Завтра (10 декабря) в Петербурге на Новой Голландии будет благотворительный книжный развал Фонарь, его проводит журнал Прочтение. Можно будет купить книги и таким образом поддержать Ночлежку, организацию, помогающую бездомным. Сейчас зима, и бездомные еще сильнее нуждаются в помощи. Многие из них ее не переживут, потому что холодно, а город устроен так, что погреться негде. Я буду в 15:00 участвовать в разговоре про то, какие книги не читала в этом году и в следующем читать не буду. Если вы в Петербурге, приходите на Фонарь, у них большая интересная программа.
А послезавтра (11 декабря) WLAG совместно с No Kidding Press устраивает день рождения. В пространстве Impact Hub Moscow (в районе Китай-Города). В 16:30 мы со Светой Лукьяновой и Сашей Кармаевой будем говорить про будущее. В этот день у коллег большая программа, можно посмотреть в их соцсетях. В общем, приходите, если в Москве.
А послезавтра (11 декабря) WLAG совместно с No Kidding Press устраивает день рождения. В пространстве Impact Hub Moscow (в районе Китай-Города). В 16:30 мы со Светой Лукьяновой и Сашей Кармаевой будем говорить про будущее. В этот день у коллег большая программа, можно посмотреть в их соцсетях. В общем, приходите, если в Москве.
Собираю подборку текстов для одной своей студентки про РПП и вспомнила, что лет сто назад делала материал про семь книг о теле. Может быть и вам пригодится.
Вчера No Kidding Press исполнилось пять лет. Последние года четыре я писала эссе в разные медиа о книгах издательства. Собрала для вас все, что нашла и вспомнила.
О переписке Кэти Акер и Маккензи Уорк
О «Синетах» Мегги Нельсон
Об Анни Эрно
Об «Инферно» Алин Майлз
О «Быть здесь уже чудо» Мари Дарьесек
О «Расцветает самая красная из роз» Лив Стремквист (писала для газеты «Книги у моря», онлайн ее нет, поэтому даю ссылку на файл)
О переписке Кэти Акер и Маккензи Уорк
О «Синетах» Мегги Нельсон
Об Анни Эрно
Об «Инферно» Алин Майлз
О «Быть здесь уже чудо» Мари Дарьесек
О «Расцветает самая красная из роз» Лив Стремквист (писала для газеты «Книги у моря», онлайн ее нет, поэтому даю ссылку на файл)
В сентябре делала операцию после которой мне нельзя до сих пор сморкаться. И хирург мне сказал: ни в коем случае не сморкайтесь. Все в себя.
И я подумала, что я так живу уже очень давно. И «все в себя» это просто мое жизненное кредо.
И я подумала, что я так живу уже очень давно. И «все в себя» это просто мое жизненное кредо.
И, для тех, кто собирается дарить на Новый год близким книги, есть хорошие новости.
Издательство Ивана Лимбаха объявило Новогоднюю распродажу на все книги. Распродажа будет длиться до 18 декабря, успевайте.
Издательство Новое Литературное Обозрение объявило распродажу до 31 декабря. НЛО рекомендует сделать заказ в ближайшее время, если хотите получить книги до Нового года.
И у издательства Jaromír Hladík press распродажа не заканчивалась.
Издательство Ивана Лимбаха объявило Новогоднюю распродажу на все книги. Распродажа будет длиться до 18 декабря, успевайте.
Издательство Новое Литературное Обозрение объявило распродажу до 31 декабря. НЛО рекомендует сделать заказ в ближайшее время, если хотите получить книги до Нового года.
И у издательства Jaromír Hladík press распродажа не заканчивалась.
Сегодня у меня день рождения, мне исполнилось тридцать три года. Я бы хотела пожить еще два раза по тридцать три. Не от того, что жизнь прекрасна, а потому, что здесь есть чем заняться. И, в конце концов, я бы хотела увидеть другие времена, где все, кто меня окружают, смогли бы выдохнуть хоть ненадолго.
У меня есть все: семья, еда, одежда и работа, есть мои любимые книги. Поэтому, если вы хотите меня поздравить, то можно порадовать меня помощью другим, более уязвимым людям и животным. Здесь по ссылке есть целая сотня фондов, которым можно оформить пожертвования. Причем это не большие суммы, можно жертвовать тридцать рублей в месяц. Сумма незаметная, сейчас американо стоит двести рублей. Для меня лучшим подарком будет улучшение мира, и помогая друг другу, мы его делаем лучше. В списке можно найти фонды, помогающие людям с ментальными расстройствами, живущим с ВИЧ, бездомным и попавшим в ситуацию насилия, а так же животным и организациям, борющимся за гражданские права.
Если же вы хотите сделать мне персональный подарок, то подарите мне «подарок взрослой женщины, живущей в большом городе» — на сайтах московских аптек можно купить сертификат на любую сумму. А я на него куплю свои антидепрессанты и литий. Еще за неделю до этого дня аптеки начали атаковать меня смс о скидке в честь дня рождения, и я подумала, что это, конечно, лучший подарок.
И хочу поблагодарить вас: за ваше присутствие и ваше чтение. Без вас меня не было бы. Обнимаю всех крепко и шлю воздушные поцелуи.
У меня есть все: семья, еда, одежда и работа, есть мои любимые книги. Поэтому, если вы хотите меня поздравить, то можно порадовать меня помощью другим, более уязвимым людям и животным. Здесь по ссылке есть целая сотня фондов, которым можно оформить пожертвования. Причем это не большие суммы, можно жертвовать тридцать рублей в месяц. Сумма незаметная, сейчас американо стоит двести рублей. Для меня лучшим подарком будет улучшение мира, и помогая друг другу, мы его делаем лучше. В списке можно найти фонды, помогающие людям с ментальными расстройствами, живущим с ВИЧ, бездомным и попавшим в ситуацию насилия, а так же животным и организациям, борющимся за гражданские права.
Если же вы хотите сделать мне персональный подарок, то подарите мне «подарок взрослой женщины, живущей в большом городе» — на сайтах московских аптек можно купить сертификат на любую сумму. А я на него куплю свои антидепрессанты и литий. Еще за неделю до этого дня аптеки начали атаковать меня смс о скидке в честь дня рождения, и я подумала, что это, конечно, лучший подарок.
И хочу поблагодарить вас: за ваше присутствие и ваше чтение. Без вас меня не было бы. Обнимаю всех крепко и шлю воздушные поцелуи.
Все, кто пишет мне по работе и не может дописаться: я вижу все сообщения, но я поймала какой-то жёсткий вирус и лежу. Ещё утром при первых симптомах я думала, что просто надо полежать и сейчас все пройдёт, а к вечеру я сяду разбирать переписки. Но все оказалось намного хуже и я просто лежу. Как только я немного приду в себя — я всем сразу отвечу.
Берегите себя.
Берегите себя.
2/1 Понимаю, что начинаю выздоравливать в тот момент, когда у меня появляется масса вопросов к текстам, которые я читаю. На выходе из острой фазы дочитала «Преданность» Дельфины де Виган. Вопросов много, но все вопросы я снимаю, когда вспоминаю, что де Виган написала потрясающие «Отрицание ночи», «Благодарность» и «Основано на реальных событиях». Все три советую. И заодно можно посмотреть фильм «Основано на реальных событиях» по книге де Виган с Евой Грин. «Преданность» мне кажется самой неудачной книгой писательницы. Но в паре с ней идёт «Благодарность» — это такое французское кино о старении, боли и потере языка.
Когда начинаю думать о «Преданности» как неудачной книге, понимаю, что на самом деле она сложна в замысле. И в таком случае мне больше нравятся неудачные книги, чем удачные. Как и в «Благодарности», главные в ней не герои, но то, что ими движет. В «Благодарности» стареющая еврейка переживает афазию, но при этом ей не дает покоя желание отблагодарить семью, которая укрывала ее от фашистов несколько лет, когда та была маленькая. Она не помнит фамилий, но помнит имена и помнит, что должна отблагодарить их за свое спасение. Ей помогает молодая женщина, которой героиня стала опорой в детстве. Женщина, как я понимаю, списана с самой авторки. Ее мать страдала от ментального расстройства и поэтому бездетная соседка Миша часто кормила и ухаживала за ней. Теперь она поменялись местами: Миша постарела и ей необходим уход и помощь. Женщина ухаживает за Миша и пытается найти семейную пару, спасшую ту, кто спас ее когда-то.
В «Благодарности» для меня было самым тяжелым осознание, что язык безвозвратно растворяется и постепенно перестает подчиняться. Миша долгое время работала редакторкой влиятельной французской газеты, теперь она путает слова и вместо «хорошо» говорит «порошок». Я сама часто забываю слова и теряю нить повествования. Именно в такие моменты я ощущаю себя в полной пустоте. Воздуха перестает хватать, кажется, я вот-вот упаду и исчезну навсегда. Миша наблюдает за своим недугом, она старается ему сопротивляться, в этом ей помогает молодой логопед. Но Миша не интересно играть в игры, отгадывая пропущенные в пословицах слова. Ей интересно говорить с ним, говорить о чувствах, которые наполняют его. Так они беседуют и он тщательно документирует угасание языка Миша. Когда язык Миша растворяется, сама она умирает. Тихо, во сне.
В «Преданности» все несколько иначе. На французском эта книга называется Les Loyauté. Лояльность, приверженность правилам и власти. И, как я уже писала, задумка самой книги амбициозная. В ней больше героев и больше конфликтов: классовый, институциональный, семейный. В нем действуют две семьи с мальчиками-подростками и учительница. И каждая героиня и герой пытается по-своему выпутаться из собственной травмы и душных отношений. Подростки, не справляются и пьют крепкий алкоголь в тайнике за шкафом у столовой. Учительница, разрушенная опытом домашнего насилия, старается их спасти. Матери обоих детей, ослепленные ненавистью и обидой, стремятся спасти себя и контролировать своих детей.
Когда начинаю думать о «Преданности» как неудачной книге, понимаю, что на самом деле она сложна в замысле. И в таком случае мне больше нравятся неудачные книги, чем удачные. Как и в «Благодарности», главные в ней не герои, но то, что ими движет. В «Благодарности» стареющая еврейка переживает афазию, но при этом ей не дает покоя желание отблагодарить семью, которая укрывала ее от фашистов несколько лет, когда та была маленькая. Она не помнит фамилий, но помнит имена и помнит, что должна отблагодарить их за свое спасение. Ей помогает молодая женщина, которой героиня стала опорой в детстве. Женщина, как я понимаю, списана с самой авторки. Ее мать страдала от ментального расстройства и поэтому бездетная соседка Миша часто кормила и ухаживала за ней. Теперь она поменялись местами: Миша постарела и ей необходим уход и помощь. Женщина ухаживает за Миша и пытается найти семейную пару, спасшую ту, кто спас ее когда-то.
В «Благодарности» для меня было самым тяжелым осознание, что язык безвозвратно растворяется и постепенно перестает подчиняться. Миша долгое время работала редакторкой влиятельной французской газеты, теперь она путает слова и вместо «хорошо» говорит «порошок». Я сама часто забываю слова и теряю нить повествования. Именно в такие моменты я ощущаю себя в полной пустоте. Воздуха перестает хватать, кажется, я вот-вот упаду и исчезну навсегда. Миша наблюдает за своим недугом, она старается ему сопротивляться, в этом ей помогает молодой логопед. Но Миша не интересно играть в игры, отгадывая пропущенные в пословицах слова. Ей интересно говорить с ним, говорить о чувствах, которые наполняют его. Так они беседуют и он тщательно документирует угасание языка Миша. Когда язык Миша растворяется, сама она умирает. Тихо, во сне.
В «Преданности» все несколько иначе. На французском эта книга называется Les Loyauté. Лояльность, приверженность правилам и власти. И, как я уже писала, задумка самой книги амбициозная. В ней больше героев и больше конфликтов: классовый, институциональный, семейный. В нем действуют две семьи с мальчиками-подростками и учительница. И каждая героиня и герой пытается по-своему выпутаться из собственной травмы и душных отношений. Подростки, не справляются и пьют крепкий алкоголь в тайнике за шкафом у столовой. Учительница, разрушенная опытом домашнего насилия, старается их спасти. Матери обоих детей, ослепленные ненавистью и обидой, стремятся спасти себя и контролировать своих детей.
2/2 Мне показалось, что для такого романа необходимо как минимум больше объема. Книга тоненькая, сто пятьдесят страниц. Хотя, с другой стороны, думаю я, Анни Эрно, например, пишет романы в восемьдесят и в них есть все. Но у Эрно и героев не так много, как в «Преданности».
И, возможно, отказ от кинематографической логики развития сюжета изменил бы книгу. Еще одной из проблем этой книги я вижу сложность в работе с героями-детьми. Видно, как де Виган решает ее стилистически. Она не берется говорить от их лица, как она это делает в случае других героинь. О своих подростках она пишет, используя косвенную речь, и в эти моменты в тексте как бы появляется авторка. Это интересное решение, я бы разобрала его на каком-нибудь семинаре. Вообще, наверное, сложно писать о подростках в литературе для взрослых. Кино с этим как-то справляется, а вот литература не очень. Именно поэтому, я думаю, де Виган выбирает повествования и сюжет, схожие со сценарием. Но, с другой стороны, думаю я, возможно, она изначально пишет с расчётом на то, что по книге снимут кино. Этого мы никогда не узнаем.
Как бы там ни было, я рекомендую прочесть де Виган, очень классная писательница.
И, возможно, отказ от кинематографической логики развития сюжета изменил бы книгу. Еще одной из проблем этой книги я вижу сложность в работе с героями-детьми. Видно, как де Виган решает ее стилистически. Она не берется говорить от их лица, как она это делает в случае других героинь. О своих подростках она пишет, используя косвенную речь, и в эти моменты в тексте как бы появляется авторка. Это интересное решение, я бы разобрала его на каком-нибудь семинаре. Вообще, наверное, сложно писать о подростках в литературе для взрослых. Кино с этим как-то справляется, а вот литература не очень. Именно поэтому, я думаю, де Виган выбирает повествования и сюжет, схожие со сценарием. Но, с другой стороны, думаю я, возможно, она изначально пишет с расчётом на то, что по книге снимут кино. Этого мы никогда не узнаем.
Как бы там ни было, я рекомендую прочесть де Виган, очень классная писательница.
Еще прочла «Ипотеку страданий» Натальи Зайцевой. Мне нравится этот тип письма: оно очень экономное, схватывающее фрагменты аффектов и мыслей. Если говорить о жанре, то, я бы определила его как записки. Мне самой никогда не удавалось достичь такой легкости. Меня всегда тянет к погружению и долгой фиксации на одной точке. Плюс у меня есть тяга к эпическому повествованию, а оно закрывает возможность работать через умолчание и редкие всплески, описывающие ситуации. Поэтому я всегда с удовольствием читаю тексты такого типа: центр притяжения — не история, а состояние. Записки не притворяются универсальными. И это непритворство дает возможность многим читающим присоединиться к тексту.
История такая — молодая девушка, родившаяся в Заполярье, живет и работает в Москве. Она занимается театром и тратит силы и время на прекарную работу, долг за квартиру копится, боль прошлого не умолкает. Она и не умолкнет никогда, кажется, героиня с этим уже давно смирилась. Ипотека страданий — это метафора, героиня задается вопросом: можно ли как на калькуляторе ипотеки просчитать все муки прошлого так, чтобы в один момент оказалось, что страдать достаточно, долг банку жизни выплачен сполна. А прямо сейчас можно освободиться?
Книга маленькая, совсем крохотная, я ее прочла за полчаса на выходе из 37,5 в 36,6. И мне, если честно, было мало. Мне кажется, что когда сталкиваешься с таким текстом, хочется, чтобы метод был доведен до предела. Записки охватывают год: зиму, весну, лето и осень. И мне хочется думать, что «Ипотека страданий» — это такой задел на более объемный проект. Возможно, он будет написан иначе, пусть он будет так же пятидесяти страничным, но мне хочется дойти до предела этого письма. В этой книги я его не вижу.
И есть у меня еще одно замечание к тексту — я долго крутила это в голове и так и сяк и думала, поняла, что все-таки должна про это писать. Я считаю, что психотерапевтическая лексика и синтаксис должны вводиться в текст очень осмысленно и аккуратно. В тексте, например, встречается выражение «триггернулась об нее». Кто-то скажет — ну и что, литература это своеобразный слепок языка, пусть там будет и такое. Но у меня нет претензий по поводу присутствия, у меня есть комментарий по поводу употребления. Особенно, когда читаешь текст о проживании чувств, психотерапевтическая лексика буквально сжирает огромный пласт, который мог бы раскрывать оттенок чувств и опыт героини. Мы уже давно используем в речи слова типа триггер, границы и тд. Это стало нормой и во многом приняло форму речевых штампов. А речевые штампы, когда мы их читаем или говорим, сами по себе только пустые формы. Ведь никто, когда слышит фразу «дождь идет», не представляет себе персону дождя в сапогах, которая идет по лужам. То же с триггером.
Я не имею ничего против «новомодных» слов в современных текстах. Мне очень нравится, например, как современную лексику используют Гана Отчик и Маша Землянова в своих стихах. Галина Рымбу пару лет назад писала стихотворение-список «Текст с новыми словами», в котором комментировала введение новой лексики в повседневный и письменный язык. Поэзия вообще часто идет впереди словесности и впитывает в себя все, что еще не абсорбировали медиа и культура, у нее в этом смысле есть чему учиться.
Короче, мои знаки кончаются, а на два поста я не хочу рассусоливать. Мне кажется, что необходимо очень внимательно относиться к психотерапевтической лексике, особенно, когда речь идет о маленьком прозаическом тексте, основанном на фиксации аффектов. Встроенная в диалог она будет работать как характеристика героини. В поэтический текст — как аллитерация + метафора: «об нее» триггернулась, как поцарапалась. А в маленькой прозе, где написано «триггернулась об нее», как я вижу, лежит два предложения (или больше), в которых можно в том же экономичном режиме раскрыть опыт героини. Это работает, в первую очередь, на глубину текста, во вторую — на включение читателя.
Фух, хватило знаков.
История такая — молодая девушка, родившаяся в Заполярье, живет и работает в Москве. Она занимается театром и тратит силы и время на прекарную работу, долг за квартиру копится, боль прошлого не умолкает. Она и не умолкнет никогда, кажется, героиня с этим уже давно смирилась. Ипотека страданий — это метафора, героиня задается вопросом: можно ли как на калькуляторе ипотеки просчитать все муки прошлого так, чтобы в один момент оказалось, что страдать достаточно, долг банку жизни выплачен сполна. А прямо сейчас можно освободиться?
Книга маленькая, совсем крохотная, я ее прочла за полчаса на выходе из 37,5 в 36,6. И мне, если честно, было мало. Мне кажется, что когда сталкиваешься с таким текстом, хочется, чтобы метод был доведен до предела. Записки охватывают год: зиму, весну, лето и осень. И мне хочется думать, что «Ипотека страданий» — это такой задел на более объемный проект. Возможно, он будет написан иначе, пусть он будет так же пятидесяти страничным, но мне хочется дойти до предела этого письма. В этой книги я его не вижу.
И есть у меня еще одно замечание к тексту — я долго крутила это в голове и так и сяк и думала, поняла, что все-таки должна про это писать. Я считаю, что психотерапевтическая лексика и синтаксис должны вводиться в текст очень осмысленно и аккуратно. В тексте, например, встречается выражение «триггернулась об нее». Кто-то скажет — ну и что, литература это своеобразный слепок языка, пусть там будет и такое. Но у меня нет претензий по поводу присутствия, у меня есть комментарий по поводу употребления. Особенно, когда читаешь текст о проживании чувств, психотерапевтическая лексика буквально сжирает огромный пласт, который мог бы раскрывать оттенок чувств и опыт героини. Мы уже давно используем в речи слова типа триггер, границы и тд. Это стало нормой и во многом приняло форму речевых штампов. А речевые штампы, когда мы их читаем или говорим, сами по себе только пустые формы. Ведь никто, когда слышит фразу «дождь идет», не представляет себе персону дождя в сапогах, которая идет по лужам. То же с триггером.
Я не имею ничего против «новомодных» слов в современных текстах. Мне очень нравится, например, как современную лексику используют Гана Отчик и Маша Землянова в своих стихах. Галина Рымбу пару лет назад писала стихотворение-список «Текст с новыми словами», в котором комментировала введение новой лексики в повседневный и письменный язык. Поэзия вообще часто идет впереди словесности и впитывает в себя все, что еще не абсорбировали медиа и культура, у нее в этом смысле есть чему учиться.
Короче, мои знаки кончаются, а на два поста я не хочу рассусоливать. Мне кажется, что необходимо очень внимательно относиться к психотерапевтической лексике, особенно, когда речь идет о маленьком прозаическом тексте, основанном на фиксации аффектов. Встроенная в диалог она будет работать как характеристика героини. В поэтический текст — как аллитерация + метафора: «об нее» триггернулась, как поцарапалась. А в маленькой прозе, где написано «триггернулась об нее», как я вижу, лежит два предложения (или больше), в которых можно в том же экономичном режиме раскрыть опыт героини. Это работает, в первую очередь, на глубину текста, во вторую — на включение читателя.
Фух, хватило знаков.
Коллеги из WLAG пишут, что на моей программе «Писать о себе» осталось еще несколько мест. Я настолько ее полюбила, что решила еще раз провести как минимум первую ступень.
Мы будем много читать — Эрно, Хети, Каск. И разбираться, как устроена структура каждого текста. После обсуждения я буду давать задания, связанные с прочитанным, а потом всей группой будем читать, что получилось и давать обратную связь.
Начнем 7 января, закончим 25 февраля. Встречаться будем по утрам суббот, чтобы у всех потом было время провести выходные с близкими и отдохнуть. На эту программу можно идти как начинающим, так и продолжающим учиться писать. А если у вас уже есть опыт и вы у меня учились — то это вообще супер, я буду рада видеть лица старых знакомых.
Мы будем много читать — Эрно, Хети, Каск. И разбираться, как устроена структура каждого текста. После обсуждения я буду давать задания, связанные с прочитанным, а потом всей группой будем читать, что получилось и давать обратную связь.
Начнем 7 января, закончим 25 февраля. Встречаться будем по утрам суббот, чтобы у всех потом было время провести выходные с близкими и отдохнуть. На эту программу можно идти как начинающим, так и продолжающим учиться писать. А если у вас уже есть опыт и вы у меня учились — то это вообще супер, я буду рада видеть лица старых знакомых.
Алина показала мне блогера, который рассказывает о том, как ездит из региона в Москву вахтовым методом. Он без прикрас снимает быт общаги за 200 рублей в сутки, прямо говорит о своём бюджете и рассказывает о работе на складах вайлдберис и в доставке. Я посмотрела и вспомнила, как сама работала вахтовым методом.
Работала я не на складе, а в кафе на горнолыжном курорте в минус сорок. И жила не в десяти метровой комнате на десять человек, а в какой-то палате типа детсадовской на тридцать, но она никогда не была заполнена. Все кончилось тем, что директриса всех обманула и не заплатила обещанное и я украла два блока кента единицы в отместку предприятию. Хотя на выходе нас все время проверяли, я как-то их протащила и укатила оттуда. Кент единица был слишком лёгким, но других сигарет в баре не было, поэтому курила, что есть.
Курить в минус сорок на улице было так себе, но зато я подружилась с местными, которые работали на кухне и складе. Повара рассказывали мне похабные анекдоты. Я смеялась и угощала их казенными тортами. Что такое салат цезарь они узнали только из технических карт. До этого готовили только оливье и винегрет в столовой. Из тех же техкарт они узнали, что такое кесадилья. Отдавали кухню очень медленно и готовили через жопу. Но я на них не злилась, готовила им кофе. Я сама года два назад только узнала, что такое сыр дор блю и попробовала его год назад, когда гости не доели.
Я туда поехала, потому что у меня была какая-то придурошная безответная любовь. В Новосибирске я работала на двух работах — в кофейне и магазине одежды, без выходных, иначе денег не хватало. Любовь я умудрилась завести на работе. И когда в кофейню пришёл запрос на бариста в франшизу за двести километров в Кемеровской области, я согласилась. Подогнала смены в магазине так, чтобы работать две недели подряд и не пересекаться с моей зазнобой. Собрала сумку и поехала в лес работать. Было невыносимо тяжело и одиноко. Было в прямом смысле плохо и тошнило от автобуса, возившего сотрудников между курортом и общагой. Помню, как было холодно всегда — в комнате, в автобусе, в кафе — вообще везде. И ещё обиду: обещали золотые горы, а в итоге не заплатили. А я рассчитывала уволиться со второй работы и жить нормально. Мне было девятнадцать лет. Что самое стремное — я брала с собой ноутбук, чтобы писать стихи. И вот в этом добровольном изгнании я не написала ни одного текста. Просто тупо пялилась в соцсети и все.
Работала я не на складе, а в кафе на горнолыжном курорте в минус сорок. И жила не в десяти метровой комнате на десять человек, а в какой-то палате типа детсадовской на тридцать, но она никогда не была заполнена. Все кончилось тем, что директриса всех обманула и не заплатила обещанное и я украла два блока кента единицы в отместку предприятию. Хотя на выходе нас все время проверяли, я как-то их протащила и укатила оттуда. Кент единица был слишком лёгким, но других сигарет в баре не было, поэтому курила, что есть.
Курить в минус сорок на улице было так себе, но зато я подружилась с местными, которые работали на кухне и складе. Повара рассказывали мне похабные анекдоты. Я смеялась и угощала их казенными тортами. Что такое салат цезарь они узнали только из технических карт. До этого готовили только оливье и винегрет в столовой. Из тех же техкарт они узнали, что такое кесадилья. Отдавали кухню очень медленно и готовили через жопу. Но я на них не злилась, готовила им кофе. Я сама года два назад только узнала, что такое сыр дор блю и попробовала его год назад, когда гости не доели.
Я туда поехала, потому что у меня была какая-то придурошная безответная любовь. В Новосибирске я работала на двух работах — в кофейне и магазине одежды, без выходных, иначе денег не хватало. Любовь я умудрилась завести на работе. И когда в кофейню пришёл запрос на бариста в франшизу за двести километров в Кемеровской области, я согласилась. Подогнала смены в магазине так, чтобы работать две недели подряд и не пересекаться с моей зазнобой. Собрала сумку и поехала в лес работать. Было невыносимо тяжело и одиноко. Было в прямом смысле плохо и тошнило от автобуса, возившего сотрудников между курортом и общагой. Помню, как было холодно всегда — в комнате, в автобусе, в кафе — вообще везде. И ещё обиду: обещали золотые горы, а в итоге не заплатили. А я рассчитывала уволиться со второй работы и жить нормально. Мне было девятнадцать лет. Что самое стремное — я брала с собой ноутбук, чтобы писать стихи. И вот в этом добровольном изгнании я не написала ни одного текста. Просто тупо пялилась в соцсети и все.
Станислав Снытко «История прозы в описаниях земли»:
прозаические вещи, в отличие от поэзии, осуществляют не бесцельную трату, а накопление и нагнетание изменений, которым не соответствует ни один вероятный финал, за исключением бесконечной амплификации и дальнейшего разрастания; отсюда и такой результат, как якобы не законченные авторами книги — заброшенные фрагменты или многочисленные романы, обрывающиеся буквально на полуслове: в таких случаях принято ссылаться на недоразумение, помешавшее автору «закончить» вещь.
прозаические вещи, в отличие от поэзии, осуществляют не бесцельную трату, а накопление и нагнетание изменений, которым не соответствует ни один вероятный финал, за исключением бесконечной амплификации и дальнейшего разрастания; отсюда и такой результат, как якобы не законченные авторами книги — заброшенные фрагменты или многочисленные романы, обрывающиеся буквально на полуслове: в таких случаях принято ссылаться на недоразумение, помешавшее автору «закончить» вещь.
Ехала сегодня в метро, читая «Пути, перепутья и тупики русской женской литературы» Ирины Савкиной, и хохотала, чуть не проехала свою станцию.
Савкина в одной из статей о критике женского писательства в 19-ом веке анализирует повесть «Женщина-писательница» Рахманного (псевдоним писателя Веревкина). Фабула такая: два молодых мужчины едут навестить семью патриархальных помещиков и познакомиться с образованной девушкой, их дочерью Варетой. Потом автор на двадцать страниц пишет о том, чем писательство вредит женщине. И возвращается к повествованию: Варета выходит замуж за одного из них. Начинает писать повести о своем несчастливом браке, публиковать их, становится знаменитой женщиной. Как вы понимаете, знаменита она не своим столом и вкусными обедами, прилежным послушанием мужу, но своими романами. Брак трещит по швам — она роняет своего сына, после чего тот умирает. Дальше хуже: пока сын умирает, она несется в театр, чтобы представить свою пьесу. И, вишенка на торте — ее муж, уже обезумевший от этого всего, идет на ярмарку и погибает в пожаре.
Мораль такова: женщина, занимающаяся публичным письмом, превращается в чудище, в семью ее не заманишь, она развратница и пакостница. Тут цитата про то куда относят женщин-писательниц:
«к разряду чудовищ, которое настоящее место не в будуаре, благоухающем резедой и амброй, а в кабинете естественной истории, рядом со сросшимися самцами, с младенцем о четырех головах, с скелетом Каспаров Гаузера»
Ясно, что мы имеем здесь не литературную критику, а страх потери контроля над женщиной. Пишущая публично женщина для автора потому и чудовище, что она выходит в поле власти и заявляет на нее свои права. Она становится конкуренткой, а это неудобно там, где к женщинам было принято относиться снисходительно, по-отечески. К тому же она, пишущая, незнакомка, тьма: амбра и будуары это известное, понятное пространство для помещения туда женщины. И автор своим текстом с одной стороны, контролирует женщину и не дает ей выйти за пределы очерченного патриархатными правилами поля. С другой — признается в своем страхе нарушения этого порядка.
Но хохотала я по другой причине. Ведь он абсолютно прав. Я часто чувствую себя чудищем, меня не волнует быт, меня беспокоит мое письмо больше чего бы то ни было. И да, я хочу признания не меньше, чем другие писатели. В этой карикатуре я узнала саму себя. Только не понимаю, почему плохо быть чудищем.
Савкина в одной из статей о критике женского писательства в 19-ом веке анализирует повесть «Женщина-писательница» Рахманного (псевдоним писателя Веревкина). Фабула такая: два молодых мужчины едут навестить семью патриархальных помещиков и познакомиться с образованной девушкой, их дочерью Варетой. Потом автор на двадцать страниц пишет о том, чем писательство вредит женщине. И возвращается к повествованию: Варета выходит замуж за одного из них. Начинает писать повести о своем несчастливом браке, публиковать их, становится знаменитой женщиной. Как вы понимаете, знаменита она не своим столом и вкусными обедами, прилежным послушанием мужу, но своими романами. Брак трещит по швам — она роняет своего сына, после чего тот умирает. Дальше хуже: пока сын умирает, она несется в театр, чтобы представить свою пьесу. И, вишенка на торте — ее муж, уже обезумевший от этого всего, идет на ярмарку и погибает в пожаре.
Мораль такова: женщина, занимающаяся публичным письмом, превращается в чудище, в семью ее не заманишь, она развратница и пакостница. Тут цитата про то куда относят женщин-писательниц:
«к разряду чудовищ, которое настоящее место не в будуаре, благоухающем резедой и амброй, а в кабинете естественной истории, рядом со сросшимися самцами, с младенцем о четырех головах, с скелетом Каспаров Гаузера»
Ясно, что мы имеем здесь не литературную критику, а страх потери контроля над женщиной. Пишущая публично женщина для автора потому и чудовище, что она выходит в поле власти и заявляет на нее свои права. Она становится конкуренткой, а это неудобно там, где к женщинам было принято относиться снисходительно, по-отечески. К тому же она, пишущая, незнакомка, тьма: амбра и будуары это известное, понятное пространство для помещения туда женщины. И автор своим текстом с одной стороны, контролирует женщину и не дает ей выйти за пределы очерченного патриархатными правилами поля. С другой — признается в своем страхе нарушения этого порядка.
Но хохотала я по другой причине. Ведь он абсолютно прав. Я часто чувствую себя чудищем, меня не волнует быт, меня беспокоит мое письмо больше чего бы то ни было. И да, я хочу признания не меньше, чем другие писатели. В этой карикатуре я узнала саму себя. Только не понимаю, почему плохо быть чудищем.
Собрала для вас сборники статей о женской русскоязычной литературе. И даю ссылки, где-то на пдф, где-то на бумагу и пдф.
«Авторицы и поэтки» — знаковые критические тексты, написанные о женской литературе в 30-е годы XIX века.
«Классики и современницы» Евгения Строганова — название говорит само за себя. Сборник статей о рецепции женской литературы первой трети XIX века, героинях в текстах мужчин и биографии писательниц.
«Пути, перепутья и тупики русской женской литературы» Ирины Савкиной — сборник начинается обзором литературы XIX века, продолжается Дарьей Донцовой и Александрой Марининой. Дальше статьи о критике женской литературы.
«Женские силуэты» Елена Колтоновская — статьи литературной критикессы Колтоновской, которая первой попыталась описать феномен «женского искусства» в начале XX века.
«Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890-1930-х годов» — сборник статей о героинях, дневниковой прозе и писательницах XX века.
«Страсть» Ирины Жеребкиной — Жеребкина, используя психоаналитическую линзу, исследует творческие и жизненные стратегии писательниц XX века. Тут и Лиля Брик, и Лидия Гинзбург, и Ольга Фрейденберг.
«Сетка Цеткин. Антология феминистской критики» — статьи и критические заметки современных авторок о прозе и поэзии.
«Авторицы и поэтки» — знаковые критические тексты, написанные о женской литературе в 30-е годы XIX века.
«Классики и современницы» Евгения Строганова — название говорит само за себя. Сборник статей о рецепции женской литературы первой трети XIX века, героинях в текстах мужчин и биографии писательниц.
«Пути, перепутья и тупики русской женской литературы» Ирины Савкиной — сборник начинается обзором литературы XIX века, продолжается Дарьей Донцовой и Александрой Марининой. Дальше статьи о критике женской литературы.
«Женские силуэты» Елена Колтоновская — статьи литературной критикессы Колтоновской, которая первой попыталась описать феномен «женского искусства» в начале XX века.
«Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890-1930-х годов» — сборник статей о героинях, дневниковой прозе и писательницах XX века.
«Страсть» Ирины Жеребкиной — Жеребкина, используя психоаналитическую линзу, исследует творческие и жизненные стратегии писательниц XX века. Тут и Лиля Брик, и Лидия Гинзбург, и Ольга Фрейденберг.
«Сетка Цеткин. Антология феминистской критики» — статьи и критические заметки современных авторок о прозе и поэзии.
Моей подруге Гале под дверь подкинули молодую кошку. На вид кошке месяцев пять. Она вертлявая и очень ласковая, поэтому как следует сфотографировать не получилось. У Гали уже два кота и она хочет эту подкидную кошку куда-нибудь пристроить. Если вы хотите себе кису, напишите, пожалуйста, мне, я вам дам контакт Гали. А она вам все расскажет и эту кошку вам передаст. Под елку, как говорится.
Вчера прочла «Кролиководство» Бинни Киршенбаум. Идеальное чтение для тех, кто не празднует Новый год. Фабула такая: писательница страдает от депрессии, 31 декабря она с горем пополам выползает из дома в ресторан, чтобы принять участие в традиционном ужине с друзьями. Ужин заканчивается госпитализацией в психиатрическую клинику.
Я люблю троп «писательница и ментальное расстройство», мне кажется, он появился в середине прошлого века в литературах США и Европы. В русскоязычной литературе, к сожалению, этот троп не используют. Думаю, это связано во-первых с Советским наследием с его карательной психиатрией, во-вторых, потому, что болеть себе может позволить только средний класс. А на постсоветском пространстве средний класс только начал зарождаться. И непонятно, что теперь с ним будет.
Ко всему прочему в русскоязычной литературе слишком сильно влияние русского символизма, в котором страдающая женщина — это отражение нарциссического Я поэта-мужчины. Таким образом получается, что женщины в русскоязычной литературе испытывают болезнь-для-других. Часто — в рамках идеи жизнетворчества. Вспомнить Нину Петровскую, прототип одной из повестей Брюсова. Ее назвали жертвой эпохи символизма. Она умерла в парижской гостинице, больная и без денег.
А в реальности женщинам болеть нельзя, потому что больная женщина неудобна. То есть болезнь-для-себя ей недоступна. Она все время обязана испытывать вину за свой промах и слабость. Не знаю, появятся ли русскоязычной литературе тексты о женщинах, которые болеют для себя. Мне все-таки кажется, что да. Потому что количество ментальных расстройств с каждым годом диагностируют все больше. Люди все чаще и с большим вниманием относятся к своим состояниям. В 2022 году спрос на антидепрессанты вырос в четыре раза. В конце концов, креативный и средний классы, хоть и в демо режиме, в вечных мучениях прекарности по-прежнему остаются. Среди оставшихся и среди уехавших.
Возвращаясь к книге, могу ее только советовать. Пожалуй, это одна из немногих книг, читая которую, я все время думала: ой, это как у меня. Я не люблю стерильный подход к болезни и описание медучреждений как что-то кристально чистое и выкрашенное в небесно-голубой цвет. Киршенбаум пишет о запахе грязного нижнего белья, беспорядке, полном упадке и потере во времени и пространстве. В них нет ни красоты, ни экзотичности. Это просто стремная болезнь, у каждой болезни есть запах и последствия. Клиника в ее тексте — это клиника, а не навороченный медцентр из Футурамы: клеенки, бумажные пижамы, неудобные казенные подушки. Невыносимая любезность персонала, граничащая с холодностью и безразличием. Всюду мерзкий бежевый цвет и столы из дсп. Здесь болеют и все пропитано болезнью. Счастливого конца тоже нет. В этой книге, какой бы она ни была сюжетно выверенной, конца нет и героине ничего не помогает.
Возможно, ей станет легче, если люди перестанут ее донимать и оставят в покое. Перестанут тыкать ей в курение, нежелание иметь детей, перестанут сравнивать с более успешными писателями. Перестанут мериться статусами и расправлять павлиньи хвосты при знакомстве. И смеяться над ее именем. Думать, что у нее скверный характер и говорить, что за него ее недолюбливают. Потому что нужно быть удобной, иметь хорошее имя, рожать детей, бросить курить, хвалить еду, которую заказал позер-друг, чтобы повыпендриваться, не говорить, что думаешь. В общем, замкнутый круг. По сути, единственное, что у нее остается для себя — это болезнь.
Я люблю троп «писательница и ментальное расстройство», мне кажется, он появился в середине прошлого века в литературах США и Европы. В русскоязычной литературе, к сожалению, этот троп не используют. Думаю, это связано во-первых с Советским наследием с его карательной психиатрией, во-вторых, потому, что болеть себе может позволить только средний класс. А на постсоветском пространстве средний класс только начал зарождаться. И непонятно, что теперь с ним будет.
Ко всему прочему в русскоязычной литературе слишком сильно влияние русского символизма, в котором страдающая женщина — это отражение нарциссического Я поэта-мужчины. Таким образом получается, что женщины в русскоязычной литературе испытывают болезнь-для-других. Часто — в рамках идеи жизнетворчества. Вспомнить Нину Петровскую, прототип одной из повестей Брюсова. Ее назвали жертвой эпохи символизма. Она умерла в парижской гостинице, больная и без денег.
А в реальности женщинам болеть нельзя, потому что больная женщина неудобна. То есть болезнь-для-себя ей недоступна. Она все время обязана испытывать вину за свой промах и слабость. Не знаю, появятся ли русскоязычной литературе тексты о женщинах, которые болеют для себя. Мне все-таки кажется, что да. Потому что количество ментальных расстройств с каждым годом диагностируют все больше. Люди все чаще и с большим вниманием относятся к своим состояниям. В 2022 году спрос на антидепрессанты вырос в четыре раза. В конце концов, креативный и средний классы, хоть и в демо режиме, в вечных мучениях прекарности по-прежнему остаются. Среди оставшихся и среди уехавших.
Возвращаясь к книге, могу ее только советовать. Пожалуй, это одна из немногих книг, читая которую, я все время думала: ой, это как у меня. Я не люблю стерильный подход к болезни и описание медучреждений как что-то кристально чистое и выкрашенное в небесно-голубой цвет. Киршенбаум пишет о запахе грязного нижнего белья, беспорядке, полном упадке и потере во времени и пространстве. В них нет ни красоты, ни экзотичности. Это просто стремная болезнь, у каждой болезни есть запах и последствия. Клиника в ее тексте — это клиника, а не навороченный медцентр из Футурамы: клеенки, бумажные пижамы, неудобные казенные подушки. Невыносимая любезность персонала, граничащая с холодностью и безразличием. Всюду мерзкий бежевый цвет и столы из дсп. Здесь болеют и все пропитано болезнью. Счастливого конца тоже нет. В этой книге, какой бы она ни была сюжетно выверенной, конца нет и героине ничего не помогает.
Возможно, ей станет легче, если люди перестанут ее донимать и оставят в покое. Перестанут тыкать ей в курение, нежелание иметь детей, перестанут сравнивать с более успешными писателями. Перестанут мериться статусами и расправлять павлиньи хвосты при знакомстве. И смеяться над ее именем. Думать, что у нее скверный характер и говорить, что за него ее недолюбливают. Потому что нужно быть удобной, иметь хорошее имя, рожать детей, бросить курить, хвалить еду, которую заказал позер-друг, чтобы повыпендриваться, не говорить, что думаешь. В общем, замкнутый круг. По сути, единственное, что у нее остается для себя — это болезнь.