Forwarded from Кенотаф
Прозрение в буре
Участник «Кенотафа» Егор Сенников начинает новый цикл «Расходящиеся тропы», в котором попробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в межвоенные, послереволюционные времена находили свой путь — и как проторенная кем-то тропка вела их разными, порой параллельными путями.
Так странно: кажется, Набоков ничего не написал о Булгакове.
О многих высказался. Брехт? «Ничего не значит для меня». «Доктор Живаго» Пастернака? «Думать, что это великий роман — это абсурдное заблуждение, сравнимое с тем, как загипнотизированный человек занимается любовью со стулом». Джейн Остин? «Великая».
О Булгакове не оставил, видимо, ничего. Литературоведы часто пишут о параллелизме мотивов, о рифмах между одними из важнейших русских романов XX века — «Мастером и Маргаритой» и «Даром»… Но что они сами об этом думали — черт его знает.
В России, иди жизнь так, как она шла, им многое мешало встретиться: сын родовитого депутата из особняка на Морской и сын профессора Киевской духовной академии вращались в слишком разных кругах. Но треснула старая жизнь, развалилась. В 1919 году Владимир и Михаил оказались относительно недалеко друг от друга в довольно схожих ситуациях.
Выходы оказались разными.
А ведь год (от революции третий) начинался для них относительно спокойно. В январе Набоков пишет в Ялте поэму «Двое» — свой ответ на «Двенадцать» Блока. В ней он показывает идиллическую жизнь влюбленной дворянской пары; в дом к ним врываются двенадцать человек, все уничтожают, портят, грабят. Пара бежит в лес, мерзнет, утопает в снегу — и падает замертво; настигшие злодеи снимают кольцо с руки женщины и плюют в ее «мертвое лицо». Ненависть к произведению Блока Набоков сохранит и спустя 50 лет.
У Булгакова тоже все в порядке, несмотря на бурную политическую обстановку — в Украине власть перешла к Директории УНР. Булгаков ведет частную практику, 5 января выписывает пациенту «г-ну Судзиловскому: настой травы горицвета, натрия бромид, кодеин — принимать по столовой ложке три-четыре раза в день». Жизнь идет.
У судьбы свои планы на обоих.
Власть в Директории переходит к Симону Петлюре, вскоре после этого он объявляет войну России. В феврале Булгаков получает «какую-то записку», идет отметиться — и попадает под мобилизацию сил Директории как врач. В том же феврале Владимир Набоков примеряет сапоги уходящего в Белую армию кузена Юрия Рауша фон Траубенберга; тот рвется в бой, вслед за ним Набоков задумывается о том, чтобы записаться добровольцем.
Через неделю после этого Рауша убьют: пулеметная очередь снесет ему полголовы, когда он понесется на врага на коне.
Булгаков за дни в петлюровских войсках успеет столкнуться со страшным: увидит, как солдаты жестоко убьют еврея на улице. После этого он заболеет и долго не сможет встать. Сцена эта будет преследовать его до конца жизни.
Буря гонит обоих из дома.
Булгаков переживает занятие Киева большевиками, но остается в городе — хоть и боится мобилизации. Всячески от нее уклоняется — и сумеет протянуть до августа, когда город отобьют деникинские войска. Мобилизации в Белую армию он уже не избежит — и буря понесет его: осенью Булгаков окажется на Кавказе, в составе деникинских войск, подавляющих Чечню.
Набоков в это время уже не в России. 15 апреля 1919 года на корабле «Надежда» он покинул ее навсегда.
К осени Владимир проделал путь в Англию через Стамбул, Афины и Гавр и осваивается в Кембридже: играет в футбол и теннис, его бесят сокурсники, фанатеющие по Ленину и большевикам.
12 ноября 1919 года он пишет:
Будь со мной прозрачнее и проще:
у меня осталась ты одна.
Дом сожжен, и вырублены рощи,
где моя туманилась весна,
где березы грезили, и дятел
по стволу постукивал… В бою
безысходном друга я утратил,
а потом и родину мою.
На следующий день в газете «Грозный» выходит статья Булгакова «Грядущие перспективы». Он пишет:
«Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца».
Они оба правы.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Участник «Кенотафа» Егор Сенников начинает новый цикл «Расходящиеся тропы», в котором попробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в межвоенные, послереволюционные времена находили свой путь — и как проторенная кем-то тропка вела их разными, порой параллельными путями.
Так странно: кажется, Набоков ничего не написал о Булгакове.
О многих высказался. Брехт? «Ничего не значит для меня». «Доктор Живаго» Пастернака? «Думать, что это великий роман — это абсурдное заблуждение, сравнимое с тем, как загипнотизированный человек занимается любовью со стулом». Джейн Остин? «Великая».
О Булгакове не оставил, видимо, ничего. Литературоведы часто пишут о параллелизме мотивов, о рифмах между одними из важнейших русских романов XX века — «Мастером и Маргаритой» и «Даром»… Но что они сами об этом думали — черт его знает.
В России, иди жизнь так, как она шла, им многое мешало встретиться: сын родовитого депутата из особняка на Морской и сын профессора Киевской духовной академии вращались в слишком разных кругах. Но треснула старая жизнь, развалилась. В 1919 году Владимир и Михаил оказались относительно недалеко друг от друга в довольно схожих ситуациях.
Выходы оказались разными.
А ведь год (от революции третий) начинался для них относительно спокойно. В январе Набоков пишет в Ялте поэму «Двое» — свой ответ на «Двенадцать» Блока. В ней он показывает идиллическую жизнь влюбленной дворянской пары; в дом к ним врываются двенадцать человек, все уничтожают, портят, грабят. Пара бежит в лес, мерзнет, утопает в снегу — и падает замертво; настигшие злодеи снимают кольцо с руки женщины и плюют в ее «мертвое лицо». Ненависть к произведению Блока Набоков сохранит и спустя 50 лет.
У Булгакова тоже все в порядке, несмотря на бурную политическую обстановку — в Украине власть перешла к Директории УНР. Булгаков ведет частную практику, 5 января выписывает пациенту «г-ну Судзиловскому: настой травы горицвета, натрия бромид, кодеин — принимать по столовой ложке три-четыре раза в день». Жизнь идет.
У судьбы свои планы на обоих.
Власть в Директории переходит к Симону Петлюре, вскоре после этого он объявляет войну России. В феврале Булгаков получает «какую-то записку», идет отметиться — и попадает под мобилизацию сил Директории как врач. В том же феврале Владимир Набоков примеряет сапоги уходящего в Белую армию кузена Юрия Рауша фон Траубенберга; тот рвется в бой, вслед за ним Набоков задумывается о том, чтобы записаться добровольцем.
Через неделю после этого Рауша убьют: пулеметная очередь снесет ему полголовы, когда он понесется на врага на коне.
Булгаков за дни в петлюровских войсках успеет столкнуться со страшным: увидит, как солдаты жестоко убьют еврея на улице. После этого он заболеет и долго не сможет встать. Сцена эта будет преследовать его до конца жизни.
Буря гонит обоих из дома.
Булгаков переживает занятие Киева большевиками, но остается в городе — хоть и боится мобилизации. Всячески от нее уклоняется — и сумеет протянуть до августа, когда город отобьют деникинские войска. Мобилизации в Белую армию он уже не избежит — и буря понесет его: осенью Булгаков окажется на Кавказе, в составе деникинских войск, подавляющих Чечню.
Набоков в это время уже не в России. 15 апреля 1919 года на корабле «Надежда» он покинул ее навсегда.
К осени Владимир проделал путь в Англию через Стамбул, Афины и Гавр и осваивается в Кембридже: играет в футбол и теннис, его бесят сокурсники, фанатеющие по Ленину и большевикам.
12 ноября 1919 года он пишет:
Будь со мной прозрачнее и проще:
у меня осталась ты одна.
Дом сожжен, и вырублены рощи,
где моя туманилась весна,
где березы грезили, и дятел
по стволу постукивал… В бою
безысходном друга я утратил,
а потом и родину мою.
На следующий день в газете «Грозный» выходит статья Булгакова «Грядущие перспективы». Он пишет:
«Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца».
Они оба правы.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Смена караула и обустройство в новой реальности
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Действие требует осмысления. А на рефлексию может уйти время — иногда годы.
В 1923 году границу Советской России пересекают два заметных литератора — Алексей Толстой и Георгий Адамович. Едут они в разных направлениях, но за одним и тем же. Они оба ищут комфорта, признания. Денег. И каждый верит, что найдет их именно в точке назначения.
Первый уже четыре года как в эмиграции. Живет в Париже. Он устал, мечтает о достатке, сытой и спокойной жизни, ему надоели эмигрантские дрязги — и вот он совершил сделку и едет в Москву. Его тошнит от эмигрантов; в предотъездном письме писателю Наживину он язвит:
«Эмиграция гниет, как дохлая лошадь. Создавать из этой дохлятины группу, питаться снова нездоровыми мечтаниями о белом генерале, о возрождении ресторана „Прага“ и липацких извозчиках — невозможно».
Впрочем, только ли в этом дело. Бунин писал:
«Толстой однажды явился ко мне утром и сказал: „Едем по буржуям собирать деньги; нам, писакам, надо затеять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и газет в Париже достаточно, печататься нам есть где, но это мало, мы должны еще и издаваться!“»
Адамович — поэт (не такой хороший, как казалось ему самому), литературный критик, ученик Гумилева. И, как говорили злые языки, интриган, пользовавшийся своей близостью к поэту для того, чтобы делать себе имя. А еще — человек, которого преследуют нехорошие слухи о будто бы совершенном при его участии убийстве в Петрограде. История мутная, ее отзвуки широко расходятся по всей эмиграции, но конкретно предъявить Адамовичу нечего. Два грозовых года гражданской войны он проторчал в псковском Новоржеве учителем. Почему, зачем? Неважно, теперь он едет за границу — чтобы никогда не вернуться в Россию.
Москва гудит. Шумит. В Москве бешеный ритм жизни. В Москве выпивают «море пива», как записывает в дневнике Михаил Булгаков. Пьет и «красный граф» Алексей Толстой, вернувшийся на родину: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет».
Адамович, добравшийся до Парижа, времени зря не теряет — идет в редакцию кадетской газеты «Звено». Работы Адамовича листает некогда заметный либеральный политик, а теперь редактор газеты Максим Винавер. Предлагает Адамовичу попробовать написать что-то в ближайший номер. Так и определяется его судьба: Адамович быстро становится одним из постоянных авторов издания. А затем — одним из самых значимых литературных критиков всей русской эмиграции.
Проживет он достаточно долго и скончается в 1972 году в Ницце — не став великим поэтом.
Счастливы ли они? А черт его знает. Толстого власть «окружила заботой», он ни в чем горя не знает, у него дача и дом в Москве, он по праву считается одним из двух флагманов советской литературы. Но на Сочельник 1924 года признается другу:
«Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут».
Адамович в одной из критических статей, написанных в те же годы, мрачно размышляет о судьбе эмигранта:
«Нельзя же сомневаться, что Россия — это, прежде всего, мы сами? не поставлено ли нам историей, как великое и тяжелое испытание, отлучение… да, от России, — не страшно и не совестно это выговорить, потому что мы говорим о том, что нас самих составляет, от себя отрекаемся, собой жертвуем?»
В письме, написанном перед возвращением, Толстой рассуждал о России:
«Вы скажете — Россия в конце концов развалится под властью большевиков, и Европа займет ее войсками и посадит нам царя? Но Россия не думает разваливаться, — в том-то и дело. Населения в ней от 120–150 мил. и русский народ не имеет желания быть покоренным. Да и кто полезет его покорять? Нет — все это неосновательные мечтания или пессимизм, основанный на незнании того, что в России делается».
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Действие требует осмысления. А на рефлексию может уйти время — иногда годы.
В 1923 году границу Советской России пересекают два заметных литератора — Алексей Толстой и Георгий Адамович. Едут они в разных направлениях, но за одним и тем же. Они оба ищут комфорта, признания. Денег. И каждый верит, что найдет их именно в точке назначения.
Первый уже четыре года как в эмиграции. Живет в Париже. Он устал, мечтает о достатке, сытой и спокойной жизни, ему надоели эмигрантские дрязги — и вот он совершил сделку и едет в Москву. Его тошнит от эмигрантов; в предотъездном письме писателю Наживину он язвит:
«Эмиграция гниет, как дохлая лошадь. Создавать из этой дохлятины группу, питаться снова нездоровыми мечтаниями о белом генерале, о возрождении ресторана „Прага“ и липацких извозчиках — невозможно».
Впрочем, только ли в этом дело. Бунин писал:
«Толстой однажды явился ко мне утром и сказал: „Едем по буржуям собирать деньги; нам, писакам, надо затеять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и газет в Париже достаточно, печататься нам есть где, но это мало, мы должны еще и издаваться!“»
Адамович — поэт (не такой хороший, как казалось ему самому), литературный критик, ученик Гумилева. И, как говорили злые языки, интриган, пользовавшийся своей близостью к поэту для того, чтобы делать себе имя. А еще — человек, которого преследуют нехорошие слухи о будто бы совершенном при его участии убийстве в Петрограде. История мутная, ее отзвуки широко расходятся по всей эмиграции, но конкретно предъявить Адамовичу нечего. Два грозовых года гражданской войны он проторчал в псковском Новоржеве учителем. Почему, зачем? Неважно, теперь он едет за границу — чтобы никогда не вернуться в Россию.
Москва гудит. Шумит. В Москве бешеный ритм жизни. В Москве выпивают «море пива», как записывает в дневнике Михаил Булгаков. Пьет и «красный граф» Алексей Толстой, вернувшийся на родину: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет».
Адамович, добравшийся до Парижа, времени зря не теряет — идет в редакцию кадетской газеты «Звено». Работы Адамовича листает некогда заметный либеральный политик, а теперь редактор газеты Максим Винавер. Предлагает Адамовичу попробовать написать что-то в ближайший номер. Так и определяется его судьба: Адамович быстро становится одним из постоянных авторов издания. А затем — одним из самых значимых литературных критиков всей русской эмиграции.
Проживет он достаточно долго и скончается в 1972 году в Ницце — не став великим поэтом.
Счастливы ли они? А черт его знает. Толстого власть «окружила заботой», он ни в чем горя не знает, у него дача и дом в Москве, он по праву считается одним из двух флагманов советской литературы. Но на Сочельник 1924 года признается другу:
«Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов. Грязный, бесчестный шут».
Адамович в одной из критических статей, написанных в те же годы, мрачно размышляет о судьбе эмигранта:
«Нельзя же сомневаться, что Россия — это, прежде всего, мы сами? не поставлено ли нам историей, как великое и тяжелое испытание, отлучение… да, от России, — не страшно и не совестно это выговорить, потому что мы говорим о том, что нас самих составляет, от себя отрекаемся, собой жертвуем?»
В письме, написанном перед возвращением, Толстой рассуждал о России:
«Вы скажете — Россия в конце концов развалится под властью большевиков, и Европа займет ее войсками и посадит нам царя? Но Россия не думает разваливаться, — в том-то и дело. Населения в ней от 120–150 мил. и русский народ не имеет желания быть покоренным. Да и кто полезет его покорять? Нет — все это неосновательные мечтания или пессимизм, основанный на незнании того, что в России делается».
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Разговоры о тайном
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Часть жизни всегда остается за кадром. Есть то, о чем не говорят, будь то производство колбасы или закулисные черты политической жизни. И когда сигналы из этого потаенного мира прорываются на свет Божий, многие вздрагивают.
В 1926 году напечатаны два важных свидетельства из мира, о котором не говорят, — одно в Москве, другое за границей.
В 1920-е годы граница между Советской Россией и эмиграцией была проницаемой. Люди ездили в самых разных направлениях (и Алексей Толстой, и Георгий Адамович не дадут мне соврать). В Берлине встречают советских гостей, — как раз в 1926 году Набоков пишет свою пьесу «Человек из СССР»; в Москве — возвращенцев. В «Новом мире» в те годы есть специальная рубрика «На том берегу», где обозревают эмигрантскую печать и реагируют на критику советской литературы со стороны уехавших.
Открываем июньский номер за 1926 год, читаем, как ругают Бунина за то, что тот саркастически отзывается о писателе Борисе Пильняке и других советских литераторах.
Доходим до последней страницы и вдруг видим странное письмо в редакцию: литератор Воронский рассуждает о том, что в предыдущем номере журнала было опубликовано произведение Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны», посвященное Воронскому и рассказывающее «слухи» и «клевету» о смерти командарма Фрунзе; повесть предварялась издевательским эпиграфом, в котором Пильняк говорит, что читателю не надо думать о Фрунзе, читая повесть. Вронский осуждает Пильняка и отрекается от посвящения; редакция его поддерживает.
Разговор о предыдущем номере — лукавый. Его, собственно, почти никто не видел: выпуск был практически сразу изъят из продажи, само произведение Пильняка большинством читателей не прочитано. Но все кому надо — знают.
Действительно, Борис Пильняк, крупный советский литератор, опубликовал произведение, в котором описал, что важный советский военный и партийный деятель Михаил Фрунзе (неназванный в повести) был убит в ходе ненужной ему медицинской операции. Пильняк намекает, что за убийством стоит Сталин — «негорбящийся человек из дома номер первый». Книга прорвалась в реальность из потайного мира слухов и партийных склок. Сам писатель в этот момент находится в Шанхае — он с февраля путешествует по Японии и Китаю; московские знакомые подозревают, что его отъезд неслучаен — некоторым кажется, что он и не вернется. Но ошибаются.
Главному редактору объявляют строгий выговор. Политбюро осуждает книгу. В сентябре Пильняк все же возвращается в Москву — скандал несколько поутих и он продолжает работу.
Но о его демарше никто не забыл: впереди Пильняка ждут травля, преследование, репрессии и казнь.
Ровно за год до этих событий из Соловецкого лагеря происходит успешный побег, во главе которого стоял бывший офицер-белогвардеец ингуш Созерко Мальсагов. Вместе с товарищами ему удалось совершить страшный изнурительный переход; их преследовали чекисты и красноармейцы, но они не попались им в руки и достигли Финляндии.
Мальсагов уже был в эмиграции после окончания Гражданской войны, но поверил большевистской амнистии и в 1923 году вернулся в СССР. В Батуми над ним только посмеялись и сказали, что «сейчас покажут ему амнистию». Следующие два года он провел в лагерях и тюрьмах. И вот — снова свобода.
В 1926 году на английском языке выходит его книга «Адские острова: Советская тюрьма на Дальнем Севере» в которой он предельно подробно рассказывает о своем тюремном опыте. Он пишет о пытках на Соловках, о том, как чекисты расстреливают заложников, оставляют заключенных голыми в лесу на «съедение комарам», о страданиях «на Секирке», о чекистских попойках.
Потайной страшный мир, о котором знали лишь узники и чекисты вдруг становится достоянием общественности. О нем узнали — и это уже не скрыть.
Говорят об этом и шепотом, и громко. Но теперь этот тайный мир хотя бы назван по имени.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Часть жизни всегда остается за кадром. Есть то, о чем не говорят, будь то производство колбасы или закулисные черты политической жизни. И когда сигналы из этого потаенного мира прорываются на свет Божий, многие вздрагивают.
В 1926 году напечатаны два важных свидетельства из мира, о котором не говорят, — одно в Москве, другое за границей.
В 1920-е годы граница между Советской Россией и эмиграцией была проницаемой. Люди ездили в самых разных направлениях (и Алексей Толстой, и Георгий Адамович не дадут мне соврать). В Берлине встречают советских гостей, — как раз в 1926 году Набоков пишет свою пьесу «Человек из СССР»; в Москве — возвращенцев. В «Новом мире» в те годы есть специальная рубрика «На том берегу», где обозревают эмигрантскую печать и реагируют на критику советской литературы со стороны уехавших.
Открываем июньский номер за 1926 год, читаем, как ругают Бунина за то, что тот саркастически отзывается о писателе Борисе Пильняке и других советских литераторах.
Доходим до последней страницы и вдруг видим странное письмо в редакцию: литератор Воронский рассуждает о том, что в предыдущем номере журнала было опубликовано произведение Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны», посвященное Воронскому и рассказывающее «слухи» и «клевету» о смерти командарма Фрунзе; повесть предварялась издевательским эпиграфом, в котором Пильняк говорит, что читателю не надо думать о Фрунзе, читая повесть. Вронский осуждает Пильняка и отрекается от посвящения; редакция его поддерживает.
Разговор о предыдущем номере — лукавый. Его, собственно, почти никто не видел: выпуск был практически сразу изъят из продажи, само произведение Пильняка большинством читателей не прочитано. Но все кому надо — знают.
Действительно, Борис Пильняк, крупный советский литератор, опубликовал произведение, в котором описал, что важный советский военный и партийный деятель Михаил Фрунзе (неназванный в повести) был убит в ходе ненужной ему медицинской операции. Пильняк намекает, что за убийством стоит Сталин — «негорбящийся человек из дома номер первый». Книга прорвалась в реальность из потайного мира слухов и партийных склок. Сам писатель в этот момент находится в Шанхае — он с февраля путешествует по Японии и Китаю; московские знакомые подозревают, что его отъезд неслучаен — некоторым кажется, что он и не вернется. Но ошибаются.
Главному редактору объявляют строгий выговор. Политбюро осуждает книгу. В сентябре Пильняк все же возвращается в Москву — скандал несколько поутих и он продолжает работу.
Но о его демарше никто не забыл: впереди Пильняка ждут травля, преследование, репрессии и казнь.
Ровно за год до этих событий из Соловецкого лагеря происходит успешный побег, во главе которого стоял бывший офицер-белогвардеец ингуш Созерко Мальсагов. Вместе с товарищами ему удалось совершить страшный изнурительный переход; их преследовали чекисты и красноармейцы, но они не попались им в руки и достигли Финляндии.
Мальсагов уже был в эмиграции после окончания Гражданской войны, но поверил большевистской амнистии и в 1923 году вернулся в СССР. В Батуми над ним только посмеялись и сказали, что «сейчас покажут ему амнистию». Следующие два года он провел в лагерях и тюрьмах. И вот — снова свобода.
В 1926 году на английском языке выходит его книга «Адские острова: Советская тюрьма на Дальнем Севере» в которой он предельно подробно рассказывает о своем тюремном опыте. Он пишет о пытках на Соловках, о том, как чекисты расстреливают заложников, оставляют заключенных голыми в лесу на «съедение комарам», о страданиях «на Секирке», о чекистских попойках.
Потайной страшный мир, о котором знали лишь узники и чекисты вдруг становится достоянием общественности. О нем узнали — и это уже не скрыть.
Говорят об этом и шепотом, и громко. Но теперь этот тайный мир хотя бы назван по имени.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
На телевизионном экране мельтешат идиотские попсовые клипы. И вдруг это перетекание кислотного зеленого в ярко-розовый прекращается, голоса, приправленные скучным битом, умолкают, и на экране появляется неприглядный человек в жилетке.
«Привет-привет! Я по-прежнему Роман Трахтенберг, и каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, меня охватывает чувство непередаваемой жалости ко всем тем, кому повезло меньше, чем мне!»
Так начиналось шоу «Деньги не пахнут» на «Муз-ТВ». За кадром играла музыка из песни Money, money из мюзикла «Кабаре». С крашенными в огненно-рыжий цвет волосами мужчина с козлиной бородкой в жилетке на голое тело с волосатыми руками — весь его вид напоминал о чем-то таком залихватском, странном и неприличном. Персонаж из книжек о межвоенной Европе, разбитной пошляк, прячущийся за бесконечными сальными шутками.
Что в нем подкупало? Сочетание искренности с ложью. Он был органичен в своих пошлых выступлениях; почему-то в память врезался выпуск «Блеф-клуба», куда он пришел в футболке с рекламой кабаре «Хали-Гали» и надписью «Баба без ласки как гондон без смазки» — надпись прочитали без купюр (все равно она была видна на весь экран), а дальше Трахтенберг шутливо намекал, что может вывалить член. Но как-то беззлобно. У него бесконечно брали интервью и просили рассказывать анекдоты; он устраивал соревнования на ринге, где предлагал всем рассказать ему анекдот, которого он не знал бы и не мог закончить (по-моему, иногда эти соревнования в «Хали-Гали» даже показывали по телевизору). Было видно, что сама атмосфера клуба, шоу — это абсолютно его стихия. Он чувствует себя как рыба в воде, он напитывается сил от смеха, низкий и грубый жанр его не смущает, а наоборот — заводит. И в то же время…
У него всегда были очень усталые глаза. За круглыми стеклами в золотой оправе можно было не всегда это заметить — блеск позолоты мог показаться озорным огоньком в зрачках конферансье. Но было видно, что, ведя пошлые конкурсы «жадин», заставляя молодых гостей «Хали-Гали» сражаться за деньги: они то пожирали на скорость просроченную тушенку, то брились налысо, то обматывались туалетной бумагой, — в издевательском постмодернистском названии шоу «Деньги не пахнут» чувствовалась изобретательность человека, знакомого с социальными науками, но в самом Трахтенберге не было видно ни злобы, ни ярости. Только усталость, плохо скрытая за алкоголем и кокаином.
Помню, как у него соревновались две девицы, перетягивая канат, который был привязан к их лифчикам. В центре сцены стоял Трахтенберг, бесконечно шутя, но глаза… Глаза не врали.
Трахтенберг, король анекдотов категории «Б» и публичной пошлости, был, видимо, удивительно отважным человеком. Обратив все возможные свои недостатки в преимущества, он бравировал ими перед камерой. Он превратил себя в карикатурный образ — размахивая одновременно и еврейством, и смешным псевдонимом, и полнотой, и пошлостью, и нетривиальным внешним видом. И совершенно не боясь реакции публики.
Про него всегда было понятно, что все это маска. И даже когда он ее якобы снимал, когда у него брали серьезные интервью, — как у недоучившегося филолога и выпускника института культуры, как ценителя интеллектуальной литературы и хороших вин, — то было видно, что этот дополнительный Трахтенберг тоже был придуман с начала и до конца. Наверное, в те времена, когда, изучая для курсовой анекдоты, он понял, что все шутки уже были написаны.
Порно, анекдоты, кабаре, конферанс, грязь, говно, жопа, деньги, шутки, ринг, секс, теща, ебля. Роман Трахтенберг царил в атмосфере подвижного низа, существуя в полумаргинальном странном пространстве — и даже из него смог прорваться к всенародной известности. Но его время заканчивалось — и смерть во время эфира на радио кажется удивительно красивой точкой.
Невозможно себе представить Трахтенберга в 2024 году. Невозможно представить Россию, Петербург без него 20 и 30 лет назад — кто-то должен был быть на его месте.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
На телевизионном экране мельтешат идиотские попсовые клипы. И вдруг это перетекание кислотного зеленого в ярко-розовый прекращается, голоса, приправленные скучным битом, умолкают, и на экране появляется неприглядный человек в жилетке.
«Привет-привет! Я по-прежнему Роман Трахтенберг, и каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, меня охватывает чувство непередаваемой жалости ко всем тем, кому повезло меньше, чем мне!»
Так начиналось шоу «Деньги не пахнут» на «Муз-ТВ». За кадром играла музыка из песни Money, money из мюзикла «Кабаре». С крашенными в огненно-рыжий цвет волосами мужчина с козлиной бородкой в жилетке на голое тело с волосатыми руками — весь его вид напоминал о чем-то таком залихватском, странном и неприличном. Персонаж из книжек о межвоенной Европе, разбитной пошляк, прячущийся за бесконечными сальными шутками.
Что в нем подкупало? Сочетание искренности с ложью. Он был органичен в своих пошлых выступлениях; почему-то в память врезался выпуск «Блеф-клуба», куда он пришел в футболке с рекламой кабаре «Хали-Гали» и надписью «Баба без ласки как гондон без смазки» — надпись прочитали без купюр (все равно она была видна на весь экран), а дальше Трахтенберг шутливо намекал, что может вывалить член. Но как-то беззлобно. У него бесконечно брали интервью и просили рассказывать анекдоты; он устраивал соревнования на ринге, где предлагал всем рассказать ему анекдот, которого он не знал бы и не мог закончить (по-моему, иногда эти соревнования в «Хали-Гали» даже показывали по телевизору). Было видно, что сама атмосфера клуба, шоу — это абсолютно его стихия. Он чувствует себя как рыба в воде, он напитывается сил от смеха, низкий и грубый жанр его не смущает, а наоборот — заводит. И в то же время…
У него всегда были очень усталые глаза. За круглыми стеклами в золотой оправе можно было не всегда это заметить — блеск позолоты мог показаться озорным огоньком в зрачках конферансье. Но было видно, что, ведя пошлые конкурсы «жадин», заставляя молодых гостей «Хали-Гали» сражаться за деньги: они то пожирали на скорость просроченную тушенку, то брились налысо, то обматывались туалетной бумагой, — в издевательском постмодернистском названии шоу «Деньги не пахнут» чувствовалась изобретательность человека, знакомого с социальными науками, но в самом Трахтенберге не было видно ни злобы, ни ярости. Только усталость, плохо скрытая за алкоголем и кокаином.
Помню, как у него соревновались две девицы, перетягивая канат, который был привязан к их лифчикам. В центре сцены стоял Трахтенберг, бесконечно шутя, но глаза… Глаза не врали.
Трахтенберг, король анекдотов категории «Б» и публичной пошлости, был, видимо, удивительно отважным человеком. Обратив все возможные свои недостатки в преимущества, он бравировал ими перед камерой. Он превратил себя в карикатурный образ — размахивая одновременно и еврейством, и смешным псевдонимом, и полнотой, и пошлостью, и нетривиальным внешним видом. И совершенно не боясь реакции публики.
Про него всегда было понятно, что все это маска. И даже когда он ее якобы снимал, когда у него брали серьезные интервью, — как у недоучившегося филолога и выпускника института культуры, как ценителя интеллектуальной литературы и хороших вин, — то было видно, что этот дополнительный Трахтенберг тоже был придуман с начала и до конца. Наверное, в те времена, когда, изучая для курсовой анекдоты, он понял, что все шутки уже были написаны.
Порно, анекдоты, кабаре, конферанс, грязь, говно, жопа, деньги, шутки, ринг, секс, теща, ебля. Роман Трахтенберг царил в атмосфере подвижного низа, существуя в полумаргинальном странном пространстве — и даже из него смог прорваться к всенародной известности. Но его время заканчивалось — и смерть во время эфира на радио кажется удивительно красивой точкой.
Невозможно себе представить Трахтенберга в 2024 году. Невозможно представить Россию, Петербург без него 20 и 30 лет назад — кто-то должен был быть на его месте.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Время расставаться с иллюзиями
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Есть дурацкая вещь, которая приходит с возрастом: теперь вы на практике понимаете, что народные поговорки, мудрости, афоризмы действительно правдивы. Нет, вы, конечно, и до этого подозревали, что они не врут, но потом происходит в вашей жизни что-то такое, после чего только и остается сказать: «Будет день, будет и ночь». Или там — «Бог шельму метит». Наконец, можете сказать: «Где тонко, там и рвется».
К концу 1920-х годов многим советским гражданам и российским эмигрантам пришлось понять, что снявши голову, по волосам не плачут. Ну или что разбитую чашку не склеить — хотя, кажется, в те годы этой поговорки еще не было.
«Когда меня арестовывали в разных странах, то не прикрывались обманом. ГПУ же нагромождает путаницу и обманы. Мне было заявлено, что я еду в среду вечером. А захватили во вторник утром без вещей и необходимых лекарств».
Это Троцкий пишет своему сыну Льву Седову о том, как его выслали из Москвы в Алма-Ату в январе 1928 года. По Москве расползаются слухи: люди пытались не дать выслать вождя, перекрывали железную дорогу, а самого Троцкого якобы на квартире арестовывало 12 чекистов. Слухи были недалеки от правды: в квартире Троцкого ГПУ ломало двери, а потом, уже на вокзале, пришлось поднять упирающегося политика и понести его на руках в поезд. Чекисты пыхтели, попердывали от натуги, но продолжали нести вождя. Сын кричал толпе людей: «Смотрите, не отворачивайтесь, несут товарища Троцкого!»
Уносили, конечно, не только Троцкого — в ссылку отправляли целое поколение; пласт людей, веривших в революцию, но проигравших в жестокой внутрипартийной борьбе, которая шла в Кремле все 1920-е годы. Режим, имевший своим сердцем средневековую крепость, чувствовал себя как в осаде — и не мог еще со своими соратниками расправляться также, как и со всеми остальными. Но скоро будет пройдена и эта остановка: и ссыльные Радеки, Раковские и Мураловы окажутся на скамье подсудимых вместе с теми, кто выбрал «линию партии» и думал, что их это спасет. Лишь Троцкий — опять — будет обслужен Кремлем по особому разряду. Но ничего, в 1929 году Сталин наберется решимости и обрушится войной на деревню — не испугается.
Пока Троцкий обживался в Алма-Ате, с иллюзиями пришлось расстаться и тем, кто, покинув Россию, грезил о скором возвращении туда — на штыках или после крушения режима. В конце апреля 1928 года в Брюсселе умирает генерал Петр Врангель, с именем которого в эмиграции многие связывали надежду на возможность вооруженной победы над большевиками. Конечно, к 1928 году уже и так было понятно, что шансов на это мало, но все же Врангель стоял во главе Русского общевоинского союза, самой массовой эмигрантской организации.
Но смерть все представляет в ином свете. Врангель, то ли действительно заболевший туберкулезом, то ли отравленный советским агентом, скоропостижно умирает. «Правда» реагирует на следующий день маленькой заметкой на последней полосе, в которой подводит итоги так: «Врангель до последнего времени играл роль организатора жалких остатков белогвардейской военной силы за границей». В майском выпуске эмигрантской «Иллюстрированной России» — большой отчет о смерти и похоронах Врангеля, множество фотографий с прощания…
Хоронили, конечно, не только генерала, но и надежду.
А в толще жизни — и в Советской России, и за границей, — давно уже идет институционализация в новых условиях жизни. В октябре 1928 года в Праге проходит совещание российских общественных организаций по денационализации. Обсуждают насущный вопрос: что делать с тем, что русские дети забывают русский язык и культуру? В России же принят первый пятилетний план — и в него явно вписаны не только стройки коммунизма, но и образы будущего политического режима.
Скоро с новой реальностью познакомятся все. А пока что готовятся.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Есть дурацкая вещь, которая приходит с возрастом: теперь вы на практике понимаете, что народные поговорки, мудрости, афоризмы действительно правдивы. Нет, вы, конечно, и до этого подозревали, что они не врут, но потом происходит в вашей жизни что-то такое, после чего только и остается сказать: «Будет день, будет и ночь». Или там — «Бог шельму метит». Наконец, можете сказать: «Где тонко, там и рвется».
К концу 1920-х годов многим советским гражданам и российским эмигрантам пришлось понять, что снявши голову, по волосам не плачут. Ну или что разбитую чашку не склеить — хотя, кажется, в те годы этой поговорки еще не было.
«Когда меня арестовывали в разных странах, то не прикрывались обманом. ГПУ же нагромождает путаницу и обманы. Мне было заявлено, что я еду в среду вечером. А захватили во вторник утром без вещей и необходимых лекарств».
Это Троцкий пишет своему сыну Льву Седову о том, как его выслали из Москвы в Алма-Ату в январе 1928 года. По Москве расползаются слухи: люди пытались не дать выслать вождя, перекрывали железную дорогу, а самого Троцкого якобы на квартире арестовывало 12 чекистов. Слухи были недалеки от правды: в квартире Троцкого ГПУ ломало двери, а потом, уже на вокзале, пришлось поднять упирающегося политика и понести его на руках в поезд. Чекисты пыхтели, попердывали от натуги, но продолжали нести вождя. Сын кричал толпе людей: «Смотрите, не отворачивайтесь, несут товарища Троцкого!»
Уносили, конечно, не только Троцкого — в ссылку отправляли целое поколение; пласт людей, веривших в революцию, но проигравших в жестокой внутрипартийной борьбе, которая шла в Кремле все 1920-е годы. Режим, имевший своим сердцем средневековую крепость, чувствовал себя как в осаде — и не мог еще со своими соратниками расправляться также, как и со всеми остальными. Но скоро будет пройдена и эта остановка: и ссыльные Радеки, Раковские и Мураловы окажутся на скамье подсудимых вместе с теми, кто выбрал «линию партии» и думал, что их это спасет. Лишь Троцкий — опять — будет обслужен Кремлем по особому разряду. Но ничего, в 1929 году Сталин наберется решимости и обрушится войной на деревню — не испугается.
Пока Троцкий обживался в Алма-Ате, с иллюзиями пришлось расстаться и тем, кто, покинув Россию, грезил о скором возвращении туда — на штыках или после крушения режима. В конце апреля 1928 года в Брюсселе умирает генерал Петр Врангель, с именем которого в эмиграции многие связывали надежду на возможность вооруженной победы над большевиками. Конечно, к 1928 году уже и так было понятно, что шансов на это мало, но все же Врангель стоял во главе Русского общевоинского союза, самой массовой эмигрантской организации.
Но смерть все представляет в ином свете. Врангель, то ли действительно заболевший туберкулезом, то ли отравленный советским агентом, скоропостижно умирает. «Правда» реагирует на следующий день маленькой заметкой на последней полосе, в которой подводит итоги так: «Врангель до последнего времени играл роль организатора жалких остатков белогвардейской военной силы за границей». В майском выпуске эмигрантской «Иллюстрированной России» — большой отчет о смерти и похоронах Врангеля, множество фотографий с прощания…
Хоронили, конечно, не только генерала, но и надежду.
А в толще жизни — и в Советской России, и за границей, — давно уже идет институционализация в новых условиях жизни. В октябре 1928 года в Праге проходит совещание российских общественных организаций по денационализации. Обсуждают насущный вопрос: что делать с тем, что русские дети забывают русский язык и культуру? В России же принят первый пятилетний план — и в него явно вписаны не только стройки коммунизма, но и образы будущего политического режима.
Скоро с новой реальностью познакомятся все. А пока что готовятся.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Егор Сенников продолжает свой цикл о людях, которые оставили свой отпечаток в истории — и повлияли на него самого.
«Бочка, басс, колбасит соло,
Бочка, басс, колбасит соло,
Бочка, басс, колбасит соло,
Колбасёр по пояс голый!»
Над Сенной площадью гремит один из самых популярных дэнс-треков момента. «Бочка, басс, бочка, басс». Люди идут мимо ларька, к которому прикручен динамик, из него разносится трек XS Project. Темнеет. «Голый, голый, колбасёр». У ларька пританцовывает бездомный — слегка притапывает ногами, как будто топчет невидимую шапку, брошенную оземь. «А мне мама говорила, колбасёры — это сила». У метро стоит пара ментов — курят, смотрят на проходящих мимо людей. Бездомный привлекает их внимание, и они медленно выдвигаются в его сторону.
«В эфире радио Р-р-р-рекорд». Позывные детства, которые можно было услышать в любой точке Петербурга: из проносящейся мимо машины, в маршрутке, в ларьке с шавермой. Быстрый ритм EDM, танцевальное техно, и все это зачастую под брендом «Колбасный цех». А его лицо — пожилой мужчина под псевдонимом МС Вспышкин.
На короткое время он был одним из живых символов Петербурга — безбашенный дед, растворяющийся в танце, записывающий треки для «Колбасного цеха» с диджейским осколком группы «Никифоровна», выходящий на сцену в костюме Супермена и вообще дающий жару.
«Шишки падают в лесу,
Я иду на колбасу,
Валидол лежит в лукошке,
Поколбасимся немножко».
МС Вспышкина на самом деле зовут Владимир Турков — его настоящее имя вообще является частью общего имиджа МС. Он блокадник, проживший в Ленинграде почти всю свою жизнь, работавший инженером в институте метрологии и бывший администратором рок-группы «Кочевники» (а клавишником в ней был другой постсоветский символ Петербурга — Михаил Боярский). Туркин — культурист-бодибилдер, основатель культуристского клуба еще в Ленинграде. А с 1990-х — растворяющийся в рейве человек, ведущий дискотеки.
МС Вспышкин — народная звезда. Встретить его легче простого — хоть в метро, хоть проходя по Сенной или по Загородному. При этом он кажется немного нелепым — дед с огромной бородой, блокадник, а все время норовит пуститься в пляс под крики о «колбасе» и «голых бабах». Но это важная часть его очарования. Как и его внесценические действия — вроде пропаганды здорового образа жизни (что, конечно, кажется неожиданным от человека, ставшим лицом петербургских рейвов конца 90-х — начала 00-х). На встречу с губернатором Валентиной Матвиенко, где ему, в ряду прочих блокадников, вручали ключи от квартиры, он идет в своем неизменном прикиде: казаки, кожаные штаны с бахромой, черная футболка с капюшоном и изображением серпа и молота на рукаве, металлический обвес. Его ничего не смущает.
И правильно, на самом деле. Меня он раздражал в те годы своей какой-то противоречивостью: что он забыл в этом дурацком выморочном мире, где «бочка, басс»; какой-то ярмарочный дед. Какое-то постоянное «меня прет, меня прет, потому что снег идет». Ноль мысли («мерри клизмас»), зато много движений. Зачем, для чего?
Ретроспективно кажется, что этому отношению к жизни стоило бы поучиться. Отсутствию комплексов, отказу от стеснения и движению туда, куда хочется, — а не туда, куда гнут возраст и среда. Можно много говорить про пошлость и бессмысленность любого дэнс-движения, но в нем было много внутренней свободы. Люди, отправляющиеся танцевать тектоник на Дворцовую площадь или на Sensation во всем белом, отдающиеся стихии всем телом — все это был разговор про внутреннюю свободу, ведущийся в странной форме. Кто сказал «наркотики»? Ну конечно, они там были, о чем вообще речь, — но не в этом дело. А первый свободный танец, — без мысли и назидательно поднятого пальца, — это гораздо важнее.
Летом 2011 года разбился в автокатастрофе Дмитрий Чеков (он же «Никифоровна» из их дуэта). В конце осени в метро умер и сам Владимир Туркин — ехал на хор блокадников, стало плохо с сердцем, не откачали.
Так все и закончилось. Дальше — декабрь 2011 года, и со всеми остановками.
«Давай, давай!»
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«Бочка, басс, колбасит соло,
Бочка, басс, колбасит соло,
Бочка, басс, колбасит соло,
Колбасёр по пояс голый!»
Над Сенной площадью гремит один из самых популярных дэнс-треков момента. «Бочка, басс, бочка, басс». Люди идут мимо ларька, к которому прикручен динамик, из него разносится трек XS Project. Темнеет. «Голый, голый, колбасёр». У ларька пританцовывает бездомный — слегка притапывает ногами, как будто топчет невидимую шапку, брошенную оземь. «А мне мама говорила, колбасёры — это сила». У метро стоит пара ментов — курят, смотрят на проходящих мимо людей. Бездомный привлекает их внимание, и они медленно выдвигаются в его сторону.
«В эфире радио Р-р-р-рекорд». Позывные детства, которые можно было услышать в любой точке Петербурга: из проносящейся мимо машины, в маршрутке, в ларьке с шавермой. Быстрый ритм EDM, танцевальное техно, и все это зачастую под брендом «Колбасный цех». А его лицо — пожилой мужчина под псевдонимом МС Вспышкин.
На короткое время он был одним из живых символов Петербурга — безбашенный дед, растворяющийся в танце, записывающий треки для «Колбасного цеха» с диджейским осколком группы «Никифоровна», выходящий на сцену в костюме Супермена и вообще дающий жару.
«Шишки падают в лесу,
Я иду на колбасу,
Валидол лежит в лукошке,
Поколбасимся немножко».
МС Вспышкина на самом деле зовут Владимир Турков — его настоящее имя вообще является частью общего имиджа МС. Он блокадник, проживший в Ленинграде почти всю свою жизнь, работавший инженером в институте метрологии и бывший администратором рок-группы «Кочевники» (а клавишником в ней был другой постсоветский символ Петербурга — Михаил Боярский). Туркин — культурист-бодибилдер, основатель культуристского клуба еще в Ленинграде. А с 1990-х — растворяющийся в рейве человек, ведущий дискотеки.
МС Вспышкин — народная звезда. Встретить его легче простого — хоть в метро, хоть проходя по Сенной или по Загородному. При этом он кажется немного нелепым — дед с огромной бородой, блокадник, а все время норовит пуститься в пляс под крики о «колбасе» и «голых бабах». Но это важная часть его очарования. Как и его внесценические действия — вроде пропаганды здорового образа жизни (что, конечно, кажется неожиданным от человека, ставшим лицом петербургских рейвов конца 90-х — начала 00-х). На встречу с губернатором Валентиной Матвиенко, где ему, в ряду прочих блокадников, вручали ключи от квартиры, он идет в своем неизменном прикиде: казаки, кожаные штаны с бахромой, черная футболка с капюшоном и изображением серпа и молота на рукаве, металлический обвес. Его ничего не смущает.
И правильно, на самом деле. Меня он раздражал в те годы своей какой-то противоречивостью: что он забыл в этом дурацком выморочном мире, где «бочка, басс»; какой-то ярмарочный дед. Какое-то постоянное «меня прет, меня прет, потому что снег идет». Ноль мысли («мерри клизмас»), зато много движений. Зачем, для чего?
Ретроспективно кажется, что этому отношению к жизни стоило бы поучиться. Отсутствию комплексов, отказу от стеснения и движению туда, куда хочется, — а не туда, куда гнут возраст и среда. Можно много говорить про пошлость и бессмысленность любого дэнс-движения, но в нем было много внутренней свободы. Люди, отправляющиеся танцевать тектоник на Дворцовую площадь или на Sensation во всем белом, отдающиеся стихии всем телом — все это был разговор про внутреннюю свободу, ведущийся в странной форме. Кто сказал «наркотики»? Ну конечно, они там были, о чем вообще речь, — но не в этом дело. А первый свободный танец, — без мысли и назидательно поднятого пальца, — это гораздо важнее.
Летом 2011 года разбился в автокатастрофе Дмитрий Чеков (он же «Никифоровна» из их дуэта). В конце осени в метро умер и сам Владимир Туркин — ехал на хор блокадников, стало плохо с сердцем, не откачали.
Так все и закончилось. Дальше — декабрь 2011 года, и со всеми остановками.
«Давай, давай!»
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Возгорается пламя
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Рождение — дело грязное. Святое и чудесное, но грязное. И мучительное. В кровавом облачении приходит в этот мир новая жизнь, в крови, боли и поту. Цикл этот бесконечен.
К концу 1920-х годов даже к тем из эмигрантов, кто больше всего был готов обманываться, приходит осознание — возвращения не будет. Эмиграция создает разрыв не только в пространстве, но и во времени. Конечно, в самом буквальном смысле — разных часовых поясов, — но еще и в том, в каком времени они живут. Различия накапливаются, и в какой-то момент обитателям параллельных миров становится не о чем поговорить. И беседа почти сворачивается: путешествия в прошлое пока не изобрели, а поговорить сегодня как будто и не о чем. Язык тот же, а слова в нем значат разное. Не понять друг друга.
Если следить за событиями 1929 года по передовицам «Правды», то страна идет от победы к победе. Если заглянуть в дневниковые записи старого москвича Ивана Шитца, то ужаснешься: идут массовые аресты, авральные кампании в прессе, допекают идиотизм большевистского начальства и кабальные заемные кампании. Но по совести говоря, 1929 год — революционный и страшный для России; в этот год началось большое наступление на деревню, которое уже не остановится.
В Париже выходит дебютная книга Гайто Газданова. Молодой писатель для первого романа основой берет автобиографический материал — и блестяще с ним справляется. Герой, разрывающийся между прошлым, настоящим и фантазиями, вспоминает весь свой путь, который привел его в эмиграцию. Петербург, кадетский корпус, мировая война, гражданская, Стамбул, Париж… Надписи на станциях сменяют друг друга, пока на бронепоезде судьбы герой несется к конечной остановке.
Герой Газданова тоже долго идет к мысли о том, что старое не вернуть и что новое родится уже не на родной земле. А вот его дядя понимает все раньше: еще во время Гражданской:
«Одно отмирает, другое зарождается. Так вот, грубо говоря, белые представляют из себя нечто вроде отмирающих кораллов, на трупах которых вырастают новые образования. Красные — это те, что растут».
Выход романа Газданова — рождение нового писателя, полностью сформировавшегося в эмиграции; да причем какого! Одного из лучших в XX веке, умного, точного в своих наблюдениях. Газданов — поэтический прозаик, который постоянно рефлексирует о себе и мире, но следить за его полетом мысли интересно. И мир этот совсем другой, чем тот, из которого он уезжал когда-то в неизвестность.
Транзитная переменчивость заканчивается и в СССР: от станции «олигархия» доехали до «персоналистской диктатуры». А этот политический режим обладает большим спросом на оды.
Демьян Бедный страдает в Кремле. И немудрено — ему, поэту ничтожного таланта, в одиночку приходиться придумывать целый жанр. В декабре 1929 года в Советском Союзе впервые готовятся широко отметить день рождения вождя. Сталину исполняется 50 лет. Ленинский юбилей практически не отмечался, в 1924 году было не до того. Но теперь битвы в верхах окончены. Забег вокруг стульев прекратился. Музыка смолкла. Стул остался один.
Бедному заказали в «Правду» написать стихи о Сталине. Для человека, который в частной переписке с вождем любит рассказывать, как «гонит фельетон в 300 строк», нет ничего сложного в этой задаче. Но образцов нет, все надо придумывать самому. И вообще Бедному (он же Придворов) интереснее не писать, а отдыхать. Или жаловаться приятелю Михаилу Презенту на то, что его не позвали на пьянку с очередным наркомом.
Но все же он пишет стихотворение «Я уверен». Все оно посвящено тому, как Бедный не может написать стихи про Сталина:
«Скорей!.. Скорей!» — Виноват,
Я вам что? Автомат?
Нажми только кнопку
И бери со стихами бумажную стопку?!»
Но нужно-то быть автоматом. Бедный выдавливает из себя:
«Ближайшие годы
Над сталинским подвигом произнесут
Исторический суд».
Новый мир рождается.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы», в котором пробует проследить за тем, как оказавшиеся по разные стороны границы русскоязычные люди в послереволюционные времена находили свой путь.
Рождение — дело грязное. Святое и чудесное, но грязное. И мучительное. В кровавом облачении приходит в этот мир новая жизнь, в крови, боли и поту. Цикл этот бесконечен.
К концу 1920-х годов даже к тем из эмигрантов, кто больше всего был готов обманываться, приходит осознание — возвращения не будет. Эмиграция создает разрыв не только в пространстве, но и во времени. Конечно, в самом буквальном смысле — разных часовых поясов, — но еще и в том, в каком времени они живут. Различия накапливаются, и в какой-то момент обитателям параллельных миров становится не о чем поговорить. И беседа почти сворачивается: путешествия в прошлое пока не изобрели, а поговорить сегодня как будто и не о чем. Язык тот же, а слова в нем значат разное. Не понять друг друга.
Если следить за событиями 1929 года по передовицам «Правды», то страна идет от победы к победе. Если заглянуть в дневниковые записи старого москвича Ивана Шитца, то ужаснешься: идут массовые аресты, авральные кампании в прессе, допекают идиотизм большевистского начальства и кабальные заемные кампании. Но по совести говоря, 1929 год — революционный и страшный для России; в этот год началось большое наступление на деревню, которое уже не остановится.
В Париже выходит дебютная книга Гайто Газданова. Молодой писатель для первого романа основой берет автобиографический материал — и блестяще с ним справляется. Герой, разрывающийся между прошлым, настоящим и фантазиями, вспоминает весь свой путь, который привел его в эмиграцию. Петербург, кадетский корпус, мировая война, гражданская, Стамбул, Париж… Надписи на станциях сменяют друг друга, пока на бронепоезде судьбы герой несется к конечной остановке.
Герой Газданова тоже долго идет к мысли о том, что старое не вернуть и что новое родится уже не на родной земле. А вот его дядя понимает все раньше: еще во время Гражданской:
«Одно отмирает, другое зарождается. Так вот, грубо говоря, белые представляют из себя нечто вроде отмирающих кораллов, на трупах которых вырастают новые образования. Красные — это те, что растут».
Выход романа Газданова — рождение нового писателя, полностью сформировавшегося в эмиграции; да причем какого! Одного из лучших в XX веке, умного, точного в своих наблюдениях. Газданов — поэтический прозаик, который постоянно рефлексирует о себе и мире, но следить за его полетом мысли интересно. И мир этот совсем другой, чем тот, из которого он уезжал когда-то в неизвестность.
Транзитная переменчивость заканчивается и в СССР: от станции «олигархия» доехали до «персоналистской диктатуры». А этот политический режим обладает большим спросом на оды.
Демьян Бедный страдает в Кремле. И немудрено — ему, поэту ничтожного таланта, в одиночку приходиться придумывать целый жанр. В декабре 1929 года в Советском Союзе впервые готовятся широко отметить день рождения вождя. Сталину исполняется 50 лет. Ленинский юбилей практически не отмечался, в 1924 году было не до того. Но теперь битвы в верхах окончены. Забег вокруг стульев прекратился. Музыка смолкла. Стул остался один.
Бедному заказали в «Правду» написать стихи о Сталине. Для человека, который в частной переписке с вождем любит рассказывать, как «гонит фельетон в 300 строк», нет ничего сложного в этой задаче. Но образцов нет, все надо придумывать самому. И вообще Бедному (он же Придворов) интереснее не писать, а отдыхать. Или жаловаться приятелю Михаилу Презенту на то, что его не позвали на пьянку с очередным наркомом.
Но все же он пишет стихотворение «Я уверен». Все оно посвящено тому, как Бедный не может написать стихи про Сталина:
«Скорей!.. Скорей!» — Виноват,
Я вам что? Автомат?
Нажми только кнопку
И бери со стихами бумажную стопку?!»
Но нужно-то быть автоматом. Бедный выдавливает из себя:
«Ближайшие годы
Над сталинским подвигом произнесут
Исторический суд».
Новый мир рождается.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Путь страха: лирическое отступление №1
Следуя по расходящимся тропам за русскоязычными людьми, оказавшимися в разных мирах после войны и революции, Егор Сенников добрался до первого лирического отступления. Тонущий в Босфоре корабль, горящий партклуб, миражи и реальность, страх и ненависть.
Иногда случайности — вовсе не случайности.
В октябре 1921 года Никанор Савич, бывший депутат Государственной думы, а затем — участник Белого движения, пишет в дневнике:
«Сам Врангель переедет в Сербию. Вчера получилось известие, что итальянский пароход „Ллойд Трестино“, идя из Батуми, ударил „Лукулла“ в Босфоре».
На яхте «Лукулл» находилась ставка генерала Врангеля, там же проходили заседания Русского Совета; корабль стоял на берегу европейской части Стамбула — между Топхане и Долмабахче. Яхта затонула, погибли командир корабля и мичман, была утеряна казна и уничтожены документы, но сам Врангель выжил, так не был на корабле. Началось разбирательство: в курсе корабля «Адрия» (так на самом деле называлось протаранившее «Лукулл» судно) были странности — свидетели отмечали, что он как будто нацеливался именно на яхту Врангеля.
Расследование, которое провели англичане и французы, пришло к выводу, что имело место случайная авария, не имевшая целью атаку на Врангеля. Жизнь двинулась дальше: инцидент не был забыт, но и значения ему никто не придавал.
Шли годы — и спустя 10 лет в деле потопления «Лукулла» появилось имя: поэт Ходасевич вдруг удачно припомнил, что когда он жил в Берлине, то познакомился с поэтессой Еленой Ферарри: знакомой Горького и Шкловского (она упоминается в «Zoo, или Письма не о любви»). Стихи писала такие:
Золото кажется белым
На тёмном загаре рук.
Я не знаю, что с Вами сделаю,
Но сама — наверно, сгорю.
И вот Ходасевичу якобы сказал про нее Горький: «Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту». В начале 1920-х годов Ходасевич ничего не знал про «Лукулл», но прочитав заметку к десятилетию его гибели, все вспомнил и поделился историей.
Елена Феррари — интригующий персонаж. Анархистка, коммунистка, поэтесса, с биографией, прописанной пунктиром (а иногда растворяющейся в тумане). Знакомая итальянских футуристов, знающая несколько языков и колесящая по Европе и работающая на советскую разведку. Сегодня читает стихи в Риме, завтра кружится в танце в Берлине, в конце недели выпивает в парижском кафе с молодыми эмигрантами, а затем отсылает сообщения в Москву. Она ли организовала покушение на Врангеля? Была ли это выдумка Ходасевича? Была ли в этой истории правда? Или это ложное воспоминание, удачно упавшее на реальные обстоятельства?
В эти смутные годы в Европе таких людей много: пережившие крушение Первой мировой, взявшие в руки оружие, окунувшиеся в атмосферу перекраивающегося мира… Один из них — Виктор Ларионов. Петербуржец, военный моряк, недоучившийся юнкер, белоармеец, провоевавший на Юге России всю Гражданскую войну. В 1921 году — он в лагере Русской армии в Галлиполи; кто знает, может и услышал там о потоплении военной яхты «Лукулл». Но в Турции не задерживается, едет к родственникам в Финляндию.
Ларионов не желает врастать в эмигрантскую среду, а хочет продолжать сражение. Он готовится к скорой войне, становится членом подпольной организации генерала Кутепова, и стремится участвовать в акциях, как сейчас сказали бы, ДРГ — диверсионных вылазках на территорию Советского Союза.
Самая успешная входит в историю — в июне 1927 года группа во главе с Ларионовым нелегально пересекает советско-финскую границу — и организует взрыв в партклубе в Ленинграде на Мойке. Погибает 31 человек, рядовые партийцы. Группе Ларионова удается уйти — он потом будет служит в армии Власова в Смоленске, но переживет и эту войну. Доживет в Мюнхене до старости и оставит мемуары. В отличие от Феррари — ее расстреляли в конце 1930-х.
Затонувшая яхта. Взорванный клуб. Удары отчаяния и ярости. Ничего не меняющие. Но дым от них еще долго висит в воздухе.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Следуя по расходящимся тропам за русскоязычными людьми, оказавшимися в разных мирах после войны и революции, Егор Сенников добрался до первого лирического отступления. Тонущий в Босфоре корабль, горящий партклуб, миражи и реальность, страх и ненависть.
Иногда случайности — вовсе не случайности.
В октябре 1921 года Никанор Савич, бывший депутат Государственной думы, а затем — участник Белого движения, пишет в дневнике:
«Сам Врангель переедет в Сербию. Вчера получилось известие, что итальянский пароход „Ллойд Трестино“, идя из Батуми, ударил „Лукулла“ в Босфоре».
На яхте «Лукулл» находилась ставка генерала Врангеля, там же проходили заседания Русского Совета; корабль стоял на берегу европейской части Стамбула — между Топхане и Долмабахче. Яхта затонула, погибли командир корабля и мичман, была утеряна казна и уничтожены документы, но сам Врангель выжил, так не был на корабле. Началось разбирательство: в курсе корабля «Адрия» (так на самом деле называлось протаранившее «Лукулл» судно) были странности — свидетели отмечали, что он как будто нацеливался именно на яхту Врангеля.
Расследование, которое провели англичане и французы, пришло к выводу, что имело место случайная авария, не имевшая целью атаку на Врангеля. Жизнь двинулась дальше: инцидент не был забыт, но и значения ему никто не придавал.
Шли годы — и спустя 10 лет в деле потопления «Лукулла» появилось имя: поэт Ходасевич вдруг удачно припомнил, что когда он жил в Берлине, то познакомился с поэтессой Еленой Ферарри: знакомой Горького и Шкловского (она упоминается в «Zoo, или Письма не о любви»). Стихи писала такие:
Золото кажется белым
На тёмном загаре рук.
Я не знаю, что с Вами сделаю,
Но сама — наверно, сгорю.
И вот Ходасевичу якобы сказал про нее Горький: «Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту». В начале 1920-х годов Ходасевич ничего не знал про «Лукулл», но прочитав заметку к десятилетию его гибели, все вспомнил и поделился историей.
Елена Феррари — интригующий персонаж. Анархистка, коммунистка, поэтесса, с биографией, прописанной пунктиром (а иногда растворяющейся в тумане). Знакомая итальянских футуристов, знающая несколько языков и колесящая по Европе и работающая на советскую разведку. Сегодня читает стихи в Риме, завтра кружится в танце в Берлине, в конце недели выпивает в парижском кафе с молодыми эмигрантами, а затем отсылает сообщения в Москву. Она ли организовала покушение на Врангеля? Была ли это выдумка Ходасевича? Была ли в этой истории правда? Или это ложное воспоминание, удачно упавшее на реальные обстоятельства?
В эти смутные годы в Европе таких людей много: пережившие крушение Первой мировой, взявшие в руки оружие, окунувшиеся в атмосферу перекраивающегося мира… Один из них — Виктор Ларионов. Петербуржец, военный моряк, недоучившийся юнкер, белоармеец, провоевавший на Юге России всю Гражданскую войну. В 1921 году — он в лагере Русской армии в Галлиполи; кто знает, может и услышал там о потоплении военной яхты «Лукулл». Но в Турции не задерживается, едет к родственникам в Финляндию.
Ларионов не желает врастать в эмигрантскую среду, а хочет продолжать сражение. Он готовится к скорой войне, становится членом подпольной организации генерала Кутепова, и стремится участвовать в акциях, как сейчас сказали бы, ДРГ — диверсионных вылазках на территорию Советского Союза.
Самая успешная входит в историю — в июне 1927 года группа во главе с Ларионовым нелегально пересекает советско-финскую границу — и организует взрыв в партклубе в Ленинграде на Мойке. Погибает 31 человек, рядовые партийцы. Группе Ларионова удается уйти — он потом будет служит в армии Власова в Смоленске, но переживет и эту войну. Доживет в Мюнхене до старости и оставит мемуары. В отличие от Феррари — ее расстреляли в конце 1930-х.
Затонувшая яхта. Взорванный клуб. Удары отчаяния и ярости. Ничего не меняющие. Но дым от них еще долго висит в воздухе.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
На той стороне
Южная весна в тени пальм, в окружении деревьев, ароматных цветов — и холодная московская, с еще не растаявшим снегом и холодным воздухом. На дворе 1930 год, Егор Сенников идет по следам людей на расходящихся тропах. Сегодня — два героя, отколовшиеся от гигантского айсберга и устремившиеся вдаль.
Кто не любит хороших шуток?
«Арестъ Л. Троцкаго въ Парижѣ!» — удивительный заголовок в эмигрантской парижской газете «Иллюстрированная Россия». Статья сопровождается фотографиями; дескать, мятежный революционер пытался нелегально проникнуть во Францию, куда ему не дают визу, но был задержан на Лионском вокзале — и теперь его будут экстрадировать в Константинополь.
Выдумка? Конечно. Фотографии — монтаж, а вся статья — первоапрельская шутка эмигрантской газеты (в том же номере — статья-розыгрыш: «Объединение русской эмиграции»). В апреле 1930 года, впрочем, в Париже встречаются коммунисты-сторонники Троцкого и основывают Международную левую оппозицию, будущий Четвертый интернационал.
Тишина. Густой и теплый воздух. Изысканность и простота небольших отелей и санаториев. Улицы почти пусты. Шум волн. На остров Принкипо раньше ссылали знатных особ, принцев — отсюда и название; лишь потом место стало превращаться в курорт. Летом 1929 года путем принцев прошел революционер Лев Троцкий.
Остров Принкипо (сейчас Бююкада) — крупнейший из Принцевых островов, находящихся в Мраморном море недалеко от Стамбула. Троцкий, высланный из СССР, обретает здесь, как он пишет, «в турецкой глуши», возможность и время для активной творческой работы. Вилла, на которой жил Троцкий, сейчас разрушена и заброшена; тишину вокруг нее нарушают лишь лай собак и разговоры русскоязычных туристов. Здание расположено близко к берегу — и легко себе представить, как Троцкий, стоя на балконе, вглядывается в тревожные волны и думает, думает, думает…
Эмигрант поневоле, он использует любую возможность для работы и политической борьбы. На Принкипо он стремительно дописывает свои мемуары, начатые в Алма-Ате; они сразу становятся мировым бестселлером. Он садится писать «Историю русской революции», руководит выпуском парижского троцкистского издания, встречается с соратниками. В тиши и спокойствии ссылки на Принкипо, он надеется выковать новое коммунистическое движение и победить своего архиврага — Сталина. Это его атмосфера — он привычен и к ссылкам, и к эмиграции (в отличие от парижских русских, предающихся бесплодным мечтаниям о возвращении в прошлое). Он, осколок революции, прокладывает новый курс.
«Около 11 утра позвонили: в 10.17 застрелился Маяковский. Пришел в ужас. Потом на секунду; сегодня по старому стилю — 1 апреля, не шутка ли? — Нет, не шутка. Ужас. Позвонил Демьяну [Бедному] — проверить.
— Да, было три поэта — теперь я один остался».
Это пишет приятель и конфидент Демьяна Бедного Михаил Презент. А за семь лет до того о Маяковском писал Троцкий:
«Маяковский атлетствует на арене слова и иногда делает поистине чудеса, но сплошь и рядом с героическим напряжением подымает заведомо пустые гири».
В середине апреля 1930 года революционный поэт выкинул свой последний трюк — прострелил себе сердце в комнате в Лубянском проезде. Он тоже откололся от тела: поэт-попутчик, набивавшийся советской власти в друзья, никому не нужен — его топчет официальная пресса, критики громят его наглую персональную выставку, его покровители уходят из власти или из жизни. Хотя в предсмертных письмах поэт просить не судачить о его кончине, Москва полнится слухами: обсуждают, как Маяковский приходил к Катаеву, встречался с любовницей Полонской, с Яншиным…
Утром 14 апреля из его комнаты раздался выстрел. Еще один осколок революции утонул в море жизни.
На следующий день «Правда» пишет о поэте на предпоследней странице, публикует некролог, заметку Бедного «Чудовищно. Непонятно» и предает печати предсмертные стихи.
Холодной московской весной траурная процессия тянется к крематорию в Донском монастыре. За гробом несут один венок — железный. «Железному поэту — железный венок».
Шутки в сторону.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Южная весна в тени пальм, в окружении деревьев, ароматных цветов — и холодная московская, с еще не растаявшим снегом и холодным воздухом. На дворе 1930 год, Егор Сенников идет по следам людей на расходящихся тропах. Сегодня — два героя, отколовшиеся от гигантского айсберга и устремившиеся вдаль.
Кто не любит хороших шуток?
«Арестъ Л. Троцкаго въ Парижѣ!» — удивительный заголовок в эмигрантской парижской газете «Иллюстрированная Россия». Статья сопровождается фотографиями; дескать, мятежный революционер пытался нелегально проникнуть во Францию, куда ему не дают визу, но был задержан на Лионском вокзале — и теперь его будут экстрадировать в Константинополь.
Выдумка? Конечно. Фотографии — монтаж, а вся статья — первоапрельская шутка эмигрантской газеты (в том же номере — статья-розыгрыш: «Объединение русской эмиграции»). В апреле 1930 года, впрочем, в Париже встречаются коммунисты-сторонники Троцкого и основывают Международную левую оппозицию, будущий Четвертый интернационал.
Тишина. Густой и теплый воздух. Изысканность и простота небольших отелей и санаториев. Улицы почти пусты. Шум волн. На остров Принкипо раньше ссылали знатных особ, принцев — отсюда и название; лишь потом место стало превращаться в курорт. Летом 1929 года путем принцев прошел революционер Лев Троцкий.
Остров Принкипо (сейчас Бююкада) — крупнейший из Принцевых островов, находящихся в Мраморном море недалеко от Стамбула. Троцкий, высланный из СССР, обретает здесь, как он пишет, «в турецкой глуши», возможность и время для активной творческой работы. Вилла, на которой жил Троцкий, сейчас разрушена и заброшена; тишину вокруг нее нарушают лишь лай собак и разговоры русскоязычных туристов. Здание расположено близко к берегу — и легко себе представить, как Троцкий, стоя на балконе, вглядывается в тревожные волны и думает, думает, думает…
Эмигрант поневоле, он использует любую возможность для работы и политической борьбы. На Принкипо он стремительно дописывает свои мемуары, начатые в Алма-Ате; они сразу становятся мировым бестселлером. Он садится писать «Историю русской революции», руководит выпуском парижского троцкистского издания, встречается с соратниками. В тиши и спокойствии ссылки на Принкипо, он надеется выковать новое коммунистическое движение и победить своего архиврага — Сталина. Это его атмосфера — он привычен и к ссылкам, и к эмиграции (в отличие от парижских русских, предающихся бесплодным мечтаниям о возвращении в прошлое). Он, осколок революции, прокладывает новый курс.
«Около 11 утра позвонили: в 10.17 застрелился Маяковский. Пришел в ужас. Потом на секунду; сегодня по старому стилю — 1 апреля, не шутка ли? — Нет, не шутка. Ужас. Позвонил Демьяну [Бедному] — проверить.
— Да, было три поэта — теперь я один остался».
Это пишет приятель и конфидент Демьяна Бедного Михаил Презент. А за семь лет до того о Маяковском писал Троцкий:
«Маяковский атлетствует на арене слова и иногда делает поистине чудеса, но сплошь и рядом с героическим напряжением подымает заведомо пустые гири».
В середине апреля 1930 года революционный поэт выкинул свой последний трюк — прострелил себе сердце в комнате в Лубянском проезде. Он тоже откололся от тела: поэт-попутчик, набивавшийся советской власти в друзья, никому не нужен — его топчет официальная пресса, критики громят его наглую персональную выставку, его покровители уходят из власти или из жизни. Хотя в предсмертных письмах поэт просить не судачить о его кончине, Москва полнится слухами: обсуждают, как Маяковский приходил к Катаеву, встречался с любовницей Полонской, с Яншиным…
Утром 14 апреля из его комнаты раздался выстрел. Еще один осколок революции утонул в море жизни.
На следующий день «Правда» пишет о поэте на предпоследней странице, публикует некролог, заметку Бедного «Чудовищно. Непонятно» и предает печати предсмертные стихи.
Холодной московской весной траурная процессия тянется к крематорию в Донском монастыре. За гробом несут один венок — железный. «Железному поэту — железный венок».
Шутки в сторону.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Forwarded from Кенотаф
Вперёд, Москва! Ликуй, Кишинёв (?)
Эй, вратарь, готовься к бою — часовым ты поставлен у ворот! В новом эпизоде цикла «Расходящиеся тропы», Егор Сенников наблюдает за тем, как кожаный мяч летает над зеленым полем, трибуны ревут, а люди сложной судьбы следят за счетом на табло.
Матч закончился разгромом. На московском стадионе «Динамо» 7 сентября 1932 года зрители ревели от восторга. Сборная команды Москвы по футболу разгромно победила сборную Ленинграда; на табло 5:1, первый гол забил Николай Старостин.
Москвичи выиграли первенство СССР по футболу среди команд городов. На пути к финалу они разгромили сборную Донбасса (9:1) и Тифлиса (6:1). Костяк московской команды составляли игроки «Динамо», команды чекистов. Но капитаном был Николай Старостин, представлявший вместе с братом команду табачной фабрики «Дукат» — пройдет совсем немного времени, и на ее осколках будет основан «Спартак».
Николай Старостин — легенда. Парень с Пресни, выходец из старообрядческой семьи, сын егеря, легендарный футболист и человек, без которого, наверное, не было бы никакого «Спартака» — еще с самой юности его душой овладел футбол. В своих мемуарах, впрочем, он вспоминает и о том, что было популярно до футбола в его детстве — драки стенка на стенку. Выходили парни с Грузин и Пресни, «дорогомиловцы» и «бутырские» — и дрались, в соответствии с неким уличным кодексом битв.
Революция, крушение ancien regime, Гражданская война — все это для профессиональных спортсменов стало временем бесконечных бед. В «Русском спорте» в 1919 году регулярно описывалось, как те или иные спортсмены не выходили на соревнования по причине голода. Или мрачная история о том, как профессиональный лыжник поехал в деревню для того, чтобы найти хлеба — и ехал обратно на крыше вагона зимой, потому что мест внутри не было, а на соревнования надо было успеть. В другом спортивном клубе жаловались, что за зиму у них закончился весь спортивный инвентарь — пустили его в растопку.
Может быть, с этим и связан массовый рост популярности футбола у рабочих в годы революции? Спорт несложный, требующий минимального инвентаря, футболистов среди рабочих было немало и до 1917 года. Для Николая Старостина эти годы были временем футбольной карьеры, которая строилась на фоне бесконечных тягот и голода: от тифа умер отец, денег не было, ржаная мука стоило ужасно дорого.
Но Старостин упорно гнул свою линию и в мире византийской советской политики в области спорта смог выгрызть себе место под солнцем — хотя на этом пути и он с братьями стал жертвой репрессий, оказался в ГУЛАГе, но все равно не сдался. Старостин пережил всех своих врагов, увидел крах СССР — и доживал свой век живой легендой.
В России ликуют москвичи, Старостин наслаждается славой и успехом, а во Франции через четыре дня после этого триумфа начинается первый чемпионат страны по футболу. Команды были разделены на две группы — и тренером «Олимпика» из Антиба становится загадочный месье де Валери, более известный как Валериан Безвечный. Эмигрант из Российской империи, уроженец Кишинева, который спортом, видимо, увлекался не меньше, чем Старостин, но карьеру строил на чужбине.
Безвечного мотало по миру. В середине 1920-х он играет за египетский клуб «Аль Секка», потом ненадолго уезжает в Чехословакию, затем снова в Египет, следом Чехословакия, Греция… Кишиневец Валериан в 1928 году становится тренером сборной Египта по футболу и отправляется вместе с ней на Олимпийские игры в Голландию. Под его руководством египтяне громят Турцию, со скрипом побеждают Португалию, но в полуфинале остановлены Аргентиной, а в матче за третье место уничтожены Италией. Валериан, которого египтяне уважительно звали Валер-бей, отправился во Францию.
Под его руководством футбольный клуб из Антиба проявил себя хорошо. В отличие от самого Валериана — его уволили, раскопав, что он подкупал команды противников, предлагая им сдать матчи. И вновь скитания — которые загонят Валериана аж в Аргентину.
Валериан Безвечный — вечный странник.
Николай Старостин забивает за сборную Москвы.
#сенников
Эй, вратарь, готовься к бою — часовым ты поставлен у ворот! В новом эпизоде цикла «Расходящиеся тропы», Егор Сенников наблюдает за тем, как кожаный мяч летает над зеленым полем, трибуны ревут, а люди сложной судьбы следят за счетом на табло.
Матч закончился разгромом. На московском стадионе «Динамо» 7 сентября 1932 года зрители ревели от восторга. Сборная команды Москвы по футболу разгромно победила сборную Ленинграда; на табло 5:1, первый гол забил Николай Старостин.
Москвичи выиграли первенство СССР по футболу среди команд городов. На пути к финалу они разгромили сборную Донбасса (9:1) и Тифлиса (6:1). Костяк московской команды составляли игроки «Динамо», команды чекистов. Но капитаном был Николай Старостин, представлявший вместе с братом команду табачной фабрики «Дукат» — пройдет совсем немного времени, и на ее осколках будет основан «Спартак».
Николай Старостин — легенда. Парень с Пресни, выходец из старообрядческой семьи, сын егеря, легендарный футболист и человек, без которого, наверное, не было бы никакого «Спартака» — еще с самой юности его душой овладел футбол. В своих мемуарах, впрочем, он вспоминает и о том, что было популярно до футбола в его детстве — драки стенка на стенку. Выходили парни с Грузин и Пресни, «дорогомиловцы» и «бутырские» — и дрались, в соответствии с неким уличным кодексом битв.
Революция, крушение ancien regime, Гражданская война — все это для профессиональных спортсменов стало временем бесконечных бед. В «Русском спорте» в 1919 году регулярно описывалось, как те или иные спортсмены не выходили на соревнования по причине голода. Или мрачная история о том, как профессиональный лыжник поехал в деревню для того, чтобы найти хлеба — и ехал обратно на крыше вагона зимой, потому что мест внутри не было, а на соревнования надо было успеть. В другом спортивном клубе жаловались, что за зиму у них закончился весь спортивный инвентарь — пустили его в растопку.
Может быть, с этим и связан массовый рост популярности футбола у рабочих в годы революции? Спорт несложный, требующий минимального инвентаря, футболистов среди рабочих было немало и до 1917 года. Для Николая Старостина эти годы были временем футбольной карьеры, которая строилась на фоне бесконечных тягот и голода: от тифа умер отец, денег не было, ржаная мука стоило ужасно дорого.
Но Старостин упорно гнул свою линию и в мире византийской советской политики в области спорта смог выгрызть себе место под солнцем — хотя на этом пути и он с братьями стал жертвой репрессий, оказался в ГУЛАГе, но все равно не сдался. Старостин пережил всех своих врагов, увидел крах СССР — и доживал свой век живой легендой.
В России ликуют москвичи, Старостин наслаждается славой и успехом, а во Франции через четыре дня после этого триумфа начинается первый чемпионат страны по футболу. Команды были разделены на две группы — и тренером «Олимпика» из Антиба становится загадочный месье де Валери, более известный как Валериан Безвечный. Эмигрант из Российской империи, уроженец Кишинева, который спортом, видимо, увлекался не меньше, чем Старостин, но карьеру строил на чужбине.
Безвечного мотало по миру. В середине 1920-х он играет за египетский клуб «Аль Секка», потом ненадолго уезжает в Чехословакию, затем снова в Египет, следом Чехословакия, Греция… Кишиневец Валериан в 1928 году становится тренером сборной Египта по футболу и отправляется вместе с ней на Олимпийские игры в Голландию. Под его руководством египтяне громят Турцию, со скрипом побеждают Португалию, но в полуфинале остановлены Аргентиной, а в матче за третье место уничтожены Италией. Валериан, которого египтяне уважительно звали Валер-бей, отправился во Францию.
Под его руководством футбольный клуб из Антиба проявил себя хорошо. В отличие от самого Валериана — его уволили, раскопав, что он подкупал команды противников, предлагая им сдать матчи. И вновь скитания — которые загонят Валериана аж в Аргентину.
Валериан Безвечный — вечный странник.
Николай Старостин забивает за сборную Москвы.
#сенников
