22.04 /день восемнадцатый/

я
наконец-то
поняла
!

Не буду я писать автофикшн, потому что мне до обморока скучно писать автофикшн. Я, конечно, очень люблю Ирину Горошко, и, допустим, из неё можно слепить любопытную автогероиню, НО! СКУЧНО! Я не хочу писать целую книгу, оставаясь автогероиней Ирины Горошко! А как же лицедейство, а как же маскарад?!

“Селфхарм” начал подавать признаки живой жизни, когда я отпустила Аню, отрезала её от себя, сказала, беги, беги, моя Аня, живи свою ебанутую жизнь! Я буду с тобой, но отныне ты — не я. И тогда запульсировало, завибрировало, и тогда роман разогнался так, что я еле поспевала (вот, кстати, тоже из кайфов писательства — когда вещь несётся на своих собственных рельсах, а тебе остаётся только поспевать записывать, только поспевать дышать).

Вот я и дальше хочу писать именно так.

А когда в “Селфхарме” появился голос Джульетты, а? Я как-то вечером пару часов проходила туда-сюда по пляжу Карон на Пхукете, просто разговаривая сама с собой, просто накручивая, возбуждая, пробуждая в себе Джульетту.

Да они все нихрена не делают, а я одна работаю!
Я всё на себе тяну!
Да сколько можно!?

Вы не представляете, какой кайф был свою внутреннюю Джульетту достать… К моменту, когда я заговорила в диктофон, я была зла, бесконечно зла, я была абсолютно уверена в своём праве хуесосить всех этих недоработничков!

Кайф!

А финальный фридом дэнс, где в Аню вселяется богиня Кали? Я начала писать эту сцену весной в Гомеле, в кафешке, которой больше и нет, а закончила уже в Таиланде почти год спустя. И чтобы закончить, чтобы сцена получилась именно такой по накалу и энергии, как мне было нужно, понадобился вечер с марихуаной (в Таиланде легально) и стоящей на повторе мантрой Кали на ютубе, и тогда она мне казалась прям по-настоящему жуткой, эта мантра. И я растворялась в музыке, растворялась в энергии Кали, я танцевала и как-то превращала это всё в текст, хотя и пальцы плохо слушались, чтобы печатать или писать на бумаге. В тот вечер я залезла в бессознательное, насобирала образов и уже потом, в абсолютной ясности сознания, превращала их в письмо.

(Кстати, это едва ли не единственный случай, когда наркотик помог с творчеством. Обычно я просто залипала на какое-нибудь аниме и сжирала чипсы пачками, а потом проваливалась в странный картонный сон).

Это всё к чему. Кайф писательства для меня — в хулиганстве, в лицедействе, в возможности выпасть из границ собственного “я” и побыть кем-то другим, прожить что-то другое. Почему-то эта мысль нова для меня, почему-то я раньше в этом себе не признавалась. Да, в моих текстах многое растёт из моей биографии, но при этом у меня никогда нет задачи передать “как оно было” или остаться в тексте максимально “собой”, пусть и осознанно сконструированной.

Ключевое в моём письме — это свобода рассказывать то и так, как я хочу. Без компромиссов и диктата формы или жанра.

Это всё, как вы понимаете, намётки к следующему роману. Утром я вдруг поняла, что пофигу, буду я писать его год, или два, или снова шесть, или вообще десять — это всё вообще неважно. Прям такая мелочь. Я буду писать. Я хочу писать. Я не могу не писать.

Ведь когда я пишу, я не ставлю жизнь на паузу. Просто обыденная жизнь, где есть всем понятные бытовые задачи и потребности, обогащается чем-то новым. Чем-то странным, чем-то не от мира сего. Я буду продолжать работать, любить, развиваться. Благодаря “Селфхарму” я прошла такой огромный внутренний путь, я встретила таких потрясающих людей. Эти шесть лет ни в коем случае не вырезаны из моей жизни.

Гулять по весеннему парку, целовать любимого мужчину, заниматься сексом, есть вкусный завтрак, смотреть в ночное небо, продышивать кости на йога-коврике, говорить по душам с подругой и — писать. Это вещи одного порядка. Нет высшего и низшего. Всё переплетается в невероятные узоры, всё влияет на всё, переливается и блестит.

Письмо — это просто часть жизни. Приятная, сладкая. Бонусная. Но лишь часть. Да, очень приятная. Но часть.

23.04 /день девятнадцатый/

У меня случаются не самые адекватные телесные реакции на хорошие новости. Когда я узнала, что “Селфхарм” напечатан, у меня случилась паническая атака впервые за энное количество лет, а сегодня я рыдала после очень крутого отзыва на роман от писательницы Каси Кустовой.

Тело выдаёт интересные реакции, и пока что точно могу сказать, что они связаны с ощущением безопасности, вернее, резко исчезающим ощущением безопасности. С одной стороны, я же хочу, чтобы роман звучал, чтобы его читали и о нём говорили — и в то же время мне страшно, мне так страшно самой становиться более видимой, более присутствующей в поле других людей.

То, что меня сегодня по-настоящему стабилизировало и успокоило — это объятия любимого человека, который нашёл в своём безумном рабочем дне возможность приехать домой просто ради того, чтобы обнять меня. Тело почувствовало опору и поддержку, начали вырабатываться нужные гормоны — и всё, я снова в норме, могу и работать, и в блоге у себя про отзыв рассказать.

(Иногда я думаю о том, что мой небольшой тираж романа отражает то, сколько я на самом деле могла психологически переварить и вместить. Что если бы число было в разы больше, следовательно, и требования к публичности и предъявлению себя тоже, то меня бы на данном этапе это могло просто сломать.)

А ещё же 20 мая у меня полноценная презентация в Москве (куда я вас очень приглашаю!). Первая, мини-презентация случилась осенью 2024 на ярмарке Нонфикшн, и меня перед той поездкой страшно колбасило. И это тоже связано с телом. Одно — это сидеть себе дома, писать свою книгу, как-то тихонечко её кому-то присылать, и совершенно другое — выйти вживую, привезти своё тело, взять в руки книгу и заявить: да, моё, я создала, я написала. Вот она я. Предъявить своё тело и свою книгу как одно.

Но тот опыт я прожила, и это было очень вдохновляюще. Так что к презентации 20 мая я готова, я предвкушаю.

Каждый шаг — в копилочку, это обнадёживает. И помогает продолжать писать, продолжать идти, продолжать жить.

24.04 /день двадцатый/

Формулировалось что-то формулировалось, но так и не доформулировалось. Помолчу сегодня.

25.04 /день двадцать первый/

Встречалась вчера с подругой. Оказалось, у неё в детстве, в те же, как у меня, шесть-семь лет, был опыт поездки в Италию в семью. Были тогда (и до сих пор существуют!) программы, в рамках которых детей из Чернобыльской зоны, из детдомов, из многодетных семей можно было отправить в Италию “на оздоровление”. Дети жили в итальянских семьях.

Моя мама подрабатывала переводчицей в таком фонде. Я отправилась в Италию в шесть лет, там мне исполнилось семь. Я вернулась другим ребёнком. У семилетней меня не было слов, чтобы хоть с кем-то поделиться, что происходило со мной тем летом, в том доме, с той синьорой.

История моей подруги другая, там имели место лишь жёсткий эмоциональный абьюз и абсолютное упоение властью над чужим ребёнком.

И я всё думаю и думаю об этом феномене. Дисбаланс власти в таких человеческих отношениях устанавливается уже на уровне географии. Есть "благополучная" Италия, пожить в которой — вожделенный шанс, и есть как будто "отсталая неблагополучная" Беларусь, дети которой счастливы оказаться в стране солнца и пасты. И есть родители этих детей, считающие огромной удачей отправить своих детей хрен знает к кому на месяц-два-три. Тут обнаруживаются огромные классовые, исторические, постколониальные пласты.

Подруга рассказала, что знает ещё таких людей, участвовавшими в детстве в этой программе — у всех свои раны и травмы.

И мне стало так интересно написать об этом. Если бы до сих пор существовал ресурс ледитутбай, для которого я как фрилансерка когда-то писала, я бы не задумываясь принесла эту тему своей редакторке. Взяла бы интервью у подруги, у её знакомых, записала бы свою историю — и получился бы материал. Но в Беларуси-после-двадцатого-года я даже не знаю, какие из СМИ, не признанные экстремистскими, таким материалом могли бы заинтересоваться.

Да и всё же я не уверена, что хочу делать на эту тему именно журналистскую работу.

*
Первым в голову пришёл роман “Маленькая жизнь”. Я его не люблю, но не могу не отдать должное Янагихаре, которая детально проработала четырёх персонажей, их биографии, контексты, классовые и географические аспекты. Если бы книга была лишь историей одного главного героя Джуда и всего насилия, через которое он прошёл, читать это было бы абсолютно невыносимо. Истории и голоса его друзей служат не только наращиванию толщины книги (а она огромная), но и возможности для читателя взять передышку от погружения в ужасы жизни Джуда.

И вот я думала, а что если сделать что-то подобное, но про трёх персонажей в Беларуси. И один из них имеет вот такой опыт поездки в Италию в детстве, со всеми вытекающими.

Но нет. Я не готова замахнуться на большой традиционный роман. Скорее всего, мне станет скучно и я сдуюсь на первой трети пути, если не раньше.

И потом я вспоминаю “Мою тёмную Ванессу” Кейт Рассел. Книга о насилии, о травме, о взрослой женщине, с которой в юности случилось нечто, определившее её жизнь. Вот такое уже ближе к моим склонностям и способностям.

А ещё есть потрясающий роман “Девочки” Эммы Клайн. Основанный на истории Чарли Мэнсона и убийства Шэрон Тейт, роман этот концентрируется на одной из “девочек Мэнсона”, которая могла бы стать одной из убийц. Очень жёсткий роман, очень злой в самом лучшем смысле этого слова.

И кручу я эти примеры, эти референсы, думаю, чему могла бы поучиться у Рассел и Клайн, чтобы слепить свою историю в сеттинге Беларуси девяностых и, скажем, Польши или Литвы двадцатых. Повзрослевшая героиня вполне могла бы переехать после двадцатого года, и что-то, какая-то зацепка жизни в Европе заставит её вспоминать детство, Италию и то, что с ней в Италии происходило.

Это вызов, конечно, такой роман. Но здесь для меня есть важная история и, как бы пафосно это ни звучало, миссия. Голоса этих “беларусских итальянских детей” не нашли выражения, их никто, кроме, в лучшем случае, узкого круга близких, не слышал. А нас много. Нас очень много.

Мой роман мог бы дать нам голос. Мой роман мог бы дать, наконец, голос и мне семилетней.

*
Похоже, в ближайшее время пойду перечитывать Рассел и Клайн.

Хотела заказать Тёмную Ванессу, нигде не нашла, зато вот узнала, что книга запрещена и "несёт вред национальным интересам Республики Беларусь" 🤡

Нашла единственный текст, в котором как-то напрямую рефлексировала свой опыт в Италии. Опубликован в альманахе "Бремя страстей человеческих"

26.04 /день двадцать второй/

И всё-таки нет. Вчерашний пост был написан честно и откровенно, но уже сегодня я не вижу задумку романа про “беларусских итальянских детей” такой привлекательной. Это нормально: идеи появляются, живут какое-то время, исчезают. Некоторые доживают даже до первых шагов в воплощении и умирают сразу после. Не всё, о чём думалось написать, будет написано. Это нормально.

И я снова возвращаюсь к тому, о чём говорила ещё в посте, предваряющем старт Дневника тела: Письмо. Я знаю, как это: писать о травме, писать из травмы. Книга про детей, которых в девяностые отправляли в эти семьи, не может состояться без погружения в те реалии, в ту бедность, в которой жили многие семьи, решавшиеся на это.

Хочу ли я идти к маме и снова спрашивать её, каково было нашей семье, хоть она и рассказывала об этом десятки раз? Для живого текста нужны живые детали, и лучшие из них вытягиваются именно из живых людей с настоящим опытом. Хочу ли я в это всё погружаться, а заодно и вспоминать/фантазировать, каково мне было в том доме в шесть лет, опять же, в подробностях?

Если бы моё писательство было про амбиции и признание в литературных сообществах, то задумка была бы по-прежнему привлекательной. Мог бы получиться прям такой добротный роман о травме не только на личностном уровне, но и на уровне целой страны и нескольких поколений. Но моё писательство — про удовольствие и в процессе, и в результате. Процесс написания этого романа меня не радует, не возбуждает, не интригует. Оказалось, это не то путешествие, в которое я хочу сейчас отправиться.

Я хочу больше жизни. Хочу больше бьющей через край витальности. Там могут быть травмы и боль — окей, это часть жизни, и от неё я не отворачиваюсь. Но травма как источник письма всё-таки имеет свои ограничения.

Пора двигаться дальше.

Продолжаю поиск.

27.04 /день двадцать третий/

Пишу прямо в телефоне пост в машине на трассе Гродно-Минск.

С письмом другого человека можно столкнуться самым неожиданным образом.

Например, встретить у входа в монастырь бригиток мужчину, утвердительно ответить на его можно я вам кое-что покажу, подождать, пока он найдёт в рюкзаке потрепанную записную книжку, повторяя в процессе поиска может, это надо вам, а может, и мне. Он раскроет блокнот, скажет вот оно, и зачитает строчки, написанные ровным, почти печатным почерком.

Это окажется стих-напутствие самому себе, стих о том, как надо жить и каким человеком надо быть, стих о том, что главное — любить, а бог, он вообще — повсюду. И концовка, обнажающая всё, звучащая наивно, почти по-детски, и этим и цепляющая: не обижай маму.

Когда он дочитал до финала, в его глазах стояли слёзы.

— Вот так, ребята, — произнёс он, — бог — повсюду, помните об этом. Мне сейчас тяжело, очень тяжело, но и я стараюсь помнить.

Он не был похож на прилипалу, агитирующего за религию. Потрепанная одежда, но качественная и по размеру. Возможно, он был немного пьян или с похмелья, но взгляд его был ясным. Такой лиминальный персонаж на грани перехода в полную маргинальность, но пока ещё тут. Существо между мирами.

Когда мы прощались, он улыбался. Благодарил, что послушали. Ему было нужно поделиться, чтобы что-то допрожить. Для меня почему-то было важно быть частью этого процесса.

А посредником этой необычной коммуникации стало письмо.

Письмо повсюду, оно доступно всем. Если убрать слои про влияние, реализацию, амбиции, то в чистом виде остаётся лишь обмен.

Письмо — чтобы делиться. Быть услышанным и слышать. И просто быть.

28.04 /день двадцать четвёртый/

Тишина.

29.04 /день двадцать пятый/

Вчера в ночи пришёл отзыв на “Селфхарм” от девушки, которая сначала была волонтёркой, а потом и работала в организации-прототипе “Арт энд блад” из романа.

Спасибо тебе за Голос. Я столько всего хочу сказать, но у меня никогда нет слов. А ты их нашла.

“Спасибо за Голос” тронуло меня до глубины души.

Совсем недавно, пару постов тому, я собиралась начинать новый роман, основанный на моём опыте поездок в Италию в детстве по благотворительной программе. Мысль эта пришла ко мне после разговора с подругой, у которой этот опыт тоже оказался сопряжён с насилием — пусть и совсем иным. И я написала тот пост, вдохновлённая, горящая идеей, и больше всего будоражила меня возможность именно дать голос таким же, как я, — детям, которым не повезло с иностранной семьёй, куда они попали.

А потом в личку мне справедливо написали, что ведь не все дети, которые ездили по этим программам — прям “травмированные”. Что есть же истории, когда, наоборот, эти итальянские семьи становились настоящими родными людьми, и потом помогали и с поступлением в универы, и с трудоустройством. Этим детям, вообще-то, завидовали, напомнили мне.

Не у всех же там был пиздец, услышала я — и поутихла.

На следующий день я написала уже о том, что не буду писать этот роман, потому что он требует погружения в болезненные для моей семьи времена, в бедность, которую я, в целом, уже даже описала в коротеньком рассказе “Кич”. И что я не хочу в это идти, в эту темноту, в эту бедность нырять.

А потом мы с Л. ехали в Гродно и проезжали дорожный знак “Вертилишки”. В мозгу засигналило: Вертилишки, Вертилишки, я там была, я там была в детстве с мамой! Мы там жили какое-то время, это как-то связано с итальянским!

А дальше — пробел. Что мы там делали? Почему мы там жили?

Мама рассказала, что мне было года четыре-пять, мы ездили втроём: я, брат и она. В Вертилишках разводили норок и шили шубы по итальянской технологии. Маму пригласили работать переводчицей с итальянского на русский для швей. Она согласилась ехать только при условии, что возьмёт с собой детей. Вас там хоть кормили, написала мама. Ни денег, ни еды у нас не было совсем. Нас кормили в ресторане, а ты ничего не ела!

И я тут же вспомнила кусочки меха, которые потом у нас валялись по всей квартире после этой поездки.

А ещё, очень смутно, я вспомнила, как украла какую-то игрушку у девочки, и потом мне было жутко стыдно.

Стыд, бедность, девяностые — второй раз за неделю.

Ну и что мне с этим делать.

Первая книга, “Селфхарм”, как будто выбрала меня сама. Я просто не могла не написать эту историю.

А вот вторую книгу выбираю уже я. И у меня сейчас нет ничего, что болит настолько же сильно, как болело то выгорание и ощущение самой себя внутри своей семьи. С момента, когда я начала писать “Селфхарм”, мои отношения с родителями улучшились в разы, во многом благодаря огроменной работе с психологами и, куда ж без неё, здоровой сепарации.

У меня теперь нет начальников, которым необходимо донести что-то, что я не смогла сказать в лицо.

Но у меня есть “Селфхарм”, есть все навыки, наработанные за годы его создания, есть знание, какой это кайф — писать, есть уверенность, что письмо — важнейшая часть меня и моей жизни.

Второй роман будет другим не только по форме и содержанию, но и по импульсу, по мотивации, по внутреннему честному ответу самой себе на вопрос “зачем”.

И пока этот импульс нащупывается с трудом.

30.04 /день двадцать шестой/

До конца перформанса осталось всего-ничего, несколько дней. Почти месяц я писала здесь о разном, напрямую или косвенно связанном с письмом, телом, с пересечениями письма и тела.

Сейчас я чувствую себя намного свободнее, чем в начале этого пути. Благодаря каждодневной практике письма я смогла достать и разглядеть много странных и удивительных своих убеждений и ограничений. И сейчас я стала видеть всё намного проще и чётче, чем когда-либо.

Желание писать — достаточная причина писать.

Желание сидеть по кофейням с кофе и десертом и стучать по клавиатуре — достаточная причина писать.

Кайф от времени, проведенного с самой собой и клавиатурой — достаточная причина писать.

Кайф от процесса письма — достаточная причина писать.

Желание делиться мыслями, историями, наблюдениям, мироощущением — достаточная причина писать.

Делиться можно чем угодно — и это что угодно кому-то да нужно.

Когда письмо перестаёт быть центром всего, “миссией” и мечтой, и просто занимает место в ряду других приятных занятий, которые делают эту жизнь интересной, с ним становится проще — и приходит удовольствие.

Я не хочу писать, чтобы заслужить одобрение, “оставить след” и влиять на умы. Все эти мотивации могут иметь место, но вторично.

А первичны для меня обмен и удовольствие. Писать — чтобы делиться и кайфовать.

Я и без письма важна и ценна. Моя жизнь и без письма полна и прекрасна. Но я выбираю писать — просто потому, что мне это нравится.

И всё. Вот так вот сегодня всё просто.

01.05 /день двадцать седьмой/

Напишу об этом завтра.

02.05 /день двадцать восьмой/

Одно из моих важнейших открытий, сделанных за время перформанса, это разница между

показывать, чтобы получить одобрение

и

делиться, чтобы найти своих

Например, такая штука, как отписки от блога. Читал тебя человек читал, и в какой-то момент раз — передумал. Ушёл. Отписался. (Хлопнул дверью и проклял.)

Если я пишу, чтобы получить одобрение, залатать дыру внутри, получить подтверждение, что я — умная, талантливая, интересная, получить право проявляться, выраженное в виде лайков и комментариев, то отписка — это больно. Это неодобрение, подтверждение, что я глупая, бездарная, скучная — и лучше мне вообще молчать.

(Та же логика будет работать и с книгой, только вместо реакций и отписок — тиражи, продажи и отзывы.)

В такой картине мира существовать трудно. Она высасывает неадекватное количество энергии. В такой картине мира можно публиковать только что-то или идеальное, или к идеалу близкое. В такой картине мира запостить текст и получить два лайка и отписки — смерти подобно. В такой картине мира проявляться вообще невозможно.

Она убивает творчество, спонтанность, удовольствие — такая картина мира.

Раньше я в ней и существовала — большую часть времени. Поэтому, кстати, мой основной канал Арт энд блад такой скучный. Из страха написать что-то не то и показаться какой-то не такой, получить в ответ молчание и отписки, я чаще всего публиковала что-то максимально безопасное. А безопасное — это скучное, серое.

В такой безопасности совсем нет жизни.

Идея про творчество как обмен и поиск своих всё переворачивает. Тотально другое виденье. Отписка — просто потому, что человеку это не нужно и не интересно. Количество реакций — просто показатель того, как высказывание было воспринято. Конкретное высказывание в конкретный момент времени. Никакой новой информации обо мне, моих талантах и способностях количество лайков и подписчиков вообще не несёт.

Если в процессе создания текста я получила удовольствие и поделилась тем, чем хотела, — я уже выиграла. Если в результате ещё и нашла людей, которым это тоже нужно, то выигрыш мой просто преумножается.

Это абсолютный win-win: проиграть невозможно, если что-то делаешь. А вот если молчишь и боишься, проигрыш в виде недопроявленной самости и недопрожитой жизни обеспечен.

Когда осознанно внедряешь эту оптику в своё творчество во всех его проявлениях, тяжеленный кусок волнений и сопротивлений просто отваливается, освобождая место тому, без чего жизнь пресна и безлика.

Свободе.

03.05 /день двадцать девятый/

Завтра конец перформанса Дневник тела: Письмо. Завтра я напишу сюда последний пост.