О богатые люди, о гордая, мощная знать,
Вам дано измываться, приказывать, жечь и карать.
Вы, наверное, черти, принявшие облик людской,
Вы рабы своей похоти, полные скверны мирской.
Погодите — на небе восторжествует закон.
Мир уже подготовлен: отмщеньем беременен он.
(‘Abd Allāh ibn al-Mu‘utaz)
Пер. Евгений Винокуров
Иллюстрация: Constantin Meunier. La Guerre des Paysans 1798-1799 (Le Rassemblement), 1875
Вам дано измываться, приказывать, жечь и карать.
Вы, наверное, черти, принявшие облик людской,
Вы рабы своей похоти, полные скверны мирской.
Погодите — на небе восторжествует закон.
Мир уже подготовлен: отмщеньем беременен он.
(‘Abd Allāh ibn al-Mu‘utaz)
Пер. Евгений Винокуров
Иллюстрация: Constantin Meunier. La Guerre des Paysans 1798-1799 (Le Rassemblement), 1875
– После концентрационных лагерей изменилось ли сознание людей?
– Оно изменилось там, где была проделана работа, где писалось много-много книг и они публично обсуждались. К сожалению, в нашей стране до последнего времени этого по-настоящему не делалось. И пока этого не будет сделано, мы не извлечем урок, и наше самосознание не изменится.
Это можно делать только публично. Культура, по определению, публична. Подпольной культуры не бывает. В том смысле, что там ничего не вырастает. Все варится в своем соку. И неминуемы черты провинциализма и иллюзорности: все в каком-то будущем или прошлом – и ничего в настоящем. Все эти многозначительные мины, которые мы делали сами себе, что мы все это понимаем и между собой шепчемся, и кажется, что в этом духовная культура, – это не культура. Культура, по определению, создана для открытого существования и существует только на открытом пространстве. На обзоре. Ничего не поделаешь – это в природе культуры. Поэтому нам нужны люди, способные со своими, до этого тайными мыслями, рожденными где-нибудь в подвалах, в сторожках, вести открытое культурное существование. И чем больше будет таких людей, тем больше мы выиграем. И получим основание для следующего шага – осмыслим: что с нами произошло, что это было, как это было, почему это было, что показало, о чем свидетельствовало?
(Мераб Мамардашвили. Философия – это сознание вслух)
Иллюстрация: Надпись в камере Соловецкого лагеря особого назначения, 1937
– Оно изменилось там, где была проделана работа, где писалось много-много книг и они публично обсуждались. К сожалению, в нашей стране до последнего времени этого по-настоящему не делалось. И пока этого не будет сделано, мы не извлечем урок, и наше самосознание не изменится.
Это можно делать только публично. Культура, по определению, публична. Подпольной культуры не бывает. В том смысле, что там ничего не вырастает. Все варится в своем соку. И неминуемы черты провинциализма и иллюзорности: все в каком-то будущем или прошлом – и ничего в настоящем. Все эти многозначительные мины, которые мы делали сами себе, что мы все это понимаем и между собой шепчемся, и кажется, что в этом духовная культура, – это не культура. Культура, по определению, создана для открытого существования и существует только на открытом пространстве. На обзоре. Ничего не поделаешь – это в природе культуры. Поэтому нам нужны люди, способные со своими, до этого тайными мыслями, рожденными где-нибудь в подвалах, в сторожках, вести открытое культурное существование. И чем больше будет таких людей, тем больше мы выиграем. И получим основание для следующего шага – осмыслим: что с нами произошло, что это было, как это было, почему это было, что показало, о чем свидетельствовало?
(Мераб Мамардашвили. Философия – это сознание вслух)
Иллюстрация: Надпись в камере Соловецкого лагеря особого назначения, 1937
ДЕРЕВО СТИХОВ
Есть дерево, в лесу всего древней,
С опятами у кряжистых корней,
Поросшее лишайником и мхами,
В колючках, — просто так не подойдешь, —
Раз в год оно, как яблоками, сплошь
Тугими покрывается стихами.
Найти его немалых стоит сил,
Но папа каждый вечер приносил
Стихов из леса, с хвоей и золою:
Он складывал их горкой на столе,
Они горели, спелые, в тепле
И исходили терпкою смолою.
Они горели, радостные, здесь,
Проводники открытий и чудес,
Вели далеким и прекрасным садом.
Они умели исцелить от слез,
Открыть глаза, ответить на вопрос,
Который еще даже не был задан.
Все лето мы хватали наугад
Стихотворение, и каждый был богат
Без клада, каравана или жезла:
Другим на вкус был каждый новый плод.
Когда же мы вернулись через год —
Тропинка к тому дереву исчезла.
Дни наши стали скучны и тихи,
В лесу густом, без нас, росли стихи:
Те, что мы вместе слушали часами.
Но дерево волшебное во сне,
Все в серебре, является ко мне —
И разными смеется голосами.
(Вера Полозкова)
Есть дерево, в лесу всего древней,
С опятами у кряжистых корней,
Поросшее лишайником и мхами,
В колючках, — просто так не подойдешь, —
Раз в год оно, как яблоками, сплошь
Тугими покрывается стихами.
Найти его немалых стоит сил,
Но папа каждый вечер приносил
Стихов из леса, с хвоей и золою:
Он складывал их горкой на столе,
Они горели, спелые, в тепле
И исходили терпкою смолою.
Они горели, радостные, здесь,
Проводники открытий и чудес,
Вели далеким и прекрасным садом.
Они умели исцелить от слез,
Открыть глаза, ответить на вопрос,
Который еще даже не был задан.
Все лето мы хватали наугад
Стихотворение, и каждый был богат
Без клада, каравана или жезла:
Другим на вкус был каждый новый плод.
Когда же мы вернулись через год —
Тропинка к тому дереву исчезла.
Дни наши стали скучны и тихи,
В лесу густом, без нас, росли стихи:
Те, что мы вместе слушали часами.
Но дерево волшебное во сне,
Все в серебре, является ко мне —
И разными смеется голосами.
(Вера Полозкова)
Я слышал от Мухаммад ибн аль-Хусайна, да помилует его Аллах, а тот - от Абуль-Хусайна ибн Миксама, а тот - от Джафара аль-Хавваса, а тот - от аль-Джунайда, сказавшего: «Истинная сущность правдивости заключается в том, что вы говорите правду в ситуации, из которой вас может спасти только ложь».
(Abū al-Qāsim al-Qushayrī. Al-risāla al-qušairiyya fi 'ilm al-tasawwuf)
Паррезиаст - тот, кто практикует паррезию. Тот, кто говорит правду.
Фуко, разбирая данную "технику души", будет подчёркивать конститутивный характер опасности для "дела речи": "Например, с точки зрения античных греков, учитель грамматики может сказать детям правду, и он может не сомневаться в том, что то, чему он учит, есть правда. Но несмотря на связь между верой и правдой, он не parrhesiastes. Тем не менее, когда философ обращается к монарху или тирану и говорит ему, что его тирания мешает и раздражает, поскольку тирания несовместима со справедливостью, то философ говорит правду, верит, что он говорит правду и, более того, рискует (поскольку тиран может разозлиться, наказать, изгнать или убить его)".
Итак: паррезиаст - это тот, кто рискует (и в этом смысле риск становится подлинной добродетелью философа, впервые сообщая его речи достоинство). Так говорение правды принимает характер символической ставки в игре на жизнь или смерть.
(Николай Грякалов. Фигуры террора)
Иллюстрация: Gustave Doré. Moïse devant Pharaon, 1869–1872
(Abū al-Qāsim al-Qushayrī. Al-risāla al-qušairiyya fi 'ilm al-tasawwuf)
Паррезиаст - тот, кто практикует паррезию. Тот, кто говорит правду.
Фуко, разбирая данную "технику души", будет подчёркивать конститутивный характер опасности для "дела речи": "Например, с точки зрения античных греков, учитель грамматики может сказать детям правду, и он может не сомневаться в том, что то, чему он учит, есть правда. Но несмотря на связь между верой и правдой, он не parrhesiastes. Тем не менее, когда философ обращается к монарху или тирану и говорит ему, что его тирания мешает и раздражает, поскольку тирания несовместима со справедливостью, то философ говорит правду, верит, что он говорит правду и, более того, рискует (поскольку тиран может разозлиться, наказать, изгнать или убить его)".
Итак: паррезиаст - это тот, кто рискует (и в этом смысле риск становится подлинной добродетелью философа, впервые сообщая его речи достоинство). Так говорение правды принимает характер символической ставки в игре на жизнь или смерть.
(Николай Грякалов. Фигуры террора)
Иллюстрация: Gustave Doré. Moïse devant Pharaon, 1869–1872
Дерево вмещает полноту леса.
Растянувшись под его сенью,
слушая его шёпот,
исследуя игру ветерка
зимой и летом,
постигнешь все тайны лесной тени.
Замерев под ветвями,
скажешь всё в мире молитвы
освоишь глубину всех молчаний
постигнешь грацию всех птиц на свете.
Встав у его кроны
обретешь предельную отчуждённость
полнейшую трезвость,
изучишь тайны всех гнёзд,
радость всех исцелений.
Дерево вмещает полноту леса.
Но надо,
чтоб и человек достиг полноты человека,
вернее же — пустоты.
(Roberto Juarroz)
Пер. Дмитрий Канаев
Иллюстрация: George Loring Brown. Man Reclining under a Tree, 1852
Растянувшись под его сенью,
слушая его шёпот,
исследуя игру ветерка
зимой и летом,
постигнешь все тайны лесной тени.
Замерев под ветвями,
скажешь всё в мире молитвы
освоишь глубину всех молчаний
постигнешь грацию всех птиц на свете.
Встав у его кроны
обретешь предельную отчуждённость
полнейшую трезвость,
изучишь тайны всех гнёзд,
радость всех исцелений.
Дерево вмещает полноту леса.
Но надо,
чтоб и человек достиг полноты человека,
вернее же — пустоты.
(Roberto Juarroz)
Пер. Дмитрий Канаев
Иллюстрация: George Loring Brown. Man Reclining under a Tree, 1852
«ВЗРАЩИВАТЬ В СЕБЕ ДЕТСКОЕ НАЧАЛО»
Если взгляд и слово ребенка характеризуются свойствами вещности, весомости и целостности происходящего, то превращение его во взрослого связано с ростом относительности в его восприятии действительности, с развоплощением его отношения к ней, так же как с раздроблением и ограничением восприятия в целом. Теперь целостность мира определяется инстанцией сознания, деятельность которого выявляет себя в построении всегда новых теорий, концептов и доктрин, от чего взрослый человек не может отказаться ни при каких обстоятельствах, ибо такой отказ свидетельствовал бы об отказе от себя того, который взрослый. Он, взрослый, последовательно и разносторонне впускает в свою жизнь, в свой взгляд и свое слово именно себя, изменяя этим миру.
Мир взрослого в основе своей предметен, а не вещен. К тому же среда взрослого соткана из массы представлений и ими как раз поддерживается. Этим объясняется то, что мир взрослого человека с трудом допускает в себя нечто, не помещающееся в пределы представления, тогда как мир ребенка весь пропитан тайным и чудесным, а потому допускает любое свое изменение и характеризуется мгновенной реакцией на все новое. Контроль над содержанием мира взрослого и достигается приданием всему формы предмета: мир входит в параметры сознания, а сознание становится доминирующей инстанцией, устанавливающей такие «правила» существования, которые не позволяют вещам и событиям вести себя как-то неподконтрольно. Превращения «мгновения» в «постоянство», а «нового» в «обоснованное» и «ожидаемое» являются свидетельствами взросления человека. По существу дела, мир, который есть у ребенка, превращается в картину мира и подменяется мировоззрением у взрослого. И до тех пор, пока горизонту воззрения мира не будет противопоставлен колодец собственного присутствия, где наряду с прочим есть мрак собственного невосприятия, допускающий некое нутро человека, — до тех пор человек обречен к пребыванию на своей поверхности. Мы все, если хотим быть собой, непременно должны как-то зацепиться за свое детство, ибо если нам не удастся удержаться на этой высоте, то мы можем утратить себя навеки. Всем нам надо культивировать и взращивать в себе детское начало, ибо в противном случае мы не сможем столкнуться со своей глубиной.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Иллюстрация: Shōji Ueda. Dad, Mom and Their Children, 1949
Если взгляд и слово ребенка характеризуются свойствами вещности, весомости и целостности происходящего, то превращение его во взрослого связано с ростом относительности в его восприятии действительности, с развоплощением его отношения к ней, так же как с раздроблением и ограничением восприятия в целом. Теперь целостность мира определяется инстанцией сознания, деятельность которого выявляет себя в построении всегда новых теорий, концептов и доктрин, от чего взрослый человек не может отказаться ни при каких обстоятельствах, ибо такой отказ свидетельствовал бы об отказе от себя того, который взрослый. Он, взрослый, последовательно и разносторонне впускает в свою жизнь, в свой взгляд и свое слово именно себя, изменяя этим миру.
Мир взрослого в основе своей предметен, а не вещен. К тому же среда взрослого соткана из массы представлений и ими как раз поддерживается. Этим объясняется то, что мир взрослого человека с трудом допускает в себя нечто, не помещающееся в пределы представления, тогда как мир ребенка весь пропитан тайным и чудесным, а потому допускает любое свое изменение и характеризуется мгновенной реакцией на все новое. Контроль над содержанием мира взрослого и достигается приданием всему формы предмета: мир входит в параметры сознания, а сознание становится доминирующей инстанцией, устанавливающей такие «правила» существования, которые не позволяют вещам и событиям вести себя как-то неподконтрольно. Превращения «мгновения» в «постоянство», а «нового» в «обоснованное» и «ожидаемое» являются свидетельствами взросления человека. По существу дела, мир, который есть у ребенка, превращается в картину мира и подменяется мировоззрением у взрослого. И до тех пор, пока горизонту воззрения мира не будет противопоставлен колодец собственного присутствия, где наряду с прочим есть мрак собственного невосприятия, допускающий некое нутро человека, — до тех пор человек обречен к пребыванию на своей поверхности. Мы все, если хотим быть собой, непременно должны как-то зацепиться за свое детство, ибо если нам не удастся удержаться на этой высоте, то мы можем утратить себя навеки. Всем нам надо культивировать и взращивать в себе детское начало, ибо в противном случае мы не сможем столкнуться со своей глубиной.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Иллюстрация: Shōji Ueda. Dad, Mom and Their Children, 1949
«НАДО БЫТЬ ТЕМ, КОТОРЫЙ ОСТАЁТСЯ»
Но есть и иные примеры, какие хотел бы напомнить собравшимся отец Панлю. Если верить старинной хронике, повествующей о великой марсельской чуме, то там говорится, что из восьмидесяти одного монаха обители Мерси только четверых пощадила злая лихорадка. И из этих четверых трое бежали куда глаза глядят. Так гласит летопись, а летопись, как известно, не обязана комментировать. Но, читая хронику, отец Панлю думал о том, что остался там один вопреки семидесяти семи смертям, вопреки примеру троих уцелевших братьев. И, ударив кулаком о край кафедры, преподобный отец воскликнул: «Братья мои, надо быть тем, который остается!».
(Albert Camus. La Peste)
Иллюстрация: Anthony van Dyck. Portrait Of A Monk Of The Benedictine Order, Holding A Skul
Но есть и иные примеры, какие хотел бы напомнить собравшимся отец Панлю. Если верить старинной хронике, повествующей о великой марсельской чуме, то там говорится, что из восьмидесяти одного монаха обители Мерси только четверых пощадила злая лихорадка. И из этих четверых трое бежали куда глаза глядят. Так гласит летопись, а летопись, как известно, не обязана комментировать. Но, читая хронику, отец Панлю думал о том, что остался там один вопреки семидесяти семи смертям, вопреки примеру троих уцелевших братьев. И, ударив кулаком о край кафедры, преподобный отец воскликнул: «Братья мои, надо быть тем, который остается!».
(Albert Camus. La Peste)
Иллюстрация: Anthony van Dyck. Portrait Of A Monk Of The Benedictine Order, Holding A Skul
Жарко. Пруды возле Олимпийской деревни в Москве. Щиты со строгими надписями: «Купаться запрещено». Но народ купается. А что делать? Ведь все равно в любом большом индустриальном городе можно написать при въезде: «Жить запрещено». И будет правильно. Но ведь живем.
Вода — кровь Земли. Переносит жизнь. Вначале ХХ века не рекомендовали пить стоячую воду — из луж, болот. Только проточную — из ручьев, колодцев. В середине века нельзя стало пить воду сырую — откуда угодно. Начали обрабатывать: фильтрацией, потом химическими реагентами. К концу века она вообще перестает быть пригодной для питья — не поддается обработке. Начали продавать в бутылках. Нижний Новгород стоит на двух великих реках — Волге и Оке. Но толкуют о строительстве водовода из подземного озера — за 100 км. То и дело объявляют о закрытии пляжей — воду нельзя не только пить, в неё нельзя входить. Конечный этап — когда к ней нельзя будет приближаться. Будут говорить детям: не подходи, вода.
Вода — это жизнь. Мы живем во время, когда артерии жизни превращаются в линии смерти. Венозная кровь цивилизации.
(Владимир Кутырёв. Время Mortido)
Иллюстрация: Daniel Beltrá. The slowly spreading oil slick approaches the Louisiana coast, east of the Mississippi River, 2010
Вода — кровь Земли. Переносит жизнь. Вначале ХХ века не рекомендовали пить стоячую воду — из луж, болот. Только проточную — из ручьев, колодцев. В середине века нельзя стало пить воду сырую — откуда угодно. Начали обрабатывать: фильтрацией, потом химическими реагентами. К концу века она вообще перестает быть пригодной для питья — не поддается обработке. Начали продавать в бутылках. Нижний Новгород стоит на двух великих реках — Волге и Оке. Но толкуют о строительстве водовода из подземного озера — за 100 км. То и дело объявляют о закрытии пляжей — воду нельзя не только пить, в неё нельзя входить. Конечный этап — когда к ней нельзя будет приближаться. Будут говорить детям: не подходи, вода.
Вода — это жизнь. Мы живем во время, когда артерии жизни превращаются в линии смерти. Венозная кровь цивилизации.
(Владимир Кутырёв. Время Mortido)
Иллюстрация: Daniel Beltrá. The slowly spreading oil slick approaches the Louisiana coast, east of the Mississippi River, 2010
в затворе твоего прикосновенья остаюсь
в акустике убежища ветвей
в корнях сплетённых
в гуле насекомых
где резонанс от елей
по моим ступням
коленям и
раздробленным костям
поднялся к сердцу
накатился к горлу
ты мне – наречие из диких троп
какими звери ходят к водопою
и если я пойду вослед
из вод озёрных напои́шь любовью?..
(Софья Игла)
в акустике убежища ветвей
в корнях сплетённых
в гуле насекомых
где резонанс от елей
по моим ступням
коленям и
раздробленным костям
поднялся к сердцу
накатился к горлу
ты мне – наречие из диких троп
какими звери ходят к водопою
и если я пойду вослед
из вод озёрных напои́шь любовью?..
(Софья Игла)
КАМЕНЬ
Наше утро всегда начиналось так:
Я выгребал из очага золу, шел за водой,
Ставил кувшин на пол,
И тут же всю комнату наполнял
Непостижимый запах мяты.
О воспоминанье,
Твои деревья стоят в цвету,
Отделяясь от темного неба.
Кажется, что падает снег,
Но гром уходит все дальше по дороге,
Вечерний ветер осыпает излишек зерен.
(Yves Bonnefoy)
Пер. Марк Гринберг
Наше утро всегда начиналось так:
Я выгребал из очага золу, шел за водой,
Ставил кувшин на пол,
И тут же всю комнату наполнял
Непостижимый запах мяты.
О воспоминанье,
Твои деревья стоят в цвету,
Отделяясь от темного неба.
Кажется, что падает снег,
Но гром уходит все дальше по дороге,
Вечерний ветер осыпает излишек зерен.
(Yves Bonnefoy)
Пер. Марк Гринберг
МУЖЕСТВО МЫШЛЕНИЯ
Нежелание человека быть субъектом собственного мышления и его безответственность за совершаемое мыслью могут оборачиваться экранированием содержательного измерения его жизни в мир зазеркалья, где все управляется подобиями и призраками бесформенности. Разумеется, это не мир, а область безмирья, где все ненастоящее и жизнью управляют тени. В этой ситуации безответственности за свое мышление человек склонен воспринимать себя как существо вневременное, готовое каждый раз все переиграть и всегда начать заново, ибо любое его действие совершается на основе перекладывания накала мышления в уже готовые конструкции, которые он осознанно или нет, но отстраняет от себя. Причем отстраняет настолько, что помещает и располагает их вне своего настоящего. И понятно, что такое существо всегда найдет оправдание собственным действиям, ибо оно непосредственно не связано со временем, ведь любой акт его мышления всегда воспринимается отсроченным во времени, так как начало, питающее это мышление, скрывается либо в прошлом, либо в будущем. Действительность, порождаемая такими — безвременными — действиями, разумеется, сама также располагается вне времени мира и никак с ним связываема быть не может. Активность такого существа направлена на поддержание ситуаций, блокирующих натиск мира, что достигается посредством упорствования человека в поддержке тех измерений жизни, где мир не действенен. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией отсутствия у человека мужества быть: быть в мысли, а посредством нее быть в мире. Стоит в связи с этим обратить внимание на вопрос, задаваемый себе Витгенштейном: «Чем платят за мысли?» — и ответ на него: «Полагаю, мужеством».
(Андрей Сергеев. Подлинное и борьба человека за себя)
Нежелание человека быть субъектом собственного мышления и его безответственность за совершаемое мыслью могут оборачиваться экранированием содержательного измерения его жизни в мир зазеркалья, где все управляется подобиями и призраками бесформенности. Разумеется, это не мир, а область безмирья, где все ненастоящее и жизнью управляют тени. В этой ситуации безответственности за свое мышление человек склонен воспринимать себя как существо вневременное, готовое каждый раз все переиграть и всегда начать заново, ибо любое его действие совершается на основе перекладывания накала мышления в уже готовые конструкции, которые он осознанно или нет, но отстраняет от себя. Причем отстраняет настолько, что помещает и располагает их вне своего настоящего. И понятно, что такое существо всегда найдет оправдание собственным действиям, ибо оно непосредственно не связано со временем, ведь любой акт его мышления всегда воспринимается отсроченным во времени, так как начало, питающее это мышление, скрывается либо в прошлом, либо в будущем. Действительность, порождаемая такими — безвременными — действиями, разумеется, сама также располагается вне времени мира и никак с ним связываема быть не может. Активность такого существа направлена на поддержание ситуаций, блокирующих натиск мира, что достигается посредством упорствования человека в поддержке тех измерений жизни, где мир не действенен. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией отсутствия у человека мужества быть: быть в мысли, а посредством нее быть в мире. Стоит в связи с этим обратить внимание на вопрос, задаваемый себе Витгенштейном: «Чем платят за мысли?» — и ответ на него: «Полагаю, мужеством».
(Андрей Сергеев. Подлинное и борьба человека за себя)
Есть ли ещё решение выход способ?
Может быть, если посмотреть в нужную сторону,
так и лежит потерянное разбросанное —
никем не тронутое?
Вряд ли — с тобой ведь не в прятки игрались,
а пытались, пусть и невнятно, предостеречь.
Здесь такие порядки: потерянные предметы не возвращают,
надо было стеречь.
Может быть, по крайней мере, меня оставят в покое?
Я-то им на что?
Ты им нужен. Они превращают всё во всё остальное
и всё остальное в ничто.
(Михаил Гронас)
Может быть, если посмотреть в нужную сторону,
так и лежит потерянное разбросанное —
никем не тронутое?
Вряд ли — с тобой ведь не в прятки игрались,
а пытались, пусть и невнятно, предостеречь.
Здесь такие порядки: потерянные предметы не возвращают,
надо было стеречь.
Может быть, по крайней мере, меня оставят в покое?
Я-то им на что?
Ты им нужен. Они превращают всё во всё остальное
и всё остальное в ничто.
(Михаил Гронас)
Она стремительно шагала вперед, целиком отдавшись тому чувству непрерывного восторга, которое вновь обрела. Она никогда не сомневалась в его существовании, стоило лишь проникнуть за поверхность вещей, просто когда-то, давным-давно, она смирилась с тем, что им нельзя обладать как естественным состоянием жизни. Теперь же, обретя вновь эту радость бытия, она сказала себе, что больше никогда уже с ней не расстанется, чего бы ей это ни стоило.
(Paul Bowles. The Sheltering Sky)
(Paul Bowles. The Sheltering Sky)
Неба синь – мне гробовая крышка:
серо-чёрный, как из шлака, гроб
заключил и душу, как в кубышку,
так и надо – без надежды чтоб.
Лопнула струна. Довольно мучить,
не стерпеть мне больше. Твой уход
наставляет, тянет, просит, учит:
можешь сгинуть – сгинь. Пусть пропадёт
всё непрожитое. Обрученье
напоследок примешь, как завет,
рожь на камне не взрастёт, о нет,
и не знает дуб сухой цветенья.
(Василь Стус)
Пер. Марлена Рахлина
Иллюстрация: Michael Hummel
серо-чёрный, как из шлака, гроб
заключил и душу, как в кубышку,
так и надо – без надежды чтоб.
Лопнула струна. Довольно мучить,
не стерпеть мне больше. Твой уход
наставляет, тянет, просит, учит:
можешь сгинуть – сгинь. Пусть пропадёт
всё непрожитое. Обрученье
напоследок примешь, как завет,
рожь на камне не взрастёт, о нет,
и не знает дуб сухой цветенья.
(Василь Стус)
Пер. Марлена Рахлина
Иллюстрация: Michael Hummel
Иногда бог для меня — как Сириус: алмазная точка в небе.
Знаю, что есть, знаю, что прекрасен, но так далек, что ни тепла, ни света (свет Сириуса — свет только, для Сириуса: для меня — только указание, что его точка в небе — свет, но мне ничего не освещает). И знаю о Сириусе то только, что знают все: что есть и что точка световая; остальное же, что говорят, что знают астрономы,— спектр, величина, вес и т. д.,— все это лишь домысел и сухой препарат из небесного анатомического театра, т. е. вздор в смысле знание-обладание, знание-питание.
Но иногда — очень редко — Бог — не Сириус, а пламишко двухкопеечной восковой свечки: оно мало, но близко, в душе горит и светит, чувствую, что светит. И тепло от нее. И нуждаюсь в этой свечке, в душе, плачущей теплыми восковыми слезами. И когда она там плачет — все хорошо и все хороши. Но зажигается она не моей рукой. И не зажжешь сам. Зажечь ее так же нельзя, как достать Сириуса.
(Сергей Дурылин. В своём углу: из старых тетрадей / Тетредь IХ, 1927)
Иллюстрация: Pieter Claesz. Still Life with Lighted Candle, 1627
Знаю, что есть, знаю, что прекрасен, но так далек, что ни тепла, ни света (свет Сириуса — свет только, для Сириуса: для меня — только указание, что его точка в небе — свет, но мне ничего не освещает). И знаю о Сириусе то только, что знают все: что есть и что точка световая; остальное же, что говорят, что знают астрономы,— спектр, величина, вес и т. д.,— все это лишь домысел и сухой препарат из небесного анатомического театра, т. е. вздор в смысле знание-обладание, знание-питание.
Но иногда — очень редко — Бог — не Сириус, а пламишко двухкопеечной восковой свечки: оно мало, но близко, в душе горит и светит, чувствую, что светит. И тепло от нее. И нуждаюсь в этой свечке, в душе, плачущей теплыми восковыми слезами. И когда она там плачет — все хорошо и все хороши. Но зажигается она не моей рукой. И не зажжешь сам. Зажечь ее так же нельзя, как достать Сириуса.
(Сергей Дурылин. В своём углу: из старых тетрадей / Тетредь IХ, 1927)
Иллюстрация: Pieter Claesz. Still Life with Lighted Candle, 1627
Почему любовь богаче всех других человеческих возможностей и сладостным бременем ложиться на охваченных ею? Потому что мы сами превращаемся в то, что мы любим, оставаясь самими собой. И тогда мы хотели бы отблагодарить возлюбленного, но не в состоянии найти что-либо достойное его.
Мы может отблагодарить только самими собой. Любовь превращает благодарность в верность нам самим и в безусловную веру в другого. Таким образом, любовь постоянно углубляет свою сокровенную тайну.
(Martin Heidegger. Аus dem Brief an Hannah Arendt / 21.02.1925)
Мы может отблагодарить только самими собой. Любовь превращает благодарность в верность нам самим и в безусловную веру в другого. Таким образом, любовь постоянно углубляет свою сокровенную тайну.
(Martin Heidegger. Аus dem Brief an Hannah Arendt / 21.02.1925)
Предвестие заветных райских кущей:
Затаивая первую звезду,
Душистый остров яблони цветущей,
И я в необитаемом саду.
Единственное в будущем событье
На облаке, подобном кораблю,
Во сне при неожиданном отплытье
Твой свыше голос: Я тебя люблю.
(Владимир Микушевич)
Иллюстрация: Bill Henson. Untitled #1, 2007-2008
Затаивая первую звезду,
Душистый остров яблони цветущей,
И я в необитаемом саду.
Единственное в будущем событье
На облаке, подобном кораблю,
Во сне при неожиданном отплытье
Твой свыше голос: Я тебя люблю.
(Владимир Микушевич)
Иллюстрация: Bill Henson. Untitled #1, 2007-2008