Одни мысли подобны растущим деревьям, другие — убегающим в глубину колодцам, третьи — обглоданным костям. Но есть мысли — словно прохладные белые ладони из темноты... прикоснутся к горячей щеке — и исчезнут. Всегда внезапно, всегда неожиданно: появятся, прикоснутся, исчезнут.
(Борис Останин. Пунктиры / 1974)
(Борис Останин. Пунктиры / 1974)
как мощи не перемещай
по кущам не скачи
мути заманивай мельчай
переходи на только чай
дичай в немой ночи
перебивай и тьму и мгу
и сам себе не рад
очнувшись через не могу
ищи в зачуханном мозгу
искомое стократ
и береди и городи
потешный огород
ряди про то что впереди
удачу в омуте уди
воды набравши в рот
не согревает рта вода
и грядки в сорняках
во глубине всего труда
мальковых страхов чехарда
удилище в руках
пока не станет голова
кругами по воде
и рыба омутом жива
прилежно выучит слова
никто никак нигде
(Сергей Попов)
по кущам не скачи
мути заманивай мельчай
переходи на только чай
дичай в немой ночи
перебивай и тьму и мгу
и сам себе не рад
очнувшись через не могу
ищи в зачуханном мозгу
искомое стократ
и береди и городи
потешный огород
ряди про то что впереди
удачу в омуте уди
воды набравши в рот
не согревает рта вода
и грядки в сорняках
во глубине всего труда
мальковых страхов чехарда
удилище в руках
пока не станет голова
кругами по воде
и рыба омутом жива
прилежно выучит слова
никто никак нигде
(Сергей Попов)
Какой жалкий, какой обобранный человек Адин двоюродный брат! Ему нет и сорока, но выглядит он на все пятьдесят. Лицо в глубоких и добрых пёсьих складках. Усталые, взболтанные глаза. Мечтает об отдыхе, но сам не верит, что в нем еще сохранилась сила отдыхать. С гордостью говорит, что у него «идеальный организм», если бы не склероз мозга — и это в сорок-то лет! Курит по пятьдесят-шестьдесят папирос в день и, как всякий слабый, безнадежно конченный человек, похваляется: вчера ночью выкурил всего десяток! Работает в Туве, где остро континентальный климат: зимой холоднее, чем в Верхоянске, летом жарче, чем на Кавказе. Глух на одно ухо в результате небольшого мозгового кровоизлияния. Пьет здесь в Москве каждый день, понемногу, больше портвейн — стаканчика три-четыре. «Это,— говорит,— пока я в Москве, а в санатории пить ни капли не буду. Только спать, гулять, принимать хвойные ванны, читать, дышать морским воздухом. Вернусь как огурчик».
Нет, Алик, никакой морской воздух уже не прочистит ваши проникотиненные легкие, а книги недоступны вашему обизвествленному мозгу. Вы скоро умрете. Вообще, все скоро умрут, и старые, и молодые, мир станет очень просторным.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1954)
Нет, Алик, никакой морской воздух уже не прочистит ваши проникотиненные легкие, а книги недоступны вашему обизвествленному мозгу. Вы скоро умрете. Вообще, все скоро умрут, и старые, и молодые, мир станет очень просторным.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1954)
СОЛНЦЕ
Снова и снова уходит за Холм наше желтое солнце.
Прекрасны лес, зверь туманный,
человек – охотник или быть может пастух.
В зеленом пруду розовато мерцает рыба.
Под небом округлым
рыбак в голубеющей лодке неслышно скользит.
Неспешно здесь зреют и лозы, и жито.
Но клонится день в тишине,
и являются зло и добро.
Когда же ночь наступает,
осторожно Странник свои поднимает тяжелые веки;
солнце из черной бездны хлещет в упор.
(Georg Trakl)
Пер. Николай Болдырев-Северский
Снова и снова уходит за Холм наше желтое солнце.
Прекрасны лес, зверь туманный,
человек – охотник или быть может пастух.
В зеленом пруду розовато мерцает рыба.
Под небом округлым
рыбак в голубеющей лодке неслышно скользит.
Неспешно здесь зреют и лозы, и жито.
Но клонится день в тишине,
и являются зло и добро.
Когда же ночь наступает,
осторожно Странник свои поднимает тяжелые веки;
солнце из черной бездны хлещет в упор.
(Georg Trakl)
Пер. Николай Болдырев-Северский
«ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ — ЕДИНСТВЕННЫЙ, ОБОГОЩАЮЩИЙ И ПЛОДОТВОРНЫЙ — ИСЧЕЗАЕТ ИЗ ЖИЗНИ»
Воскресенье. Утром на службе в церкви. Отличная проповедь. Здешний настоятель из аристократической испанской семьи обладает культурой, которой я всегда завидую, когда сталкиваюсь с французским духовенством. Смелые и сильные проповеди, безусловно, антитоталитарные. Великолепный стиль, точность и умение сказать о множестве вещей, не произнося их вслух, пригвоздили не только меня, но и всех прихожан. <...>
Потом слушаю радио — вальсы Штрауса. Мне интересно, действительно ли все изобретения в области телекоммуникаций по-настоящему обогащают жизнь. Казалось бы, обогащают, в действительности — лишь разнообразят. Я особенно чувствую это здесь, после глубокого потрясения от утренней проповеди. Я четко вижу парадокс нашего времени: чем больше техника облегчает людям контакты, сближая континенты и отдельных людей, постоянно совершенствуя средства общения на расстоянии, тем слабее становится это общение, тем более чужими становятся люди друг другу. Личный контакт — единственный, обогащающий и плодотворный — исчезает из жизни. Сегодня на каждом шагу между людьми встает Вещь, предмет. Связаны целые континенты, но чувство отчужденности нарастает, сам человек становится предметом. Личность, субъект исчезают.
(Andrzej Bobkowski. Szkice piórkiem, Francja 1940–1944 / 8.8.1943)
Иллюстрация: Andrzej Bobkowski z bratem Janem Birtusem i jego dziećmi
Воскресенье. Утром на службе в церкви. Отличная проповедь. Здешний настоятель из аристократической испанской семьи обладает культурой, которой я всегда завидую, когда сталкиваюсь с французским духовенством. Смелые и сильные проповеди, безусловно, антитоталитарные. Великолепный стиль, точность и умение сказать о множестве вещей, не произнося их вслух, пригвоздили не только меня, но и всех прихожан. <...>
Потом слушаю радио — вальсы Штрауса. Мне интересно, действительно ли все изобретения в области телекоммуникаций по-настоящему обогащают жизнь. Казалось бы, обогащают, в действительности — лишь разнообразят. Я особенно чувствую это здесь, после глубокого потрясения от утренней проповеди. Я четко вижу парадокс нашего времени: чем больше техника облегчает людям контакты, сближая континенты и отдельных людей, постоянно совершенствуя средства общения на расстоянии, тем слабее становится это общение, тем более чужими становятся люди друг другу. Личный контакт — единственный, обогащающий и плодотворный — исчезает из жизни. Сегодня на каждом шагу между людьми встает Вещь, предмет. Связаны целые континенты, но чувство отчужденности нарастает, сам человек становится предметом. Личность, субъект исчезают.
(Andrzej Bobkowski. Szkice piórkiem, Francja 1940–1944 / 8.8.1943)
Иллюстрация: Andrzej Bobkowski z bratem Janem Birtusem i jego dziećmi
Холодное презрение небес
Дороже мне, чем лицемеров жалость.
Я говорю: «Пока еще я здесь.
Пока с землею тело не смешалось.
Пока глаза наивные глядят,
Сияя блеском неподкупным, серым,
И губы нежно впитывают яд
Моей последней сиротливой веры,
И руки гладят кошек и собак,
Цветы срывают, вышивают, пишут,
И голова склоняется во мрак,
Как будто только им безумцы дышат...»
Слабеют ноги. Голубой каблук
Вонзается в заждавшуюся землю.
И бабочки полет, и грома звук
Я, как единое, торжественно приемлю .
(Нина Грачева)
Дороже мне, чем лицемеров жалость.
Я говорю: «Пока еще я здесь.
Пока с землею тело не смешалось.
Пока глаза наивные глядят,
Сияя блеском неподкупным, серым,
И губы нежно впитывают яд
Моей последней сиротливой веры,
И руки гладят кошек и собак,
Цветы срывают, вышивают, пишут,
И голова склоняется во мрак,
Как будто только им безумцы дышат...»
Слабеют ноги. Голубой каблук
Вонзается в заждавшуюся землю.
И бабочки полет, и грома звук
Я, как единое, торжественно приемлю .
(Нина Грачева)
Forwarded from чб
То есть вы все смирились с тем, что мы живём в 2025 году? Кто-нибудь вообще всерьёз рассчитывал дожить досюда?
Когда движешься по течению, ныряя и выплывая из молочной воды времени, не успеваешь порой открыть глаза, в которые норовит вода с повисшей на лбу кисточки чёлки, а потому не замечаешь, что всё меняется со страшной скоростью: на моих глазах, или, точнее, в моих руках, средства связи эволюционировали от родительского «Сименса» А-35 с забавной антеннкой на башке, который как-то выпал из отцовского кармана и едва не был съеден псом Тузиком, спутавшим новейшую мобилку с костью, — до шестнадцатого айфона — его мне на днях показывал дорогой приятель, и этот смартфон, насколько я понял, дарует своему счастливому владельцу доступ к трансгрессии и анимагии. Удивительное дело!
Скайп уже почитается за древний сталактит, затвердевший в самом мрачном углу нашей платоновской pro max пещерки. Вы с ума сошли? Скайп — это же фантастика какая-то! Ты видишь и слышишь другого человека в другой точке мира! Даже почти чуешь его несвежее дыхание, пускай немного тормозит сеть, но он даже может спеть тебе песню. Вы ничего не перепутали?
Я это к тому, что если всё-таки немного остановиться и оглянуться, то можно маленько обалдеть с того, что развитие технологий и не вздумало остановиться на каких-то там (!) скайпе и электромобилях. А лично мне в какой-то момент казалось, что у этого процесса есть некий предел, проход за который вероятен настолько же, насколько вероятно создание машины времени, которую в классическом виде, очевидно, там в будущем так и не изобрели.
Однако вот прибьёшься к берегу, уцепишься за корягу, изодрав себе все члены, дышишь хрипло и видишь: искусственный интеллект — ещё вчера деревянный тупица уровня Акинатора, а сегодня — отменяет тьму криэйторов, и без того, надо сказать, более-менее бессмысленных. Но в том будто бы и штука…
Я посмотрел видео Гриши Мастридера (он же автор популярного некогда канала «Книжный чел»), знаменосца всех этих ваших биохакингов, в котором он рассказывает, как заменил 25 сотрудников на ИИ. Дело в том, что все эти фантомные сотрудники — это обслуга производства контента, конечно, разной степени важности и необходимости (я знаю, о чём говорю, — когда-то я работал транскрибатором). А те, чья профессия действительно важна и существенна — типа сценаристов и врачей — ИИ (по крайней мере, пока) не заменил, это лишь желаемое за действительное. Получается, искусственный интеллект используется первостепенно для обслуживания того, без чего и так прекрасно жить можно?
Но это всё моё уже задним числом глубоко бумерское, тьфу-тьфу, поплёвывание. ИИ уже может такое, что скоро не будут нужны ни мама с папой, ни более древние предки. Пока это всё практически бесполезно и способно лишь удивлять (хотя, думаю, что эта функция психики доживает последнюю декаду) и вводить в заблуждение. В совокуплении два этих ощущения рождают дурное смятение, которое по мере отрезвления превращается в религиозную ярость.
Мы сэкономим время — и куда мы его употребим, сэкономленное? Наверное, туда же, куда употребили время, сэкономленное с помощью машин и самолётов? Туда же, куда употребили годы — годы! — сэкономленные с помощью всех чудес прогресса, всех видов компьютеров и смартфонов? Они же для этого нужны, да? Чтобы экономить время же?
Мне бы, ей-богу, не хотелось потратить всё время в бессильных попытках его же сэкономить. Скажи мне, кто твой друг…
Я не могу создать изображение с насилием/ненавистью
Моя цель — помогать, но я могу ошибаться
Мой ответ основан на шаблонах в данных, а не на личном опыте
Этот ответ сгенерирован автоматически и может содержать неточности
Я стремлюсь быть полезным, безопасным и доброжелательным
Извините, но я не могу поддерживать разговоры с использованием нецензурной лексики или оскорбительных выражений
Я не имею собственного мнения по этому вопросу
Я не испытываю эмоций, но могу их симулировать
Когда движешься по течению, ныряя и выплывая из молочной воды времени, не успеваешь порой открыть глаза, в которые норовит вода с повисшей на лбу кисточки чёлки, а потому не замечаешь, что всё меняется со страшной скоростью: на моих глазах, или, точнее, в моих руках, средства связи эволюционировали от родительского «Сименса» А-35 с забавной антеннкой на башке, который как-то выпал из отцовского кармана и едва не был съеден псом Тузиком, спутавшим новейшую мобилку с костью, — до шестнадцатого айфона — его мне на днях показывал дорогой приятель, и этот смартфон, насколько я понял, дарует своему счастливому владельцу доступ к трансгрессии и анимагии. Удивительное дело!
Скайп уже почитается за древний сталактит, затвердевший в самом мрачном углу нашей платоновской pro max пещерки. Вы с ума сошли? Скайп — это же фантастика какая-то! Ты видишь и слышишь другого человека в другой точке мира! Даже почти чуешь его несвежее дыхание, пускай немного тормозит сеть, но он даже может спеть тебе песню. Вы ничего не перепутали?
Я это к тому, что если всё-таки немного остановиться и оглянуться, то можно маленько обалдеть с того, что развитие технологий и не вздумало остановиться на каких-то там (!) скайпе и электромобилях. А лично мне в какой-то момент казалось, что у этого процесса есть некий предел, проход за который вероятен настолько же, насколько вероятно создание машины времени, которую в классическом виде, очевидно, там в будущем так и не изобрели.
Однако вот прибьёшься к берегу, уцепишься за корягу, изодрав себе все члены, дышишь хрипло и видишь: искусственный интеллект — ещё вчера деревянный тупица уровня Акинатора, а сегодня — отменяет тьму криэйторов, и без того, надо сказать, более-менее бессмысленных. Но в том будто бы и штука…
Я посмотрел видео Гриши Мастридера (он же автор популярного некогда канала «Книжный чел»), знаменосца всех этих ваших биохакингов, в котором он рассказывает, как заменил 25 сотрудников на ИИ. Дело в том, что все эти фантомные сотрудники — это обслуга производства контента, конечно, разной степени важности и необходимости (я знаю, о чём говорю, — когда-то я работал транскрибатором). А те, чья профессия действительно важна и существенна — типа сценаристов и врачей — ИИ (по крайней мере, пока) не заменил, это лишь желаемое за действительное. Получается, искусственный интеллект используется первостепенно для обслуживания того, без чего и так прекрасно жить можно?
Но это всё моё уже задним числом глубоко бумерское, тьфу-тьфу, поплёвывание. ИИ уже может такое, что скоро не будут нужны ни мама с папой, ни более древние предки. Пока это всё практически бесполезно и способно лишь удивлять (хотя, думаю, что эта функция психики доживает последнюю декаду) и вводить в заблуждение. В совокуплении два этих ощущения рождают дурное смятение, которое по мере отрезвления превращается в религиозную ярость.
Мы сэкономим время — и куда мы его употребим, сэкономленное? Наверное, туда же, куда употребили время, сэкономленное с помощью машин и самолётов? Туда же, куда употребили годы — годы! — сэкономленные с помощью всех чудес прогресса, всех видов компьютеров и смартфонов? Они же для этого нужны, да? Чтобы экономить время же?
Мне бы, ей-богу, не хотелось потратить всё время в бессильных попытках его же сэкономить. Скажи мне, кто твой друг…
Я не могу создать изображение с насилием/ненавистью
Моя цель — помогать, но я могу ошибаться
Мой ответ основан на шаблонах в данных, а не на личном опыте
Этот ответ сгенерирован автоматически и может содержать неточности
Я стремлюсь быть полезным, безопасным и доброжелательным
Извините, но я не могу поддерживать разговоры с использованием нецензурной лексики или оскорбительных выражений
Я не имею собственного мнения по этому вопросу
Я не испытываю эмоций, но могу их симулировать
Любой современный социум — вампир. И любой — не вечен, в отличие от вашей личности, которая, я верю, может вечность обрести. Социумы, ориентированные на вывод в вечность личностей, которые их составляли, давно ликвидированы. А пришедшие на их руины, паразитируя на своей чисто материальной долговечности по сравнению с вашей конкретной земной жизнью, навязывают вам стратегии и мировоззрение, за счёт которых они могут подчинять вас и переводить в режим личностного небытия, ещё до факта физической смерти. А он (социум) живёт и будет жить смертью вашей личности.
(Дмитрий Тараторин)
Иллюстрация: Zhang MinJie. Stage series № 3, 2015
(Дмитрий Тараторин)
Иллюстрация: Zhang MinJie. Stage series № 3, 2015
В САДУ МАТЕРИ
В саду матери
сгребаю граблями звезды,
что облетели, пока меня не было.
Стоит теплая ночь, мои члены
сливаются с плотью растений,
цветов и листьев,
криком дрозда, станка ткацкого стуком.
В саду матери
босыми ногами ступаю на головы змей,
что заглядывают в ржавые двери,
языками пылая.
(Thomas Bernhard)
Пер. Вера Котелевская
В саду матери
сгребаю граблями звезды,
что облетели, пока меня не было.
Стоит теплая ночь, мои члены
сливаются с плотью растений,
цветов и листьев,
криком дрозда, станка ткацкого стуком.
В саду матери
босыми ногами ступаю на головы змей,
что заглядывают в ржавые двери,
языками пылая.
(Thomas Bernhard)
Пер. Вера Котелевская
Как затонувший пироскаф,
Осевший на корму,
Осиротевший книжный шкаф
Не нужен никому.
Вокруг насельники среды
Снуют туда-сюда,
Не отвлекаясь на плоды
Таланта и труда.
О, как близки и вместе с тем
Ужасно далеки
Их руки-ноги всех систем,
Хвосты и плавники.
А мы глядим за край небес,
Куда в урочный миг
Всем суждено явиться без
Своих любимых книг.
(Марк Вейцман)
Иллюстрация: John Frederick Peto. Old Books on a Shelf
Осевший на корму,
Осиротевший книжный шкаф
Не нужен никому.
Вокруг насельники среды
Снуют туда-сюда,
Не отвлекаясь на плоды
Таланта и труда.
О, как близки и вместе с тем
Ужасно далеки
Их руки-ноги всех систем,
Хвосты и плавники.
А мы глядим за край небес,
Куда в урочный миг
Всем суждено явиться без
Своих любимых книг.
(Марк Вейцман)
Иллюстрация: John Frederick Peto. Old Books on a Shelf
Помню, как девятилетним пацаном я с ужасом смотрел на громаду жизни, тускло дымящую и угрожающую, и только щупальца желаний хватали и тащили меня вперёд. А впрочем, если быть до конца правдивым, то не столько желания побуждали идти вперёд, сколько инерционное движение безгласной толпы, внутри которой я по неизбежности был.
(Николай Болдырев. Абхазские заметки)
(Николай Болдырев. Абхазские заметки)
«ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПРЕДЕЛЬНОЕ НЕСЧАСТЬЕ ОСТАВЛЯЕТ МЕНЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ СЛЕД, ЧЕМ ПРОСТЕЙШАЯ РАНА»
Верил ли я когда-нибудь, что ужаснейшее испытание может служить свидетельством глубочайшей мудрости? В 1936 году мы вместе с Марселем Арланом¹ встретили Артура Кёстлера², освобожденного из франкистской тюрьмы, где он провел несколько месяцев в камере смертников. «Всегда одно и то же , — сказал мне Арлан, когда мы расстались с Кёстлером, — думаешь, что они являются носителями некоего откровения, а потом оказывается, что они говорят, как будто с ними ничего не произошло...» Я вспоминаю также одного боевого товарища моего отца, навестившего нас в 1920 году. Он пришел в сопровождении своей жены, и все время, пока длилась церемония чаепития, мы присутствовали при полуприкрытой семейной сцене. «А ведь знаешь , — сказал мне отец, после того как его проводил , — это такой славный и такой храбрый человек, один из самых храбрых офицеров, каких я только знал...» Между тем храбрость в танковых войсках 1918 года была не редкостью. Я был свидетелем, как мой дядя, унтер-офицер огнеметной части, женившийся по возвращении с войны на женщине, которая ждала его двадцать лет, превращался по воскресеньям в счастливейшего человека благодаря стаканчику «Бирра». Героические бойцы, лишившиеся одновременно с униформами того, чем они были, командиры ударных отрядов, ставшие вновь бакалейщиками и хозяевами бистро, после первой мировой войны встречались не так уж редко. Потому что храбрость как бы привносилась в них извне. Храбрость стоит того, чего стоит человек, но при этом не надо забывать о привносимом ею ореоле — готовность жертвовать собой никогда не бывает низкой. Все эти люди оказались лишенными того опыта, который сообщала им окружавшая их смерть, равно как и того опыта, которым одаривала их жизнь.
Меня настойчиво преследует не воспоминание о несчастьях или о проявлениях мужества, а мысли о лукавом всесилии жизни, способной стереть все, за исключением разве что тех случаев, когда воспоминание о лагере сливается воедино с евангельскими страстями, едва тело перестает быть исключительно инструментом страдания. По окончании войны ее герои обуржуазились, и мир сделал ненужной их физическую отвагу, рассеял друзей, вернул их к женам и детям, к общественной жизни, заменившей безответственность солдата. Жизнь прикрыла этих выживших людей так же, как земля прикрыла покойников. В лагерях умерло восемьдесят процентов политических заключенных; почти все остальные рано или поздно показали примеры действительного либо пассивного мужества. Однако то, что волнует меня, не укладывается в военные категории. Над миром в течение нескольких лет нависала явная, осязаемая тень Сатаны, но даже те, на кого она тогда легла, сейчас об этом словно забыли. Может быть, от этой забывчивости зависит их способность к выживанию?.. Когда-то я считал, что опыт узников лагерей смерти оставил более глубокие отпечатки, чем даже угроза смерти. А оказывается, что предельное несчастье оставляет менее значительный след, чем простейшая рана.
(André Malraux. Antimémoires)
¹ Арлан Марсель (1899—1986) — французский писатель, литературный и художественный критик, друг Мальро.
² Кёстлер Артур (1905—1983) — английский писатель венгерского происхождения. В годы войны в Испании своими яркими антифашистскими публикациями заслужил ненависть франкистов. В феврале 1937 г. был схвачен фашистами и приговорен к расстрелу, которого избежал благодаря вмешательству международной общественности.
Верил ли я когда-нибудь, что ужаснейшее испытание может служить свидетельством глубочайшей мудрости? В 1936 году мы вместе с Марселем Арланом¹ встретили Артура Кёстлера², освобожденного из франкистской тюрьмы, где он провел несколько месяцев в камере смертников. «Всегда одно и то же , — сказал мне Арлан, когда мы расстались с Кёстлером, — думаешь, что они являются носителями некоего откровения, а потом оказывается, что они говорят, как будто с ними ничего не произошло...» Я вспоминаю также одного боевого товарища моего отца, навестившего нас в 1920 году. Он пришел в сопровождении своей жены, и все время, пока длилась церемония чаепития, мы присутствовали при полуприкрытой семейной сцене. «А ведь знаешь , — сказал мне отец, после того как его проводил , — это такой славный и такой храбрый человек, один из самых храбрых офицеров, каких я только знал...» Между тем храбрость в танковых войсках 1918 года была не редкостью. Я был свидетелем, как мой дядя, унтер-офицер огнеметной части, женившийся по возвращении с войны на женщине, которая ждала его двадцать лет, превращался по воскресеньям в счастливейшего человека благодаря стаканчику «Бирра». Героические бойцы, лишившиеся одновременно с униформами того, чем они были, командиры ударных отрядов, ставшие вновь бакалейщиками и хозяевами бистро, после первой мировой войны встречались не так уж редко. Потому что храбрость как бы привносилась в них извне. Храбрость стоит того, чего стоит человек, но при этом не надо забывать о привносимом ею ореоле — готовность жертвовать собой никогда не бывает низкой. Все эти люди оказались лишенными того опыта, который сообщала им окружавшая их смерть, равно как и того опыта, которым одаривала их жизнь.
Меня настойчиво преследует не воспоминание о несчастьях или о проявлениях мужества, а мысли о лукавом всесилии жизни, способной стереть все, за исключением разве что тех случаев, когда воспоминание о лагере сливается воедино с евангельскими страстями, едва тело перестает быть исключительно инструментом страдания. По окончании войны ее герои обуржуазились, и мир сделал ненужной их физическую отвагу, рассеял друзей, вернул их к женам и детям, к общественной жизни, заменившей безответственность солдата. Жизнь прикрыла этих выживших людей так же, как земля прикрыла покойников. В лагерях умерло восемьдесят процентов политических заключенных; почти все остальные рано или поздно показали примеры действительного либо пассивного мужества. Однако то, что волнует меня, не укладывается в военные категории. Над миром в течение нескольких лет нависала явная, осязаемая тень Сатаны, но даже те, на кого она тогда легла, сейчас об этом словно забыли. Может быть, от этой забывчивости зависит их способность к выживанию?.. Когда-то я считал, что опыт узников лагерей смерти оставил более глубокие отпечатки, чем даже угроза смерти. А оказывается, что предельное несчастье оставляет менее значительный след, чем простейшая рана.
(André Malraux. Antimémoires)
¹ Арлан Марсель (1899—1986) — французский писатель, литературный и художественный критик, друг Мальро.
² Кёстлер Артур (1905—1983) — английский писатель венгерского происхождения. В годы войны в Испании своими яркими антифашистскими публикациями заслужил ненависть франкистов. В феврале 1937 г. был схвачен фашистами и приговорен к расстрелу, которого избежал благодаря вмешательству международной общественности.
ДАЛЁКОЕ
Всё от тебя далеко теперь. Глина под твоими ногами
это родина давняя от которой ты убегаешь*
Далёк уже тот солнечный луч у тебя в зрачках
а кровь свою замечаешь лишь когда она покидает тебя
Далёк тот крик что грудь тебе раздирал
Кто звал тебя «своим братом» призывает тебя в иные места
Рука твоя в руках у любимого это разлука
И сердце собственное твое бьет в барабан расставанья
Далека та вода что рот тебе увлажняла
Слово что рвáлось тотчáс омыть твою душу
стекает уже по каналу зеркал отдаленных
(Смерть ты легко меня обнаружишь среди миллиона таких же
Те кто пока далёк от тебя о тебе узнáют как я сейчас.
…Как о стране, известной прежде только по картам)
(Josefina Pla)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Julian de la Herreria and Josefina Pla
* Речь идет об умершем к тому времени муже Хосефины Пла — Хулиане де ла Эррерия, который был известным парагвайским художником и керамистом.
Всё от тебя далеко теперь. Глина под твоими ногами
это родина давняя от которой ты убегаешь*
Далёк уже тот солнечный луч у тебя в зрачках
а кровь свою замечаешь лишь когда она покидает тебя
Далёк тот крик что грудь тебе раздирал
Кто звал тебя «своим братом» призывает тебя в иные места
Рука твоя в руках у любимого это разлука
И сердце собственное твое бьет в барабан расставанья
Далека та вода что рот тебе увлажняла
Слово что рвáлось тотчáс омыть твою душу
стекает уже по каналу зеркал отдаленных
(Смерть ты легко меня обнаружишь среди миллиона таких же
Те кто пока далёк от тебя о тебе узнáют как я сейчас.
…Как о стране, известной прежде только по картам)
(Josefina Pla)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Julian de la Herreria and Josefina Pla
* Речь идет об умершем к тому времени муже Хосефины Пла — Хулиане де ла Эррерия, который был известным парагвайским художником и керамистом.
Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником.
Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. «Собирай книги и уходи». И рад был бы, чтобы кто-нибудь «наказал», «оставил без обеда». Но никто не накажет. Ты — вообще никому не нужен. Завтра будет «урок». Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся.
(Василий Розанов. Миниатюры)
Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. «Собирай книги и уходи». И рад был бы, чтобы кто-нибудь «наказал», «оставил без обеда». Но никто не накажет. Ты — вообще никому не нужен. Завтра будет «урок». Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся.
(Василий Розанов. Миниатюры)