.

А никакого секрета здесь нет, ведь давно известно, что Кормак Маккарти - наше все 💀

Про триколор. Без цензуры

Знаю, что немалая часть российских прогрессистов питает к триколору сентиментальные чувства и называет его «своим», любовно вспоминая защиту молодой республики от путча и красного реванша в августе 91го и октябре 93го. Мне, в целом, этот пафос понятен, хоть я его и не разделяю.

К сожалению или к счастью, в годы реформаторского угара я был всамделишным младенцем и по понятным причинам не успел приобщиться к культу незалежности России от самой себя [и меня всегда забавлял парадокс, согласно которому государство-РФ обязалось выплачивать долги СССР, но в то же время прилежно отмечало (и продолжает отмечать) 12 июня как День независимости; право слово, даже большевики не страдали столь тяжелыми формами двоемыслия].

В моем детстве триколор ассоциировался с бедностью, социальной неустроенностью, гопотой в олимпийках и бандитами из качалок. Позднее — с лубком, обратным закрепощением, опричниками в погонах и остепенившимися братками со значками «ЕдРа» на лацканах. Вплоть до начала войны я испытывал к триколору холодное равнодушие, закономерно распространявшееся на все прочие «державные символы», включая раскосую птаху на гербе и помпезный гимн, от которого за версту веяло сталинской дохлятиной.

А потом наступило 24.02. и триколор стал знаменем армии вторжения. Это, конечно, ни разу не свастика (здесь сподручней гениальная в своей простоте Zига), но это флаг государства, ухнувшего в самые дремучие хляби милитаризма и архаики. Мне с ним не по пути. Быть может, десятилетия спустя логика истории его оправдает [как, в сущности, оправдала флаг Франкистской Испании, хотя и там после смерти диктатора пошли на косметические изменения геральдики], но лично для меня он мертв и я бы не хотел иметь с ним ничего общего.

Легче сказать, чем сделать, и тем не менее.

Государство-РФ никогда не уважало ничью идентичность, даже собственную. Так почему символы этого государства должны уважать его подданные, хоть нынешние, хоть бывшие?

Вот именно.

Новости культурной жизни Сербии.

Чудны дела твои, Господи... 🦢

Shiomgvime Monastery / Georgia / November 2021

Маргиналии

В свежем номере израильского журнала «Тайные тропы» опубликован мой рассказ «Шляпник».

Тот редкий случай, когда и география, и тематика издания полностью отвечают авторскому замыслу.

Подробнее о тексте — в одном из следующих постов. А пока можно почитать сам рассказ: по этой ссылке (с 269-й страницы начиная).

Take your time 🌪

Приглашение на прощание

В разгар сербских предновогодних неврозов хорошо думается о самом истерическом романе Сирина, декорации коего всегда представлялись мне отчетливо восточноевропейскими [со всеми этими крепостями-казематами, нависающими над мутными реками, и деланным уютом мощеных улиц, ведущих к обагренным площадям]; и если в «Даре» — начатом до и законченном после — писатель Сирин ваяет творческое завещание, то в «Приглашении» он достигает пика эмигрантской экзальтации, уводя текст к высотам, где, право, не место простым смертным.

Этот текст не из числа любимых и я никогда его не перечитывал [что, однако, справедливо для большинство книг, ведь о них приятно вспоминать на расстоянии, как о покинутых странах]. Знакомясь с ним, испытываешь неловкость: метафоры здесь столь виртуозно-монструозны, а языковая эквилибристика — совершенна, что трудно не задуматься об искусственности [если не сказать опереточности] подобных кульбитов и замкнутости вселенной сиринского языка на самом себе [не это ли лучшая аллегория здешнего сюжета?]. Кажется, русский язык в романе воплощается с той же полнотой, что сама жизнь — в арабском скакуне, которому во время забега вдруг перерезали горло.

Роман делает выдающимся [а Набокова великим] не столько язык, сколько умение автора оставаться голым при параде. Он всегда во фраке, но при этом наг: изощреннейший шулер и комедиант, не забывающий про собственную суть — трепетного кучерявого мальчика, изгнанного из патриархального рая тургеневской усадьбы; последнее дитя Серебряного века, брошенное в жернова века Двадцатого. Сочетание лиризма и жестокой трагикомедии — ведущий прием Сирина, а «Приглашение» — суть чистейший образчик оного.

Оставив Европу за спиной, Набоков сменил не только континент и язык, но и маску; его американские романы холодней и алгебраичней, они идеально придуманы и выписаны, но им не достает былого жара — забытого в Париже, Крыму, на полях гимназических конспектов. Так что «приглашение» можно читать как «прощание», а казнь если и была, то от своей руки.

Для тех, кто в Питере

17 декабря в небезызвестном книжном «Все свободны» состоится презентация свежего номера журнала «Процесс», в котором представлена в том числе моя прозаическая поэма «Остров».

Сам я по понятным причинам явиться не смогу, но для читающей публики СПБ мероприятие может представлять интерес [каждый экземпляр журнала, напомню, набирается ручками, на печатных машинках, что само по себе граничит с помешательством].

Подробности: здесь. Drink in 🌮

Bratsk hydroelectric plant / Siberia / December 2013

​Великий дачный роман?

Расскажу о последнем русскоязычном романе, прочитанном в этом году: «Муравьиный бог» Саши Николаенко.

Роман вызывает бурные восторги поначалу (авансом напрашиваясь на эпитеты о собственной гениальности), однако осилить его до заднего корешка непросто, а финал так и вовсе…

Но сперва о восторгах. Не каждый день можно лицезреть томик на 600 страниц, написанный не просто ритмизированной прозой в духе Белого, но белым стихом от и до, что впечатляет per se, без оглядки на язык — барочный и сложный, — выдерживающий сравнение с классикой (например, с Dandelion Wine Брэдбери и As I Lay Dying Фолкнера).

По уровню владения словом Николаенко затыкает за пояс (да и просто — затыкает) примерно всю современную русскую литературу, исключая, быть может, отдельных мастеров старой выделки вроде Юзефовича и Макушинского.

Это надо не читать — слушать:

«Усатая оранжевая лилия цвела, он, ветку наклонив, вдохнул густой дурман, окрасив нос ржавчи́нками пыльцы, увидел дно, внутри свернулся шмель.
– Привет…
Но шмель был мёртв.
Два ясных серых глаза, не мигая, смотрели смерть шмеля, и выдох шубку шевелил как на живом, как ветер траву. В кругу пожарной бочки круг луны, и глубоко вверху неслышные плескались волны, невидимые шлюзы пропускали воздуха поток, несущий с юга вкус цветов, пропахших морем. Он растопырил пальцы, пропуская свет, и лунный ток полился на цветок теплом руки, в четыре треугольника из неба».

Не роман — симфония. Здесь минимум героев, почти нет действия и очень много описаний. Все закольцовано, заменяемо, повторяемо — усыпляя, как солнцепек или стужа. Сюжетные ходы и конфликты лишь намечены, существуя как бы вне основного массива текста (а текст весьма массивен); он не стремится рассказать историю, являя мир вечного пробуждения и умирания, где всякая история бессмысленна, потому что конечна.

Тягучая, «длящаяся» поэтика работает на образ готики природного, и в последний раз нечто столь убедительное, полнотелое и органичное в русской литературе удавалось разве что Распутину, притом что авторская интенция Николаенко суть антоним любых почвеннических утопий.

Распутин прощался с деревней, Николаенко — с заповедным царством пригородных усадьб, так что ее книгу тянет назвать «Великим дачным романом», однако для романа — и здесь мы переходим к проблемам — в тексте многовато поэзии и маловато, собственно, романа. Материала и метафор в нем на повесть размером с «Матёру», и если бы Николаенко выдержала строгую форму, тексту не было бы равных (среди современников уж точно). Вместо этого «Муравьиный бог» (зачем-то) расползается на пять частей и 72 главы. Это много. Слишком.

Автор пытается расколдовать архаику, показать ее торжествующую беспощадность, не могущее сострадать «сердце тьмы», но в какой-то момент объем начинает довлеть над замыслом, подменяя реквием гимном — сродни тому, как поздний Фолкнер пришел к апологетике «леса» через его яростное отрицание в ранних вещах. Понятная, но и прискорбная метаморфоза, свойственная столь многим художникам, завороженным созерцанием глубины.

Уставав от однообразия, начинаешь подмечать и другие огрехи текста. Баба Вера — достоверная и плотская до жути за счет филигранного языкового портрета — стучится в пантеон главных старух русской литературы (затмевая очевидную предтечу из Санаевских похорон за плинтусом), однако само по себе ее наличие в режимном брежневском Подмосковье вызывает сомнения — это все-таки не глухая сибирская деревня, чтобы там запросто селились подобные ветхозаветные знатоки Писания.

Некоторое перебарщивание наличествует и в душераздирающе-мелодраматичном финале, который вроде и подготавливается загодя, но все равно ощущается искусственным и внезапным. Как и лобовой, «христианский» эпилог с наивно разжеванной моралью в духе нравоучительных пассажей из Льва Николаевича.

Впрочем, все это мелочи на фоне того самоочевидного факта, что «Муравьиный бог» — великолепно написанная книга, языковое совершенство коей позволяет говорить о Николаенко как о писателе первой величины.

Несомненно — одна из главных книг предвоенной эпохи.

Рождественские маргиналии

В зимнем номере журнала «Артикль» опубликован мой давнишний рассказ «Костер».

Черновик текста был готов еще в 2019 году; с тех пор он прошел несколько редакций и был доведен до финального вида лишь недавно, когда я удосужился вычистить и причесать старые рукописи.

Рассказ небольшой и во многом этапный — с него начались мои эксперименты не только с формой, но и с языком. В дальнейшем я отказался от многосложных нагромождений «под Фолкнера», наличие каковых, впрочем, не делает рассказ плохим; он все еще мне люб и люб весьма, особливо своим финалом, который я отношу к числу писательских удач.

Прочесть рассказ можно по ссылке: здесь.

Feliz Navidad 🌪

Что происходит в Сербии и Нови-Саде? Взгляд изнутри

Пять минут поработаю журналистом, как в старые добрые. Текст для тех, кому интересны местные расклады на Балканах 🍺

Читать далее

Русская культура и Пятая волна

Легендарный литературный мученик популяризатор литературы Дмитрий Львович Быков любит и умеет заполонять собой эфир, претендуя на лавры самого громкого голоса новой [пятой] волны русской культурной эмиграции [наследуя, как видится, себе же — рупору столичной интеллигенции времен развитого Путинизма].

На примере Быкова хорошо видны достоинства и противоречия этой волны. К первым я бы отнес завидный талант воспроизводить привычные иерархии. От начала войны и массового исхода еще и трех лет не прошло, а «русская культура в изгнании»™ уже обзавелась своими журналами, издательствами, премиями и ярмарками. И вот Дмитрий Львович выдает стандартную трудовую норму [три-пять книг в год], а каждый статусный иноагент получает возможность издать мемуар в Берлине, Тель-Авиве или Нью-Йорке. Похвальная жовиальность.

Однако дальше начинаются те самые противоречия. С одной стороны, футуролог Быков торжественно постулирует банкротство и крах русской культуры, ее тупик, вырождение, деградацию, финальное развенчание; с другой — неустанно глаголет о возвращении в родную Москву, с тем чтобы на старости лет отдаться благородному делу строительства новой России, когда Путинизм [так или иначе] кончится, оставив после себя пепелище [хорошо если не ядерное].

Вопросы. Если русский проект умер и впереди «конец парада», как и зачем что-то возрождать? Ну умер и умер, давайте жить дальше, к чему эта самопальная некромантия. Если же возвращение все-таки предполагается [причем не столь уж отдаленное, иначе 50-70-летние корифеи Пятой волны рискуют физически до него не дожить], то о каком банкротстве и крахе идет речь, ведь возрождением культуры собираются заняться ее клятые адепты советской еще выделки. Это, простите, никакой не финал, а обычная русская Оттепель, не первая и не последняя.

Вокруг описанного — назовем его Быковским — противоречия сейчас вращается [почти] вся эмигрантская мысль. Или с Россией навсегда кончено и пора писать «Другие берега», или все длится как длилось и раскол кончится пусть и похабной, но все-таки конвергенцией в духе «Острова Крым».

Но кончится ли? Не думаю.

Вероятнее другое. После конца Путинизма [имеющего хорошие шансы пережить создателя и протянуть еще 10-15-20 лет], Россия переформатируется в чуть менее агрессивную и чуть более прагматичную региональную державу с региональной же культурой. Полагаю, уровень этой культуры будет сильно недотягивать до 70х годов XX века, напоминая Застой в главном: ставке на суровый реализм с заметной примесью бытового абсурда и спиритической мистики «под Серебряный век». Это будет не ново, но самобытно, и в такой России едва ли найдется место для неупокоенных эмигрантов, грезящих о памятнике Навальному на кремлевской паперти.

Культуру эмиграции ждет размежевание. Некоторая [малая] часть помчится на родину при первых же признаках нормализации и пойдет на компромисс с режимом и собой, быстро приняв насупленные поствоенные реалии. Корифеи Пятой волны продолжат выдавать трудовую норму и поддерживать старые иерархии за границей — правда, по затухающему вектору, постепенно теряя преданную аудиторию — опять же, не молодеющую. Найдутся и те, кто сможет стать частью культуры Запада, сохранив «русский корень», — но и они сойдут со сцены через поколение, уступив место оставшимся в России.

Но то дела далекие. В среднесрочной же перспективе русская культура будет существовать в двух ипостасях: внутренней, замороженной, ожидающей Оттепель; и внешней, зацикленной на развенчании культа личности и утверждении себя в качестве «последних праведников». И там и там найдутся блестящие исключения, но базовый сценарий, увы, таков.

В новогоднюю ночь, когда жена легла спать а друзья разошлись, я сел допивать бутылку никудышного сербского вина и включил лайв одного из последних концертов БГ.

Давно не видел БорисБорисыча и был удивлен, как сильно он сдал за последние годы. Мне он всегда казался вечным, как Мавзолей, а вот поди ж ты — время беспощадно.

И как-то не видно фигур схожего масштаба среди 40-50 летних, что печалит вдвойне. Истинно: рок-н-ролл мертв, а мы еще нет.