Казусы политических идеологий (2)

Либерализм

Эта идеология основана на идее незыблемости и равенства гражданских прав, гарантируемых основными законами. Под гражданские правами понимаются и личные, и политические, и экономические права. Народу, обладающему полноправием, никакие законы не могут диктоваться сверху – поскольку подобный диктат по определению противоречит народовластию.

Однако, в таком случае ничто не мешает народу отменить гражданские права (для всех или для части граждан) – в том случае, если большинство потребует этого от своих представителей. То есть идея гражданских прав, обеспечивающих демократию, логически не связана с самой демократией – а потому первая бессильна перед последней. В случае же, если законы, гарантирующие полноправие народа, признаются незыблемыми и не подлежащими отмене – то народ по определению перестает быть полноправным, ведь источник такого незыблемого права – не народ.

Итог: либерализм приводит к демократии, но демократия совсем не обязательно ведет к поддержанию либеральных свобод.

Либертарианство

Если либеральная теория считает источником власти народ, то либеральные практики хитро защищают власть имущих от народа (иногда это хорошо, иногда плохо – в зависимости от качества власти и народа). Либертарианство устраняет самих власть имущих – эта идеология лишает государство монополии на насилие. Полиция, образование, суд, уголовное, семейное право и все такое должны быть децентрализованы и переданы на места.

Эти «места» становятся предоставлены сами себе. Возможная благодаря либерализму диктатура большинства не только не исчезает, но и наращивает свой потенциал: в отсутствии государства гражданину угрожает диктатура малых групп. Устранив «тьму власти» государства, либертарианство делает человека беззащитным перед «властью тьмы», перед простонародьем, перед угрозой трайбализма. Либертарианский «принцип неагрессии» вступает в противоречие с правом на «свободу ассоциаций», поскольку ассоциации, переставшие быть свободными, никем не могут быть ликвидированы. Если, как в старой шутке, «в свободном [читай – либеральном] обществе никто не может запретить человеку быть рабом», то в либертарианском обществе – никто не может помешать группе сделать человека рабом (например, на основании «добровольного» договора). На эту тему у меня есть хорошая серия постов.

Итог: устранение государства как арбитра не устраняет угрозу несвободы, а децентрализует и, тем самым, усиливает ее.

Казусы политических идеологий (3)

Теперь укажем на противоречия на правом фланге. Сделать это в нескольких абзацах гораздо труднее – по причине разнообразия течений. Марксизм или либерализм относительно едины в своих позициях, а вот национализмов и консерватизмов столько же, сколько наций и традиций. Точнее, гораздо больше, потому что у каждой нации имеется несколько вариантов правых идеологий. Подвести все под один ранжир невозможно. С грехом пополам попробуем найти нечто общее.

Национализм

Есть нации и большие, и маленькие. Есть и старые, и недавно образованные. Есть и живущие компактно, и разделенные, и большей частью живущие в рассеянии. Есть и имеющие свои национальные государства, и живущие в чужих государствах. Есть и образованные по принципу гражданства, и по принципу единства происхождения и культуры. Соответственно, разные нации имеют разные национальные проблемы – отсюда различия в типах национализма. В одних случаях он является ирредентистским (русский, ирландский, курдский, венгерский), в других – региональным (баварский, квебекский, фламандский, каталонский), в третьих – этатистским (французский, украинский, турецкий).

Но при всех различиях идеология национализма чаще всего базируется на трех основаниях. Во-первых, нация считается реальной, а не воображаемой общностью. Во-вторых, нация нуждается в сохранении своей самобытности, обретении и/или защите суверенитета и государственности. В-третьих, нация является субъектом политики и источником права. То есть нация является реальным субъектом, стремящимся к сохранению своей субъектности.

Противоречия возникают при переходе одних пунктов в другие. Для национализма старых и/или крупных наций (например, русского, итальянского, немецкого, английского, турецкого, греческого) эти противоречия минимальны, а вот для национализма новых и/или небольших (австрийского, словацкого, черногорского, украинского, швабского, окситанского, сардинского) – более чем критичны.

Можно быть социалистом в мире, где нет социализма. Можно быть либералом даже если весь мир находится под властью тиранов. Но невозможно быть националистом, если нет нации – в таком случае нужно доказывать, что нация на самом деле есть, но, например, просто «еще этого не знает» (те же сардинцы и окситанцы). Но если нация действительно существует, то требование сохранения самобытности звучит противоречиво. Ведь это означает, что нацию (всю или ее часть – например, живущую в диаспоре) самобытности можно искусственно лишить. А раз так, то получается, что нация – не вполне естественная общность. Но для национализма принципиально важно, что нация существует объективно (эссенциально), а не является искусственным конструктом.

Вообще говоря, национальность (в большинстве случаев) – это совпадение этничности, этнической идентичности и политической лояльности. Но если лишить человека этничности невозможно, то идентичности и лояльности – можно. Национализм базируется на том, что идентичность нужно прививать – но если нечто можно привить, то объективность национальности ставится под угрозу.

Сложность возникает тогда, когда за одних и тех же людей (обычно это «чужие» диаспоры в своем государстве и/или свои диаспоры в чужих государствах, а также субэтносы, члены религиозных сект и прочие) ведут борьбу несколько национализмов – каждый стремится привить им собственную национальную идентичность. Нейтральный пример: поляки, живущие во Франции, являются частью польской или французской нации? Польский этнический национализм хочет привить лояльность исторической (этнической) родине, французский государственный национализм – стране проживания.

То есть зачастую не нация создает национализм (как выражение своих интересов), а национализм создает нацию. Тем самым нередко националисты по факту конструируют нацию, но обосновывают эту конструкцию тем, что нация является естественной общностью. Люди, за которых ведется борьба, становятся не субъектом, а объектом национализма – тем более, что националистов в разы меньше, чем самих членов нации. Получается, что большая часть нации – не субъект права с имманентным самосознанием, а объект воздействия, которому это сознание транслируется национальной интеллигенцией (которая немногочисленна, но обосновывает себя через нацию).

Вновь оговорюсь, что чем нация многочисленнее, старее и компактнее, тем менее противоречив национализм (потому что тиражирование идентичности происходит почти автоматически, а достижения культуры делает ее привлекательной даже для жителей диаспоры). Например, этническому русскому, всю жизнь живущему в Латвии, легче сохранить (культурную и политическую) русскость, чем этническому латышу в России – (культурную и политическую) латышскость. А вот задача посложнее – как жителю Окситании (даже если он вдруг считает себя именно окситанцем, а не французом), переехавшему в Париж, сохранить окситанскую идентичность своих детей?

Итог: этничность, этническая идентичность и политическая лояльность совсем не обязательно совпадают друг с другом – отсюда создается противоречие между базовыми положениями национализма: с одной стороны, утверждается, что сам народ (как реальная сущность) порождает запрос на сохранение идентичности, а с другой, само сохранение идентичности является конструированием народа. Эссенциализм и конструктивизм образуют диалектическое единство – но все равно это единство противоположностей.

О консерватизме – завтра.

Казусы политических идеологий (4)

Завершим рассмотрение противоречий внутри политических течений рассмотрением консерватизма.

Консерватизм

Как национализм нуждается в нации, так консерватизм нуждается в традиции – иначе непонятно, что конкретно нужно консервировать. Но консерватору несколько проще – он волен выбирать традицию по вкусу. И даже если недавнее прошлое ему «не подходит», он может взять за образец какие-нибудь допотопные времена, к идеалам которого, по его мнению, следует вернуться. Особо небрезгливые и вовсе сочиняют прошлое и заставляют публику ностальгировать по славным временам Атлантиды, Гипербореи или Эдема.

Разбирать такие взгляды невозможно – потому что они находятся за гранью здравого смысла. Потому в качестве объекта рассмотрения нужно взять солидных идеологов консерватизма – например, Эдмунда Бёрка и Жозефа де Местра, с именами которых и связывается появление этого политического течения. Подробно описывать их воззрения у нас нет ни времени, ни желания – потому скажем об их консерватизме в двух словах. Оба – критики Французской революции, увидевшие в сломе Ancien Regime великую катастрофу. Бёрк противопоставлял революционным идеям идею конституционно-монархического порядка и постепенного развития, незыблемость частной собственности, необходимость сословных различий и веру в религиозные институты. Де Местр был погрубее тонкого (но при этом глубокого) Бёрка – сословия, инквизицию, неприятие Просвещения он обосновывал идеей христианского монархизма.

У отечественных консерваторов взгляды похожие, но исторические идеалы – иные: Византия и допетровская Русь.

Внутренних противоречий у такого консерватизма как минимум два. Во-первых, если старый порядок (каким бы он ни был) базируется на идее личной власти монарха (и/или дворянского сословия), то что консерватор должен делать (или как должен относиться) к тем монархам, которые сами – то есть с полным божественным правом – проводят в жизнь ненавистные консерваторам реформы?

Легко сказать, что хорош тот режим, где правит «помазанник Божий, а не неграмотная толпа», но что делать, если помазанник божий правит как неграмотная толпа? В консерватизме Бёрка монарха ограничивает парламент, но что делать, если парламент ведет себя подобно плебсу? И как консерватор может критиковать власть, если она своим источником имеет бога, а не народ (к которому относится и он, консерватор)? Как оценивать правителей прошлого, которые пришли к власти в результате переворотов? Как оценивать тех из них, кто сам проводил либеральные реформы или щемил церковь или еще что другое делал, что консерватору не нравится?

То есть одно дело – найти период в прошлом, который тебе «нравится». Другое – объяснить, что делать, если вдруг произойдет реставрация и восстановится милая сердцу консерватора картинка – но новый помазанник начнет действовать не консервативно. Что делать? Переходить в оппозицию, искать нового или сидеть тихо и молиться? Ответы здесь могут быть самые разные – вроде «все не так просто, в старых режимах было множество законных рычагов воздействия на власть». Но все это – про политтехнологии. А в сущности идея «а давайте все отдадим на откуп начальству, ему видней» – это не политическая, а антиполитическая идея.

И второе противоречие – куда более любопытное. Речь об апелляции к «традиционным христианским ценностям». Проблема в том, что понятия «христианства» и «традиции» несовместимы. Христианство возникло как революционная идеология – и она менее всего подходила и подходит для консервативных идей вроде семьи, собственности и социальной иерархии. Что консерватизм может противопоставить идеям «вольнодумства»? Новый Завет? Можно – но только в нем ничего не сказано про неприкосновенность частной собственности, семейные традиции и сословность (разве что Павел писал про необходимость подчинения властям, да и то с оговорками).

Наоборот, никакого ancien regime. «И первые станут последними», «игольное ушко», «кто не возненавидит отца своего и мать свою», «будьте как птицы небесные», «раздай имущество и следуй за мной», «ибо желаю, чтобы все были как я [безбрачными]» и все прочее никак не походят на консервативные идеи честного труда, праведного богатства, родовой чести и всех иных прелестей западноевропейского феодализма.

Итоги: во-первых, существует противоречие между идеей божественного права и тем, что этим правом помазанник божий может пользоваться как ему угодно – например, перейти в другую веру или отказаться от престола в пользу народа. В этом случае консерватизм опровергает самого себя – ему нечего возразить таким действиям. Во-вторых, существует противоречие между консервативными ценностями и революционным духом Евангелия. При этом первые апеллирует ко второму как к своему источнику, а христианского бога, пришедшего изменить мир, делают источником власти – через монарха, который этот самый мир вроде как должен сохранить.

Когда кто-то пишет «да какая разница [далее – любой текст]», это означает две вещи:

1) разница на самом деле есть – если бы ее не было, говорить было бы не о чем;
2) но вы эту самую разницу видеть не должны – по причинам, которые не называются.

Таким образом вам пытаются запретить проводить важнейшую философскую операцию – диэрезу, различение. Как в фильмах, где публика таращит глаза, а полиция говорит «расходитесь, здесь не на что смотреть». Точно не на что?

Мысленно спросите автора «да какой разницы»: «а какая тебе разница, до чего мне есть разница?».

Я несколько раз писал об искажениях, возникающих в связи с восприятием старого и нового – например, здесь. Теперь коснусь проблемы «отцов и детей».

Молодые люди чувствуют свое моральное превосходство над старшими во многом потому, что путают еще и уже. То есть «вот мне 18, и я уже понял, что надо качественно тусить и ни о чем не париться, а не как предки, которые нормально отдыхать так и не научились и обо всем трясутся». Или «сейчас надо быть open mind, не то, что раньше, когда все были комплексанутые и зашоренные». К слову, фраза о том, что каждое поколение думает, что именно оно изобрело секс, не настолько уж и комична. Изобрело – нет, но переоткрыло – во многом да. Потому что когда тебе двадцать, то по отцам и матерям, которым уже за сорок, совсем не скажешь, что они вообще в курсе, что это такое. Отсюда возникает иллюзия, что раз они не этой части сейчас, то и раньше не были. Или были, но как-то не так, как-то неправильно, как-то не полностью.

Понятно, что конфликты поколений не обязательно касаются всяких там гедонизмов: «я вот [уже] понимаю, что границы между людьми искусственны, потому что человек не определяется тем, откуда он и как выглядит – главное, что он за человек, а вот у родителей куча стереотипов, от которых они еще не избавились». Но стереотипы обычно возникают на основе опыта, а вот отсутствие стереотипов – это признак незрелости мышления.

«Ну и что, что у нее татуировка на лице – сейчас другое время, вы не понимаете», «я вот додумался, что бога нет, а вы вот до сих пор куличи покупаете», «любви нет, ее выдумали, чтобы держать женщин к кухонном рабстве, вы в нее верите, а я знаю, что ее нет, я новые гендерные исследования изучаю». И так далее.

В целом, искажение формируется по такой схеме: «я живу всего ничего, но уже все понял, а они живут дольше, а еще не дошли до моего уровня». А старшие не еще «не поняли», а уже «не понимают».

Это я не к тому, что старые обязательно умнее молодых, которые «еще жизни не знают». Не обязательно. Но обычно – да.

О проективных методиках

Каждому, наверно, попадались в инете баннеры следующего содержания: «Что вы видите на картинке? Пройдите тест и определите свой характер» или «Первое, что вы увидели на рисунке, раскроет тайны вашей личности». Уверен, что большинство моих читателей – люди с нормальным образованием и мышлением, но для тех, кто придает таким «тестам» хоть какое-то значение (типа «фигня, конечно, но почему бы не пройти»), хочу пояснить, почему этого делать не нужно.

Рисуночные тесты – вполне «законный» вид так называемых проективных психологических методик. «Нарисуй картинку», «опиши, что ты видишь», «какие чувства вызывает это изображение» – это эффективные инструменты, которые реально помогают психологу понять особенности своих клиентов.

Но тут ключевое слово – «помогают». Потому что результаты сами по себе почти ни о чем не могут свидетельствовать. То есть – прохождение таких тестов в интернете говорит о тестируемом не более, чем решение шахматных задач типа «поставь мат в один ход» говорит об умении играть в шахматы. И не более чем умение чеканить мяч говорит об уровне игры в футбол.

Столь же бессмысленны вопросы, которые так любят задавать некоторые барышни (дорогие подписчицы, не обижайтесь – парни вправду таким не грешат) – «если ты животное, то какое?», «какой твой любимый герой в Гарри Поттере?». Получив ответ, они многозначительно кивают – ведь всё про тебя поняли. Хотя нет, не всё – они еще не выяснили твой знак Зодиака. Ведь не дай бог ты Скорпион.

Зачем вообще нужны проективные методики? Только для того, чтобы уцепиться за ответ – и далее его раскручивать аки Сократ. Психолог смотрит за реакцией, отслеживает эмоции, задает проясняющие вопросы и выводит на свет божий то, что клиент сам о себе не знает.

И это (то, что они приглашают к беседе) – как главное преимущество проективных методик, так и их ограничение. Потому что для их качественного применения необходимо важное условие – высокая квалификация психолога.

Вот реальный пример (от которого у меня до сих пор холодок по спине) того, зачем эти методики нужны – и почему результаты сами по себе ничего не значат. И, следовательно, почему эти тесты должны производить только специалисты.

Рассказывал знакомый, работавший в детском доме. Точнее, это был не детский дом (а интернат или что-то типа того) – дети знали родителей, но были у них изъяты и проживали там на постоянной основе.

Психолог попросил детей (лет 7-8) нарисовать свои семьи. У двух детей на рисунках была одна и та же ситуация – они не нарисовали себя. Психолог спросил первого, почему его нет на рисунке. Вот ответил: «А можно было и себя? А вот я тут между мамой и папой» – и бодро принялся за дополнение рисунка.

Психолог спросил второго то же самое, предварительно выяснив, кто есть кто. «Это мама, это папа, это бабушка, это Ваня, мой брат». «А почему ты не нарисовал себя?». Ребенок смолк, завис над рисунком. Потом тихо-тихо сказал: «Потому что меня там нет».

А ведь картинки были похожие.

Казимир Малевич в манифесте «От кубизма и футуризма к супрематизму» писал:

«Реалисты-академисты есть последние потомки дикаря [то есть реалистического, миметического искусства – М.В.].
Это те, которые ходят в поношенных халатах старого времени.
И опять, как и прежде, некоторые сбросили этот засаленный халат. И дали пощечину старьевщику – академии, объявив футуризм.
Стали мощным движением бить в сознание, как в каменную стену гвозди.
Чтобы выдернуть вас из катакомб к современной скорости.
Уверяю, что те, кто не пошел по пути футуризма как выявителя современной жизни, тот обречен вечно ползать по старым гробницам и питаться объедками старого времени.»

Можно подумать, что это конформистский текст, призванный выразить солидарность с большевистской властью – что Малевич делал не раз и с большим удовольствием. Но нет – манифест от 1915 года. При этом каждая строчка авторитарна, каждая фраза тиранична.

Поскольку вся наша культура – как минимум со времен Французской революции – оперирует либеральными и антиконсервативными представлениями, на все молодое и новое ею автоматически ставится ярлык свободолюбия и свободомыслия. Которому противостоят ярые реакционеры, обскуранты, ретрограды и мракобесы. Они все живое заливают бетоном и зорко следят, чтобы сквозь его толщу не пророс ни один цветок. А если таковой все же протискивается и робко тянет свои лепестки навстречу животворному солнцу, то охранители, охваченные ненавистью ко всему юному (а потому нежному и хрупкому) готовы передраться между собой за право его вытоптать. Ведомые страхом и жестокосердием они губят его невинную красоту.

На самом деле нет. У консерватизма много минусов (некоторые из которых я недавно расписал), но чего в нем точно нет – так это ярости. Если у «реакционеров» (от политики, искусства, науки, религии, чего угодно) и случались «приступы ярости», то нечасто и ненадолго. Консерватизм по своей природе не репрессивен и не жесток – в этом его преимущество над своими оппонентами, но в этом и его слабость.

При этом неважно – идет речь об идейных консерваторах или о безыдейных охранителях («не надо ничего – и так проживем», «не трогай, а то сломаешь»). Они любят грозить пальцем и тут же одаривать леденцом; бить наотмашь и напоказ, но промахиваться; гладить по голове до снятия скальпа; закручивать гайки так, что они ослабляются; пестовать юношество и детство до полного его одряхления. Консерватизм (от самого просвещенного и либерального до самого мракобесного) любит тонкие настройки, комбинирование, лавирование, хитрый план и многоходовочки. Потому что главное его оружие – это время. А чем меньше делаешь и чем больше позволяешь делать другим, тем устойчивее остается конструкция.

Пока молодые до крови дерутся за право слыть самыми нежными и свободолюбивыми, охранители молча курят в сторонке и исподтишка дают допинг каждой из сторон. Это работает, опять же, везде – и в науке, и в политике, и в культуре.

Кто по-настоящему яр и деспотичен – так это цветочки, проросшие через бетон. Они чувствует свое право на будущее и максимально бесцеремонны в отношении прошлого. И безжалостны – к себе подобным.

Ну вот, казалось бы, супрематисты там, кубисты всякие. Сколько пафоса, сколько апломба – а не протянули и четверти века. Старое же искусство осталось примерно на своем месте – а потом с удовольствием включило и этих революционэров в свои ряды – теперь они висят неподалеку от «объедков старого времени».

– Мы – голос нового поколения, мы поем новую песнь, мы звучим как никто раньше не звучал! Наше пение для вас звучит как визг, рык, лязг и скрежет! Мы отвергаем ваши партитуры, мы втаптываем в грязь ваши либретто, мы! мы! мы!
– Прекрасно, вы нам подходите, у нас как раз недобор! Добро пожаловать в наш хор!

Христология Мелитона Сардийского (1)

Вчера хотел быстренько сляпать текст вокруг фрагмента, который долго валялся у меня в запасниках. Но вместо этого на много часов залип в филологические штудии. Нижеследующее может показаться скучным филоложеством, но, на самом деле, оно показывает, насколько важно изучать старые тексты со всем вниманием.

Когда я изучал произведения раннехристианских апологетов, то наткнулся на малоизвестного и редко упоминаемого автора – Мелитона Сардийского (умер около 190 года). Несмотря на то, что Мелитон почитается православным святым, в неспециализированных изданиях информации о нем очень мало, а та, которая есть – написана с явным намерением ничего о нем не сообщить.

К слову, небольшой ключик к пониманию текстов. Допустим, вы читаете non-fiction – и текст вам вполне понятен. И вдруг вы перестаете разуметь, о чем идет речь. То есть читали-читали – было понятно, а потом раз – и по третьему разу глазами по строчкам скользите, а смысл уловить не можете. Первая мысль – что это усталость от чтения, надо перетерпеть: вновь водите глазами, вновь не улавливаете смысл, а потом вдруг тема (глава, раздел) заканчиваются и – о, чудо! – текст вновь становится ясным как солнце. Было понятно – стало непонятно – потом опять понятно. Почему? Может, кусок дали другому автору, который пишет хуже – но обычно дело в том, что текст специально пишется невразумительно, чтобы заболтать тему. Это повод присмотреться к ней повнимательнее – видимо, там таится какой-то подвох, который автор хотел утаить.

Таково большинство богословских трудов – они написаны с целью недосказать, а не высказаться. Но когда какого-то персонажа описывают так, что ничего не остается в голове – это повод читать между строк.

Вот Мелитон Сардийский – как раз из таких. В спецлитературе (которой крайне мало) о нем все пишется подробно, но, глядя по верхам трудно понять хоть что-то.

Причина довольно проста – бывший епископ малоазийских Сард хоть и стал святым, но был иудеохристианином иоанновского толка (враждебного павловской, будущей ортодоксальной версии) и кватродециманом (сторонником совпадения иудейской и христианской пасх – на что впоследствии была наложена анафема, ведь отделение от иудаизма было одной из главных задач православия). Как вообще получилось, что такого товарища записали в святые – оставим специалистам.

Из-за этого его «полулегального» положения, труды Мелитона оказались под спудом – и только в 1940 (!) его сочинение «О Пасхе» было опубликовано путем сопоставления нескольких фрагментов из разных языков. Сам по себе факт обнаружения кусков текстов на разных языках спустя 1800 лет после написания уже наводит на дурные мысли.

Но ежели предположить, что текст – подлинный, то в нем мы видим удивительную вещь: Иисус признается и богом, и человеком – по природе.

«Ибо как Сын Он рожден, / как агнец ведом, / и как овца заклан, / и как человек погребен, / воскрес из мертвых как Бог, / будучи по природе Бог и Человек, / Который есть Все, / <…> Человек – как погребаемый, / Бог – как воскресающий.»

Называние Иисуса богом и человеком «по природе» в высшем степени интересно. Это подмывает представления представителей критической библеистики о том, что догмат диофизитства (о том, что у Иисуса было именно две разных природы) был сконструирован в православной традиции лишь исходя из потребностей позднейшего времени (в частности, для борьбы с арианством). Такое понимание смысла диофизитства подкрепляется тем, что тексты ранних христианских богословов, почти не обнаруживают представлений об Иисусе как о вместилище двух равнозначных природ.

Но тут получается, что не слишком влиятельный в древности (чтобы не говорили современные христианские авторы, пишущие о его популярности) иудеохристианин Мелитон еще во втором веке в стихотворной форме выразил то, что его современники не могли сформулировать в толстенных прозаических работах. В общем, история христологии уже кажется не столь однозначной – диофизитство, получается, имеет глубокие корни.

Или все не так просто?

Христология Мелитона Сардийского (2)

Итак, Мелитон еще во втором веке сформулировал то, что у Иисуса имеются две природы. Но тысячу раз странно, что впоследствии его слова не использовались в богословских спорах – я, по крайней мере, не смог найти такие ссылки. Почему это странно? Представьте, что вы – кафолический теолог времен первых Вселенских соборов – и жизненно нуждаетесь в обосновании той точки зрения, что в Иисусе нераздельно и неслиянно сочетаются две природы. И это – не академический диспут, а вопрос, сотрясающий все общество, все государство и грозящий кровопролитными войнами, расколами и забвением истинной (с вашей точки зрения) веры.

Что делать? Искать подтверждения своей точки зрения везде и всюду. Плохо, если в Новом Завете прямых указаний нет – тогда необходимо пропесочить всю апостольскую и апологетическую традицию (то есть сочинения авторов первых веков), тем более что она не очень-то и велика. И удивительно, что святой, епископ Сард (города не у черта на куличках, а столицы Лидии, находящегося неподалеку от Константинополя), давший прямое указание на две природы, вообще не был замечен. Ну окей, допустим – пропустили. Поставим жирнющий знак вопроса и пойдем дальше – к самому высказыванию.

Разыскав греческий текст, находим соответствующую строку – и там, действительно, говорится о природе – φύσει (фюсис, физика, природа) θεὸς ὢν καὶ ἄνθρωπος. Патролог А.Г. Дунаев, специалист по Мелитону, проведя подробный филологический анализ, приводит к кажущемуся очевидным выводу: «Мелитон очень ясно различает и настаивает на двух природах Христа». И далее, после некоторых пояснений, пишет: «Таким образом, даже терминологически Мелитон приближается к халкидонской формулировке, предвосхищая позднейшее богословие». (Цитаты из него приводятся по этому изданию, цитируются стр. 431-432 и 558).

Ну, и дело с концом. Однако. Между этими двумя фразами Дунаев делает интересное замечание о том, что некоторые исследователи возражают против перевода по природе, поскольку таковой несет в себе позднейшие богословские коннотации. По мнению некого Грилмайера, φύσει в данном случае означает не природу в философском смысле, а эпитет истинно, на самом деле. То есть нужно читать не «по природе Бог и человек», а «истинно Бог и человек».

Чтобы было понятно, как именно по природе может означать на самом деле, возьмем латинский аналог физики-природы – слово natura. Так вот даже в современном русском языке натурально (то есть по натуре, по природе) может означать и на самом деле. В Викисловаре это значение указывается на первом месте. Русским аналогом является слово естественно (то есть по естеству, по природе) – и тут та же картина: слово обычно употребляется в значении на самом деле. Естественно, натурально, физически всякий раз могут читаться как синоним истинно.

Почему это важно в контексте христологии? Да потому, что признание божественности и человечности Иисуса имелось почти во всех версиях христианства. И вопрос не в том, что является ли он одним и другим, а в каком конкретно смысле он и бог, и человек. Он был предвечен и воплотился – или он стал богом по благодати – или это Бог-Отец воплотился Иисусом? Для христианина между этими вариантами лежит качественная разница – ибо ответ может таить в себе как вечное блаженство, так и вечные муки.

Христология Мелитона Сардийского (3) (окончание)

Дунаев указывает, что в грузинском варианте текста природа отсутствует – но это-де потому, что этот термин был «опасен» своей многозначностью.

Звучит, говоря откровенно, более чем подозрительно – но комментатор в другом месте продолжает отстаивать правильность перевода φύσει как природы, а не как истинности:

«Точный филологический перевод [этого фрагмента – М.В.] очень важен и в богословском отношении из-за двусмысленности выражения φύσει, которое может означать "истинно" и "по природе". <…> Grillmeier (1973) решительно восстает против такого перевода: "Очевидно, термин «природа» (φύσις) в это время еще не имеет никакого философского смысла; он означает просто «по правде» (réel), «истинно» (vrai), как αληθώς у Игнатия Антиохийского". Вполне понятен этот скепсис Grillmeier'a, <…> однако употребление слова в данном определенном значении вовсе не означает его одновременной точной терминологической фиксации, которая, естественно, могла быть установлена лишь позднее (и притом как раз на основании святоотеческих прецедентов).»

И далее он доказывает, что замена по природе на истинно делала бы фразу маловразумительной. Однако, при всем уважении к исследователю, сам он попутно сделал достаточно оговорок, чтобы мы могли усомниться в его же выводах: даже если перевод и верен, то он не имеет отношения к будущей ортодоксальной христологии, а употребляется без «точной терминологической фиксации». Иначе говоря, у Мелитона оно не могло употребляться в строгом значении – потому что (добавим от себя) таковое еще не было богословским. А потому нельзя переносить значение φύσει образца второго века на его значение конца четвертого.

Чтобы было понятно – свежий пример перемены значений. Некоторые авторы 19го века употребляли слова «украинский» и «Украина». Например, Гоголь в «Тарасе Бульбе». Впоследствии эти упоминания были трактованы в политическом смысле – как доказательство существования отдельной самостийной украинской нации. Однако те старые авторы не использовали эти слова в политическом и этническом смысле – а указывали на местность или, как максимум, на субъэтнос русского народа.

К слову, и понятие русский народ понималось иначе – но после большевистской оккупации России было сужено лишь до великорусской его ветви. То есть мы видим идеологический трюк, прямо нарушающий закон тождества. Чтобы доказать, что «Украина – не Россия» и «украинцы – не русские», мало найти упоминания о первых – нужно доказать, что слова тогда использовались именно в таком, а не в ином значении. Равно как и те, кто утверждает, что малороссы – это русские, должны оговариваться, что не имеют ввиду того, что они великорусы. Юго-западные русские отличаются от северо-восточных, но это не противоречит тому, что обе ветви – русские. Равно также как и мужчины, и женщины являются людьми, но это не означают, что мужчины – это женщины. Слова меняют значения, а потому нужно учитывать контекст, чтобы не спутать означаемое и означающее.

В одной аннотации я когда-то написал, что я «питерский писатель». Да, я с полным правом могу идентифицировать себя как питерца – но это не значит, что я тем самым доказываю существование особой питерской нации в противовес нации русской. Мое «питерство» никак не отрицает мою русскость, а является ее разновидностью. Но если в будущем кто-то захочет обосновать «древность питерской нации» и ее отличия от русской, такое «самоопределение» может быть прочитано не в географическом, а в политическом смысле. «Смотрите – вот этот нечитабельный автор рубежа тысячелетий говорил о себе как о питерце – видите, была такая нация!». Это подмена понятий – когда поздние значения проецируются на прежние.

Также и у Мелитона (по признанию его же комментатора): как ни читай φύσει, а все равно никакой диофизитства не получается, ведь по природе (даже если это не позднейшая вставка) не имело богословского смысла. А потому – предвосхищения итогов Вселенских соборов тут нет.

«Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!»

Так Достоевский начинает «Записки из подполья». Ничего себе стартанул – с места в карьер, без предуведомлений и предисловий. Прекрасный образчик того как надо – надо так, чтобы читатель не успевал за писателем.

Сколько раз бы мне попадались тексты начинающих авторов, нигде я не видел вката, подобного этому. Молодые люди почему-то считают, что литература начинается с демонстрации своих художественных возможностей (то есть того, чего у них еще нет). Например, они думают, что прилично предварять свои опусы описанием природы или абстрактными рассуждениями – так ведь делают большие писатели, правильно? Или что нужно начинать с умолчаний, с вопрошаний, со стенаний – чтобы «постепенно нагнетать» и «создавать интригу», ведь литература должна быть основательной, правда? Неправда – большие писатели, создавая экспозицию, делают решительные шаги, а не топчутся на месте, силясь выжать из себя не(до)зрелую мысль.

Возможно, причиной тому кино, которое все мы начинает смотреть раньше, чем читать. А в кино принято, что сначала идут титры, звучит музыка и демонстрируется ландшафт.

У Достоевского нет ни пейзажей, ни заставок – после стартового свистка он не разыгрывает мяч в середине поля, а сразу идет в атаку. Потому что знает, что хочет сказать, и стремится зацепить читателя, которому есть что читать окромя Федор Михалыча.

А возможно, виной тому, что юные авторы не понимают механики письма и чтения, является школа, которая наших классиков – остроумных, легких, звонких и лихих – превращает в каких-то мраморных бегемотов. «Классика» – она ведь даже звучит как что-то большое, основательное, отполированное, отшлифованное. Ну вот она – классика: «Я человек больной… Я злой человек».

Или Пушкин. «Капитанская дочка», если не брать эпиграфы, начинается так:

«Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.»

Почти вся классика потому и стала таковой, что была написана легко и доступно. Так что когда кто-то говорит, что ее не любит, потому она «тяжелая», «грузит», «напрягает», то проговаривается, что в руки ее не брал со школьных лет. Потому что если и существует в мире что-то по-настоящему легкое, так это классическая литература – костяк которой составляют не любители пейзажей, не неспешные бытописатели, не погруженные в тяжелые думы мыслители, а быстрые, хваткие, резвые и даже наглые – да чего там греха таить – «злые» люди.

Если сравнивать звучание греческого и латыни, то эллинское наречие звучит комично. Ну взять хотя бы философские термины. Чего бы вы хотели – обладать дикайосюнэ или обладать юстицией? Быть носителем софросюнэ или темперантии? А что бы вы хотели считать сущностью – усию или субстанцию? А что выберете из следующих пар: нус или интеллектио? Ипокейменон или субстратио? Хюле или материю? Арете или виртус? Эвсебейю или религио?

Однако греческий пусть с виду и нелеп, но более, как бы это сказать, настоящ. Он такой густой, такой нажористый – будто суп с копченостями. На латыни любая фраза звучит легковесно, а по-гречески – весомо.

Особенно меня восхищают греческие имена – притом не античные, а византийские, когда к именам прибавилась фамилия или кличка. Зацените: Евматий Макремволит, Никифор Вотаниат, Исаак Кантакузин, Василий Тарханиот, Константин Палеолог, Косьма Веститор, Константин Акрополит, Георгий Амартол, Феодор Дафнопат, Георгий Синкелл, Феодор Скутариот. Просто музыка! Не танцевальная и не классика – а прям такая музыка-музыка, Rammstein-стайл.

Настоящий оргазм (но какой-то перверсивно-порочный) для ушей – это фамилии, оканчивающиеся на гласную: Иоанн Скилица, Никифор Григора, Иоанн Каминиата. И мой абсолютнейший фаворит: Феофилакт Симокатта. Это значит «Котомордый». Си-мо-кат-та. Просто гармония сфер!

А теперь возьмем римлян: Цезарь Марк Аврелий Валерий Максенций Август (это один человек), Флавий Либий Север Серпентий (это другой). Скучно.

То ли дело – Феофилакт Симокатта. Даже читать его не хочу, чтобы не портить впечатление.

Сколько я не читаю/смотрю/слушаю интервью с людьми творческих профессий, не перестаю удивляться тому, насколько же интервьюерам на них пофиг. Исключение (да и то не всегда) – режиссеры. Тут уж журналист может снизойти до «а как пришла идея?», «а легко ли было найти продюсера?», «а как работалось с актером N?», «а как снимали финал?». Но обычно все это – десятая часть вопросов, не более.

Понятно, почему киношников спрашивают хотя бы об этом хотя бы иногда – журналист поглядел фильмы, подзавис. «Интересно, как вообще такое в голову пришло? А режиссер сам это придумал, или ему сценарий принесли? Блин, кто вообще мог вложиться в такое – ведь сюжет вообще не для всех! А вот бы узнать, скандалил ли N, кто его уговорил на съемки? А как вообще концовку сделали – это ж надо было!». Вот он потом и пересказывает свои самые первые, автоматические реакции в виде вопросов. Но не сначала – перед этим ему надо выяснить, почему собеседник тридцать лет назад сказал одно, а не второе, зачем он назвал третьего так-то, чем ему не нравится четвертый, зачем он фоткался с пятым и, главное, что он думает по политическим вопросам – которых у журналиста с десяток.

То есть среднему интервьюеру вообще не интересны гости – или ему в них интересно не то, благодаря чему они добились признания. И когда к ним приходят пишущие товарищи, это видно лучше всего. Ни одного вопроса по текстам. Ни одного. Никогда. Как создавался образ героя? А вот эта его фишка была прописана зачем? А был у него реальный прототип? А почему такой финал? А фамилии говорящие, или просто так получилось? А почему в начале и в конце стиль разный? А какой фрагмент давался сложнее всего? Что писалось с особым удовольствием? Как вы сами относитесь к поступку героини? Вам не показалось, что антагонист получился интересней протагониста? Почему эта линия прописана небрежно? Показываете ли вы текст близким до окончания работы? Оглядываясь назад, за какие фразы из произведений вам сегодня неловко? Вы пишите всегда сначала или как придется (а потом склеиваете и правите)? Почему у вас эта местность появляется почти в каждом тексте? Как вы решились описывать такое и так? Тяжело ли было убить этого персонажа и оставить в живых того?

Я вот иногда жалею, что интервью стали брать относительно недавно – и потому у нас нет оных с авторами далеких веков. А потом понимаю, что мы, скорее всего, мало что потеряли. Допустим, мы бы имели расшифровку часовой беседы с Пушкиным. Уверен, что журналисты спросили бы его о царе, декабристах, крепостном праве, польском восстании, знакомстве с женой, цензуре, гонорарах, отношениям с Пущиным, Дельвигом, Жуковским и Булгариным, репрессиях Чаадаева, балах и бабах. А о творчестве… ну, конечно, и о нем спросили бы! Например, «у вас сказано, что народ безмолвствует – а когда он наконец заговорит?». Или «у вас сказано, что мы все глядим в Наполеоны, но мы ведь с ним воевали, вы же оскорбляете ветеранов!». Или «вот вы написали, что воздвигли себе нерукотворный памятник, да? А почему так нескромно?».

Вот ты журналист. Перед тобой – творец. Почему ты не хочешь спросить его о главном – о технологии творчества? Это ведь и есть эксклюзивная информация – это знание, настоящее знание. А «что вы думаете о внешней политике» – это только мнение. Притом неотличимое от остальных – потому любой (абсолютно любой) ответ превращает объемного персонажа в плоского. И его уже такого – уплощенного и опошленного – отдают публике.

Мрак.

О «потреблении» и «массовой культуре»

Выявление противоположностей – одна из базовых логических операций, невнимательное отношение к которой ведет нас к ошибкам в суждениях. Чтобы избежать таковых и не стать жертвой софистических уловок, проще всего подставить к некоему понятию отрицательную частицу – не, нет, недо и получить правильный антоним.

Возьмем два понятия – о которых принято говорить с нотками предосуждения – об обществе потребления и массовой культуре.

Что противоположно обществу потребления? Духовное общество? Высокоморальное общество? Умеренное общество? Культурное общество? Подставим отрицательную частицу и получим, что обществу потребления противоположно общество недопотребления – то есть общество дефицита.

Раскроем. Для того, чтобы нечто потребить, нужно его приобрести. Чтобы нечто приобрести, то есть стать покупателем, необходим продавец, у которого это нечто есть в наличии. Что является противоположностью наличия? Отсутствие. Общество потребления – это общество изобилия (ведь покупки не бывает без продажи), а его антоним – это общество нужды, недостатка и дефицита.

Но левацкой сволочи, мечтающей все у всех отнять, невыгодно нападать на потребление с экономической стороны, а потому противоположность выстраивается с нарушением основания: якобы потребление – это про бездуховность. Это ложь – потребление возможно только при изобилии. Война с «потреблятством» – это война с изобилием, а с не бездуховностью.

А если копнуть глубже, то можно обнаружить и иную противоположность. Выражение общество потребления может быть уточнено – речь идет об обществе массового потребления. А что противоположно массе? Если масса – это множество, то оппозиция множеству – это меньшинство.

Вот и решение задачи. Социалисты, обличающие массовость потребления, желают, чтобы таковое было доступно только меньшинству, только избранным. Отсюда спецхраны в библиотеках и спецраспределители на складах.

Тоже, кстати, и с массовой культурой. Заметьте себе, что массовой культуре противопоставляется элитарная культура. Это верно, но есть один нюанс.

Элитарная культура – это не та культура, которая качественно лучше массовой. Массовая культура в целом ничуть не хуже – хотя об этом вроде как неприлично говорить. Но я об этом уже писал – отсылаю к хорошему тексту годичной давности.

Еще раз. Элитарная – это та, которая доступна только избранным. Не в смысле «доступна их пониманию», а «физически доступна».

Отсюда заключаем. Массовой культуре противоположно – внимание-внимание – массовое бескультурье. И ничто иное. А те, кто ворчат на нее, – те хотят, чтобы она была доступна только им. В них говорит честолюбие и гордыня, а не переживания из-за судеб культуры. «Я избранный, я видел и умопостигал то, что недоступно пониманию грубых толп – я один из десяти доблестных мужей, кто был посвящен в таинство: под покровом ночи в окружении слепых и глухих (для ограждения от десакрализации) слуг я созерцал “Человека-паука”».

Короче говоря, антонимы нужно подбирать аккуратно, а то – сами видите, куда приводит небрежение законами логики.

Листая античных поэтов, набрел на двухстрочную «Эпитафию купцу-критянину» Симонида Кеосского:

Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я,
Прибыл сюда не затем, а по торговым делам.

Вот, оказывается, откуда Бродский взял материал к великолепной строфе из «Писем римскому другу»:

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Почти дословно. Ну разве что Крит – это не Азия. Сборник «Античной лирики» вышел в 1968м, а «Письма римскому другу» написаны в 1972м, так что связь очевидна.

Порадовавшись своему открытию, решил узнать, имеется ли референт у строк, следующих далее:

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем…

Поискал – судя по всему нет. А вот отсылка к Симониду, оказывается, уже замечена литературоведами. Не я первый ее углядел.

Всякий раз, когда думаешь, что открыл Индию, а на самом деле изобретаешь велосипед – испытываешь смешанные чувства. С одной стороны, получаешь подтверждение своей гипотезе – «значит, не показалось». С другой, присвоить себе это открытие ты уже не можешь. «Кому это только не показалось, эх».

Но есть и третья сторона, примиряющая предыдущие. Знание, обретенное самостоятельно, является более ценным, чем внешнее. Потому что оно реально твое, твое по опыту, а не по научению. Это сродни самостоятельному решению новой (для себя) задачи. Да, не ты первый ее решил, но ты ее решил. Точнее, ты ее решил.

«Тетрадям» – 2 года

В 2019м ровно в этот день, час и минуту я опубликовал первый пост и еще не знал, что именно буду сюда писать. И буду ли вообще. Но благодаря читательскому интересу за это время опубликовал сотни заметок общим объемом примерно в миллион знаков.

Настало время подвести некоторые итоги моего двухлетнего графоманства.

С одной стороны, нет никаких сомнений, что для философского контента невозможно сыскать площадку лучше: читатели заходят в канал, читают текст за текстом и не отвлекаются ни на значки чужих сообщений, ни на мемчики из других лент, ни на контекстную рекламу. Идеально.

С другой стороны, имеются форматы, которые сюда (либо вообще в Телегу, либо конкретно в «Тетради») не вмещаются. И если бы я вдруг начал сюда писать все, что хочу (например, коротенькие мыслишки о чем попало или, наоборот, чисто монографические лонгриды, или эссе о поэзии) – это бы обесценило то, чем хорош этот канал.

А если он чем и хорош, то фокусировкой на философской проблематике и доступностью изложения. Если я и пишу о чем-то постороннем, то все равно стараюсь связать это с философией. И уверен, что делал и делаю правильно – потому что нельзя делать контент обо всем. «Велецкие тетради» – авторский канал с определенным форматом, а не личный блог. Заводить другие каналы под другие форматы я бы, может, и хотел – но на раскрутку оных у меня нет времени и сил.

Итого, здесь я реализую свои авторские возможности процентов на 50 в плане тематического разнообразия и процентов на 30 от того объема, что мог бы делать. Делать для вас.

Следовательно. Чтобы делать для вас больше, глубже, шире, выше и все такое, мне не хватает «места» в «Тетрадях». Плюс я должен зарабатывать на жизнь. И поскольку канал не приносит мне почти никакого дохода, я не могу вкладывать сюда слишком много ресурсов. В результате вы недополучаете контент в трех отношениях:
1) в количестве
2) в объеме
3) в разнообразии

Изначально я и не планировал здесь зарабатывать – отчего вдвойне благодарен всем, кто переводит мне донаты. Но сейчас настало время диверсификации. «Тетради» я не закрываю, объем текстов снизится несущественно – разве что лонгридов здесь почти не будет. Но я хочу писать и больше, и на другие темы, и в других жанрах. И в другом месте – а именно, на краудфандинговых площадках. И, надеюсь, добрая часть аудитории меня в этом поддержит.

В ближайшее время я подробно распишу, что именно вы получите за отданные деньги, но сейчас скажу, что называется, «от чистого сердца»: мне уже немало лет, и долгие годы, не будучи ни ушлым, ни меркантильным, ни умеющим заводить «полезные связи», я не стремился к монетизации творчества. Благодаря нескольким очень добрым ко мне людям, которые закрыли глаза на необходимый мне свободный график и не требовали от меня решения сверхзадач, я зарабатываю в сфере, далекой от философии. Определенности с академической карьерой у меня пока нет. Так что, учитывая экономические реалии, мне необходима дополнительная финансовая опора. Не знаю, сможет ли интеллектуальная работа меня кормить, но надеюсь, что, по крайней мере, будет подкармливать.

Со своей стороны я сделаю все, чтобы мои донатеры оставались довольны содержанием. Поначалу я буду выдавать примерно в два-три раза больше, чем пишу сейчас, но, набрав определенную базу, смогу выйти на промышленные мощности.

В течение недели опубликую список постоянных рубрик и информацию об уровнях платной подписки.

Наблюдать coincidentia oppositorum – удивительное дело. В то время как многие ученые и философы страдают догматизмом, религиозные публицисты нередко обнаруживают широту взглядов в лучшем смысле слова. Хотя, по идее, первые должны меня рекомендовать, а вторые – обходить стороной. Но все же первое поздравление пришло от канала Быть, самого религиозного и при этом самого недогматичного.

Алексей, спасибо!