МЕРТВЯК
Меня уморили в ковидном бараке
Путяра и губер с фамилией птицы,
Поэтому власти показывать факи
Я мёртвый и голый побрел из больницы.
От Крокуса-сити, мотая мудями,
Шагал я сначала по Волоколамке,
Кричали «ура» из газелей с блядями,
Детей целовать подводили мне мамки.
Все знали, что я - та могучая сила,
Что хлипкий протест в страшный смерч переплавит,
Что я покусаю дрищей-инфантилов,
И Царь Преисподней протесты возглавит.
Вблизи Ленинградки красавица Соболь
Дала мне из рук «новичком» подкрепиться.
В желудке моем словно жахнул Чернобыль -
И я долетел до Манежки, как птица!
А там, на Манежной, в скафандрах сатрапы
Кормили «онижедетей» дубиналом.
«Ебошьте нудиста! - полковник усатый
Вдруг крикнул, - чтоб дуриков не покусал он!»
А дети, прекрасные русские дети,
Ко мне устремились, шарфами махая.
О шейки, о щечки румяные эти!
...Откуда в ментах озверелость такая?
Мозги разлетелись по всей по Манеге,
А яйца под Вечный огонь закатились.
Зато журналюги из СМИ и Телеги
С айфонами живенько подсуетились.
Я стал на порталах главней чем Навальный -
Хотя б на полдня, и не верилось людям,
Что я из больнички мертвец ковидальный,
Что все мы там будем, что все мы там будем.
Меня уморили в ковидном бараке
Путяра и губер с фамилией птицы,
Поэтому власти показывать факи
Я мёртвый и голый побрел из больницы.
От Крокуса-сити, мотая мудями,
Шагал я сначала по Волоколамке,
Кричали «ура» из газелей с блядями,
Детей целовать подводили мне мамки.
Все знали, что я - та могучая сила,
Что хлипкий протест в страшный смерч переплавит,
Что я покусаю дрищей-инфантилов,
И Царь Преисподней протесты возглавит.
Вблизи Ленинградки красавица Соболь
Дала мне из рук «новичком» подкрепиться.
В желудке моем словно жахнул Чернобыль -
И я долетел до Манежки, как птица!
А там, на Манежной, в скафандрах сатрапы
Кормили «онижедетей» дубиналом.
«Ебошьте нудиста! - полковник усатый
Вдруг крикнул, - чтоб дуриков не покусал он!»
А дети, прекрасные русские дети,
Ко мне устремились, шарфами махая.
О шейки, о щечки румяные эти!
...Откуда в ментах озверелость такая?
Мозги разлетелись по всей по Манеге,
А яйца под Вечный огонь закатились.
Зато журналюги из СМИ и Телеги
С айфонами живенько подсуетились.
Я стал на порталах главней чем Навальный -
Хотя б на полдня, и не верилось людям,
Что я из больнички мертвец ковидальный,
Что все мы там будем, что все мы там будем.
Мой друг и соратник по поэтическим ристалищам и по воспитательной работе с малосольными бунтарями и бунтарками сегодня отмечает очередную годовщину. Многая лета, дорогой Александр Вулых!
ЦВЕТЫ ЛЮБВИ (Вулых)
Мой приятель Лев Ценципер,
Семьянин и домосед,
Подхватил внезапно триппер
В шестьдесят неполных лет.
Позвонил мне на рассвете,
Исступлённо хохоча:
Дескать, нет ли на примете
Венеролога-врача?
Рассказал, что Виолеттой
называлось божество.
И от новости от этой
Распирало прям его.
Что в ста метрах от ин-яза
Познакомился он с ней,
Что клялась ему, зараза,
В непорочности своей,
Что с утра давленье скачет,
Как он вспомнит алый рот,
Что, хотя он ссыт и плачет,
Но зато душа поёт!
Я сказал: "Согласен, Лёва.
В этом возрасте, в судьбе
Триппер - в самом деле клёво:
Я завидую тебе!"
ЦВЕТЫ ЛЮБВИ (Вулых)
Мой приятель Лев Ценципер,
Семьянин и домосед,
Подхватил внезапно триппер
В шестьдесят неполных лет.
Позвонил мне на рассвете,
Исступлённо хохоча:
Дескать, нет ли на примете
Венеролога-врача?
Рассказал, что Виолеттой
называлось божество.
И от новости от этой
Распирало прям его.
Что в ста метрах от ин-яза
Познакомился он с ней,
Что клялась ему, зараза,
В непорочности своей,
Что с утра давленье скачет,
Как он вспомнит алый рот,
Что, хотя он ссыт и плачет,
Но зато душа поёт!
Я сказал: "Согласен, Лёва.
В этом возрасте, в судьбе
Триппер - в самом деле клёво:
Я завидую тебе!"
Баранам свистнули - они остановились,
Стоять по стойлам был приказ от вожака.
А мы попкорн и семки кушать завалились.
Кина не будет, революция, пока!
Стоять по стойлам был приказ от вожака.
А мы попкорн и семки кушать завалились.
Кина не будет, революция, пока!
Forwarded from Роман Бабаян
А надо было сказать всего два слова: «Прости, батя» и это было бы сильно. Но, «рождённый ползать-летать не может».
Под гром барабанный
Бескрылой эпохи
Мы вышли на площадь
Из гульфика Лёхи.
Чтоб сперму в правах
Приравнять к человеку
Скакали за аква- мы
За дискотеку,
Чтоб нас, как в Париже,
Водой поливали -
Но наши жандармы
Воды не давали.
Но, сука, на самой
Высокой, бля, ноте
По норам сидеть
Нам велели, пехоте.
Кому-то по норам,
Кому-то по нарам,
Мол, Гульфик спасёт нас
В суде за базаром.
Но Гульфик, мурлыча
Шансон про Бутырки,
Жене рисовал
Неприличные дырки.
Потом гульфикфюрер
Козлам и баранам
В суде показал,
Как мочить ветеранов,
Кричал, что за чучело,
Сука, в медалях?
За что, сука, презиком
Стать мне не дали?
Такие суды, блять,
Такая эпоха...
Ну как там, на киче,
Без гульфика, Лёха?
Бескрылой эпохи
Мы вышли на площадь
Из гульфика Лёхи.
Чтоб сперму в правах
Приравнять к человеку
Скакали за аква- мы
За дискотеку,
Чтоб нас, как в Париже,
Водой поливали -
Но наши жандармы
Воды не давали.
Но, сука, на самой
Высокой, бля, ноте
По норам сидеть
Нам велели, пехоте.
Кому-то по норам,
Кому-то по нарам,
Мол, Гульфик спасёт нас
В суде за базаром.
Но Гульфик, мурлыча
Шансон про Бутырки,
Жене рисовал
Неприличные дырки.
Потом гульфикфюрер
Козлам и баранам
В суде показал,
Как мочить ветеранов,
Кричал, что за чучело,
Сука, в медалях?
За что, сука, презиком
Стать мне не дали?
Такие суды, блять,
Такая эпоха...
Ну как там, на киче,
Без гульфика, Лёха?
Не выходи из комнаты, чтобы включить фонарик,
А выходи из комнаты, водки махнув стопарик
Под митболы и смузи, под борщ и гефильтефиш,
Выйди во двор и в 20.00 громко пёрни, малыш!
Пусть бункерный дед задохнётся в геленджикском дворце,
Смотри, какая радость у каждого на лице!
Неравнодушные вышли и пердят всем двором,
От Владивостока до Калининграда
Сметает пердёж наш путинских гадов,
Катится грозный гром.
А выходи из комнаты, водки махнув стопарик
Под митболы и смузи, под борщ и гефильтефиш,
Выйди во двор и в 20.00 громко пёрни, малыш!
Пусть бункерный дед задохнётся в геленджикском дворце,
Смотри, какая радость у каждого на лице!
Неравнодушные вышли и пердят всем двором,
От Владивостока до Калининграда
Сметает пердёж наш путинских гадов,
Катится грозный гром.
О, вот и главная жена отвалила, скоро и прочие Курмыш-Ярмыш и соболи потянутся. Как же дрочеры тут без секс-символов протеста выживать будут?
ГЛАЗА МОРОЖЕННОЙ ТРЕСКИ
Мой недалекий друг Стельцов-Федотов Костя
Который год живет под гнетом злой тоски,
Свели его с ума мороженые кости,
Пропал покой от глаз мороженной трески.
Волнуют ум и пах шарнирные бабищи
С гимнастикой для рук - ручонок-плавников.
Как вскинет плавничок - и нет у Кости тыщи,
И много тыщ несут колонны дураков.
За каждый взвизг и взмах шарнирных этих ручек,
Слюнявит в фонд вождю мой Костенька донат.
Ну что ты там нашел в глазах навальных сучек?
И вождь их - водяной, налим и гусекрад.
Мороженый налим - любитель хороводов,
Всегда готов водить утяток на бунты,
С их аквадискотек ведёт до сковородок,
Их жарят иногда глумливые менты.
Утят отдав ментам, налим ныряет в гущу,
В придонный мутный ил, в нажористый уют.
А Костя, старый пень, с русалками всё пуще
Стремится замутить. Но, твари, не дают.
Ведь они сегодня здесь, а завтра будут в Осло,
С веселым водяным, с запасами бабла.
Кто раньше с ними был - тот будет их и после,
А ты навеки тут с ебальником осла.
ГЛАЗА МОРОЖЕННОЙ ТРЕСКИ
Мой недалекий друг Стельцов-Федотов Костя
Который год живет под гнетом злой тоски,
Свели его с ума мороженые кости,
Пропал покой от глаз мороженной трески.
Волнуют ум и пах шарнирные бабищи
С гимнастикой для рук - ручонок-плавников.
Как вскинет плавничок - и нет у Кости тыщи,
И много тыщ несут колонны дураков.
За каждый взвизг и взмах шарнирных этих ручек,
Слюнявит в фонд вождю мой Костенька донат.
Ну что ты там нашел в глазах навальных сучек?
И вождь их - водяной, налим и гусекрад.
Мороженый налим - любитель хороводов,
Всегда готов водить утяток на бунты,
С их аквадискотек ведёт до сковородок,
Их жарят иногда глумливые менты.
Утят отдав ментам, налим ныряет в гущу,
В придонный мутный ил, в нажористый уют.
А Костя, старый пень, с русалками всё пуще
Стремится замутить. Но, твари, не дают.
Ведь они сегодня здесь, а завтра будут в Осло,
С веселым водяным, с запасами бабла.
Кто раньше с ними был - тот будет их и после,
А ты навеки тут с ебальником осла.
Стихотворение давнее, но сегодня я его посвящаю всем пострадавшим от лап кровавого Мордора.
КАРЕЛЬСКИЙ ГУСЬ
Я просидел пятнадцать суток
в экологической ментуре
по подозренью в птичьем гриппе,
поскольку я залетный гусь.
Я гусь не в смысле фигуральном,
я перелетный гусь в натуре,
я лишь охотников боялся —
теперь экологов боюсь.
Меня в Останкино поймали
возле какой-то тухлой лужи,
сначала камерой снимали,
потом приехали менты,
с курями в клетку запихали,
селедку выдали на ужин,
а утром брали кровь из лапы
и в гузно лазили, скоты.
Потом допрос мне учинили,
был переводчик-орнитолог.
Узнав, куда я и откуда,
следак пожизненным грозил.
Когда ж я робко заикнулся
про адвоката из Гринписа,
он заорал: ты че, пернатый,
ты что себе вообразил?
А на пятнадцатые сутки пришел
на кичу некто Гиви,
известный всей Москве шеф-повар
из ресторана “Фуа-гра”.
Нас запихали в “жигуленок”,
он обещал ментам сациви,
и те в ответ ему сказали: валяй,
ни пуха ни пера.
Пока на кухне толстый Гиви
отвлекся на официантку,
пока хватал ее за люли, я клювом
в клетке дверь открыл
и через форточку рванулся и,
хоть гвоздем поранил лапку,
до Олонецкого уезда летел,
не складывая крыл.
Я через финскую границу
пробрался ночью под водою.
Прощай, родня, прощай, гусыня,
с которой жили много лет!
У финнов, где Гринпис в законе,
живу с гусихой молодою,
а вот в Египет на зимовку
я больше не летаю, нет.
КАРЕЛЬСКИЙ ГУСЬ
Я просидел пятнадцать суток
в экологической ментуре
по подозренью в птичьем гриппе,
поскольку я залетный гусь.
Я гусь не в смысле фигуральном,
я перелетный гусь в натуре,
я лишь охотников боялся —
теперь экологов боюсь.
Меня в Останкино поймали
возле какой-то тухлой лужи,
сначала камерой снимали,
потом приехали менты,
с курями в клетку запихали,
селедку выдали на ужин,
а утром брали кровь из лапы
и в гузно лазили, скоты.
Потом допрос мне учинили,
был переводчик-орнитолог.
Узнав, куда я и откуда,
следак пожизненным грозил.
Когда ж я робко заикнулся
про адвоката из Гринписа,
он заорал: ты че, пернатый,
ты что себе вообразил?
А на пятнадцатые сутки пришел
на кичу некто Гиви,
известный всей Москве шеф-повар
из ресторана “Фуа-гра”.
Нас запихали в “жигуленок”,
он обещал ментам сациви,
и те в ответ ему сказали: валяй,
ни пуха ни пера.
Пока на кухне толстый Гиви
отвлекся на официантку,
пока хватал ее за люли, я клювом
в клетке дверь открыл
и через форточку рванулся и,
хоть гвоздем поранил лапку,
до Олонецкого уезда летел,
не складывая крыл.
Я через финскую границу
пробрался ночью под водою.
Прощай, родня, прощай, гусыня,
с которой жили много лет!
У финнов, где Гринпис в законе,
живу с гусихой молодою,
а вот в Египет на зимовку
я больше не летаю, нет.
Лекция. Дима рассказывает, что первой книгой в ЖЗЛ, опубликованной после победы Света, будет книга о генерале Власове. И вообще Гитлер хороший, зря он цыган не любил.
😁1
Вернуть на место памятник Дзержинскому, а вокруг него чтоб фонтан кровяными струями бил!
И все будут довольны.
Или обделаются неравнодушные граждане?
И все будут довольны.
Или обделаются неравнодушные граждане?
Салтыков-Щедрин. ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА
...Но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись. Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали, что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них...
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец именует "бесстыжим глуповским неистовством", но которое гораздо приличнее назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот печальный факт. "Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает". Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили: "Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!"
...Развращение нравов развивалось не по дням, а по часам. Появились кокотки и кокодессы; мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, которые совершенно обнажали грудь; женщины устраивали сзади возвышения, имевшие прообразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мысли. Образовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком случае вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных мыслей. Знатные особы ходили по улицам и пели: "A moi l'pompon", или "La Venus aux carottes" («Ко мне, помпончик», «Венера с морковками»), смерды слонялись по кабакам и горланили камаринскую. Мнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля. Уважение к старшим исчезло; агитировали вопрос, не следует ли, по достижении людьми известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и старух продать в рабство. В довершение всего, очистили какой-то манеж и поставили в нем "Прекрасную Елену", пригласив, в качестве исполнительницы, девицу Бланш Гандон.
...Но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись. Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали, что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них...
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец именует "бесстыжим глуповским неистовством", но которое гораздо приличнее назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот печальный факт. "Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать повелевает". Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили: "Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!"
...Развращение нравов развивалось не по дням, а по часам. Появились кокотки и кокодессы; мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, которые совершенно обнажали грудь; женщины устраивали сзади возвышения, имевшие прообразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мысли. Образовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком случае вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных мыслей. Знатные особы ходили по улицам и пели: "A moi l'pompon", или "La Venus aux carottes" («Ко мне, помпончик», «Венера с морковками»), смерды слонялись по кабакам и горланили камаринскую. Мнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому перестали возделывать поля. Уважение к старшим исчезло; агитировали вопрос, не следует ли, по достижении людьми известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и старух продать в рабство. В довершение всего, очистили какой-то манеж и поставили в нем "Прекрасную Елену", пригласив, в качестве исполнительницы, девицу Бланш Гандон.