Лонни был ужасно высок и ужасно худ — длинные конечности и странная, нервозная манера двигаться делали его похожим на какое-то паукообразное. Девочки в школе шептались, что рядом с Лонни им не по себе: вся эта неряшливость, выкрашенные волосы, черные ногти... Лонни было плевать. Как и любой паук, он передвигался по углам и не жаждал человеческого соседства.

Он раскачивается на задних ножках стула, потом резко ставит их обратно.
— Ну-у-у, а мне нравится, когда всё болтается на соплях. — Его беспокойные пальцы тут же начинают теребить что-то на столе: скачут между тетрадями, щупают подставку для канцелярки, проходятся по корешкам учебников. Хватают какую-то обертку. — Когда непонятно — умрёшь ты завтра или разбогатеешь. Это держит в тонусе.
У Лонни быстрая речь; такая, будто слова щекочут ему язык. Когда Хейл не отвечает, Лонни оборачивается, прищурившись, как будто солнце светит прямо в глаза, хотя в комнате давно темно.
— Ну так?
— Ты не задал никакого вопроса, — пожимает плечами Хейл.
Лонни кидает обёртку в угол и щёлкает пальцами.
— А, точно.
И так резко поворачивается на стуле, что Хейл бы вздрогнул от этой стремительности; но не вздрагивает. Паттерны, по которым Лонни двигается в пространстве, — ломанные, угловатые, почти припадочные в своих виражах, — за последние пару недель он неплох изучил. Вряд ли бы Лонни смог застать его врасплох.
Даже вот так: придвигаясь на стуле к кровати так, что они сталкиваются коленями. Одним быстрым движением наклоняясь так близко, что Хейлу приходится податься назад, чтобы не стукнуться с ним носами. Даже с этим немигающим взглядом. Даже когда спрашивает свистящим шепотом:
— Так умрешь ты завтра или разбогатеешь?