Как раз, когда хочется лечь лицом к стене и прекратиться, приходит в личку человек и пишет:

Здравствуйте, Екатерина! Снова хочу Вас поблагодарить за Ваши беседы. Какое счастье, что Вы это делаете! Между работами и организацией гуманитарной помощи Украине, подготовкой встречи беженцев, новостными лентами и домашней рутиной, - Ваши лекции - как глоток родниковой воды. И снова можно ровнее дышать, и снова можно делать свою работу, хотя толком не спим уже почти неделю.
И рукава и собачки, и трудности перевода Шекспира и всё всё всё! Это так ценно! Спасибо!
-----------------

Значит, будем продолжать, раз это кому-то помогает. Doing my bit, как говорили британцы.

Doing my bit, как и было сказано.
Очередная история.

И немножко переводческой кухни.
Странно сейчас про книжки в работе, но Лозинский в 1942 году Дантовский "Рай" переводил. Doing my bit.

Пусть сегодня вечером на вас посмотрит моя любимая Мэри, леди Скудамор, написанная Маркусом Герартсом-младшим. 12 марта 1614 года — это день свадьбы сына леди Скудамор, Джона, а цветы и надпись No Spring Till Now говорят, скорее всего, о надежде на новую жизнь, которую семья связывала с этим браком.

Собрание Национальной портретной галереи, Лондон.

Опустевший фейсбук — да, можно через vpn, но... лень отклеивать, суетиться — подкинул в воспоминаниях фотографию от марта 2019 года. Мы тогда сидели на балкончике-галерее, и я, воспитанная фотографом-репортажником, на старой "Практике" учёная, увидела вдруг красоту, которую только в ч/б можно было уловить. Заведение пало ещё под копытами первого коня, и теперь, глядя на фотографию, думаешь: неужели эта жизнь была? Неужели она была у нас?
Я росла в старых домах, на руинах прежнего быта, дитя девятой Трои, которому земля нет-нет да отдаст если не приамово золото, то медную пряжку или наконечник эгейской стрелы. Оттого у соседки Марии Михайловны на коммунальной кухне с бугристыми от напластований краски зелёными стенами и ободранной раковиной с эмалированным фартуком у чёрной двери тарелки стояли на дощатой полке с ситцевой занавесочкой, но ложки-вилки лежали в кривом шкафчике в проржавевшей до кружева на углах эйнемовской жестянке. А у кого-то валялась в ящике трюмо прабабушкина шляпная булавка, страшное оружие, пятнадцать сантиметров хорошей стали с обморочной, космической красоты стеклянным шариком на головке; под ним когда-то болтался на цепочке защитный колпачок, осталась пара звеньев. Лежали в глубине шкафа в коробке с лоскутами, пуговицами и чулочными резинками пожелтевшие перчатки до локтя, прозрачная выползина с перламутровыми каплями пуговок сбоку и тонкими вышитыми цветами. Дедушкин янтарный мундштук, схваченный двумя серебряными кольцами, сделанными из старой, прадедовской ещё, ложки, когда наметилась трещина от подпала — внуки не сразу наловчились прикуривать с мундштуком. Щипцы для сахара. Флакон из-под духов с чайного цвета осадком на стенках и донышке, который подносили к носу, убеждая себя, что пахнет ещё, пахнет, тем самым "лориганом" из книжки. Гранёная пробка от давно разбившегося графина, при взгляде сквозь неё мир дробился, подёргивался радугами и сиянием, делался совсем волшебным.
Войдя в некоторый разум годам к двенадцати, я смотрела на "саламандровскую" плашку между окнами второго этажа соседнего дома и думала о тех, при ком её вешали. Через десять лет, через двадцать, через, через — каково им было её видеть, если дожили?

Теперь, кажется, начинаю понимать.

Собственно, фотография из предыдущей записи. Пусть побудет.

Генри Брэндону, второму графу Саффолку, похоже, надоело позировать мистеру Гольбейну. Хотя вообще мальчик усидчивый, он ещё станет одним из лучших студентов Кембриджа — и умрёт в семнадцать от "потной лихорадки".

Миниатюра из собрания Британской королевской семьи, Виндзорский замок.

Нет, я не просветлённый учитель — и, смею надеяться, не дурочка. Мне тоже горько, страшно, холодно внутри и темно, и надежды взять неоткуда.

Просто, во-первых, я всю жизнь действую по принципу "кому от этого станет лучше?", а от умножения выговоренного отчаяния лучше не станет никому, и, во-вторых, я по природе, выучке и многолетней практике — шпильман, жонглёр, рапсод, зовите, как нравится. Я здесь затем, чтобы то, что, как сказал в своё время Бахтин, называют "жизнью", а лучше бы назвать "действительностью", не спрямилось и не схлопнулось, замкнувшись само на себя.

Работа, если оглянуться на последние три тысячи лет, не вполне бессмысленная.

Елена Владимировна Староверова, один из лучших и главных моих учителей, та, кому я обязана собой-литературоведом, говорила, что все мы по природе своей, а не по выбору, "классики" или "модернисты", т.е. воспринимаем нынешнее как продолжение существовавшего тысячелетиями — или считаем, что нынешнее традиции противостоит, потому что не было и быть не могло в прошлом того, что совершается теперь.
Изначально мне представлялось, что в этом есть нечто общее с делением на родившихся платониками и аристотелианцами у Колриджа, но жизнь, как водится, придумывает если не новые песни, то новое звучание старых. "Для определения, что мы теперь понимаем под словом "классический", нам бесполезно знать, что это прилагательное восходит к латинскому слову classis, "флот", которое затем получило значение "порядок", — пишет Борхес в эссе "По поводу классиков", далее рассуждая о вечном обновлении актуальности, традиционно. Но, пожалуй, этимология нам как раз пригодится.
Есть те, кто по природе своей не верит, но знает: в мире есть порядок, строй, осмысленность — слово "космос" означает "украшенный", чем я многие годы поражала котят-первокурсников, а вовсе не "пространство" или "очень большое пространство".

Надо ли говорить, что я — "классик", что глубже любой рациональности знаю: нити рвутся, но остаётся их рисунок, то, что было, будет снова, и снова будут говорить, что оно — небывало, что нет у нас ни языка для его описания, ни строя, куда его поместить, что теперь всё будет иначе, если будет вовсе.
Возможно, не будет; но, если будет, никуда не денется.

Переводческих печалей по поводу Шекспира у меня множество, но "Макбет" среди них — едва ли не самая горькая. Он ведь не только про онкологическое перерождение доброй силы в дурную, он ещё весь про генезис и функционирование речи, про тупик, куда она заходит, и распад смысла на пустые знаки. Signifying nothing, вечный хрестоматийный пример, потому и хрестоматийный, что этот монолог Макбета — как выстрел в голову, в самые области Вернике и Брока.
Речь в "Макбете" зыбится, раскладывается на элементы и пересобирается, вместе со всем миром, вместе с Макбетом и его женой, в разрушении обнаруживая подлинную природу всего и обладая безошибочными свойствами ночного кошмара.

Это начинается с первой сцены первого действия. Шекспировский мир, мир человеческий говорит пятистопным ямбом, та-тАм-та-тАм-та-тАм-та-тАм-та-тАм(та) — мужское окончание звякает кареткой прежней пишущей машинки, когда нажали рычаг возврата, женское тащит за собой следующий ударный слог, заставляя шагать на подъезжающую под ноги строку, как на ступеньку эскалатора.
Но в "Макбете" нас встречают ведьмы, и говорят они шиворот-навыворот, как положено нечистой силе: When shall we three meet again... тАм-та-тАм-та-тАм-та-тАм. По-русски всё про поэзию можно объяснить через Пушкина, ну так вот "на мутном небе мгла носилась" меняется на "мчатся тучи, вьются тучи". Ямб для людей, хорей для не-людей, ведьму ль замуж выдают. Но переводчики наши все соблазняются заходным when и начинают: "Когда..." — автоматически задавая ведьмам ямбический ритм.

Будут у меня силы и время, будет у вас интерес, напишу большое сравнение, как обычно.

Когда слишком много прекрасного, в одиночку не выдержать. Генрих Фюсли, "Три ведьмы перед Макбетом и Банко", конец XVIII века. И тебе латы как лосины, и тебе буря, и тебе натиск, и тебе жутенькая народная душа.

Девочка в аптеке спрашивает провизора, чудесную Татьяну Ивановну, к которой я хожу многие годы:
— А вот йодомарииин?.. Там же йооод?
— Да, — отвечает ТИ.
— А он помооожет от ядерной войныыы?..

И её мальчик, надуваясь гордым селезнем с бензиновым переливом на груди, начинает объяснять про изотопы.

Я бы хотела доделать книжку, прочесть ещё лекцию-другую, соединить разорванное по глупости и резкости... и так, по мелочи.

Йодомарин от этого точно не поможет.

Про ведьм по-русски напишу позже, а пока вот вам Макбет, Банко и ведьмы до Шекспира — из "Хроники" Холиншеда 1577 года. Тогда ведьма, как нынче маньяк, ничем не отличалась от обычных людей.

Шекспир хуже занозы в пятке, — пока не вытащишь, ходить не сможешь — потому что в мозгах. Сказала неосторожно про ведьм в "Макбете", и они мне работать не давали, пока не написала.
Аминь, рассыпься.

KOLONNA Publications выложила для свободного скачивания нашего Уолпола. 2005 год, много жизней назад, одна из любимейших моих работ — дурацкая, изысканная, абсурдная, хулиганская книжка, обожаемое осьмнадцатое столетие. Горжусь причастностью.

Угощайтесь.

Мне тут в комментах напомнили про мартовские иды в связи с Шекспиром — ну так я писала об этом два года назад. Канал тогда был маленький, поэтому собрала для удобства чтения те две записи в одну, инджой.

Выползла в аптеку, на угловом доме под снос, с давно заложенными кирпичом окнами, свежая надпись.
Печаль в том, что не-молчание, как и принятие живописных поз на фоне Апокалипсиса, и хоровая лирика на тему "благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь", и достоевское сладострастие самобичевания работают только как прастихоспади копинговые стратегии, не как инструмент починки реальности. Я вообще не знаю, есть ли такой инструмент нынче, особенно у бесполезного класса, к которому принадлежу.

Шекспир так Шекспир.
С музыкой.

Первым курсам я читала, как это называется на филологическом жаргоне, античку — историю античной литературы. Русскому отделению, журналистам и философам сразу куском, в первом семестре, романогерманцам в первом Грецию, во втором Рим, актёрам отдельно театр. Читала, давясь синдромом самозванца, потому что античку по-хорошему должны читать филологи-классики, а у «англичанки» в активе только сильно прихрамывающая латынь, и почти физическое наслаждение от чтения «Буколик» в оригинале не компенсирует того, что Гомер у меня от Гнедича, Вересаева и Жуковского.
Но там, где бессильна академия, работает магия. Как воспаряли котята-первокурсники от истинного смысла слова «космос», — нет, не небесные тела и пустота между ними — как заворожённо искали, с чего начинается Троянская война, — нет, не с яблока — как дружно оборачивались на дверь сорок первой аудитории, когда я, привычно взмахнув рукой, произносила: «И вот тут из дворца выходит Клитемнестра», — как восторженно пищали от разумного, осмысленного, но всё равно полного чудес мира у Геродота!.. Как хохотали осенью 96-го года над «Всадниками» Аристофана, внезапно оказавшимися неотличимыми от внеаудиторной реальности.
И афинские трагики, конечно. Трагики, которых я сама люблю со щенячества, почти так же давно, как Шекспира. Хотела написать, что особенно Еврипида, но нет, особенно всех троих. Но у Софокла — «Антигону». Да, «Эдип-царь» совершеннее, да, в традиции весомее, но к его величию сложно примыслиться не в абстрактно-философском смысле, но собой, небольшим, тёплым, с мягким животом. Другое дело Исмена, которой достаточно быть правой в своём горе, держать оборону в сердце, не бросая вызов сильным — достаточно до тех пор, пока сильный не вознамерится сожрать того, кого она любит, тогда она встанет рядом, объявит себя соучастницей, хоть и пыталась отговорить сестру от того, что, как это называется в переводе Шервинского и Познякова, «выше сил». Антигоной, с её изначальной убеждённостью, что жизнь ничего не стоит, если творится неправедное, быть не то что сложнее, нужна та степень веры и отчаяния, требовать которой от кого-то — то же людоедство, что отказ Креонта хоронить мёртвого за зло, совершённое при жизни.
Но куда больше веры и отчаяния, даже больше жертвы то, что Антигона говорит Креонту очень простыми словами и чего он, убеждённый, что враг остаётся врагом и после смерти, понять не может. «Я родилась не для вражды взаимной, а для любви», — в переводе Мережковского. «Делить любовь — удел мой, не вражду», — у Зелинского. А у Шервинского и Познякова, которые всем нам, кто не классики, заменяли оригинал на первом курсе, совсем просто: «Я рождена любить, не ненавидеть».
И если тот, кому дана власть, требует отказаться от этого, готова умереть.

Я начала работать в 96-м году, когда было круче — как под Кандагаром. И братва приходила за заочниц просить, и зарплату нам по полгода не платили, так что главный преподаватель моей жизни, богиня Елена Владимировна, царство ей небесное, на новогодний стол делала салат, вычёсывая вилочкой мясо со щучьих голов, которые соседка коту принесла... много всего было, много.
Помимо родного университета трудилась я ещё в новооткрытом гуманитарном лицее, где вела факультатив, и в консерватории, на актёрском. Читала "Короля Лира" с шестиклашками и "Орестею" с буратинами — так мы дома звали студентов-актёров, потому как человечки были совершенно деревянные, ничего, кроме сырых эмоций. А им античкой по головам — хрясь!..
Как они стали плакать на "Ипполите", как ржали на "Всадниках", — год, напомню, 96-ой, выборы тогда были с выходкой, совсем по Аристофану, — как читали Плавта по ролям, пританцовывая и подпрыгивая. Как задышали к концу семестра, научились читать и даже немножко говорить.
Воочию не раз с тех пор понаблюдав превращение глазастых полешек в людей, я всею душой уверилась в одном: голова от природы не пуста, она монолитна. В ней нужно вытёсывать, вырубать место для мира — хоть Геродотом, хоть Монтенем, как хорошим инструментом. Иначе она тяжела, и в неё не лезет больше одной мысли, да и та ободрана и перекошена.
----------------------------------

Причудиво тасуется колода: ровно восемь лет назад в ФБ было написано.