Шестой час вечера. По пыльному Каменноостровскому проспекту, среди дилижансов, “кукушек”, извозчиков и собственников, эффектных всадников и изящных амазонок, медленно тащатся неуклюжие, темно-зелёные рыдванчики, называемые «казенными каретами». В них из города на спектакль в Каменноостровский театр едут артисты. Бритые физиономии мужчин и хорошенькие женские личики то и дело выглядывают из широких окон экипажей, на театральном жаргоне величаемых «эшафотами».
И действительно, пытки, испытываемые сидящими в них, походят на казнь. Судите сами! Каждая такая карета везёт, по крайней мере, шесть человек, с саквояжами, узлами и гримировальными ящиками. Кучер обязан привезти актёров не позже чем за полтора часа до начала представления, и потому заезжает за ними чуть ли не в четыре часа дня.
Несмотря на всю неудобность подобного способа передвижения, в “эшафотах” царит самое непринуждённое веселье и из кареты всю дорогу слышатся звонкий смех. Встречные и обгоняющие с любопытством разглядывают сидящих в каретах: актёр для публики всегда интересен. Какой-нибудь офицер, гарцующий на коне, отдаёт честь хорошенькой корифейке, выглянувшей в окно, и ловко бросает в карету небольшой пучок ландышей.
— Душка! — доносится оттуда.

Перед главным фронтоном театра, со ступенек которого отлично виден Елагинский дворец, зеленеет изумрудный оазис с несколькими деревьями, кругом которого в дни спектаклей в живописном беспорядке располагаются торговцы фруктами, ягодами, сластями, прохладительными напитками и цветами. Позади театра — такой же оазис, на котором под тенистыми деревьями отдыхают кучера, а кругом стоят «эшафоты» с мирно жующими корм лошадьми.

У театрального подъезда жизнь бьёт ключом. Курьер выкрикивает по именам кучеров, и те подают кареты, чтобы везти артистов по домам. Тут же толпится рой молодёжи — и статской, и военной, — ожидающей выхода той или другой артистки.
— Госпожа Сапожникова! — вопит курьер.
И молоденькая жрица Терпсихоры, ещё не пришедшая в себя от волнения первого успеха, с подведёнными глазками, которые не успела разгримировать, вся пахнущая пудрой и кремом, с лёгкой краской на лице, смущённо улыбаясь, проскальзывает сквозь строй — меж рядов поклонников, сопровождаемая восторженным шёпотом.
Она садится в уголок, закрывает глаза — и ей снова чудятся рукоплескания и крики «браво!»
— Господин Сазонов! — надрывается курьер.
Молодой артист, довольный неожиданной овацией, раскланивается и исчезает в семейственном рыдване.
— Госпожа Гусева!
— Я пешком! — откликается артистка, и, ни на кого не глядя, быстро сворачивает от подъезда в тёмную аллею, где мелькает силуэт какого-то военного, а дальше — «эгоистка» в одну лошадь.
Это замечено подругами и товарищами танцовщицы. По её адресу слышатся восклицания:
— Счастливица!..
Актёры и актрисы один за другим исчезают в широких пастях «эшафотов». Кареты уезжают. В окнах театра гаснет свет. Вокруг воцаряется мирная тишина, изредка нарушаемая чириканьем птиц и стрекотанием кузнечиков.
Белое здание окутывается лёгкими испарениями. Старый Петербург отдыхает.