«НЕ ОТСУТСТВИЕ СОВЕСТИ УДИВИТЕЛЬНО, А ТО, ЧТО ОНА ЕСТЬ»

Философия начинается с удивления, и это есть настоящее удивление не тому, что чего-то нет — нет справед­ливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и так далее, — не этому удивляется философ. Философ удивляется то­му, что вообще что-то есть. Вот удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то со­весть. Не отсутствие совести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие морали удивительно, а то, что она всё-таки есть. Удивительно то, что есть нечто — под которым понимается порядок, нечто упорядочен­ное, — а ведь должен был быть хаос. Какое бы ни было основание — сверхъестествен­ное, вневременно́е, божественное <...> — мы символом зафиксирова­ли факт принадлежности себя (в той мере, в какой мы люди) к вневременно́му и божественному.

По­смотрите, как устроен мир: вот есть островки космоса, а человек воюет, предает, убивает, умирает. Это бессмысленно, человек не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего, он варвар, он одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть, ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! Древние люди так и смотрели. Вот откуда начинается мысль. В мифе нечто само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культу­ры. Проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно, — трудно не только потому, что никто не может этого выполнить. Даже если я попытался бы это выполнить, мне пришлось бы прибегнуть к очень сложному рассуждению, которое не­возможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю этот порыв в стороне и беру просто факт, датируя: философия, или мысль, появляется с задавания одного вопроса — почему, собственно, есть нечто, а не ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны — так должно быть, а то, что есть совесть.

Это и есть первый основной и последний вопрос фило­софии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь мы должны понимать, что, говоря о философии, мы имеем дело с тем фактом, что философия, мысль, работа мысли оказывается способом самосозидания человека как человека. Это одно из орудий самоконструирования человеческого суще­ства в его личностном виде.

(Мераб Мамардашвили. Введение в философию)

НА ВОКЗАЛЕ

По городу огромному блуждая,
На отдаленный маленький вокзал
Я выбрался. В соседний городок
Людей везут отсюда поезда -
Мужчин, весь день стоявших за прилавком,
Трудившихся в конторах - и теперь
Мечтающих в кругу семьи стряхнуть
На время пыль своих дневных трудов.

Заканчивался знойный летний день.
Уже смеркалось. Месяц молодой,
Прокравшись боком, встал, как запятая,
Как раз меж двух нагруженных вагонов.
На западе вечерний небосклон
Еще бледнел в молочно-желтых красках.
На фоне неба четко выделялись
Громады фабрик, заслонивших свет.
Из труб валил густой, тяжелый дым -
Всходя сначала прямо вверх, затем,
Как будто сломленный, куда-то вправо,
Поддавшись ветру, плыл горизонтально.

В разрывах дыма, словно очаги,
Пылавшие спокойно, не мерцая,
Виднелись клочья синего покрова.
Из города летел далекий ропот,
Такой знакомый с той поры, когда
Мы, немцы, залегли вокруг Парижа,
В котором клокотал пожар Коммуны,
И слушали такой же точно гул.
Мне вспомнился тот день - и, как тогда,
Опять возник на дымных небесах
Сверкающий надраенной латунью
Юпитер - высоко над шумным миром.
И нынче, как тогда: на небесах
Стоял Юпитер - он один из всех
Светил небесных виден был, взиравший
На вечную земную суету.
И, словно бы невольно, про себя
Я прошептал: "Двадцатое столетье".
И стихло все в душе. Последний поезд
Уже стоял готовый, ожидая
Последних утомленных пассажиров.
И железнодорожник в красной шапке
Сигнал к отправке дал, промчавшись мимо,
И все. На небесах стоял Юпитер,
Горели тускло синие огни,
И смутный гул из города летел.

(Detlev von Liliencron)

Пер. Евгений Витковский

Иллюстрация: Tom Roberts. Evening train to Hawthorn, 1889

СЕМЕНА

В простую суть любви
время заносит семена иного.
Семя вечности, прорастающей меж двоих,
прорастающей и погибающей – снова и снова.

Если взглянуть с высоты,
увидишь шевеленье злаков в полях,
поклоны дыма меняющемуся ветру,
земную гарь на белеющих тополях
болящий дух, бесплодную скорбь Деметры.

Поэтому не смотри.
Земли нет, но время еще осталось,
несет в горсти Господню любовь,
засеивает нас вечностью.
Но и время одолевает усталость.

Что ж, возьму посох и снова в путь.
Надежд всегда на одну больше, чем разочарований.
Быть может, на этот раз сумеем свернуть
не шею нашей любви,
а просто – на путь познаний.

С тех пор, как Адам узнал себя в Еве,
никто не ждет,
прорастет ли зерно, посеянное меж ними.
Но сеятель не спешит.
Так медленно под дождем
ползет улитка,
чей дом никто не отнимет.

Но мы покончим с этим,
возвратимся в сад,
где плоды учили: меня не трогай!
Человек устроил весь этот ад,
человеку
и населить его Богом.

(Арье Ротман)

«УЗЫ, КОТОРЫЕ БОЛЬШЕ НЕ СВЯЗАНЫ ЖАДНОСТЬЮ ИЛИ ВЛАСТЬЮ»

— Ваш город Крезо - город, отмеченный историей индустриализации: ощущали ли вы его недостатки с юных лет? Я заметила, что вы поставили ироничную заглавную букву "П" в слове "прогресс"...

— "Прогресс" занял место Бога. Существует абсурдное и нездоровое убеждение, что достаточно продолжать идти своим курсом, чтобы выбраться из него: что, увеличив пятно, мы заставим его исчезнуть! Когда же мы покончим с этой глупой верой в "Прогресс", который решит проблемы "Прогресса"? Как мы можем просить то, что убивает нас, воскресить нас? Во времена моего детства, в 1950-х и 1960-х годах, индустриально-техническая эпопея уже начинала выходить из-под контроля. Я почувствовал, как тяжесть вещей наваливается сама на себя. Именно в противовес этому я и хотел писать.

Не случайно я стараюсь сделать письмо воздушной ветвью, чем-то более легким, чем сама легкость. Потому что я окунулся в атмосферу так называемого "рабочего" города, который в то время был почти фараоновским: я видел египетских рабов, которые стекались на своих велосипедах, в ответ на призыв фабрик. У них была гордость, которую я понимаю, потому что в то время они еще получали признание за эту работу. В обмен им предоставлялась защита - все это очень быстро исчезло. Я познал эту среду через её очень тяжелую поверхность и её трудовую догму - мир, который мешает нам быть... Именно потому, что я люблю людей, я не люблю мир [делающий из них рабов].

Я познал финансовую, гордую, материальную и теллурическую мощь мира. Он имеет свою красоту, как вулкан имеет свои извержения. Но я чувствовал необходимость как можно скорее выбраться оттуда, чтобы встретиться с кем-нибудь, чтобы иметь возможность наполнить свою жизнь песнями о любви шестнадцатого века. И я могу засвидетельствовать, что они верны, в глубокой дружбе между двумя людьми, в узах, которые больше не связаны жадностью или властью, а связаны общим, жизнерадостным и разширенным дыханием.

(Christian Bobin. Entretien avec Marie Chaudey, 28 septembre 2022)

MOESTA ET ERRABUNDA*

Скажи, душа твоя стремится ли, Агата,
Порою вырваться из тины городской
В то море светлое, где солнце без заката
Льет чистые лучи с лазури голубой?
Скажи, душа твоя стремится ли, Агата?

Укрой, спаси ты нас, далекий океан!
Твои немолчные под небом песнопенья
И ветра шумного чарующий орган,
Быть может, нам дадут отраду усыпленья...
Укрой, спаси ты нас, далекий океан!

О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!
Здесь лужа темная... Я в даль хочу, туда!
От горестей и мук, не правда ли, Агата,
Как сладко в тот приют умчаться навсегда..
О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!

Зачем в такой дали блестят долины рая,
Где вечная любовь и вечный аромат,
Где можно все и всех любить, не разбирая,
Где дни блаженные невидимо летят?
Зачем в такой дали блестят долины рая?

Но рай безгорестный младенческих утех,
Где песни и цветы, забавы, игры, ласки,
Открытая душа, всегда веселый смех
И вера чистая в несбыточные сказки, -
- Но рай безгорестный младенческих утех,

Эдем невинности, с крылатыми мечтами,
Неужто он от нас за тридевять земель,
И мы не призовем его к себе слезами,
Ничем не оживим умолкшую свирель? -
Эдем невинности, с крылатыми мечтами?

(Charles Baudelaire)

Пер. Сергей Андреевский

* Грустные и неприкаянные [мысли] (лат.)

Иллюстрация: Louis Janmot. Poème de l'âme: L'Idéal., 1835

СОМ

Сом, запутавшийся в травах на мелководье. Нетрудно, изловчившись, поймать его руками. Скользкий, склизкий, он бьётся в моих ладонях, всем своим телом являя негодование. В какой-то момент он выскальзывает, и я вновь шарю руками, путаясь в мокрых травах, пока не ухватываю его прямо под жабры. По тяжести он сравним с семилетним ребёнком, удары его хвоста не болезненны, однако ощутимы. Вот я поймал его и прижимаю к своей груди, слышу удары холодного рыбьего сердца. Рыба то расширяет, то сжимает жабры, её рот раскрывается, принимая форму буквы «О», о которой нам, по правде говоря, мало что известно. Тщетны их трепыхания. Сом не умирает, но засыпает. Страх, которым пронизано его тело, сделает волокна его тканей чуть более жёсткими, печень его расширится и сделается более приятной на вкус. В какой-то момент, быть может, в тот самый, когда закатятся глаза сома, я чётко различаю в своём сознании его имя. Кажется, оно совпадает с моим собственным. Я не думаю больше об этом, иначе у меня отвалится голова. Я беру сома и несу его в дом. Там моя мать как следует его зажарит.

(Марианна Гейде. Бальзамины выжидают)

Иллюстрация: Ono Bakufu. Namazu, 1938

Приморский дом, где ты жила,
Крыльцо в траве густой,
Бездушье затхлого тепла
И пустоты отстой.

Бездушье высохшей травы…
И вышел я в покой
Голубизны и синевы
Небесной и морской.

И с болью я увидел дни,
Мгновенья и года,
Как буря пыльная, они
Бегут за мной всегда.

Светясь, идут за мной, как пыль,
На Запад и Восток,
Как оседающая пыль
Бесчисленных дорог.

(Михаил Синельников)

Иллюстрация: Andrew Wyeth. Her Room, 1963

Сколько раз я слышу, как они говорят одни и те же слова, символизирующие весь абсурд, все ничтожество, все невежество их существа. Это слова, которыми говорят о любом материальном удовольствии: «То, что люди берут от этой жизни»… Берут где? Берут куда? Берут зачем? Было бы неправильно выводить их из заблуждения подобными вопросами… Так говорит материалист, потому что любой человек, говорящий так, – это, пусть даже подсознательно, материалист. Что же он хочет взять от жизни и каким способом? Куда он берет свиные отбивные, и красное вино, и случайную подружку? Под какие небеса, в которые не верит? На какую землю, где нас сопровождает одно лишь гниение, которым втайне была вся его жизнь? Не знаю фразы ни более трагичной, ни более полно разоблачающей человечность.

(Fernando Pessoa. Livro do Desassossego)

Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, — есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь — всю жизнь — Жизнь! — У меня нет возраста и нет лица. Может быть — я — сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты — вражды — злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой — камень, т. е. неуязвима. — Вот только Аля. Сережа. — Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами — что ж! — я буду творить свою Старость — меня все равно так мало любили!

(Марина Цветаева. Из письма к Вере Звягинцевой и Александру Ерофееву / февраль 1920)

НЕМНОГО О ЛЮБВИ

Нынче ночью с небес твоих глаз
осыпаются звёзды.
их искры собрав,
белоснежную тишь бумаг
мои пальцы засеют.
взойдут слова.
стихи, дрожащие в лихорадке,
стыдятся того,
что желанья мои
их избороздили, вспололи, вспахали,
и вечной жаждой пожаров
сожгли…
да. так всегда любовь начиналась.
и пусть невидим
её конец,
ни о каком я конце не думаю,
мне красиво
вот так, любить.
зачем чёрной мглы, темноты бояться?
в росе алмазной
ночь до краёв.
всё, что от ночи потом останется, –
запах пьянящий
сирени и льнов.
ах, позволь заблудиться, пропасть в тебе!..
никто и следа
моего не найдёт.
горечь вздоха моего влажного
в теле песен
моих заживёт.
ах, позволь мне из двери распахнутой,
дремлющей мне,
в шелках своих снов,
шелестя тихо светлыми крыльями,
перелететь
все ограды миров!
знаешь, мне что от жизни хотелось бы? –
твоею от ног быть
до головы,
если тысячу раз повторится жизнь –
каждый раз ты,
каждый раз ты!..
то, что таится во мне давно, –
море, оно
сокрыто внутри.
прятать мне до каких пор его?..
перед тобой
смелости бы
мне с этой бурей, штормами страшными
душу излить,
я тобой так полна,
что бежать хочу в пустыни и биться там
лбом о камни,
а тело волнам
своё потом бросить голодным, бушующим,
захлебнуться,
я тобой так полна,
что хочу у ног твоих в пыль рассыпаться,
невесомой
скользить по пятам.
да. так моя любовь начинается.
пусть невидим
её конец,
ни о каком я конце не думаю.
мне красиво так.
любить.

(Forough Farrokhzad)

Пер. Юлтан Садыкова

Не счесть в стране лесов, полей и рек.
Там песне рыб подсвистывает рак.
Я только на безлюдье — человек,
а так — никто, и звать меня — никак.

(Борис Херсонский)

Животные, облака, тарелки – все они переживают великое столкновение с жизнью. Об этом свидетельствуют их грусть, распад, сколотые края.

(Christian Bobin. L'homme-joie)

Иллюстрация: Bill Henson. Untitled 24.48, 1990-1991

В ОКЕАНЕ, РЯДОМ С ВЕЧНОСТЬЮ

О, насколько же грустная
и глубокая старость
поднимается постепенно
с океанского тёмного дна,
незаметно обросшего всюду
и ракушками, и черепами,
и крестами трагедий,
которых давно уже в памяти нет,
неизменно бросая в озноб
оживлённые зеркальца зародившихся волн,
заставляя растерянно вздрогнуть
тело судна, ещё молодое,
и едва прикасаясь
к светлым лицам матросов.

О, как медленно время течёт,
словно тихий туман
сквозь неплотную щёлку сомкнувшихся век
небосвода и смутной воды,
оставляя едва различаемый след –
будто тянет звенящую цепь
из заветных имён,
полированную на любом
из земных континентов
и хранящую благословение множества рук,
убедить надеясь в последний раз,
что оно, и только оно, –
уходящее время –
ближе всех, если вдуматься, к вечности.

(Vytautas Brencius)

Пер. Владимир Алейников

Вот замечательное изложение аристотелевской дружбы у Данте, в параллель которой он пытается построить свое определение философии («Пир», III, 11), поскольку «философия есть не что иное, как дружба с мудростью». Он начинает с того, что дружба (благодаря которой все люди друзья всем) так же, как философия (любовь к мудрости) представляет собой универсальное человеческое свойство (поразительный антропологический оптимизм, скажут наши современники!). В этом смысле каждого человека можно назвать другом и философом. Но это было бы избыточно. Так что, называя кого-то другом или философом, мы имеем в виду нечто специфическое: некое особое проявление этих свойств, превосходящее природу. Первый признак такого превосхождения – открытый, так сказать, опубликованный характер этой дружбы и взаимная склонность участников (в случае философа это значит, что не только он любит философию, но и она его; Данте ссылается здесь на библейские слова Премудрости: «Люблю любящих меня»). Затем, следуя Аристотелю, Данте отделяет от истинной дружбы (и от истинной философии) все отношения, в которые включена утилитарность. Истинная дружба (и философия) рождается только per onestade (из честности, целомудрия). Интересное качество истинной дружбы и истинной философии состоит в том, что здесь любящий любит в своем предмете «всё без изъятия»: императив цельности, стоящий за классической дружбой. Наконец, «взятая отдельно от души», «в себе самой» «дружба своим сюжетом, материей имеет знание о правильном действии, а своей формой – желание такового (действия)», а философия «сюжетом своим имеет понимание, а формой – почти божественную любовь к уму». Движущей причиной дружбы является добродетель, а философии – истина. «И как цель истинной дружбы составляет благое наслаждение (нежность, восхищение – dilezione), происходящее из совместной жизни согласно верно понятой человечности, то есть, в согласии с разумом, так цель истинной философии состоит в этом превосходнейшем наслаждении, которое не терпит никакого вмешательства извне или недостатка, то есть в истинном счастье, которое достигается созерцанием истины» (Dante. Convivio. Garzanti 1995, p.188. Перевод мой – О.С.).

(Ольга Седакова. Европейская традиция дружбы)

Иллюстрация: Baron Henri de Triqueti. Dante and Virgil, 1861

ЗАГОВОР

Соберу свою скорбь, соберу
и оставлю в степи на ветру
зарастать горицветом и маком,
как природа, не смея жалеть,
оставляет избытки на снедь
муравьям, саранче и собакам.

От прижизненной мелкой беды,
послевкусия грязной воды,
человеческих бреда и смрада
исцелит придорожный бурьян,
а от чёрных космических ран
исцеления смертным не надо.

(Катерина Канаки)

В своём изначальном состоянии человек, что бы ни утверждала такая ненадёжная наука, как палеонтология, есть человек мистический, человек, связанный с духом и миром. Глубокая истина заключается в том, что романтизм, мистика, любая религия, теософия и истинная философия определяют изначальное внутреннее состояние человека как мистическое. Как животное же изначальное состояние человека мыслится лишь в эпохи, которые характеризуются внутренней слабостью, гипертрофированной рассудочностью и склонностью к саморазрушению.

(Othmar Spann. Gesellschaftsphilosophie)

Мне роднее, чем небо, эта звезда, сверкающая
в перегонном кубе лета, над деревьями
и рыжей пшеницей, над пожаром озер.

Отсюда я вижу ее, мерцающую
медузу, каплю белой крови, зеницу.

В конце концов, уже полусонный, я закрываю
балкон: огонек падающего окурка,
крыло оконной рамы.

(Jacek Gutorow)

Пер. Игорь Белов

Иллюстрация: Cleora Clark Wheeler. Evening, 1922

Чёрное звёздное небо торжественно стояло в раме окна.

Взгляд Плотникова устремился туда, в бездонную черноту. Она словно приблизилась к нему и медленно поплыла, мигая созвездиями.

И тогда возник голос, как бы шёпот, бормотание:

– Для чего, брат, проживаешь ты на этом свете? А? Какая в тебе есть надобность для всеобщего смысла? Вон трава или всякий цвет – сгниёт, да вновь восстанет радовать глаз или пчелу. А ты? Кто ж ты есть в кругообращении времён? Нужная деталька мировой справедливости? Или так – случайность, вопрос, сомнение?..

(Павел Финн, Константин Лопушанский. Воспоминание о Плотникове Игнате)

Что такое душа? Декарт задумался над этим словом, от которого он с легким сомнением хотел избавиться. Ох уж эти философы: если бы им только пришло в голову посмотреть на небо из окна! Кошки в этом вопросе намного опередили нас. Душа рождается в точке встречи нашего небытия со светом, который спасает нас от него.

(Christian Bobin. La grande vie)

Иллюстрация: Willy Ronis. Vincent et le chat, 1955