Во второй сцене пятого акта Гамлет, повинившись перед Лаэртом, просит подать рапиры, поскольку поединок всё же состоится — как благородное развлечение.

В переводе А. Кронеберга (1844), который во всей своей неточности — прекраснейшего "плыла и пела, пела и плыла" у Шекспира в помине нет — давно стал русской уже классикой, дальнейшее выглядит так:

Гамлет:
Подать рапиры!
Лаэрт:
Дай и мне одну.
Гамлет:
Лаэрт, я для тебя — венок лавровый:
Как яркая звезда во тьме ночной,
В моем незнании блеснёт твое искусство.
Лаэрт:
Насмешка, принц.
Гамлет:
Ничуть, клянусь в том честью!

У А.Л. Соколовского (1883) так:

Гамлет:
Подайте нам рапиры.
Лаэрт:
И мне одну.
Гамлет:
Я буду лёгкой целью
Тебе, Лаэрт.
Твоё искусство вспыхнет,
Как яркая звезда, на чёрном поле
Моей неловкости.
Лаэрт:
Угодно вам
Шутить, любезный принц?
Гамлет:
Ни мало! Честью
Клянусь тебе.

У Гнедича (1892) так:

Гамлет:
Рапиры! Начинаем?
Лаэрт:
Начнём!
Рапиру мне.
Гамлет:
Ведь я плохой боец,
Лаэрт. Звездою яркой заблистает
Искусство ваше.
Лаэрт:
Вы смеётесь, принц?
Гамлет:
О, нет, клянусь!

У великого князя Константина Константиновича, К.Р., к которому я неравнодушна за Нил в сцене на кладбище (1899), так:

Гамлет:
Рапиры нам! — Начнём.
Лаэрт:
Начнём,
И мне рапиру!
Гамлет:
При неумении моём, Лаэрт, твоё
Искусство, как звезда в ночи темнейшей,
Лишь ярче заблестит.
Лаэрт:
Принц, вы смеётесь.
Гамлет:
О нет, клянусь рукою этой.

У навеки любимейшего Лозинского (1933):

Гамлет:
Подайте нам рапиры.
Лаэрт:
Мне одну.
Гамлет:
Моя неловкость вам послужит фольгой,
Чтоб мастерство, как в сумраке звезда,
Блеснуло ярче.
Лаэрт:
Вы смеётесь, принц,
Гамлет:
Клянусь рукой, что нет.

У Радловой (1937):

Гамлет:
Подать рапиры! Ну, скорей!
Лаэрт:
И мне!
Гамлет:
Моё вам неуменье будет фольгой.
Звездой на чёрном небе заблестит
Искусство ваше.
Лаэрт:
Вы смеётесь, сэр!
Гамлет:
О нет, ручаюсь вам.

У Пастернака (1940), приведём уж всё:

Гамлет:
Приступим. — Где рапиры?
Лаэрт:
Мне одну.
Гамлет:
Для вас я очень выгодный соперник.
Со мною рядом ваше мастерство
Тем выпуклей заблещет.
Лаэрт:
Вы смеётесь.
Гамлет:
Нет, жизнию своей клянусь, что нет.

В новых переводах, сделанных, на чём переводчики особо настаивают, для пущей точности и близости к оригиналу, Гамлет выдаёт уж совсем интересное.
У Раппопорта (2001):

Гамлет:
Для вашего искусства
Я составляю выгодный контраст,
Как небо тёмное сияющей звезде.

У Поплавского (2001 же) внезапно:

Гамлет:
Для вас я слишком крупная мишень,
Лаэрт, — вам будет трудно промахнуться
При всём своём желанье.

Что ж он там говорит в оригинале, и почему Лаэрт считает, что принц над ним смеётся? А вот тут мы будем вынуждены вслед за великим Мих. Мих. Морозовым сказать, что там то, от чего переводчика бросает в холодный пот: непереводимая игра слов.

Hamlet. Give us the foils. Come on.
Laertes. Come, one for me.
Hamlet. I'll be your foil, Laertes. In mine ignorance
Your skill shall, like a star i' th' darkest night,
Stick fiery off indeed.
Laertes. You mock me, sir.
Hamlet. No, by this hand.

Foil — это и фольга, и рапира. У Шекспира, конечно, рапира чаще, чем фольга, но тем не менее. "Я буду вам фольгой", — говорит Гамлет, имея в виду приём средневековых ювелиров, подкладывание фольги под камень, чтобы играл ярче за счёт отражения. "Я буду вашей рапирой", — говорит Гамлет, имея в виду, что не очень-то она Лаэрту и нужна, криворукий принц сам себя победит.
А ещё и фольга, и рапира по-английски происходят от одного и того же латинского folium, лист, и оказываются таким образом в некотором родстве с шекспировским Великим Фолио. Почему "фольга" лист, понятно, с "рапирой" интереснее: она — травинка, по-английски травинка и без латинских заимствований blade of grass.

Да не смеюсь я, клянётся Гамлет Великого Фолио.
В "плохом кварто" 1604 года он, однако, говорит совсем другое: "Давайте все поржём".

Поди поймай его, негодяя.

Нынче в Вероне празднуют день рожденья Джульетты, потому что она, де, родилась в день поминовения мученичества святой Евфимии, так сказано у Банделло, а это 16 сентября. Вот только Джульетта, которая служит главным туристическим аттракционом Вероны, никакого 16 сентября не рождалась, потому что Джульетта эта — шекспировская, разумеется, и ей, в отличие от Джульетты Банделло, не восемнадцать будет на Евфимию, а четырнадцать должно было исполниться на... стоп, начинается путаница.
Кормилица у Шекспира говорит совершенно чётко:
Come Lammas-eve at night shall she be fourteen — Вот придёт канун Ламмаса, и в ночь ей сравняется четырнадцать.
Ламмас, как мы все знаем, он же Loaf Mass Day, это христианский праздник с могучими языческими корнями, когда благословляют первый хлеб нового урожая, и приходится он на 1 августа. То есть, Джульетта родилась 31 июля, как Гарри Поттер.
Но в русских переводах день её рождения традиционно, с XIX века, привязывают к поминовению святого Петра в веригах, которое в западной церкви тоже выпадает на 1 августа, поскольку Ламмаса нам не завезли. Петров день почти у всех, от Каткова до Сороки. Савич, впрочем, лихо связывает день рожденья Джульетты с "праздником летних святок". Летние, точнее, зелёные святки — это Троицкая неделя, так что Джульетту Савич сделала несколько постарше.
Петров день — это, конечно, ужасно неудачный перевод, потому что у отечественной публики чётко сидит в голове, что Петров день, он же день Петра и Павла, приходится на 29 июня (12 июля по новому стилю). И, если не лазать в примечания, Джульетта тоже получается чуть старше.
А вот Росковшенко и Греков в XIX веке нашли отличное решение. "Когда там Спас?" — спрашивает у них Кормилица. Спас первый, медовый, как раз 1 (14) августа, и в речи Кормилицы это название звучит естественно, и по смыслу народные праздники очень схожи: что Ламмас, что Медовый Спас — про урожай и благословение его.
Увы, этот вариант не прижился, а потом и календарь поехал, смещая даты.
Как мы помним, праздник в доме Капулетти устраивают за две недели до дня рожденья Джульетты, и приурочен он, скорее всего, к её именинам, дню святой мученицы Иулитты Кесарийской, которую западная церковь поминает 15 июля. Но если посчитать на пальцах... не сходится, две недели до 31 июля — это 17-18 июля, в чём же дело? Если мы принимаем на веру, что под землетрясением одиннадцатилетней давности, о котором говорит Кормилица, имеется в виду землетрясение в Дуврском проливе на Пасхальной неделе 1580 года (а скорее всего, так и есть, шекспировская публика его помнила как величайшую редкость, о нём кто только не писал), то на дворе у нас 1591 год.
15 июля тогда выпало на четверг, и Джульетта, надо понимать, как благочестивая девочка провела его в церкви, молясь своей святой заступнице. На следующий бы день и праздновать, но в пятницу добрые христиане маскарадов не дают — и в воскресенье не дают, что оставляет нам только один день: 17 июля.
Практической ценности эти выкладки не имеют, но точные даты греют сердце зануды.

Памела Олсон, сотрудница Чикагского института искусств, отреставрировала альбом Хамфри Рептона, английского архитектора начала XIX века, который придумал отличную штуку для демонстрации клиентам: рисовал проект, а детали существующего ландшафта накладывал на лист на отдельном клапане, который можно откинуть; было-стало, наглядно.

Я про Рептона писала в примечаниях к своему переводу "Аркадии" Стоппарда, в 94-м году, поскольку там тоже перестраивающий поместье мистер Ноукс делает подобные альбомы, только с точностью до наоборот: накладывает на имеющееся всё, что бог на душу положит.

В статье Олсон, которая ниже, есть гифки, как эти альбомы работают.

А вот, кто хотел медленного чтения Шекспира.

Через неделю, в четверг 4 ноября, в восемь вечера по Москве начинаем читать в зуме "Антония и Клеопатру". Первое действие, со сравнением переводов и прояснением тёмных мест — как я обычно делаю в записях о переводах Шекспира.
Желающие могут регистрироваться по ссылке, им придёт письмо с подробностями. Запись, наверное, будет, о ней потом отдельно поговорим.

Продолжаем читать "Антония и Клеопатру". Второе действие, четверг, 11 ноября, 20.00 по Москве. Регистрация по ссылке, запись будет.

На этом портрете Венишии Стэнли, леди Дигби, кисти Питера Оливера (сына знаменитого миниатюриста Айзека Оливера) мы видим писк английской моды начала XVII века — воротник-рафф шафранового крахмала.
Монополию на шафрановый крахмал в Англии держала Энн Тёрнер, дама предприимчивая и лихая; известна она, помимо изготовления плоёных воротников, тем, что владела домами свиданий, где могли украдкой встречаться парочки, не состоявшие в законном браке. После того, как миссис Тёрнер в 1615 году повесили за участие в отравлении сэра Томаса Овербери, мода на шафрановый крахмал сошла на нет, уступив место моде на подсинённое бельё.

Собственно, миссис Тёрнер и казнили-то по распоряжению верховного судьи в шафрановом раффе, которыми она снабжала весь двор — немудрено, что носить их приличная публика расхотела.

"Мама, я змея купил", — как бы говорит нам лорд Эдвард Расселл с копии портрета, сделанной в XIX веке Джорджем Пёрфектом Хардингом с оригинала 1573 года, хранящегося в поместье Уоберн Эбби.

На самом деле там на ленте написано, что верность человеков — что змейское коварство, и лорд Эдвард таким образом змеюк окоротил. Правда, в сугубо моральном смысле, так как помер от неизвестных причин как раз за год до написания портрета, оставив молодую вдову.

Дэниэл Гарднер, "Портрет Элизабет Лэм, виконтессы Мельбурн, Джорджианы Кавендиш, герцогини Девонширской, и скульптора Энн Сеймур Дэймер в виде ведьм из Макбета", 1775.

Всё, что вы хотели знать о ведьмах, но боялись спросить.

В качестве итогов года — да что там, двух — заинтересовалась происхождением выражения "поехать кукухой".

Популярная в русскоязычном интернете версия возводит его к часам с кукушкой: дескать, когда часы ломаются и начинают бить в неурочное время — это и есть поехавшая кукушка; что, конечно, чушь собачья, потому что "ку-ку", без отъезда, но с характерным жестом у виска про дурковатых говорили ещё во времена моих прабабушек без всякой связи с ходиками, и вообще в европейских языках это значение отмечается с XVI века, устойчиво. А шварцвальдский часовщик Франц Антон Кеттерер, придумавший в XVIII столетии часы с кукушкой, вообще пытался сделать механизм, воспроизводящий крик петуха, традиционно ассоциирующегося с указанием времени, просто петушок немного не удался.
То есть, часы ни при чём.

У кукушки в европейской традиции вообще занятная роль: песни её чётко связываются с весной, как голос горлинки в Библии (собственно, есть между ку-ку и свойственным горлинке ту-ту некое сходство, обе птички поют, как маневровый тепловоз), а где весна, там, разумеется, буйное пробуждение природы, брачные игры и прочее торжество жизни. В античности кукушка — птица Геры/Юноны, наряду с павлином, поскольку именно в образе кукушки к ней подкатил изобретательный Зевс, и наивная юная Гера птичку приласкала. Интересно, кстати, что атрибуты Геры, гранат и кукушка, по-гречески созвучны, так что неизвестно ещё, что было раньше, у граната коннотации те же.
Грекам прекрасно известно и то, что птичка божия кукушка не знает ни заботы, ни труда и гнезда тем более не свивает, практикуя гнездовой паразитизм. Логично, что Аристофан в "Птицах" называет утопический птичий город, эдакую страну дураков на афинский манер, Нефелококкигией, "землёй кукушек в облаках" (в переводе Соломона Апта для этого придуман блистательный эквивалент "Тучекукуевск").
Следите за руками: блудливая беззаботная птица, по весне выносящая всем мозг своей незатейливой, но настойчивой песенкой; поверье, что пение кукушки может свести с ума, существует независимо в самых разных культурах, вплоть до юго-восточной Азии. На эту же полочку положим и то, что в английском и французском средневековье кукушка даёт имя обманутым мужьям, кормящим чужих детей — гнездовой паразитизм, не забываем. Кукушка вообще знатный паразит: согласно Исидору Севильскому, ссылающемуся на античные источники, она прилетает весной, сидя на спине коршуна, потому что сама слабовата для дальних путешествий. Там же, в "Этимологиях", упоминается, что из слюны кукушки рождаются кузнечики... птичья слюна, всё, как мы любим.
В средневековой Германии кукушка довольно устойчиво означает дурака, есть прелестная история про герцога Вюртембергского, Ульриха VI, который услышал в лесу пение кукушки и повелел жителям деревни Ботнанг (сегодня район Штутгарта) отыскать гнездо этой дивной птицы. Селяне почесали затылки, не понимая, издевается герцог, или просто эээ ку-ку, и на всякий случай подарили ему весь лес.
При этом кукушка ещё и бесовская птица, во-первых, потому что служит эмблемой греха прелюбодеяния, во-вторых, и в главных — потому что архаичные индоевропейские представления связывают её с судьбой, жребием, оглашением участи и гаданием, кукушка-кукушка, а что так ма?.. Эта переменчивая судьба-кукушка в русском языке замечательно представлена словом "куковать" в значении "застрять в неблагоприятном положении" — опоздаем на электричку, будем до утра на вокзале куковать, например.
И фамилиарами кукушки работают, и женщины со сложной биографией в них перекидываются очень охотно, если верить фольклорной традиции.
Загибаем пальцы ещё раз: весна, буйство плоти, безумие, разврат, нечистая сила, судьба, невезение, срок жизни.
То есть, когда у Хармса в рот персонажу залетает при зевании кукушка, это не наобум выбранная птица; остаётся поступить самым остроумным способом, который, конечно, не назван.

В общем, кукушке нет необходимости никуда ехать. Ей достаточно ясно и томно, как у Фета, произнести своё золотое ку-ку, и — смотрите на свои загнутые пальцы, всё там.
А чего ж она едет?
Да вслед за крышей, по законам языка — и не только.

Кукушка из Псалтыри Латтрелла устремляется куда-то, держите её семеро.

Компьютер во время лекции сбойнул и не дал показать моего любимца, Уильяма Аранделла. Долгое время молодого человека считали Томасом, старшим братом Уильяма, бароном Аранделлом Вардурским, но потом картину почистили, и оказалось, что над первой птичкой в гербе — полумесяц, знак младшего сына, а это как раз Уильям.
Джордж Гауэр написал его в 1580 году, Уильяму здесь двадцать. Он смотрит на нас с весёлым вызовом, а слева от него девиз: Non spirat qui non aspirat — Не дышит тот, кто ни к чему не стремится.

У кого ни от чего не перехватывает дыхание, если попытаться перевести поближе к оригиналу с игрой слов.