Почему футбол?

Меня издавна расстраивал тот факт, что классики социологии писали об абсолютно любых социальных полях, исключая спорт. И вот легендарный Сюткин на нашем стриме попытался убедить меня в том, что спорт вполне можно считать искусством, а значит, к нему применим словарь социологии искусства. Действительно, многие практики совпадают: культ уникальных гениев, субкультуры страстных фанатов, даже необходимость зрителей постоянно прибегать к комментариям насмотренных экспертов…

Одна существенная разница между спортом и искусством – это принципиальная антагонистичность спорта. Любая спортивная игра – это игра буквально с нулевой суммой. Творец в искусстве тоже зависит от притока денег и признания аудитории. Стили в нeм часто строятся на противостоянии с предшественниками или современниками. Однако в целом поле искусства куда чаще ближе к сосуществованию тысячи цветов, нежели к господству одного ядовитого доминантного растения.

Чем, на мой взгляд, футбол (ну и другие командные виды спорта тоже) действительно уникален – так это тем, что он сочетает присущий спорту антагонизм с необходимостью построить сплоченный коллектив для победы. Отсюда, наблюдая за футболом – а ещe лучше, играя в него – можно лучше понять противоречивую сущность социальной реальности. Не только кооперативность конкуренции, но и правилосообразность импровизации, традиционность инновации. Сюткин называет это диалектикой, но мне ближе идея фракталов Эбботта.

Так что если кто-то скажет вам, что футбол – это просто 22 мужика пинают мяч, то, скорее всего, ваш собеседник и всю жизнь понимает как просто «родиться, жить и умереть». Без какой-либо социальной составляющей. Короче говоря, дисциплинарная граница между социологией и демографией проходит по способности постичь суть футбола!

Три времени социологов

Все дальше уходя в историю и оборачиваясь назад на социологию, я начинаю замечать некоторые концептуальные особенности нашей дисциплины, которые раньше были мне практически незаметны. Например, то, как социологические теоретики работают с временем большой длительности. На самом деле, вариантов его концептуализации не так уж и много.

В большинстве классических теорий Belle Époque время обычно понимается как линейно-стадиальное. Есть какая-то важная переменная, которая нарастает и порождает последовательность социальных типов. Может различаться финальная точка восхождения (как у Маркса, считавшего, что развитие производительных сил приведет к коммунизму). Может различаться знак оценки (как у Вебера, который не особенно радовался бюрократизации). Однако общая канва – этакое секуляризированное христианство – у всех одинаковая.

После войны, в противовес наивным теориям модернизации, социологи реабилитировали циклическое время, к которому раньше апеллировали в основном консервативные теоретики вроде Парето и Шумпетера. Согласно такому подходу, ключевые параметры общества сначала проходят фазу подъема, а затем спада, который, в свою очередь, становится началом нового подъема. Скорее, уже как в буддистской космологии. Например, в теориях Валлерстайна и Геллнера циклическое время выходит на первый план, хотя линейно-стадиальное продолжает играть роль исключения из правил. У первого – как возможность мирового коммунизма, у второго – как чудо модернизации в рамках национального государства.

Позже социологи, следуя общей постмодернистской моде 1980-х, стали вообще скептически относиться к идее master process. Стало принято говорить, что все контингентно. Идеи линейных и циклических паттернов не были полностью заброшены, но их универсальность стала предметом сомнения. Например, у Джона Паджетта появляется множество механизмов автокатализа, которые могут приводить к закреплению новых состояний социальных структур, но едва ли можно говорить об их универсальности. Каждый конкретный случай нужно изучать отдельно.

Короче говоря, социология – по крайней мере, историческая социология – оперирует этими тремя разными концепциями социального времени, иногда предпочитая одну из них, а иногда их сочетая. Четвертого не дано. Am I missing something?

Prix ​​d'entrée

Во многом именно с американского литературоведения 1980-х гг. начались дебаты о деколонизации канонов, которые сегодня продолжаются в самых разных культурных полях, уже не связанных с литературой. Джо Клири в своей статье для Modern Language Quarterly делает интересное наблюдение: действительно, в силлабусах современных западных университетов стало куда больше писателей из бывших колоний. Однако большинство их объединяет то, что они развивали топосы и тропы западного модернизма: Вульф, Пруста, Кафки. Да, ваше рождение в Нигерии или в Карибском бассейне теперь не является препятствием для успеха у западных продвинутых критиков и профессоров. Но для этого вы должны работать со своим опытом так, чтобы это вписывалось в их представление о серьезном художественном языке.

Вместе с тем, продолжает Клири, очень многие другие авторы из Третьего мира, особенно из бывшего социалистического лагеря, в программах факультетов литературоведения так и не были представлены. Сыграла роль не только политическая идеология, но и стиль. Сложившийся там под влиянием СССР соцреализм однозначно маркируется как низколобая литература, даже если затрагивает темы империи или сопротивления. Добиться признания среди академиков, подражая, допустим, Горькому, сегодня практически невозможно.

Конечно, это отчасти напоминает постоянные призывы деколонизировать социологию или историю, с которыми я даже в чем-то согласен. Однако чтобы быть в мейнстриме сопротивления имперскому наследию, вам надо почему-то освоить передовой край постструктуралистской теории, которую придумали выпускники Сорбонны или Гарварда, вдохновляясь немецкими консерваторами типа Ницше или Хайдеггера. Без владения этим концептуальным языком стать по-настоящему критическим исследователем принципиально невозможно!

Читаю дневники Виталия Рубина – одного из немногих советских востоковедов, ставшим значимым участником диссидентского движения. Никаких собственных сценариев писать не нужно. Все уже написано самой жизнью. Мы знакомимся с героем в начале 1960-х, когда он молодой кандидат наук, читающий лекции о классовой основе конфуцианства в недавно открытом Новосибирском университете. А прощаемся в 1981 году с уже глубоко религиозным евреем в Иерусалиме. Финал, которого в дневнике уже нет: случайная смерть по дороге из отпуска в Синае в автокатастрофе.

Кажется, завтра в 21 МСК роли немного поменяются: я буду вопить о катастрофе, а Сюткин – меня успокаивать и нормализировать ситуацию.

https://youtube.com/live/ciBcPHLk0f0

Музыка бессмертна

Перед каждым стримом мы с легендарным Сюткиным планируем наконец-то мощно позарубаться... но в эфире постоянно соглашаемся. Даже противно, какими старыми соглашателями мы стали. Этот раз не стал исключением, кроме эпизода под самый конец эфира, где Антон снобически наехал на Земфиру. Мол, она на уровень ниже в каноне, чем гетеросексуальные мужчины из поколения 1980-х типа Летова или Гребенщикова. Я такой: «Убери свои грязные философские руки от королевы! «Мы разбиваемся» – лучшая баллада русского рока!» Еще Антон пытался провоцировать меня нападками на Slipknot, но тут уже малодушно смолчал.

В остальном мы пришли к консенсусу, что рок-музыканты на протяжении десятилетий питались противоречием между мечтой быть серьезными модернистскими творцами на уровне Шенберга и желанием быть любимцами масс молодежи. Первый уклон представлен академическим прогрессивом, второй – доступным панком. Представители остальных жанров нащупывали свой путь посередине. Только для Антона хрупкий синтез между условно адорнианским и условно беньяминовским подходами к написанию музыки был достигнут пост-роком, а для меня – экстремальными формами метала.

В итоге сегодняшний терминальный кризис рок-музыки можно объяснить тем, что обе части уравнения потеряли свою значимость. С точки зрения серьезной формы стал проявляться лимит: что еще оригинального можно сыграть на гитарах, барабанах и аналоговых устройствах вообще? С ним успешно продолжают бороться только совсем уж нишевые группы. С точки зрения социального послания для масс традиционные враги рока давно повержены. Нет давно в живых большого государства. Капитализм переродился из фордизма в новый дух гибкости и текучести. Гетеронормативная семья дышит на ладан. Короче, классическое бунтарство одиноких романтиков против системы выглядит в лучшем случае старомодно, в худшем – прямо апроприируется новыми правыми.

Это не значит, конечно, что закончилась хорошая музыка как таковая. Закончилось вполне определенное и исторически конкретное направление, с которым мы выросли. Впереди – какие-то новые способы squaring the circle между высоким искусством и массовой доступностью. Но уже с помощью совершенно других социальных и символических форм. Лучшее, что мы можем сделать – это быть открытыми новому и перестать постоянно инвестировать в ностальгию по 2007 году.

Эрнеста Геллнера в основном все знают как теоретика национализма, хотя спектр его интересов был огромен. Он один из немногих западных интеллектуалов, кто серьезно относился к советскому обществознанию и знакомился с ним в оригинале. В открытом доступе появился сборник его обзоров и рецензий State and Society in Soviet Thought. Хотя в основном Геллнера интересовали этнологи типа Бромлея и Семенова, востоковедам и африканистам тоже уделено достаточно внимания. Ну и еще там много типичного британского троллинга.

Russian Marxism is short-haired, not long-haired. The Marxism of Soviet anthropologists is entirely and refreshingly clear, and it is about real things, namely societies and their organization, and not about cloud-cuckoo land. After the mumbo-jumbo of Western Salon-Marxismus, this is refreshing.

Отношения на расстоянии

Еще интересно, что у Эрнеста Геллнера и советской академии была в какой-то момент взаимная любовь. Его первая большая работа «Слова и вещи» (любое сходство с одноименной работой Фуко является случайным) была переведена на русский в 1962 году. Как я предполагаю, в Геллнере оттепельные эпистемологи из ИФ разглядели попутчика. В монографии он атаковал британскую философию обыденного языка, частично используя аргументы от научного материализма и классового анализа. Это было вполне реально продать партийным чиновникам как взгляды, близкие ленинским.

Однако несмотря на свои реверансы советским коллегам, после 1968 года Геллнер стал активно высказываться за освобождение своей родной Чехии от советского влияния. Вообще, поддержка национализма малых народов (руританцев, как он выражался) стала одной из основных политических симпатий его исторической социологии. Поэтому более зрелые работы, конечно, переводить никто не решился. Хотя в какой-то мере они были еще ближе повестке советского обществознания.

В 1990-х гг. к его работам снова нарисовался сдержанный интерес, но получилось, скорее, как и с Раймоном Ароном, про странную непопулярность которого я недавно писал. На бумаге идеальная ролевая модель для постсоветской прозападной академии, но в реальности никакого клика не произошло. Может, некоторые российские антропологи сегодня читают Геллнера, но как давно уже раскритикованного и не особо актуального конструктивиста. Социологи и историки едва ли читают вовсе.

Внимание, тизер!

В приближающемся осеннем семестре я объединю усилия с моим коллегой, экономическим историком и научным сотрудником Университета Гамбурга Александром Кондрашевым в онлайн-курсе «СССР в глобальной перспективе».

Нашей программой будет изучение советских экономики, социальной сферы, науки и культуры на фоне как западных стран, так и Глобального Юга. Я, конечно, не пройду мимо своих востоковедов, а Александр поделится своими архивными находками по советско-африканской торговле.

Набор мы объявим в августе, но все, кто хочет вместе с нами поработать с разнородными источниками из разных стран и почитать новейшую социологическую и историческую литературу, сделайте отметки в календаре уже сейчас! Как всегда, будет много бесплатных мест!

Кстати сказать, мои прежние курсы – сольные и в коллаборации – по-прежнему доступны за совсем небольшую плату. Теперь можно приобрести и весенний курс про социологию Пьера Бурдье и интеллектуальное поле Франции 1950–1980-х гг.

Воспроизводство

Почти закончил читать «Создание советской интеллигенции» Бенджамена Тромли. Несмотря на свой продающий заголовок и даже много ссылок на Бурдье, книга в самом лучшем смысле эмпирическая. Ее автор намеренно избегает слишком больших обобщений в духе Юрчака или Зубока. Хотя в ней есть сквозная тема, которую можно считать и главным тезисом: сильная институциональная преемственность между сталинской и хрущевской университетскими системами.

О том, что многие принципы российского образования в области, к примеру, истории или философии восходят к послевоенному сталинскому канону, я понимал давно. Но никогда не задумывался, что, например, институт старосты уходит корнями туда же. Как показывает Тромли, старосты были частью организации хлынувших в университеты масс молодежи через актив комсомольских ячеек. Ячейки ликвидировали в 1991 году, но остаточная функция контроля за коллективом осталась и в постсоветские десятилетия.

Другим очень интересным наблюдением Тромли для меня стало распространение именно на рубеже 1940–1950-х гг. феномена наследственной интеллигенции. Конечно, что-то такое было и при царской власти, но не в таких масштабах. Да и то, что было, прервалось революцией. Американский историк утверждает, что Хрущев и его Политбюро хорошо понимали опасность для советского строя превращения интеллигенции в относительно замкнутую и воспроизводящуюся статусную группу, поэтому пытались разбавить детей из семей с высшим образованием абитуриентами с опытом работы на производстве. Эта кампания и другие аналогичные ей, вроде отправки студентов на картошку, не особенно получились. Политической воли ранних большевиков или хунвейбинов у партийного руководства не было.

Кроме классово-статусного замыкания интеллигенции, утверждает Тромли, при позднем Сталине в интеллигентской среде очень быстро складывалось национальное самосознание, все дальше удалявшееся от общесоветской идентичности – особенно у гуманитариев. Это было, конечно, продолжением куда более ранней политики коренизации, но уже на площадке недавно открытых университетов и факультетов в республиках. Тромли оговаривается, что это надо исследовать на большем материале республиканских архивов – сам он работал только в Киеве. Но логика понятна. Артемий Калиновский, например, в основном подтверждает ее на материале Таджикистана.

Думаю, вы уже поняли, что книга мне очень понравилась, и я готов ее рекомендовать всем любителям эпохи. Вообще, было бы здорово, если бы по социальной истории СССР выходило больше настолько фундированных исследований. Буду в своей работе ориентироваться на этот высокий стандарт.

План А, часть 1

Еще одной книгой, за которую мне давно хотелось взяться, – это «Большая советская экономика» Алексея Сафронова. Монография гигантская по объему и содержит очень много фактической информации обо всех периодах советской истории, поэтому я обсужу только два ее пласта, которые меня более всего заинтересовали. В этом посте я опишу общую теоретическую модель советской экономики Сафронова, а в следующем – его частные наблюдения за укорененностью СССР в мир-системе.

В целом, концептуальная задумка книги – это марксистско-ленинское переосмысление исторической и экономической литературы, в которой критикуется плановое хозяйство. Автор соглашается со многими условно прорыночными теоретиками типа Яноша Корнаи или Пола Грегори, которые считают, что экономика СССР так никуда и не ушла от того, чтобы быть совокупностью обособленных предприятий, преследовавших свои эгоистические интересы. В условиях подавления рыночных сигналов и стимулов транзакции в системе приобретали характер оппортунистской интерпретации плановых показателей и лоббирования у государства больших бюджетов и меньших затрат. В этом смысле советская экономика была далека от социалистического идеала.

На этом основании Сафронов выявляет в истории СССР политэкономические циклы, за которыми стояли перетягивание каната между отраслевыми группами предприятий и центральными органами, заинтересованными в соблюдении плана (Политбюро, Госплан, Госбанк, во время войны – ГКО). Скажем, даже Оттепель у историка распадается на три цикла: сначала либерализация Берии и Маленкова; потом новая попытка мобилизации, выраженная в создании Высшего совета народного хозяйства; затем половинчатая реформа Косыгина.

Что делает эти довольно известные построения в духе институциональной экономики марксистско-ленинской концепцией? Сафронов соглашается с диагнозом, но не с лекарством. Он не считает выходом из тупиков командной системы ни механическое смешение элементов рынка и плана (как верили перестроечные реформаторы), ни, тем более, полную приватизацию (как верили уже ельцинские либералы). По мнению Сафронова, каждый новый цикл ослаблял способности плановых органов контролировать оппортунизм, но взамен легитимизировал то один, то другой рыночный механизм, что в конце концов полностью разбалансировало систему, приведя сначала к дефициту, а потом к бандитскому переделу. Этакая гегелевская спираль истории, но только ко все более и более примитивным стадиям развития духа.

В целом, я разделяю позицию Сафронова в том, что неолиберальная догма рано похоронила плановую экономику как модель. Действительно, ее элементы до сих пор являются органической частью как развитых государств, так и транснациональных корпораций. Так почему не эксплицировать вытесняемые из публичной сферы обсуждения таких элементов и не подумать, как они могут помочь в построении более справедливого общества? Сам автор в эпилоге немного рассуждает в сторону того, как новая марксистско-ленинская партия из программистов и аудиторов, взявшая на вооружение цифровые приложения, построит-таки уже настоящий, а не дефективный план. Мне это кажется невероятно наивным, но в качестве интересного высказывания в продолжающейся академической дискуссии пойдет.

План А, часть 2

Книгу Сафронова можно назвать ярким представителем того, что сегодня в социальных науках называют методологическим национализмом. Факты советской экономики объясняются другими фактами советской экономики, только более ранними. Факты из истории совсем раннего СССР объясняются состоянием экономики в Российской империи. К событиям и процессам внешнего мира историк обращается далеко не так систематично, насколько выстроена его схема внутренних циклов. Кроме того, этот внешний мир состоит в основном из США и Западной Европы. Индии, Египту, Кубе там места не нашлось. Тем не менее, есть и исключения из этого правила.

Самое главное – это, пожалуй, серьезное обсуждение устройства восточноевропейского Совета экономической взаимопомощи, про снос здания которого я не так давно писал. Сафронов показывает, насколько организация была loosely coupled, как выражаются американцы. По нашему – рыхлой. Государства-члены были заинтересованы в кооперации ровно настолько, насколько она позволяла им решать собственные задачи. Например, Чехословакия и Польша были рады продавать свои товары менее развитым промышленным товарищам, но Болгария, напротив, пыталась в протекционизм. Чаушеску же вообще зашел в своих играх настолько далеко, что зачастую действовал в Совете как китайский троянский конь. В итоге вместо даже робких попыток создать единый план в организации расцветали двухсторонние договоры на рыночных началах.

Другой момент, обстоятельно рассмотренный в книге, – это активный поворот к торговле с капиталистическими странами во время брежневско-никсоновской разрядки. Здесь, кроме очевидных договоров с Германией и Италией, затрагивается важность Японии как ключевого восточного партнера, чьи технологии и инвестиции позволяли осуществлять крупные проекты на Дальнем Востоке. Книга, на мой взгляд, выиграла бы от более полного обсуждения одного из важнейших геоэкономических сюжетов Азии тех лет, а именно того, что потепление в отношении с Японией происходило отчасти из-за почти полного замораживания торговли с Китаем. Но чего нет, того нет.

Подводя итоги. При всех своих понятных минусах, книга thought provoking, как выражаются те же американцы. Наверное, глубоким специалистам стоит почитать более глобально мыслящих людей типа Оскара Санчеса-Сибони, но для таких экономических нубов, как я, заряд олдскульного марксизма совсем не повредит.

100% согласен со Стивеном Коэном: если бы в партии большевиков серьезнее относились к социологии, царице наук, глядишь, и построили бы настоящий социализм!

Ленин особенно чувствовал неприязнь к тому, что называл использованием богдановской „тарабарщины" вместо „человеческого языка", и к бухаринскому увлечению словами „социологический" и „ социология". Каждый раз в таких случаях он помечает на полях „уф", „ха-ха", „эклектизм", а в одном месте: „Вот это хорошо, что „социолог" Бухарин наконец (на 84 странице) поставил в иронические кавычки слово „социолог"! Браво!"

В серии препринтов Российской программы Университета Джорджа Вашингтона вышел мой текст про реорганизацию советских исследований стран Азии и Африки в эпоху глобальной деколонизации 1950-х и 1960-х гг. Я постарался проанализировать и обобщить единую цепь изменений на трех уровнях: политическом, организационном и идейном. По сути, это результаты моей работы за год, так что буду рад любой критике.

https://therussiaprogram.org/onlinepaper_17

Коллеги устраивают серию встреч, посвященных, возможно, самому оригинальному теоретику Франкфуртской школы. Даже я, старый позитивист, при чтении заметок Беньямина про архитектуру Парижа обычно замираю на минуточку и замечаю про себя: «А все-таки, как красиво пишет, чертяга! Может, ну их, эти скучные исторические факты, мертвые сетевые данные? В критической теории сила!»

Привет! Вместе с независимым исследователем критической теории, автором сигмы и тг-канала ≈ fluid/ мы объявляем семинар по «Тезисам о понятии истории» Вальтера Беньямина: 5 онлайн-встреч по субботам со 2 по 20 августа.

«О понятии истории» – провокативный текст, ставший предметом многочисленных интерпретаций и полемик, – является не только свидетельством уже прошедшей катастрофы войны, но и особенно важен в свете происходящего сегодня – Беньямин стремится объяснить не только то, что уже случилось, но и предупредить возрастающую значимость нового понятия истории в еще не сформировавшемся социальном контексте.

Семинар построен в формате совместного чтения и обсуждения: мы будем поочерёдно разбирать тезисы Беньямина, вникая в ключевые темы, образы и концепты. Каждый тезис будет рассматриваться в контексте более ранних текстов автора – об истории, культуре и модерности – чтобы прояснить последнюю работу Беньямина через призму его длительных интеллектуальных интересов. И также в диалоге с исследовательской литературой – от Хамахера до Кхатиба и Лёви – которая поможет раскрыть сложные связи между историческим материализмом и мессианизмом в этой работе.

Подробная информация: https://syg.ma/@sygma/ceminar-po-tezisam-o-ponyatii-istorii-valtera-benyamina-ot-fluid

Для регистрации нужно заполнить гугл-форму.

Присоединяйтесь!