Пионером всестороннего исследования беневентанского минускула считается английский палеограф литовского происхождения Элиас Э. Лоу. В 1914 году он выпустил книгу «The Beneventan Script: A History of the South Italian Minuscule», в которой представил методику изучения этого типа письма, ввел новый термин для его обозначения (до этого его чаще называли «лангобардским») и проанализировал сотни беневентанских рукописей. Ниже – отрывок из введения к этой книге, в которой он оценивает историческое значение Южной Италии для европейской культуры. Перевод Е.В. Антонец:

«В истории западноевропейской культуры Южная Италия сыграла если не главную, то, безусловно, значительную роль. Нельзя не заметить, что с древнейших времен ее миссия заключалась в том, чтобы хранить и передавать полученное от других. Именно из небольшой греческой колонии на юге Италии в Рим пришел алфавит. Когда Рим пал и полчища варваров-германцев наводнили Италию, именно на крайнем юге появился человек, сумевший спасти от нависшей угрозы уничтожения языческую образованность. Южноиталийское аббатство стало родиной ордена, который более всех других организаций на протяжении многих столетий давал приют учености и наукам. В значительной мере именно через Южную Италию мудрость Востока вновь открыла Западу свои сокровища благодаря бурной переводческой деятельности, начавшейся при норманнских правителях Сицилии и продолженной при их швабских и анжуйских преемниках. Южная Италия, по-видимому, никогда не теряла связи с греческой культурой: не случайно родом из Калабрии был тот, кто обучал греческому языку первого гуманиста [Варлаам Калабрийский], а тот, кто привез с собой из Константинополя в достопамятном 1423 г. сочинения греческих классиков, которых целое тысячелетие не читали на Западе, был сицилийцем [Джованни Ауриспа]».

#books #culture #Italy

Помимо Братства жонглеров и горожан в Аррасе существовал т.н. «подиум», или le puy: объединение жонглеров и поэтов, на котором они устраивали между собой творческие соревнования. Аррасский подиум был первым объединением подобного рода: другие позднее возникли в городах Пикардии, Фландрии, Нормандии и Англии. Все они были «под покровительством» Девы Марии. Каждый год избирался «принц подиума»: он не только председательствовал в коллегии судей, определявшей победителя, но и устанавливал форму и жанр, в рамках которых должны были соревноваться участники «подиума». В Аррасе излюбленным жанром был jeux-parti, когда два трувера в музыкально-поэтической форме обсуждали тот или иной животрепещущий вопрос, отстаивая свои точки зрения в чередующихся куплетах под музыкальное сопровождение. Задачей было не только переспорить противника, но и сделать это изящно, дабы вызвать эмоциональный отклик у публики и впечатлить судей. Почти две трети всех дошедших до нас произведений этого жанра происходят из Арраса.

Согласно некрологам Братства жонглеров и горожан, многие его члены участвовали в Аррасском подиуме. Из них можно назвать прокаженного трувера Жана Боделя (1165–1210), участника без малого девяноста jeux-parti и заслуженного «принца подиума» Жана Бретеля (1210–1272) и в особенности Адама де ла Аля (ок. 1240 – ок. 1288), в творчестве которого северофранцузская музыкальная поэзия достигла одновременно пика и завершенности. Предлагаю вам послушать одну из jeux-parti под названием Adan, vauries vous manoir, участниками которого были вышеупомянутые Бретель (нечетные куплеты) и де ла Аль (четные куплеты).

Слушать на YouTube
Слушать на Яндекс.Музыке

#music #culture #France

В Средние века мощам святых не только поклонялись – их еще и крали. Для описания этого даже существовал специальный термин: furta sacra, или «благочестивая кража». Наиболее известны кражи мощей св. Марка венецианцами или свт. Николая барийцами. Но этим занимались не только ушлые морские торговцы, но и монахи. Особенно острой эта необходимость была в IX–XI веках, когда пост-каролингская Европа представляла собой лоскутное феодальное одеяло, терзаемое набегами викингов, арабов и венгров. Мелкие кастеляны враждовали между собой и с монастырями за власть и ресурсы, главным из которых была земля. Монастыри в таких условиях рассматривали святые реликвии как способ обрести не только небесное, но и земное покровительство. Временами кастеляны и крупные феодалы все же задумывались о спасении своих душ и искали помощи тех, кто мог отмолить их грехи. Они могли делать вклады в монастыри и обеспечивать защиту братии в обмен на поминовение, а сила такого поминовения зависела от наличия в том или ином монастыре мощей. Таким образом, как пишет Патрик Гири в книге Furta Sacra: Thefts of Relics in the Central Middle Ages, обладание останками популярного святого могло означать разницу между исчезновением монастыря и его выживанием. И нередко монахи под давлением внешних обстоятельств решались на «благочестивую кражу», которая в позднейшей агиографической литературе описывалась как богоугодное дело.

#culture #saints

​В то же книге Гири приведена примечательная история о краже мощей св. Фиды монахами аквитанского монастыря в Конке. Эта святая приняла мученичество на рубеже III–IV веков в тринадцатилетнем возрасте, а ее мощи изначально пребывали в городе Ажан. Кража произошла в 865 или 866 году, а спустя некоторое время сложилось целое предание о «перенесении» (translatio) мощей. Монах Конка по имени Аринизд (Arinisdus) отправился в Ажан и присоединился к служителям местной церкви, где хранились мощи. Десять лет он терпеливо служил вместе со всеми, пока наконец его не назначили охранять церковную сокровищницу и гробницу св. Фиды. Оставшись ночью один, он выкрал мощи и вернулся с ними в Конк.

Агиографическое предание не объясняет причину, которая сподвигла монаха решиться на такое долгое и опасное приключение. Наиболее вероятной выглядит версия соперничества между Конком и соседним монастырем Фижак, чье местоположение было даже более выгодным, благодаря чему в середине IX века он быстро рос и развивался. Изначально монахи Конка неудачно попытались выкрасть мощи св. Винсента Сарагосского и его тезки, св. Винсента Ажанского. После двух неудач монахи обратили внимание на мощи св. Фиды. Судя по всему, нужда в мощах была действительно острой: стоял вопрос о выживании общины, привлечении паломников и обеспечении покровительства светских вкладчиков.

Ставка на «благочестивую кражу» однозначно сыграла. Уже через несколько десятилетий Конк стал главным местом культа св. Фиды, а к ее мощам шли поклониться многие страждущие. В народной среде стали распространяться рассказы о чудесах, которые в начале XI века были объединены Бернаром Анжерским в «Книгу чудес святой Фиды». К тому моменту монастырь в Конке стал влиятельным и богатым аббатством, расположенным на пути в Сантьяго-де-Компостелу, а в аббатской церкви на паломников взирала статуя-реликварий святой, покрытая золотом и драгоценными камнями.

#history #culture #saints

​Прочитал интересный материал Ю.Е. Арнаутовой из сборника «Одиссей: человек в истории» (2023) о критериях истинности в средневековом благочестии и связанном с ним феномене pia fraus. «Благочестивый обман», предпринимаемый во славу Господа и во имя укрепления веры, был неотъемлемой частью религиозности Средневековья. Как и в случае с furta sacra, много практик связано с мощами, реликвиями, агиографией и в целом – с культом святых. Это и составление сборников чудес святых, рассказы о которых порой кажутся сказочными и нелепыми, и написание житий святых, о жизни которых практически не осталось сведений, и торговля частицами мощей, подлинность которых порой вызывала вопросы. Благодаря деятелям Реформации и философам Просвещения такой обман был объявлен одним из главных пороков Церкви, а верившие в его люди стали «легковерными простецами». Действительно, с современной точки зрения, наследующей рационализму Нового времени, трудно не впасть в искушение объяснить pia fraus именно таким образом: злые «церковники» дурят малообразованных людей ради материальной выгоды и власти над умами. И это было бы справедливо, если бы не несколько моментов, на которые обращает внимание автор статьи.

Во-первых, если говорить о чудесах, то подавляющее их большинство связаны с исцелением или избавлением от опасности в экстренной ситуации. «Жажда чуда», которую поздние мыслители считали ущербным качеством средневековых людей, Ю.Е. Арнаутова называет скорее «стратегией выживания», которая никак не означала легковерности или стремления быть обманутым. Во-вторых, критерии оценки истины были в Средневековье несколько иными, особенно в сфере религиозной жизни. Она оценивалась не столько опытом, сколько трансцендентно. И это не означает какой-то ущербности людей той эпохи – это просто другое мировосприятие. В этой картине мира культ святого обязательно предполагал наличие его чудотворных мощей, а наличие чудотворных мощей – наличие жития. А если о жизни святого осталось лишь краткая помета в мартирологе? В таком случае агиограф может использовать богатое житийное наследие прошлого, собственный литературный талант и знание Священного Писания, универсальные топосы святости, чтобы «сконструировать» образ святого, каким он должен быть по представлениям того времени. Можно ли это считать обманом? Люди Средневековья это обманом не считали, а это единственно важно для адекватной оценки. Наконец, клирики и монахи часто писали и проповедовали об опасности поклонения ложным реликвиям. Самый известный, но далеко не единственный пример – рассуждения Гвиберта Ножанского (ок. 1055–1124) о почитании якобы молочных зубов и пуповины Христа, которые, по его словам, не могли остаться на земле после Его Вознесения. И это писалось в XII веке, задолго до иронических новелл Боккаччо о торговле поддельными реликвиями.

Общий вывод автора довольно прост и под ним подпишется любой историк: все было гораздо сложнее. Не стоит впадать в анахронизм или использовать радикальные обобщения при анализе сложных феноменов прошлого. Особенно если они затрагивают эмоциональные стороны человеческого бытия: тут в принципе нужна особая аккуратность.

На фото: реликварий с камнями из Святой земли и изображениями новозаветных сцен. Палестина, ок. VI–VII вв. Хранится в Музеях Ватикана.

#longread #culture #saints

Решил немного углубиться в феномен автобиографии в Средние века. Появление наиболее ярких и интересных образцов этого жанра относится к концу XI – XII векам. Этому буму способствовал общий подъем учености и интереса к античному наследию, получившему названием «ренессанса XII века». Особняком в ряду автобиографий этого периода стоит известнейшая «История моих бедствий» Пьера Абеляра, написанная около 1132 года. Другим любопытным образцом является упомянутое выше произведение Гвиберта Ножанского. Называемое также «Монодией», оно было написано за два десятилетия до абеляровых «Бедствий» и состоит из трех книг. Собственно автобиографией считается первая из них, где речь идет о детстве Гвиберта. В ней можно обнаружить черты сходства с «Исповедью» Аврелия Августина: прежде всего это касается осмысления детских лет и периода ученичества.

Как и в жизни гиппонского епископа, в становлении юного Гвиберта особую роль сыграла мать. Его отец был рыцарем и скончался в плену, когда ребенку не было и года, и мать воспитывала его одна. Мысленно возвращаясь в те годы, Гвиберт осознает, что само его рождение отмечено печатью Божьего избранничества: он появился на свет в Пасхальное воскресенье и остался единственным ребенком в семье, пережившим младенчество. Мать еще до его рождения дала обет, что ребенок будет посвящен служению Господу, и вообще была крайне благочестивой женщиной. Это благочестие привело ее к уходу в монастырь, когда Гвиберту было двенадцать лет. Страх Божий от матери передался и ее сыну, и впоследствии он часто находил выражение в его видениях и кошмарных снах.

С шести лет Гвиберт начал обучаться грамоте и наукам, и этому периоду он также посвящает страницы «Монодиии». Учитель держал Гвиберта в постоянной умственной работе и бил за недостаточное прилежание. Пользы от таких методов было мало: учителю самому недоставало знаний, и «так как он выражался с трудом, то часто и сам не понимал того, что силился объяснить». На примере своего учителя ножанский аббат рассуждает о несовершенстве традиционных для Средневековья методов обучения. Но Гвиберт все равно отдает учителю должное: недостаток педагогического таланта тот компенсировал высокими нравственными качествами, которые передались и его подопечному: «по части скромности, стыдливости, хороших манер он употребил весь труд, всю нежность, чтобы я проникся этими добродетелями». Кроме того, он всячески ограждал его от опасностей и вообще во многом заменил ему отца.

Для подробного ознакомления с «Монодией» прикреплю к посту сокращенный текст ее первой книги из издания «История субъективности: Средневековая Европа» (сост. Ю.П. Зарецкий. М., 2009).

#literature #culture #France

​Интересна связь между «Исповедью» блаженного Августина и последующими автобиографиями Средневековья. На первый взгляд, эта связь довольно очевидна: произведение и по сей день поражает глубиной анализа душевной борьбы и жизненного поиска, а абсолютный авторитет его автора обеспечен статусом Отца Церкви. Но если пристальнее взглянуть на историю автобиографии на протяжении тысячи лет после написания «Исповеди», окажется, что прямых подражателей или последователей у Августина нет. И тот же Гвиберт Ножанский, хотя его труд содержит немало схожих с «Исповедью» элементов, таковым не являлся. Произведение гиппонского епископа было общепризнано, но не как собственно автобиография, а как наилучшее описание пути к Богу и назидательный пример бесплодности попыток человека обрести благодать без Его помощи. Оно стало непревзойденным образцом внутреннего монолога (soliloquium) и задало планку, которую никто в Средние века не достиг. В этой связи можно говорить только о вероятном использовании формы и схемы «Исповеди» некоторыми авторами (теми же Гвибертом или Абеляром) для организации своего собственного материала.

В то же время и «Исповедь», и другие автобиографии эпохи имеют и некоторое сущностное сходство. Оно выражается в том, что их авторы рассматривают события своей жизни как:
- поучительный для читателя пример, иллюстрирующий общепринятые постулаты о греховности человека, тщетности земного бытия, Божественном всемогуществе и т.д.,
- путь к жизненной «сверхцели», вокруг которой выстроено все повествование и события. Личность автора не самоценна, и обращение к ней является промежуточным звеном на пути к этой цели – будь то Господь, как у Августина, или епископский сан, как у Гвиберта, или служба, род, семья, как у светских авторов. Как только цель достигнута – повествование о себе заканчивается или даже резко обрывается. Это также связано с представлениями об идеальном предназначении человека в зависимости от занимаемого положения в обществе. Для клирика или монаха это духовное совершенствование, для рыцаря – служба сюзерену, а для купца – процветание своей «фамилии».

#culture #literature

​Данте Алигьери в своем трактате «Пир» приводит, если можно так выразиться, теорию средневековой автобиографии, письменно фиксируя взгляды и положения, которые господствовали в культуре на протяжении столетий. В целом их можно свести к одному главному: говорить о себе без настоятельной необходимости непристойно. Этих необходимостей Данте насчитывает всего две:

- когда человек вынужден писать о себе, чтобы избежать бесчестья, и в таком случае это автобиография-апология;
- когда рассказ о жизни человека может принести моральную и дидактическую пользу современникам и потомкам, и тогда получается автобиография-нравоучение.

Идеальная автобиография в форме апологии для Данте – это «Об утешении философией» Северина Боэция, написанная в VI веке; в форме поучительного примера – разумеется, «Исповедь» Августина. Отечественный медиевист П.М. Бицилли утверждает, что Данте одним из первых обратил внимание на автобиографическую ценность трактата Боэция, т.к. традиционно его читали именно как философское сочинение о презрении к миру (лат. contemptus mundi). Но даже несмотря на это, в схеме Данте практически нет места интересу к личности человека, его порокам и достоинствам. Как он пишет, о собственных пороках приличествует сокрушаться в своей душе, а самовосхвалений вообще избегать.

#culture #literature

​Сегодня многие вспомнят о «костре тщеславия», который неистовый Савонарола устроил во Флоренции 7 февраля 1497 года. В те дни Флоренция переживала апогей своего краткого теократического периода, но над самим доминиканским монахом уже начинали сгущаться тучи. «Костер тщеславия» 1497 года стал самым знаменитым, хотя подобные «очистительные мероприятия» практиковались в Италии и до этого. И связаны они не только с Савонаролой, но и, например, с монахом другого нищенствующего ордена – францисканцем Бернардино Сиенским (1380–1444). Этот монах, переживший в 22 года духовное откровение, на протяжении почти 30 лет ходил по Италии и своими проповедями вызывал настоящий фурор. Во многом они были созвучны тому, что говорил Савонарола: призыв к покаянию, обличение мирской суеты и роскоши, осуждение ростовщичества и азартных игр. И нередко люди, слушавшие его, разжигали те самые «костры тщеславия», в которые бросали игральные кости и карты, дорогие платья и туфли, зеркала и парики и т. п. Но Бернардино был не мракобесом и ретроградом, а скорее реформатором и даже миротворцем. Он был сторонником примирения враждующих фракций в итальянских городах, в том числе гвельфов и гибеллинов. Символом своей борьбы за мир он избрал Святейшее Имя Иисуса в виде монограммы IHS. Во время проповедей он поднимал вверх табличку с этими буквами, а жители городов украшали ими свои дома. Популярность IHS была так велика, что Церковь заподозрила Бернардино в ереси и идолопоклонстве. Но в отличие от Савонаролы, он сумел избежать наказания и умереть не на костре, а от болезни и немощи в 63 года. Несколько десятков его проповедей были записаны уже при его жизни сиенским филологом Бенедетто и стали известны под названием Le prediche volgari, «Народные проповеди».

#on_this_day #Italy #culture

Питер Браун в книге «Мир поздней Античности» (спасибо Косте, его пост помог мне наконец за нее взяться) размышляет об идейном противостоянии между язычниками и христианами на примере образа Рима. Всем нам знакомо выражение «Вечный город», или Roma aeterna, которое вдохновляло гуманистов и поэтов, а позднее стало брендом. Эта мифологема Рима как «естественной кульминации цивилизации, длящейся вечно», была выработана не в классический период римской истории, а на рубеже IV–V веков, когда эта самая история уже подходила к своему завершению. Связано это было с подъемом патриотизма среди римской аристократии, хранившей верность традиционному язычеству на фоне все более очевидного торжества христианства. По мнению Брауна, этот подъем способствовал активному складыванию альтернативного мифа о Риме как городе святых апостолов Петра и Павла. Более того, идеология папства и дальнейшее распространение культа святого Петра в Западной Европе во многом обязаны этому осознанному соперничеству христиан с языческими последователями римского мифа. Мифологема «святого Рима» одержала верх, однако ей пришлось включить в себя непреодолимые образы и неизбежные ассоциации с прежним, «языческим Римом». И диптих из Рамбоны, на котором Капитолийская волчица держит на своей спине Распятие – один из зримых примеров, подтверждающих этот процесс.

#culture #books