Дедифференциация

Классики социологии почти единогласно писали о том, что одним из ключевых процессов в истории человеческих обществ является все большая специализация их членов на разных ролях и практиках. Речь идет не только об экономическом разделении труда, но и в принципе о завоевании автономии самыми разными социальными полями. Старик Зиммель первым придумал для этого название – дифференциация, а старик Дюркгейм выдвинул интересную гипотезу, что этот процесс потенциально увеличивает человеческое счастье, ведь из-за него люди могут проводить свою социальную жизнь разными способами.

Одним из ярких примеров процесса дифференциации является семья, которая когда-то была чуть ли не главной социальной единицей, объединяющей в себе кучу функций от репродуктивной до хозяйственной, но постепенно делегировавшая их внешним для нее социальным образованиям. Важной частью этого является то, что на каком-то этапе сексуальность смогла стать независимой от воспроизводства, а гендерные нормы стали более подвижными и разнообразными. В последние десятилетия люди смогли даже менять приписанный им при рождении пол. Все это разные составляющие дифференциации.

Увы, в истории человечества не раз случалось, что при помощи реакционного насилия даже объективные социальные тенденции удавалось обратить вспять. Так что у меня, к сожалению, нет веских слов утешения или надежды для квир-людей, которые читают этот канал. Просто почаще напоминайте себе, что вы никакое не экстремистское движение (что бы эта ерунда ни значила), а живая манифестация тяги людей к все большей социальной сложности. Дифференциация хрупка, но я верю, что даже через периоды отступления она победит.

Когда прочитал пост коллеги Колпинец, сразу вспомнил, как на заре канала делал двухчастный обзор на The Oxford Handbook of Pierre Bourdieu, в котором было и про концептуализацию эротического капитала, и про критическую этнографию. Кринжово перечитывать свои старые посты, но содержательно они не устарели. К тому же оказалось, что с тех пор хэндбук полностью слили в сеть. Очень его рекомендую.

Этнография эскорта и экономика высоких каблуков

Получить степень по антропологии после карьеры топ модели, а затем описать изнанку модельного бизнеса и работу телесного капитала? Знакомьтесь, Эшли Мирс и ее книга «Очень важные люди: статус и красота в мире элитных вечеринок», которая на наше счастье была переведена на русский язык в прошлом году.

«Очень важные люди» – этнографическое исследование закрытых VIP вечеринок в Нью-Йорке, книга о промоутерах и моделях, а также о богатых мужчинах, которые платят за то, чтобы их окружали красивые женщины. Женская красота в мире элитных вечеринок – главная форма капитала. Она создает огромные символические и экономические ресурсы для мужчин. Причем этот капитал намного важнее мужчинам, нежели женщинам. Мирс взяла интервью у 44 промоутеров, двадцати моделей и двадцати клиентов, кто платит и заказывает музыку. Поговорить с последними было сложнее всего, потому что для них она была лишь «одной из» девушек в клубе.

Мирс работала над книгой с 2011 по 2014 год, уже после того, как получила ученую степень и работу доцента в Бостонском университете. Вышла книга только в 2020 в издательстве Принстона. К началу работы над исследованием она уже завершила модельную карьеру, но ради дела пришлось вернуться в мир моды и вечерник, а также вспомнить, каково ночи напролет ходить на высоких каблуках. За время работы над книгой посетила более ста вечеринок в лучших закрытых клубах Нью-Йорка, Майами и Сен-Тропе.

К слову о высоких каблуках. Они были обязательным условием пропуска в мир вечеринок, каждый вечер промоутеры писали ей сообщения с напоминанием, чтобы она пришла на каблуках.
Помимо каблуков обязательным условием присутствия на тусовках была красота, юный возраст и высокий рост девушек. Мирс признается, что одним из тех, кто вдохновил её на исследование, был ученик Пьера Бурдье Лоик Вакан. Во время работы над диссертацией Вакан записался в боксерский зал в южном Чикаго. В обоих случаях происходит превращение своего тела в объект исследования.

Также Мирс следовала принципу «сопровождения» Маргарет Кузенбах – своеобразному гибридному методу, состоящему из интервью и наблюдения за участниками, где исследователь сопровождает респондента в течение всего дня, а иногда ночи. На вечеринках женщинам предлагают огромное количество алкоголя и наркотиков, так что Мирс только делала вид, что отпивает из бокала шампанское, цена которого к слову доходила до $ 40 000 за бутылку, а в это время вела заметки в телефоне и записывала ответы промоутеров на диктофон.

Мир, описанный в книге, с одной стороны поражает роскошью и расточительством, где люди тратят по $ 200 000 за вечер потехи ради, с другой – обескураживает цинизмом и мизогинией, в том числе внутренней. Внутри этого мира женщины ближе к 30-ти «портятся», становятся «поношенными», «теряют внешний вид» и вызывают отвращение у мужчин. Причем точно также думают и сами девушки, и промоутеры. Главный страх здесь это страх старости, потому что мир подобных вечеринок закрыт для 30-летних. Богатые клиенты извлекали выгоду из женского капитала, а потом просто выбрасывали женщин, заменяя их телами помоложе. Промоутеры, большинство из которых были эмигрантами, также как и девушки (модельному трафикингу и эскорту посвящена отдельная глава) всего лишь инструмент для организации вечеринок, полноценное членство в мире элиты было для них недоступно. Никто из клиентов никогда не стал бы разговаривать с ними на равных, а тем более пускать в свой мир.

Помимо дикого расточительства, Мирс интересовало, каким образом этот мир сохраняет свою закрытость. Интересно, что многие заведения, описанные в книге это вроде как публичные места, якобы доступные всем. Вот только на деле они закрыты для всех, кроме сверхбогатых. Несмотря на кажущуюся разнузданность вечеринок, каждая из них движется по четкому сценарию, где все роли заранее расписаны, а каждый участник прекрасно знает свое место в иерархии.

Несмотря на косяки с переводом и редактурой, ставлю книге 100 из 10. Обязательно к прочтению антропологам и тем, кто стремится попасть в закрытые миры

Топ–101

Продолжаем рубрику новинок пиратской библиотеки. Всем интересующимся SSSH рекомендую «Историю социальных наук в 101 книге». Книга вышла в оригинале на французском в 2017, но в прошлом году ее перевели на английский. В таком виде она и доступна сейчас.

Название может немного сбить с панталыку, потому что, во-первых, включена только современная классика, а именно послевоенные книги. Во-вторых, авторы-французы отказываются от традиционного англосаксонского разделения на social sciences и humanities. Так что в списке вы найдете минимум работ экономистов и политологов, зато очень-очень много философов, антропологов и историков.

Социологи, конечно, тоже представлены. Мертон, Хабермас, Бурдье, Валлерстайн – все наши люди, слава богу, на месте. Из неожиданно приятного: главный теоретический труд Харрисона Уайта Identity and Control (мне давно кажется, что европейцы ценят его больше самих американцев) и политическая история статистики Алена Дерозье (да, прошел по французской квоте, ну и что?)

Вообще, список очень напоминает всякие топы «лучших альбомов в истории рока» или «лучших фильмов XX века». Я имею ввиду, что как будто нарочно включены спорные имена, а некоторые непререкаемые места из канона, наоборот, оставлены за бортом, чтобы спровоцировать срач. Отчасти цели они достигли. По крайней мере я не поленился и написал этот пост.

Коллега Пискунов готовит мощную лекцию об индустриализации научных открытий и выдвижении физиков на роль публичных интеллектуалов. Да и вообще у «Поля» месяц ивентов про общество, культуру и технологии вокруг атомной физики. Очень многообещающий проект.

Цвет настроения серый

Отправил документы во все семь университетов, в которые хотел. Теперь остается просто ждать февраля, когда комиссии дадут обратную связь. Честно говоря, позитива ощущается мало.

Во-первых, чувствую колоссальную психологическую усталость. Летом думал, что если сократить преподавательскую нагрузку этой осенью, удастся в относительно расслабленном режиме сконцентрироваться на поступлении. Получилось, что сделал только хуже. Без постоянного взаимодействия со студентами слишком сильно погрузился в одни заявки и выгорел. Последние недели существую только за счет двойных доз квена и поддержки легендарной Лихининой.

Во-вторых, остался недоволен качеством заявок. Очень долго прорабатывал и кастомизировал стейтменты под программы, но в итоге перередактировал их. Потеряно чувство свежести и непосредственного понимания, чего я, собственно, хочу изучать. Понятно, что это субъективные впечатления, но вкупе с довольно низкой востребованностью социологии науки в американских уни и отсутствия каких-то бэнгеров в моем CV, типа статей на английском, кажется, что шансы куда-то отобраться довольно скромные.

В-третьих, впервые за несколько лет начал всерьез критически относиться к собственной карьере в академии. Такое последний раз было несколько лет назад, когда я работал рисерчером в музейной организации и чувствовал себя отлично. Но тогда из-за ряда случайных обстоятельств поперся в аспирантуру, чтобы стать настоящим ученым. Сейчас думаю, что, пережив нынешнюю кампанию, готов пережить еще одну в следующем году, но не больше. Хочется не вечно писать заявки, а работать – преподавать. Возможно, для психологического здоровья было бы лучше вернуться в школьное образование, откуда я пришел. Ну посмотрим.

Пространство Блау

Михаил Соколов учил нас читать социологические тексты не только для работы, но и для удовольствия, в ванне и с бокалом вина. Я решил последовать заповеди в той части, которая про читать для удовольствия, и наконец-то одолеть основные работы Питера Блау. Только приступил, а впечатлений уже много. В один пост не влезут. Короче, астрологи объявляют неделю Питера Блау на этом канале.

Содержательно Блау со своим структурализмом многомерного социального пространства мне кажется довольно сильно похожим на Бурдье (поэтому и хочу познакомиться), но стилистически это совсем разные авторы. Если Бурдье – это бастард парижских салонов, то Блау – сухой сторонник австрийского постпозитивизма. Там, где у первого литературоцентричность, у второго – +100500 дедуктивных гипотез. Доведенные до предела, оба стиля меня немного раздражают, но что делать, если социология состоит из таких разных дисциплинарных культур. Если уж удовольствие, то извращенное.

Что касается содержания, то сходство в одном месте прямо совсем отчетливое. У Бурдье было две ключевых характеристики любого поля: господство–подчинение и автономия. У Блау в чем-то похожие свойства для всего пространства: неравенство и гетерогенность (так его главный теоретический трактат и называется). Вот это желание поженить Маркса и Дюркгейма для меня очень близко с точки зрения теоретического паззла.

Еще интересный ход. Как количественный социолог со стажем, Блау предлагает считать порядковые переменные выражающими измерение неравенства, а категориальные – гетерогенности. Явное упрощение, но такое смешивание методологией с теорией мне кажется очень остроумным. Ладно, читаем дальше. Извините, что пока так сумбурно.

Пространство Макфирсона

Давным-давно Чарльз Кули придумал термин прожорливых институтов (жадных, ненасытных, короче, greedy по-английски). К таким он относил те формы социальной организации, которые забирают у индивида все его время и силы, не оставляя их для других форм. Наиболее яркий пример – это монашеские ордена.

Ученик Блау Миллер Макфирсон развивает идею своего учителя о социальном пространстве, предлагая следующую модель. А что если все институты – прожорливые? Что если задача любой социальной формы – это потреблять человеческие время и силы? Просто у одних это получается лучше, чем у других. На первый взгляд, здесь возникает какая-то страшная картина паразитизма, но нет. Скорее, подойдет идея о симбиозе между людьми и обществом, где первые предоставляют свою энергию, а второе – когнитивные схемы, правила и т. п.

Макфирсон приводит пример из собственных исследований упадка волонтерских организаций в США. В начале XX века они успешно существовали за счет неоплачиваемого труда женщин. Потом женщины все чаще стали выходить на рынок труда и строить карьеры. Волонтерские организации не смогли привлечь никого на смену, и случился их закат. Короче, у прожорливого института кончилась социально-демографическая база.

Эта идея делает представление о социальном пространстве Блау более динамичным. Далекие от друг друга социальные формы конкурируют за тела и души. Близкие вступают в комплексные отношения этакого шеринга людьми. Социальное пространство непрерывно то сжимается, то расширяется в зависимости от доступности демографических ресурсов.

Мне очень нравится такое представление о социальном своим полным абстрагированием от индивидуальных действий, но, увы, его изнанкой является почти полное отсутствие нормативной рамки и деполитизация. Есть монашеские ордена, волонтерские организации, капиталистические корпорации, ЧВК. Между ними якобы нет никакой разницы в том, как именно они потребляют демографический ресурс. Впрочем, это, скорее, претензия к Макфирсону, чем к Блау. У последнего критическая роль социолога плохо прописана, но сохраняется.

Илья Смирнов (нет, не эпатажный музыкальный критик, а латурианец) продолжает свою серию видео-эссе про разнообразные направления в STS-исследованиях. Новый выпуск посвящен перформативности экономики, менеджмента, статистики. Мне немного не хватило упоминания моего любимого Дерозье, но зато Мертону нашлось место. Короче, найс.

Описывая реальность, социальные ученые ее создают?

На моем YouTube канале уже вышло третье видео, в рамках которого я вкратце рассказал о перформативности научного знания, сосредоточившись [пока что] только на социальных науках. От самоисполняющегося пророчества Мертона и теории речевых актов Остина до экономической перформативности Каллона и надзорного капитализма Зубофф.

Бремя жизни на вершинах рейтингов

Вы знали историю соперничества Университета Гумбольдта и Свободного университета Берлина? Оба претендуют на право наследовать первому в мировой истории исследовательскому университету. Но если Гумбольдт долгое время был главным поставщиком кадров для элиты ГДР, то Фрай жил на деньги западных союзников Западного Берлина. Их траектории пересеклись после объединения Германии, но наследие Холодной войны сказывается на обоих до сих пор. Я вот узнал про это только сейчас из новой книги Уильяма Кирби об истории управления исследовательскими университетами.

Минус книги в том, что там нет четкой концепции или четкого послания. Иногда Кирби жалуется, что государственные университеты в США недостаточно финансируются, а иногда восхищается новой волной частных университетов в Германии. Иногда ругает КПК за нарушение университетской автономии, а иногда призывает будущих политических лидеров использовать университеты как инструмент глобальной конкуренции. Порою кажется, что автор, как и многие другие представители management studies, имеет настолько гибкий позвоночник, что готов продать любую модель управления. Зависит от покупателя. Тем не менее, книга вполне работает как набор скетчей по истории нескольких всемирно-известных университетов из Германии, США и Китая с фокусом на их управлении.

Один из кейсов Кирби – это успех Университета Дьюка, который имеет нетипичную для частных американских университетов централизированную систему управления. Кирби описывает Дьюк как своего рода восточноазиатское государство развития среди академических организаций. Далеко отставая от конкурентов из Лиги плюща, Дьюк добился больших результатов за счет планомерной координации деятельности факультетов и центров, начиная с конца 1950-х гг. Кирби приводит в качестве контрастного негативного примера своей родной Гарвард, где руководители подразделений вечно ветируют любые инициативы ректората.

Другой кейс – это борьба за выживание Университета Гонконга. Это единственный китайский университет, где преподавание ведется исключительно на английском и где можно найти практически любую учебную программу по западным стандартам, включая gender studies. Вместе с тем, китайские континентальные гиганты типа Цинхуа могут демпинговать цены на обучение, а Университет Сингапура – гарантировать свободу от вмешательства партийных чиновников. Гонконг получается и ни туда, и ни сюда, что все больше подрывает его популярность среди студентов. Печальная судьба.

Люблю Кропоткина за оптимистический дух Просвещения, который подзабыт многими современными анархистами, впадающими в эстетизацию своих аффектов. Круто, что «Эгалите» взялись за такое роскошное переиздание Петра Алексеевича. Еще круче, что это находит отклик у аудитории.

Книга года

Коллега запустил опрос о том, сколько монографий вы прочитали за прошедший год от корки до корки. Я вот подумал и понял, что от корки до корки практически ничего не читаю. Только те куски, которые нужны для работы. Эстетическое и/или религиозное измерение академического чтения почти пропало из моей жизни, но я не скажу, что сильно жалею об этом. Мне нравится, что я сейчас читаю намного эффективнее и аналитически, чем раньше. Но есть одно исключение. Это книга Моники Краузе «Модельные кейсы», которую я мало что прочитал полностью, но и потом много раз перечитывал отдельные части.

Пересказывать работу не имеет большого смысла, потому что она наполовину представляет из себя довольно виртуозную сравнительную этнографию академических дисциплин. В ней нельзя выделить какие-то обобщающие тезисы, а нужно следить за тонкими наблюдениями автора за жизнью разных ученых гуманитариев. Краузе на одной странице описывает то, как историки ходят в архивы, а на следующей странице уже то, как литературоведы отбирают тексты для канона. Постоянное переключение между разными практиками создает впечатляющий эффект уничтожения естественной установки каждой из описанных дисциплин. Любому вдумчивому читателю становится понятно, что в академии нет самих самой разумеющихся режимов, а Краузе и сама метаиронично относится и к своей работе качественного социолога.

Другая условная половина книги – теоретическая. И она тоже мощнейшая. Объединяющий рефрен всех глав в том, что объект исследования сопроизводит научное знание с учеными. В принципе, классический провокативный тезис АСТ, но Краузе делает его одновременно менее радикальным и более убедительным. Ведь объект в соцгум науках – это сами люди. Особенно Краузе привлекает сюжет спонсорства – того, как разные люди поощряют исследования самих себя. В основном финансово, но не только. Его, например, иллюстрирует история о том, как разные организации в Чикаго повлияли на создание и развитие Чикагской школы в социологии города.

Часто приходится слышать, что социология интеллектуально застряла в XX веке, когда сложились современные отрасли дисциплины и была написана актуальная классика. Это отчасти правда. С теми золотыми временами мало что сравнится. Но книга Краузе показывает, что по-настоящему творческая и прорывная интеллектуальная работа возможна и сегодня. Для меня «Модельные кейсы» встали на одну воображаемую полку с «Homo Academicus» Бурдье, «Хаосом дисциплин» Эбботта, «Закатом немецких мандаринов» Рингера, «Социологией философий» Коллинза… И неизвестно, для кого это большая честь: для Краузе или для ее предшественников.

Формация Спинозы

У Этьена Балибара есть книжка, где он пытается дать свою оригинальную интерпретацию Спинозы и спорит с собеседниками из левого лагеря типа Делеза и Негри. Честно сказать, в этой полемике между современными философами я разбираюсь в лучшем случае по-любительски. Лучше спросите легендарного Сюткина, в чем там главный прикол. Но мне близки те разделы книги, которые по сути являются спонтанной социологией соцгум знания.

Балибар вскрывает подоплеку сочинений Спинозы, находя ее в социальных противоречиях раннекапиталистического общества Соединенных провинций. Республиканцы – ориентированная на глобальную торговлю фракция буржуазии – топят за веротерпимость. Они готовы сосуществовать и с разными протестантскими движениями, и с католиками, и с евреями. Другая фракция правящего класса – Оранжисты. Они привязаны к землевладению и начхали на религиозные свободы меньшинств. Для них кальвинизм должен стать единственной и беспрекословной верой, объединяющей народ вокруг статхаудера.

Спиноза, изгнанный из еврейской общины за ересь, конечно, тяготеет к Республиканцам. Они по крайней мере считают его за человека. Однако он видит в их доктрине индивидуального выбора веры слабость, которая не дает сторонникам республики серьезно объединиться вокруг позитивной программы. Согласно Спинозе, Республиканцы просто не врубаются, что такое религия и почему она важна для политического строя. Он пытается предложить какую-то версию гражданского культа, но его мало кто слушает. Оранжисты в итоге переманивают на свою сторону нижние слои и разгромно выигрывают религиозно-политическую борьбу. (Тут очень соблазнительно усмотреть параллели между тем кальвинизмом и сегодняшними правыми популистами.)

Основа социологии знания Балибара – творческий марксизм. Разумеется, он в первую очередь ищет причины распространения тех или иных идей в экономическом базисе общества, но при этом, во-первых, признает автономию религии, а, во-вторых, самой философии, которая именно через труды Спинозы постепенно обретает собственную проблематику, эмансипируясь от теологии. В итоге у Балибара и собственный философский метод обнаружения противоречий обосновывается социологически! По крайней мере частично. Хотелось бы, чтоб больше философов следовало его примеру, укореняя свою мысль в социальных структурах.