Традиции интересны только одним: если они держатся достаточно долго, значит, в них есть здравое зерно. Если народы существуют тысячелетиями и не спешат растворяться в «едином человечестве» – значит, не стоит спешить объявлять себя «людьми мира» просто потому, что очередные полудурки объявили модной веру в «мир без границ». Если моногамная семья никуда не делась (несмотря на все произошедшие с ней изменения) – не нужно думать, что завтра браки исчезнут. Если люди много тысяч лет верят в высшие силы, не следует рассчитывать на то, что адронный коллайдер отменит религии.
То есть традиции ценны не своей древностью (вот уж сомнительная ценность). Наоборот: они древни своей ценностью. Если бы они не были выражением чего-то вневременного (то есть не соответствовали самой сути человеческого рода), они бы не смогли долго продержаться.
В общем:
1) Оппозиция старого и нового – ложная, а реально лишь противостояние хорошего (лучшего, образцового) и дурного (худшего, вторичного). Когда сравнивается новое и старое как таковые, исчезает главная характеристика всего сущего – качество. Часто новое лучше старого, иногда – хуже. Но сами оценки «лучше» и «хуже» метафизичны, а не историчны.
2) Любое отнесение себя к временному является отнесением себя к временному – то есть к тому, что неизбежно устареет и потеряет ценность.
3) «Идти в ногу со временем» и «свято чтить традиции» – одинаково постыдно для существа, наделенного автономией разума и воли.
Любить «старые добрые времена» – нормально. Пытаться вернуть их – тупо. Заниматься искусством – нормально. Заниматься «актуальным искусством» – тупо. Писать прозу – нормально. Относить себя к «прозе тридцатилетних» – тупо. Быть правым – нормально. Быть «новым правым» – тупо. Быть молодым – нормально. Быть «представителем молодого поколения» – тупо.
То есть традиции ценны не своей древностью (вот уж сомнительная ценность). Наоборот: они древни своей ценностью. Если бы они не были выражением чего-то вневременного (то есть не соответствовали самой сути человеческого рода), они бы не смогли долго продержаться.
В общем:
1) Оппозиция старого и нового – ложная, а реально лишь противостояние хорошего (лучшего, образцового) и дурного (худшего, вторичного). Когда сравнивается новое и старое как таковые, исчезает главная характеристика всего сущего – качество. Часто новое лучше старого, иногда – хуже. Но сами оценки «лучше» и «хуже» метафизичны, а не историчны.
2) Любое отнесение себя к временному является отнесением себя к временному – то есть к тому, что неизбежно устареет и потеряет ценность.
3) «Идти в ногу со временем» и «свято чтить традиции» – одинаково постыдно для существа, наделенного автономией разума и воли.
Любить «старые добрые времена» – нормально. Пытаться вернуть их – тупо. Заниматься искусством – нормально. Заниматься «актуальным искусством» – тупо. Писать прозу – нормально. Относить себя к «прозе тридцатилетних» – тупо. Быть правым – нормально. Быть «новым правым» – тупо. Быть молодым – нормально. Быть «представителем молодого поколения» – тупо.
Различение №9: социалисты и гуманисты (1)
Я нередко пишу о левых – всегда в резких выражениях, но, перечитывая опубликованные записи, понимаю, что для постороннего (неискушенного в политологических вопросах) глаза мои нападки звучат чересчур радикально. Потому необходимо более спокойно и наглядно объяснить, что не так с этим политическим флангом.
Для этого нужно сделать сразу два различения. Во-первых, не стоит путать левых в экономике и в гуманитарной сфере (обе сферы часто пересекаются в конкретных формах этой группы идеологий, но в сущности они различны). Сторонники левой экономики – коммунисты и социалисты – прежде всего сосредоточены на вопросах собственности. Эти ребята настолько помешаны на деньгах и сходят с ума от мысли, что они у кого-то есть, что хотят все у всех отнять. «Так не доставайся же ты никому!». Не утверждаю, что все социалисты и коммунисты движимы лишь этим низменным стремлением, но фиксация на экономическом равенстве выдает их базовый мотив с потрохами.
Куда сложнее дело обстоит с «гуманитарными» левыми – в англо-саксонской политологической карте их обычно называют либералами (которых не нужно путать с «отечественными» либералами). Для этих людей ни коммуналки, ни колхозы, ни плановая экономика не имеют ценности. Ценности у них другие – в целом можно обозначить их как гуманистические.
Я понимаю психологию таких гуманистов потому, что во многом сам ее разделяю (хотя и в мягких формах). Не идеологию, а именно психологию – просто потому, что сам воспитан на гуманистических ценностях, и эту, так сказать, «закваску» вряд ли смогу до конца из себя выдавить (да и не особо желаю). О том, что они собой представляют, я напишу чуть позже. Пока зафиксируем первую пару: левые социалисты-коммунисты и левые либералы-гуманисты.
В связи с первым различением нужно сделать и второе – в отношении мотивов (о которых я уже упоминал). Проблема с левыми в том, что всех их нельзя причесать под одну гребенку. Парадокс в том, что под чары левых идеологий попадают два типа людей, находящихся на противоположных сторонах психологического спектра: адовые человеконенавистники и искренние, прекраснодушные человеколюбцы. Несмотря на некоторую схожесть целей, их мотивы абсолютно различны. Человеконенавистники чаще всего придерживаются экономического варианта левого спектра – то есть открыто относят себя к социалистам и коммунистам.
Их психология, как ни банально, прекрасно описывается ницшеанским понятием рессантимента, а вся их риторика является лишь его рационализацией. Что останется, если убрать их разглагольствования о «справедливости» и «равенстве»? Те самые «мстительные инстинкты», о которых писал Ницше.
Они работают следующим образом: вот семья – успешный муж, красавица жена, двое хорошо воспитанных детей в частной школе, красивый дом с библиотекой и оранжереей. Нормальный человек посмотрит и порадуется. А левый не порадуется, а захочет: мужа сгноить в лагерях, жену изуродовать работой на химзаводе, детей определить в приют, на цветах потоптаться, дом сжечь. Зачем? «А чтоб им, сукам, хреново было! В сказку поверили? Вот и сказочке конец, ибо вызрели грозди гнева народного!». Понятно, что вслух такое не произносится, а камуфлируется разговорами о «борьбе с потреблятством», «социальной справедливости» и «защите обездоленных».
С такой «жизненной позицией» дискутировать невозможно – единственный, но максимально точный (но при этом корректный) ответ сформулировал Достоевский в «Идиоте»: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом». К слову, Ф.М. сам переболел левыми идеями – и не случайно вложил эти слова в уста самого человеколюбивого своего героя.
И вот к человеколюбцам, к левым-гуманистам мы и переходим – ибо с дискутировать с ними как раз необходимо. Потому что, чаще всего, это хорошие люди, увлекаемых в левую сторону исключительно добросердечием и недомыслием.
Я нередко пишу о левых – всегда в резких выражениях, но, перечитывая опубликованные записи, понимаю, что для постороннего (неискушенного в политологических вопросах) глаза мои нападки звучат чересчур радикально. Потому необходимо более спокойно и наглядно объяснить, что не так с этим политическим флангом.
Для этого нужно сделать сразу два различения. Во-первых, не стоит путать левых в экономике и в гуманитарной сфере (обе сферы часто пересекаются в конкретных формах этой группы идеологий, но в сущности они различны). Сторонники левой экономики – коммунисты и социалисты – прежде всего сосредоточены на вопросах собственности. Эти ребята настолько помешаны на деньгах и сходят с ума от мысли, что они у кого-то есть, что хотят все у всех отнять. «Так не доставайся же ты никому!». Не утверждаю, что все социалисты и коммунисты движимы лишь этим низменным стремлением, но фиксация на экономическом равенстве выдает их базовый мотив с потрохами.
Куда сложнее дело обстоит с «гуманитарными» левыми – в англо-саксонской политологической карте их обычно называют либералами (которых не нужно путать с «отечественными» либералами). Для этих людей ни коммуналки, ни колхозы, ни плановая экономика не имеют ценности. Ценности у них другие – в целом можно обозначить их как гуманистические.
Я понимаю психологию таких гуманистов потому, что во многом сам ее разделяю (хотя и в мягких формах). Не идеологию, а именно психологию – просто потому, что сам воспитан на гуманистических ценностях, и эту, так сказать, «закваску» вряд ли смогу до конца из себя выдавить (да и не особо желаю). О том, что они собой представляют, я напишу чуть позже. Пока зафиксируем первую пару: левые социалисты-коммунисты и левые либералы-гуманисты.
В связи с первым различением нужно сделать и второе – в отношении мотивов (о которых я уже упоминал). Проблема с левыми в том, что всех их нельзя причесать под одну гребенку. Парадокс в том, что под чары левых идеологий попадают два типа людей, находящихся на противоположных сторонах психологического спектра: адовые человеконенавистники и искренние, прекраснодушные человеколюбцы. Несмотря на некоторую схожесть целей, их мотивы абсолютно различны. Человеконенавистники чаще всего придерживаются экономического варианта левого спектра – то есть открыто относят себя к социалистам и коммунистам.
Их психология, как ни банально, прекрасно описывается ницшеанским понятием рессантимента, а вся их риторика является лишь его рационализацией. Что останется, если убрать их разглагольствования о «справедливости» и «равенстве»? Те самые «мстительные инстинкты», о которых писал Ницше.
Они работают следующим образом: вот семья – успешный муж, красавица жена, двое хорошо воспитанных детей в частной школе, красивый дом с библиотекой и оранжереей. Нормальный человек посмотрит и порадуется. А левый не порадуется, а захочет: мужа сгноить в лагерях, жену изуродовать работой на химзаводе, детей определить в приют, на цветах потоптаться, дом сжечь. Зачем? «А чтоб им, сукам, хреново было! В сказку поверили? Вот и сказочке конец, ибо вызрели грозди гнева народного!». Понятно, что вслух такое не произносится, а камуфлируется разговорами о «борьбе с потреблятством», «социальной справедливости» и «защите обездоленных».
С такой «жизненной позицией» дискутировать невозможно – единственный, но максимально точный (но при этом корректный) ответ сформулировал Достоевский в «Идиоте»: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом». К слову, Ф.М. сам переболел левыми идеями – и не случайно вложил эти слова в уста самого человеколюбивого своего героя.
И вот к человеколюбцам, к левым-гуманистам мы и переходим – ибо с дискутировать с ними как раз необходимо. Потому что, чаще всего, это хорошие люди, увлекаемых в левую сторону исключительно добросердечием и недомыслием.
Социалисты и гуманисты (2)
В первом фрагменте я писал о том, что сам воспитывался на гуманистических идеалах, а потому сущность гуманизма буду объяснять на личном примере – но, разумеется, не стану им ограничиваться.
От новоявленных «советских патриотов» нередко можно услышать рассуждения о том, что в 1991 народ приветствовал крушение советской власти потому, что ему захотелось жить «как на Западе». Под этим «как на Западе» обычно понимаются джинсы, жвачка, колбаса, попса и прочие продукты «рыночка». В этом утверждении есть доля истины – да, людям хотелось «как на Западе», однако содержание «Запада» как идеи объяснено чисто по-советски – в виде чистой материальности (которой, однако же, противостоит/-яла «советская духовность»).
Не сомневаюсь, что жажда «потребления» была главным стимулом у многих антисоветски настроенных соотечественников. Однако – из того, что я помню по детству (хотя моя выборка, ясно дело, весьма мала) – главной претензией к советчине был не дефицит, не нищета и не закрытость границ. СССР ненавидели за его бесчеловечность, за антигуманность.
Дело было даже в репрессиях (которые к 80м уже не были актуальны). Куда больше людей возмущали советское хамство и постоянное ощущение униженности – главные опорные конструкции социалистической системы.
Понятно, что оно проявлялось и в товарном дефиците. Так, например, нельзя было просто пойти в магазин и купить майонез – но людей унижало не то, что майонеза нет (или что без него невозможно жить) – а тем, что он был, но не для всех. И для того, чтобы его «достать», нужно было совершить ритуальное самоистязание – «попросить кого надо», «позвонить кому скажут», «приехать когда будет».
Достать лекарства, лечь в приемлемую больницу, купить (уже промолчим про издать) книгу, найти билеты – все это доставалось потом и кровью не только «рядовому гражданину», но и вполне уважаемым членам общества.
Но главным антисоветским триггером было то, что все это входило в чудовищное противоречие с официальной пропагандой, подчеркивавшей гуманность Союза, где, мол, «все для человека».
И «как на Западе» означало именно это – что «там как раз все для человека», «там к людям хорошо относятся», «там о человеке заботятся». То, что это, мягко говоря, не совсем так, люди не знали и знать не могли. Но запрос на «конвергенцию с Западом» подразумевал не супермаркеты, турецкие курорты и трехлетние иномарки, а именно заботу государства о людях.
Опять же – не утверждаю, что у всех были именно такие настроения, но именно такие помню я. В наиболее кратком виде эту антисоветскую позицию можно обозначить как желание заменить социализм на гуманизм.
Проблема в том, что гуманизм в его позднесоветском виде – это тоже левая идеология, хотя и гораздо более умеренная. Более того, оглядываясь назад, не могу вновь не сказать, что гуманистическая идеология до сих пор мне близка – но, конечно, не в том виде, в котором она подавалась в моем детстве. Мне совсем не близок и ее космополитизм, и «мягкий социализм», и, главное, ее поразительная наивность. То есть если бы существовал некий «национал-гуманизм» или «правый гуманизм», то я бы с удовольствием себя к нему причислил.
О сущности левого варианта гуманизма публикация будет уже сегодня.
В первом фрагменте я писал о том, что сам воспитывался на гуманистических идеалах, а потому сущность гуманизма буду объяснять на личном примере – но, разумеется, не стану им ограничиваться.
От новоявленных «советских патриотов» нередко можно услышать рассуждения о том, что в 1991 народ приветствовал крушение советской власти потому, что ему захотелось жить «как на Западе». Под этим «как на Западе» обычно понимаются джинсы, жвачка, колбаса, попса и прочие продукты «рыночка». В этом утверждении есть доля истины – да, людям хотелось «как на Западе», однако содержание «Запада» как идеи объяснено чисто по-советски – в виде чистой материальности (которой, однако же, противостоит/-яла «советская духовность»).
Не сомневаюсь, что жажда «потребления» была главным стимулом у многих антисоветски настроенных соотечественников. Однако – из того, что я помню по детству (хотя моя выборка, ясно дело, весьма мала) – главной претензией к советчине был не дефицит, не нищета и не закрытость границ. СССР ненавидели за его бесчеловечность, за антигуманность.
Дело было даже в репрессиях (которые к 80м уже не были актуальны). Куда больше людей возмущали советское хамство и постоянное ощущение униженности – главные опорные конструкции социалистической системы.
Понятно, что оно проявлялось и в товарном дефиците. Так, например, нельзя было просто пойти в магазин и купить майонез – но людей унижало не то, что майонеза нет (или что без него невозможно жить) – а тем, что он был, но не для всех. И для того, чтобы его «достать», нужно было совершить ритуальное самоистязание – «попросить кого надо», «позвонить кому скажут», «приехать когда будет».
Достать лекарства, лечь в приемлемую больницу, купить (уже промолчим про издать) книгу, найти билеты – все это доставалось потом и кровью не только «рядовому гражданину», но и вполне уважаемым членам общества.
Но главным антисоветским триггером было то, что все это входило в чудовищное противоречие с официальной пропагандой, подчеркивавшей гуманность Союза, где, мол, «все для человека».
И «как на Западе» означало именно это – что «там как раз все для человека», «там к людям хорошо относятся», «там о человеке заботятся». То, что это, мягко говоря, не совсем так, люди не знали и знать не могли. Но запрос на «конвергенцию с Западом» подразумевал не супермаркеты, турецкие курорты и трехлетние иномарки, а именно заботу государства о людях.
Опять же – не утверждаю, что у всех были именно такие настроения, но именно такие помню я. В наиболее кратком виде эту антисоветскую позицию можно обозначить как желание заменить социализм на гуманизм.
Проблема в том, что гуманизм в его позднесоветском виде – это тоже левая идеология, хотя и гораздо более умеренная. Более того, оглядываясь назад, не могу вновь не сказать, что гуманистическая идеология до сих пор мне близка – но, конечно, не в том виде, в котором она подавалась в моем детстве. Мне совсем не близок и ее космополитизм, и «мягкий социализм», и, главное, ее поразительная наивность. То есть если бы существовал некий «национал-гуманизм» или «правый гуманизм», то я бы с удовольствием себя к нему причислил.
О сущности левого варианта гуманизма публикация будет уже сегодня.
Социалисты и гуманисты (3)
Так о чем же был этот позднесоветский гуманизм? О том, например,
что «слабых обижать нельзя»,
что «нужно ставить себя на место другого»,
что «к любому человеку можно найти подход, если отнестись к нему по-человечески»,
что «если бы люди отбросили обиды и амбиции, то в мире бы наступил мир»,
что «если на зло отвечать злом, то получится двойное зло и замкнутый круг» (вроде как цитата из Толстого – лень искать),
что «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные» (это Чехов, не поленился и нашел),
что «нужно уметь слышать и слушать других»,
что «эра милосердия наступит тогда, когда люди откажутся от злобы» и все в этом роде.
Именно этому комплексу идей противопоставлялись советские теории и практики: «я начальник, ты дурак», «единица вздор, единица ноль», «нужен пока нужен», «железной рукой загоним человечество к счастью», «нет человека – нет проблемы» и прочее.
Понятно, что если выбирать из этих двух идеологий, гуманистическая – просто живая вода в сравнении с цикутой. И позднесоветские гуманисты, бесспорно, куда более симпатичные люди, чем коммунистические упыри.
В чем, однако же, опасности левого гуманизма – и, следовательно, ошибки левых гуманистов? Опасность в том, что гуманизм легко превращается в трушный социализм – а это происходит потому, что гуманисты имеют ошибочные представления о сущности человеческого рода, общества и государства. Проще говоря, они полагают, что все люди (по своей изначальной сути) стремятся к любви, добру и счастью – то есть судят по себе («мы-то поняли, что добро добрее зла – а другие не поняли – надо им объяснить»). А это совсем не так.
О том, как излишнее прекраснодушие в отношении людского рода приводит гуманизм к оправданию зла, я уже писал здесь (настоятельно советую ознакомиться, там две заметки). Кое-что добавлю. Под наивностью левого гуманизма я имею ввиду его склонность к простым ответам, к простым решениям.
Как добиться мира во всем мире? Очень просто – все враждующие стороны должны сесть и по-человечески договориться. Для этого нужно лишь забыть обиды, отбросить предрассудки, понять, что война – это зло. И вот все это поймут – и войн больше не будет. Вот.
То, что войны происходят не только из-за обид и предрассудков, но, в первую очередь, из-за столкновения интересов – прекраснодушным в голову не приходит. «Чего это народ Х воюет с Y – чего они никак не помирятся? У меня вот есть знакомые и из Х, и из Y – они отлично ладят между собой.»
Как решить проблему мирового голода? Гуманист знает ответ – надо накормить всех голодающих. То, что голод сегодня не является стихийным бедствием, а намеренно организуется с целью выклянчить гуманитарную (гуманистическую) помощь и разворовать ее, вследствие чего голодающие так и остаются голодающими (что даст возможность вновь просить о помощи) – это никак не учитывается. Даже мысли такой не приходит. «Чего тут рассуждать – люди голодают, надо помочь!».
Ну ладно – война, голод и все такое суть сложные темы. Наивность левого гуманизма проявляется и в куда более простых ситуациях. Как решить проблему существования бездомных? Очень просто – нужно дать им жилье! Логично: у нас же есть дома (и это хорошо), а у них – нет (и это плохо), потому проблема решается на раз-два (я не включаю в число бездомных жертв стихийных бедствий, у которых жилье недавно было).
Факт того, что бездомные – потому и бездомные, что им не нужен дом, гуманисты не принимают. Получается как в анекдоте о девочке, которая пишет письмо Деду Морозу с просьбой «подарить немного одежды несчастным девочкам из папиных журналов». Я уж молчу про то, что они не задаются другими вопросами – например, на чьи деньги эти дома должны покупаться, кто будет платить за них квартплату (ибо бездомные не слишком любят ее платить), каково будет жить соседям бывших бездомных. И шутка про то, что «надо ввести налог на бедность – тогда быть бедным станет невыгодно», пусть и звучит комично, но все же менее комично, чем завиральные идеи левых гуманистов.
Так о чем же был этот позднесоветский гуманизм? О том, например,
что «слабых обижать нельзя»,
что «нужно ставить себя на место другого»,
что «к любому человеку можно найти подход, если отнестись к нему по-человечески»,
что «если бы люди отбросили обиды и амбиции, то в мире бы наступил мир»,
что «если на зло отвечать злом, то получится двойное зло и замкнутый круг» (вроде как цитата из Толстого – лень искать),
что «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные» (это Чехов, не поленился и нашел),
что «нужно уметь слышать и слушать других»,
что «эра милосердия наступит тогда, когда люди откажутся от злобы» и все в этом роде.
Именно этому комплексу идей противопоставлялись советские теории и практики: «я начальник, ты дурак», «единица вздор, единица ноль», «нужен пока нужен», «железной рукой загоним человечество к счастью», «нет человека – нет проблемы» и прочее.
Понятно, что если выбирать из этих двух идеологий, гуманистическая – просто живая вода в сравнении с цикутой. И позднесоветские гуманисты, бесспорно, куда более симпатичные люди, чем коммунистические упыри.
В чем, однако же, опасности левого гуманизма – и, следовательно, ошибки левых гуманистов? Опасность в том, что гуманизм легко превращается в трушный социализм – а это происходит потому, что гуманисты имеют ошибочные представления о сущности человеческого рода, общества и государства. Проще говоря, они полагают, что все люди (по своей изначальной сути) стремятся к любви, добру и счастью – то есть судят по себе («мы-то поняли, что добро добрее зла – а другие не поняли – надо им объяснить»). А это совсем не так.
О том, как излишнее прекраснодушие в отношении людского рода приводит гуманизм к оправданию зла, я уже писал здесь (настоятельно советую ознакомиться, там две заметки). Кое-что добавлю. Под наивностью левого гуманизма я имею ввиду его склонность к простым ответам, к простым решениям.
Как добиться мира во всем мире? Очень просто – все враждующие стороны должны сесть и по-человечески договориться. Для этого нужно лишь забыть обиды, отбросить предрассудки, понять, что война – это зло. И вот все это поймут – и войн больше не будет. Вот.
То, что войны происходят не только из-за обид и предрассудков, но, в первую очередь, из-за столкновения интересов – прекраснодушным в голову не приходит. «Чего это народ Х воюет с Y – чего они никак не помирятся? У меня вот есть знакомые и из Х, и из Y – они отлично ладят между собой.»
Как решить проблему мирового голода? Гуманист знает ответ – надо накормить всех голодающих. То, что голод сегодня не является стихийным бедствием, а намеренно организуется с целью выклянчить гуманитарную (гуманистическую) помощь и разворовать ее, вследствие чего голодающие так и остаются голодающими (что даст возможность вновь просить о помощи) – это никак не учитывается. Даже мысли такой не приходит. «Чего тут рассуждать – люди голодают, надо помочь!».
Ну ладно – война, голод и все такое суть сложные темы. Наивность левого гуманизма проявляется и в куда более простых ситуациях. Как решить проблему существования бездомных? Очень просто – нужно дать им жилье! Логично: у нас же есть дома (и это хорошо), а у них – нет (и это плохо), потому проблема решается на раз-два (я не включаю в число бездомных жертв стихийных бедствий, у которых жилье недавно было).
Факт того, что бездомные – потому и бездомные, что им не нужен дом, гуманисты не принимают. Получается как в анекдоте о девочке, которая пишет письмо Деду Морозу с просьбой «подарить немного одежды несчастным девочкам из папиных журналов». Я уж молчу про то, что они не задаются другими вопросами – например, на чьи деньги эти дома должны покупаться, кто будет платить за них квартплату (ибо бездомные не слишком любят ее платить), каково будет жить соседям бывших бездомных. И шутка про то, что «надо ввести налог на бедность – тогда быть бедным станет невыгодно», пусть и звучит комично, но все же менее комично, чем завиральные идеи левых гуманистов.
Социалисты и гуманисты (4)
Пример с бездомными – крайний, но показательный, потому что большинство «гуманистических» решений в социальной сфере следует этой же парадигме. «Почему у нас бесплатная медицина хуже платной? Сделайте платные клиники бесплатными – и проблема решится сама собой!». Конечно, решится – моментально, да.
«Почему у нас такая разница в уровне образованности? Давайте каждому дадим полное среднее – а лучше и полное высшее!». То, что обучение не может быть доступно для всех просто потому, что не все способны окончить школу (и не все хотят) – это для гуманистов «социал-дарвинизм» и «евгеника», ведь «все люди одинаковые, и все хотят учиться – а если не хотят, все равно научим».
«Давайте отменим налоги для малоимущих – и еще продуктовые наборы им выдавать будем!». Вопрос о том, почему среднестатистический человек менее заслуживает бесплатную еду и налоговые льготы, чем бедный – это вообще не вопрос: «у них же мало, мы должны им помощь!». Ну а вопрос о том, как тогда бедный перестанет быть бедным, ежели его бедность специально регулярно поощрять, просто является запретным. «Надо помогать, а не рассуждать».
Все эти наивные, но благодушные ответы на сложные вопросы вовсе не безобидны. Они не только призывают к нарушению справедливости во имя милосердия – в этом одном не было бы беды. А беда в том, что подобное человеколюбие ведет общество в объятья человеконенавистников – левых-социалистов. Они-то быстро проводят в жизнь гуманистические идеи. Ликвидируют бездомных, уплотняя ими большие квартиры – см. советские коммуналки. Национализируют медицину, лишая пациента права выбора. Делают школу многолетним кошмаром – поскольку выгонять из нее нельзя никого и ни за что, и нормальные дети вынуждены годами сидеть в одном помещении с девиантами и делинквентами (мягко выражаясь). А еще социалисты делают проблему мирового голода неактуальной – поскольку создают его внутри страны и доводят несчастный народ до людоедства.
Если советский пример кажется далеким, то посмотрим на нынешние США – голод там еще не наступил, но вот диктатура уже оформляется. А ведь все начиналось вполне гуманистично: сегрегация и вправду была дикостью. Но желание всех со всеми уравнять в правах быстро сменилось привилегиями для меньшинства – а недавно переросло в поражение в правах большинства (у которого, на секундочку, украли выборы).
То есть левый гуманизм опасен тем, что создает питательную среду для левой диктатуры – от которой потом страдает. «Идеи-то хорошие, а вот власть их испоганила – надо было мягче, человечнее». Гуманисты не осознают того, что находятся с социалистами в диалектической связи: человеколюбцы придумывают простые рецепты всеобщего счастья – но исполнить их непросто. Непросто – внимание – без концентрации власти и последующего насилия (прямого и/или системного). А туда, где появляется перспектива насилия, устремляются человеконенавистники – социалисты и коммунисты. И их радостно приветствует благодушная публика – ведь лозунги и тех, и других вполне созвучны.
То, что я пишу об ужасах левизны, а также то, что писал о своем «гуманистическом» воспитании является двумя сторонами одной монеты. Благодаря второму я понимаю логику первого. И для того, чтобы не попадать в диалектику социализма и гуманизма, нужно иметь внутренний иммунитет от левой повестки. Иначе благие намерения гуманистов рискуют вымостить для нации и государства дорогу в ад.
Пример с бездомными – крайний, но показательный, потому что большинство «гуманистических» решений в социальной сфере следует этой же парадигме. «Почему у нас бесплатная медицина хуже платной? Сделайте платные клиники бесплатными – и проблема решится сама собой!». Конечно, решится – моментально, да.
«Почему у нас такая разница в уровне образованности? Давайте каждому дадим полное среднее – а лучше и полное высшее!». То, что обучение не может быть доступно для всех просто потому, что не все способны окончить школу (и не все хотят) – это для гуманистов «социал-дарвинизм» и «евгеника», ведь «все люди одинаковые, и все хотят учиться – а если не хотят, все равно научим».
«Давайте отменим налоги для малоимущих – и еще продуктовые наборы им выдавать будем!». Вопрос о том, почему среднестатистический человек менее заслуживает бесплатную еду и налоговые льготы, чем бедный – это вообще не вопрос: «у них же мало, мы должны им помощь!». Ну а вопрос о том, как тогда бедный перестанет быть бедным, ежели его бедность специально регулярно поощрять, просто является запретным. «Надо помогать, а не рассуждать».
Все эти наивные, но благодушные ответы на сложные вопросы вовсе не безобидны. Они не только призывают к нарушению справедливости во имя милосердия – в этом одном не было бы беды. А беда в том, что подобное человеколюбие ведет общество в объятья человеконенавистников – левых-социалистов. Они-то быстро проводят в жизнь гуманистические идеи. Ликвидируют бездомных, уплотняя ими большие квартиры – см. советские коммуналки. Национализируют медицину, лишая пациента права выбора. Делают школу многолетним кошмаром – поскольку выгонять из нее нельзя никого и ни за что, и нормальные дети вынуждены годами сидеть в одном помещении с девиантами и делинквентами (мягко выражаясь). А еще социалисты делают проблему мирового голода неактуальной – поскольку создают его внутри страны и доводят несчастный народ до людоедства.
Если советский пример кажется далеким, то посмотрим на нынешние США – голод там еще не наступил, но вот диктатура уже оформляется. А ведь все начиналось вполне гуманистично: сегрегация и вправду была дикостью. Но желание всех со всеми уравнять в правах быстро сменилось привилегиями для меньшинства – а недавно переросло в поражение в правах большинства (у которого, на секундочку, украли выборы).
То есть левый гуманизм опасен тем, что создает питательную среду для левой диктатуры – от которой потом страдает. «Идеи-то хорошие, а вот власть их испоганила – надо было мягче, человечнее». Гуманисты не осознают того, что находятся с социалистами в диалектической связи: человеколюбцы придумывают простые рецепты всеобщего счастья – но исполнить их непросто. Непросто – внимание – без концентрации власти и последующего насилия (прямого и/или системного). А туда, где появляется перспектива насилия, устремляются человеконенавистники – социалисты и коммунисты. И их радостно приветствует благодушная публика – ведь лозунги и тех, и других вполне созвучны.
То, что я пишу об ужасах левизны, а также то, что писал о своем «гуманистическом» воспитании является двумя сторонами одной монеты. Благодаря второму я понимаю логику первого. И для того, чтобы не попадать в диалектику социализма и гуманизма, нужно иметь внутренний иммунитет от левой повестки. Иначе благие намерения гуманистов рискуют вымостить для нации и государства дорогу в ад.
Социализм и гуманизм (5)
Проблема левого гуманизма в том, что следование его лозунгам автоматически делает человека «хорошим» и «добрым» в глазах окружающих. Пусть даже эта хорошесть и доброта выглядит как глупость (что отмечал еще Ницше – что доброта всегда имеет в языке оттенок глупости), но мало кто отваживается объявить гуманиста нечистым на руку.
Например. Идет собрание жильцов дома. Со всех сторон звучат голоса: давайте поменяем дверь, давайте поставим камеры, давайте введем пеню за неоплату, а почему в других домах мусор нормально убирают, а зачем нам консьерж и прочее. И тут поднимается приятный малый и предлагает строить скворечники (или, как вариант, объявляет сбор денег для голодающих Дубая). Жильцы крутят пальцем у виска да посмеиваются, но где-то в душе у них мелькает мысль о том, что паренек, конечно, чудак, но вообще он «хороший». Логично: другие-то о себе пекутся или против соседей злоумышляют, а этот вот бескорыстен: о птичках думает.
Вот так – вообще ничего не сделав и ничем не рискнув – этот якобы чудак получает внимание, уважение, сочувствие или поддержку. Бескорыстие? Может быть. А может и наоборот. И попробуй поставить такого на место или обличить в неуместности, самопиаре и двуличии – свои же зашикают, да и сам будешь сомневаться: «А вдруг он и вправду такой вот молодец – а я завидую». А если он, этот скворечных дел мастер такое и подобное оному говорит не в масштабах дома – а города? А страны? А мира? С трибуны ООН, например, как очаровашка Грета?
В обществах с устоявшимися иерархиями таких людей довольно быстро бракуют – «делай что хочешь, но в приличном обществе не появляйся». И это очень благоразумно – потому что совершенно неважно, кто перед нами – чудак или психопат, мечтающий о маузере и кожаном плаще. Главное, что отличает нормальное общество – это способность оттеснять таких персонажей на галерку. «Скворечники, говоришь? Все ясно, очень правильно, очень интересно, ты славный – как насчет столярного кружка в приходской школе? Что, городской совет? Нет, ты нужен скворцам, а в ратуше тебе скучно будет».
Признак дурного общества – неумение работать с такими людьми и непонимание того, как к ним относиться. Одна крайность – это буллинг и моббинг. «Скворечники тебе нужны, падла? А в рыло?». Это абсурд, конечно. «Берегите психов, чудаков, еретиков». Нетерпимое к ним отношение – это признак слабости общества, лабильности его самооценки. Самый яркий пример из истории философии – казнь Сократа. Вместо того, чтобы дать старику доболтать в последние годы, осатаневшие от переворотов и гражданских войн афиняне покрыли себя вечным позором – потому что этого чудака реально боялись.
Другая крайность – благоговение перед подобными людьми (не перед Сократом, а перед чудаками вообще). Очень показательна в этом плане история юродства в Византии: на них же не написано, что они святые – таковыми их делает публика. С.А. Иванов (наш блестящий специалист по юродству) указывает, что почитание юродивых происходило из потребности публики общества голос «не от мира сего» – не от иерарха, не от монаха, не от философа, а от бормочущего бессмыслицу городского сумасшедшего. Так себя ведет общество, когда оно больно – здоровое общество сумасшедших святыми не называет (но и не репрессирует).
Проблема левого гуманизма в том, что следование его лозунгам автоматически делает человека «хорошим» и «добрым» в глазах окружающих. Пусть даже эта хорошесть и доброта выглядит как глупость (что отмечал еще Ницше – что доброта всегда имеет в языке оттенок глупости), но мало кто отваживается объявить гуманиста нечистым на руку.
Например. Идет собрание жильцов дома. Со всех сторон звучат голоса: давайте поменяем дверь, давайте поставим камеры, давайте введем пеню за неоплату, а почему в других домах мусор нормально убирают, а зачем нам консьерж и прочее. И тут поднимается приятный малый и предлагает строить скворечники (или, как вариант, объявляет сбор денег для голодающих Дубая). Жильцы крутят пальцем у виска да посмеиваются, но где-то в душе у них мелькает мысль о том, что паренек, конечно, чудак, но вообще он «хороший». Логично: другие-то о себе пекутся или против соседей злоумышляют, а этот вот бескорыстен: о птичках думает.
Вот так – вообще ничего не сделав и ничем не рискнув – этот якобы чудак получает внимание, уважение, сочувствие или поддержку. Бескорыстие? Может быть. А может и наоборот. И попробуй поставить такого на место или обличить в неуместности, самопиаре и двуличии – свои же зашикают, да и сам будешь сомневаться: «А вдруг он и вправду такой вот молодец – а я завидую». А если он, этот скворечных дел мастер такое и подобное оному говорит не в масштабах дома – а города? А страны? А мира? С трибуны ООН, например, как очаровашка Грета?
В обществах с устоявшимися иерархиями таких людей довольно быстро бракуют – «делай что хочешь, но в приличном обществе не появляйся». И это очень благоразумно – потому что совершенно неважно, кто перед нами – чудак или психопат, мечтающий о маузере и кожаном плаще. Главное, что отличает нормальное общество – это способность оттеснять таких персонажей на галерку. «Скворечники, говоришь? Все ясно, очень правильно, очень интересно, ты славный – как насчет столярного кружка в приходской школе? Что, городской совет? Нет, ты нужен скворцам, а в ратуше тебе скучно будет».
Признак дурного общества – неумение работать с такими людьми и непонимание того, как к ним относиться. Одна крайность – это буллинг и моббинг. «Скворечники тебе нужны, падла? А в рыло?». Это абсурд, конечно. «Берегите психов, чудаков, еретиков». Нетерпимое к ним отношение – это признак слабости общества, лабильности его самооценки. Самый яркий пример из истории философии – казнь Сократа. Вместо того, чтобы дать старику доболтать в последние годы, осатаневшие от переворотов и гражданских войн афиняне покрыли себя вечным позором – потому что этого чудака реально боялись.
Другая крайность – благоговение перед подобными людьми (не перед Сократом, а перед чудаками вообще). Очень показательна в этом плане история юродства в Византии: на них же не написано, что они святые – таковыми их делает публика. С.А. Иванов (наш блестящий специалист по юродству) указывает, что почитание юродивых происходило из потребности публики общества голос «не от мира сего» – не от иерарха, не от монаха, не от философа, а от бормочущего бессмыслицу городского сумасшедшего. Так себя ведет общество, когда оно больно – здоровое общество сумасшедших святыми не называет (но и не репрессирует).
Социализм и гуманизм (6) (окончание)
Духовная жажда, если она приобретает массовый характер – куда более опасна и страшна, чем участь всех убогих и обездоленных. А нравственный идеализм и преклонение перед альтруизмом – лучшая питательная среда для социалистической плесени. Я не говорю, что гуманизм плох – я лишь утверждаю, что он опасен.
Так вот. Цель гуманистов левого толка – от скворечникоделов до борцов за права утконосов, может быть прекраснодушна и бескорыстна, а может – максимально своекорыстна (если они скрытые социалисты). Узнать, что у них на душе, возможно – если, например, допустить их к власти. Но стоит ли ставить эксперименты на себе? А посему лучше остерегаться и демонизации, и беатификации этих людей. Да и – ко всему прочему – почему не дать им делать скворечники?
И чтобы, опять же, не угодить в социализм, шагая в гуманизм, нужно помнить простые истины: что у сложных проблем не бывает легких решений, что у людей могут быть скрытые мотивы, камуфлируемые красивыми словами и что вообще природа большинства людей несовершенна, а некоторого меньшинства – гнусна, а потому гуманистическое «лучшее» может стать и злейшим врагом «хорошему», и неотличимым от худшего (безо всяких кавычек).
Простые решения, направленные на реализацию нравственных идеалов, невозможно претворить в жизнь без насилия – а значит, прекрасные (на первый взгляд) цели автоматически предполагают дурные средства. А потому те, кто кричат «миру мир» и те, кто обещают этот же мир «разрушить до основанья» – вполне себе союзники, а никак не антиподы.
Духовная жажда, если она приобретает массовый характер – куда более опасна и страшна, чем участь всех убогих и обездоленных. А нравственный идеализм и преклонение перед альтруизмом – лучшая питательная среда для социалистической плесени. Я не говорю, что гуманизм плох – я лишь утверждаю, что он опасен.
Так вот. Цель гуманистов левого толка – от скворечникоделов до борцов за права утконосов, может быть прекраснодушна и бескорыстна, а может – максимально своекорыстна (если они скрытые социалисты). Узнать, что у них на душе, возможно – если, например, допустить их к власти. Но стоит ли ставить эксперименты на себе? А посему лучше остерегаться и демонизации, и беатификации этих людей. Да и – ко всему прочему – почему не дать им делать скворечники?
И чтобы, опять же, не угодить в социализм, шагая в гуманизм, нужно помнить простые истины: что у сложных проблем не бывает легких решений, что у людей могут быть скрытые мотивы, камуфлируемые красивыми словами и что вообще природа большинства людей несовершенна, а некоторого меньшинства – гнусна, а потому гуманистическое «лучшее» может стать и злейшим врагом «хорошему», и неотличимым от худшего (безо всяких кавычек).
Простые решения, направленные на реализацию нравственных идеалов, невозможно претворить в жизнь без насилия – а значит, прекрасные (на первый взгляд) цели автоматически предполагают дурные средства. А потому те, кто кричат «миру мир» и те, кто обещают этот же мир «разрушить до основанья» – вполне себе союзники, а никак не антиподы.
О деньгах (1)
Поговорим о деньгах в трех аспектах: 1) что они суть такое; 2) зачем они нужны; 3) какие когнитивные искажения возникают в связи с ними. Начнем с последнего, чтобы два раза не вставать – и через оное взойдем к остальным вопросам.
Когда нам категорически не нравится тот или иной (обычно медийный) персонаж, то спрашивая себя, зачем он действует именно так, мы чаще всего даем простой ответ – «ради денег». Ну, действительно, что может быть проще, чем назначить смыслом чужой жизни финансовую мотивацию? Неприятный политик несет чушь – ради денег. «Мерзотный» блогер скандалит и провоцирует публику – ради хайпа, то есть ради денег. «Бездарный» актер лезет из всех щелей – ради денег. И так далее.
Такой ответ не то, чтобы никогда не верен – но никакой объяснительной силы он не имеет. Скорее он является отказом от размышления, чем ним самим. Причина когнитивных искажений, связанных с деньгами – в том, что, как ни банально, люди обычно судят по себе. А большинству людей более всего не хватает именно денег. «Мне деньги очень нужны, ну а кому они не нужны, вот все всё ради них и делают». Такое умозаключение ошибочно, поскольку не учитывает несколько моментов.
Начнем с того, что большинству людей нужны не деньги, а то, что на них можно приобресть и от чего благодаря ним можно избавиться. Оговорюсь, что деньги ради их количества некоторым людям все же нужны – но это специальные случаи спортивной борьбы: «У меня три миллиарда, а у него – пять, хочу догнать и перегнать». В «легком весе» это может выглядеть так: «Почему сын маминой подруги получает полтос, а я – сорок? Хочу получать больше.»
Но, вопреки вышесказанному, в обоих случаях речь идет не о деньгах. Речь о первенстве, то есть о статусе. Только вот опередить конкурента в достатке и тем самым получить высокий статус – это не денежная мотивация, а властная. Деньги в данном случае – лишь средство, а точнее средства.
И это логично – потому что деньги вообще и называются, и являются средствами, с помощью которых достигают целей. Цели можно условно разделить на две группы – позитивные и негативные (не в моральном смысле): первые деньгами приобретаются, от вторых деньгами избавляются. Например, с помощью денег можно избавиться от долгов, от нелюбимой работы или от супруга/супруги – в диапазоне от раздела имущества до физической ликвидации (ну а что, бывает ведь). Они даруют свободу в тех же двух значениях – (положительную) свободу для и (отрицательную) свободу от.
Но все же часто деньги воспринимаются не как средства, а именно как цель. Подчеркиваю, что именно что воспринимаются – хотя объективно целью они не являются. Причина такого восприятия в том, что большинство (дай всем неограниченную сумму) просто не сможет придумать, как их потратить – ведь чтобы удовлетворить большинство запросов, миллиарды не требуются. То есть главной мотивацией в данном случае является не приобретение, а избавление. Оно может быть выражено фразой «хочу сколько денег, чтобы вообще о них не думать». Желать их, чтобы не иметь мыслей о них – это как раз про избавление.
Поговорим о деньгах в трех аспектах: 1) что они суть такое; 2) зачем они нужны; 3) какие когнитивные искажения возникают в связи с ними. Начнем с последнего, чтобы два раза не вставать – и через оное взойдем к остальным вопросам.
Когда нам категорически не нравится тот или иной (обычно медийный) персонаж, то спрашивая себя, зачем он действует именно так, мы чаще всего даем простой ответ – «ради денег». Ну, действительно, что может быть проще, чем назначить смыслом чужой жизни финансовую мотивацию? Неприятный политик несет чушь – ради денег. «Мерзотный» блогер скандалит и провоцирует публику – ради хайпа, то есть ради денег. «Бездарный» актер лезет из всех щелей – ради денег. И так далее.
Такой ответ не то, чтобы никогда не верен – но никакой объяснительной силы он не имеет. Скорее он является отказом от размышления, чем ним самим. Причина когнитивных искажений, связанных с деньгами – в том, что, как ни банально, люди обычно судят по себе. А большинству людей более всего не хватает именно денег. «Мне деньги очень нужны, ну а кому они не нужны, вот все всё ради них и делают». Такое умозаключение ошибочно, поскольку не учитывает несколько моментов.
Начнем с того, что большинству людей нужны не деньги, а то, что на них можно приобресть и от чего благодаря ним можно избавиться. Оговорюсь, что деньги ради их количества некоторым людям все же нужны – но это специальные случаи спортивной борьбы: «У меня три миллиарда, а у него – пять, хочу догнать и перегнать». В «легком весе» это может выглядеть так: «Почему сын маминой подруги получает полтос, а я – сорок? Хочу получать больше.»
Но, вопреки вышесказанному, в обоих случаях речь идет не о деньгах. Речь о первенстве, то есть о статусе. Только вот опередить конкурента в достатке и тем самым получить высокий статус – это не денежная мотивация, а властная. Деньги в данном случае – лишь средство, а точнее средства.
И это логично – потому что деньги вообще и называются, и являются средствами, с помощью которых достигают целей. Цели можно условно разделить на две группы – позитивные и негативные (не в моральном смысле): первые деньгами приобретаются, от вторых деньгами избавляются. Например, с помощью денег можно избавиться от долгов, от нелюбимой работы или от супруга/супруги – в диапазоне от раздела имущества до физической ликвидации (ну а что, бывает ведь). Они даруют свободу в тех же двух значениях – (положительную) свободу для и (отрицательную) свободу от.
Но все же часто деньги воспринимаются не как средства, а именно как цель. Подчеркиваю, что именно что воспринимаются – хотя объективно целью они не являются. Причина такого восприятия в том, что большинство (дай всем неограниченную сумму) просто не сможет придумать, как их потратить – ведь чтобы удовлетворить большинство запросов, миллиарды не требуются. То есть главной мотивацией в данном случае является не приобретение, а избавление. Оно может быть выражено фразой «хочу сколько денег, чтобы вообще о них не думать». Желать их, чтобы не иметь мыслей о них – это как раз про избавление.
О деньгах (2)
К слову, по таким фразам («хочу не думать о деньгах») можно легко вычислить тех «начинающих бизнесменов», у которых начинания не закончатся ничем путным. У каждого, я полагаю, есть пяток знакомых, которые «хотели бизнесочек, чтобы его развить, а дальше отдыхать – и чтоб денежки капали». Ясно дело, никакого дела они создать не смогли, потому что перепутали цели и средства. Бизнесом можно заниматься только ради него самого. Заниматься им, чтобы потом им «не заниматься» – это все равно, что купить дорогую машину ради того, чтобы фоткаться на ее фоне, но за руль не садиться.
Тут я уже немного проспойлерю то, о чем буду писать в конце – что главной мотивацией любой деятельности является удовольствие. Здесь же ограничусь тем, что предпринимательство получается у тех, кому нравится сами бизнес-процессы, а не те, кому хочется эти процессы поскорее завершить, чтобы «дальше само работало, а я под пальму лягу».
Вернемся к запросам. Тех, кому нужны реально гигантские суммы, на деле не слишком много. Точнее, большинство может вообразить, куда можно потратить, скажем, двадцать ярдов – «я бы занялся благотворительностью», «я бы купил футбольный клуб», но лишь единицы (дай им, опять же, такие деньги) стали бы это делать в реальности, потому что это нервно, хлопотно и вообще «надо вникать».
В этом парадокс наших целей и средств. Большинству (к которому я и сам, скорее всего, отношусь) нужно на все про все относительно немного (в мировых масштабах) – годового дохода хорошего футболиста хватило бы с избытком на долгие годы. Однако это же большинство вынуждено работать по много часов в день – без надежды удовлетворить хотя бы часть своих запросов, а потому неизбежно невротизировано деньгами. И из-за того, что их постоянно не хватает, крупные суммы воспринимаются как нечто самоценное, потому что дают свободу – и от обязательств, и (для) выбора. Причем, опять же, негативная свобода здесь важнее позитивной – точнее, кажется более важной в отсутствии их обеих.
И вот у нас выстраивается следующая цепочка:
- большинству не хватает денег;
- оно устало их зарабатывать и о них думать;
- оно видит главное условие счастья в свободе от этих действий и мыслей;
- в результате чего само понятие «денежных средств» превращается в «денежную цель»
- и, как следствие, эта понятная ему цель приписывается всем людям – особенно неприятным.
Последнее следствие нужно дополнительно пояснить – что мы обязательно сделаем после рассмотрения аксиологии денег.
К слову, по таким фразам («хочу не думать о деньгах») можно легко вычислить тех «начинающих бизнесменов», у которых начинания не закончатся ничем путным. У каждого, я полагаю, есть пяток знакомых, которые «хотели бизнесочек, чтобы его развить, а дальше отдыхать – и чтоб денежки капали». Ясно дело, никакого дела они создать не смогли, потому что перепутали цели и средства. Бизнесом можно заниматься только ради него самого. Заниматься им, чтобы потом им «не заниматься» – это все равно, что купить дорогую машину ради того, чтобы фоткаться на ее фоне, но за руль не садиться.
Тут я уже немного проспойлерю то, о чем буду писать в конце – что главной мотивацией любой деятельности является удовольствие. Здесь же ограничусь тем, что предпринимательство получается у тех, кому нравится сами бизнес-процессы, а не те, кому хочется эти процессы поскорее завершить, чтобы «дальше само работало, а я под пальму лягу».
Вернемся к запросам. Тех, кому нужны реально гигантские суммы, на деле не слишком много. Точнее, большинство может вообразить, куда можно потратить, скажем, двадцать ярдов – «я бы занялся благотворительностью», «я бы купил футбольный клуб», но лишь единицы (дай им, опять же, такие деньги) стали бы это делать в реальности, потому что это нервно, хлопотно и вообще «надо вникать».
В этом парадокс наших целей и средств. Большинству (к которому я и сам, скорее всего, отношусь) нужно на все про все относительно немного (в мировых масштабах) – годового дохода хорошего футболиста хватило бы с избытком на долгие годы. Однако это же большинство вынуждено работать по много часов в день – без надежды удовлетворить хотя бы часть своих запросов, а потому неизбежно невротизировано деньгами. И из-за того, что их постоянно не хватает, крупные суммы воспринимаются как нечто самоценное, потому что дают свободу – и от обязательств, и (для) выбора. Причем, опять же, негативная свобода здесь важнее позитивной – точнее, кажется более важной в отсутствии их обеих.
И вот у нас выстраивается следующая цепочка:
- большинству не хватает денег;
- оно устало их зарабатывать и о них думать;
- оно видит главное условие счастья в свободе от этих действий и мыслей;
- в результате чего само понятие «денежных средств» превращается в «денежную цель»
- и, как следствие, эта понятная ему цель приписывается всем людям – особенно неприятным.
Последнее следствие нужно дополнительно пояснить – что мы обязательно сделаем после рассмотрения аксиологии денег.
О деньгах (3)
Если провести масштабный опрос с целью выяснения иерархии ценностей, то деньги (и все с ними связанное) будет на вершине лишь у небольшого числа людей. Здоровье близких, саморазвитие, карьера и многие другие ценности обычно стоят выше чисто материальных. Могут быть и другие варианты – кого-то больше интересует слава, кого-то – общественное служение, кого-то – беззаботная жизнь. Ну и деньги тоже у некоторых будут на первом месте. Однако же они (как цель и ценность) обладают интересным свойством – они волнуют абсолютно всех (за редчайшим исключением).
Иначе говоря, редко для кого деньги являются главным в жизни, но для каждого они являются значимым – то есть являются не высшей, но наиболее распространенной, универсальной ценностью. Семья и дети важны не для всех – вряд ли подростки сильно озабочены этой темой. Карьера и саморазвитие не слишком беспокоят пожилых. Гедонисты вряд ли мотивированы общественным благом. Интроверты не слишком ищут популярности. Но деньги волнуют всех. Для пущей ясности проведем аналогию с болезнями. Насморк является не самой страшной болезнью, но самой распространенной. «Покрытие» у него большее, чем у других болячек, но «сила» принципиально меньшая. «Сила» денег (в среднем) также меньше, чем «сила» других ценностей, но «покрытие» у них больше.
Посмотрите среднестатистические дебаты на выборах в парламент (в тех странах, где выборы есть): главными вопросами являются экономические. В случае президентских выборов экономика может уступить место другим сферам – внешней политике и морали, но обыкновенно полемика идет вокруг субсидий, налогов, рабочих мест, пошлин и прочего. Исключением являются кризисные моменты в истории народов, когда на выборах определяется не экономическая, а политическая модель – но это бывает редко. Потому что экономические вопросы затрагивают всех и каждого.
Но я не хочу сказать, что нас интересуют деньги только в разрезе собственных материальных интересов. Дело куда сложнее. Людям не менее интересны чужие заработки – иначе бы рейтинги Форбса не набирали просмотры. Чтобы убедиться в том, что деньги для всех имеют значение, разберем две ситуации на стыке административного и уголовного делопроизводства. Фабулу я обрисую довольно скупо – подробности читатель может додумать сам.
Ситуация №1. Компания маргинальных подростков решает устроить жогово. Поскольку все они – конченные утырки с наличием судимостей и отсутствием зубов и мозгов, бюджет у них крайне ограничен. Закупают самое дешевое пойло. Собираются на убитой квартирке – в обмен проставляются алкашу-хозяину с требованием, чтобы он на вечер свалил. Зовут девку, про которую знают, что она дает чисто за бухло. Что в результате? Быстро надираются, потом решают обойтись с девкой по-интересному, а она артачится – за что ей выбивают зубы и приступают к насилию. Потом включают «Сектор газа», вопят, крушат мебель, бьют бутылки, гадят на столы. Приходят соседи, грозят полицией – в ответ главный гопник обещает им «опустить почки». Отрубаются под утро. В общем, проводят время весело, задорно, раённо.
Ситуация №2. Дети богатых родителей решают красиво отдохнуть. Берут два ящика нормального шампанского (40 тысяч за бутылку), ящик вискаря (100 тысяч за бутылку) ну и всякого разного в том же диапазоне. Снимают гигантскую квартиру. Вызывают нескольких дам (каждую – по цене вискаря). Что в результате? Стреляют по бутылкам, потом замысловато унижают девок и выбивают им зубы. Потом под живую музыку ломают дорогую мебель, рвут картины, кидают бутылки в зеркала и музыкантов. Приходят соседи, угрожают полицией – в ответ главный тусовщик угрожает им «серьезными проблемами». Отрубаются под утро. В общем, проводят время весело, задорно, гламурно.
Какие чувства вызывают эти ситуации? Думаю, что не ошибусь, если скажу, что первая вызывает чувство презрения и омерзения. Ну, действительно – тошнотный антураж, убогие персонажи. А какое чувство вызывает вторая ситуация? Ровно такие же – презрение и омерзение? Нет. Она вызывает иное переживание – негодование.
А почему эмоции разные?
Если провести масштабный опрос с целью выяснения иерархии ценностей, то деньги (и все с ними связанное) будет на вершине лишь у небольшого числа людей. Здоровье близких, саморазвитие, карьера и многие другие ценности обычно стоят выше чисто материальных. Могут быть и другие варианты – кого-то больше интересует слава, кого-то – общественное служение, кого-то – беззаботная жизнь. Ну и деньги тоже у некоторых будут на первом месте. Однако же они (как цель и ценность) обладают интересным свойством – они волнуют абсолютно всех (за редчайшим исключением).
Иначе говоря, редко для кого деньги являются главным в жизни, но для каждого они являются значимым – то есть являются не высшей, но наиболее распространенной, универсальной ценностью. Семья и дети важны не для всех – вряд ли подростки сильно озабочены этой темой. Карьера и саморазвитие не слишком беспокоят пожилых. Гедонисты вряд ли мотивированы общественным благом. Интроверты не слишком ищут популярности. Но деньги волнуют всех. Для пущей ясности проведем аналогию с болезнями. Насморк является не самой страшной болезнью, но самой распространенной. «Покрытие» у него большее, чем у других болячек, но «сила» принципиально меньшая. «Сила» денег (в среднем) также меньше, чем «сила» других ценностей, но «покрытие» у них больше.
Посмотрите среднестатистические дебаты на выборах в парламент (в тех странах, где выборы есть): главными вопросами являются экономические. В случае президентских выборов экономика может уступить место другим сферам – внешней политике и морали, но обыкновенно полемика идет вокруг субсидий, налогов, рабочих мест, пошлин и прочего. Исключением являются кризисные моменты в истории народов, когда на выборах определяется не экономическая, а политическая модель – но это бывает редко. Потому что экономические вопросы затрагивают всех и каждого.
Но я не хочу сказать, что нас интересуют деньги только в разрезе собственных материальных интересов. Дело куда сложнее. Людям не менее интересны чужие заработки – иначе бы рейтинги Форбса не набирали просмотры. Чтобы убедиться в том, что деньги для всех имеют значение, разберем две ситуации на стыке административного и уголовного делопроизводства. Фабулу я обрисую довольно скупо – подробности читатель может додумать сам.
Ситуация №1. Компания маргинальных подростков решает устроить жогово. Поскольку все они – конченные утырки с наличием судимостей и отсутствием зубов и мозгов, бюджет у них крайне ограничен. Закупают самое дешевое пойло. Собираются на убитой квартирке – в обмен проставляются алкашу-хозяину с требованием, чтобы он на вечер свалил. Зовут девку, про которую знают, что она дает чисто за бухло. Что в результате? Быстро надираются, потом решают обойтись с девкой по-интересному, а она артачится – за что ей выбивают зубы и приступают к насилию. Потом включают «Сектор газа», вопят, крушат мебель, бьют бутылки, гадят на столы. Приходят соседи, грозят полицией – в ответ главный гопник обещает им «опустить почки». Отрубаются под утро. В общем, проводят время весело, задорно, раённо.
Ситуация №2. Дети богатых родителей решают красиво отдохнуть. Берут два ящика нормального шампанского (40 тысяч за бутылку), ящик вискаря (100 тысяч за бутылку) ну и всякого разного в том же диапазоне. Снимают гигантскую квартиру. Вызывают нескольких дам (каждую – по цене вискаря). Что в результате? Стреляют по бутылкам, потом замысловато унижают девок и выбивают им зубы. Потом под живую музыку ломают дорогую мебель, рвут картины, кидают бутылки в зеркала и музыкантов. Приходят соседи, угрожают полицией – в ответ главный тусовщик угрожает им «серьезными проблемами». Отрубаются под утро. В общем, проводят время весело, задорно, гламурно.
Какие чувства вызывают эти ситуации? Думаю, что не ошибусь, если скажу, что первая вызывает чувство презрения и омерзения. Ну, действительно – тошнотный антураж, убогие персонажи. А какое чувство вызывает вторая ситуация? Ровно такие же – презрение и омерзение? Нет. Она вызывает иное переживание – негодование.
А почему эмоции разные?
О деньгах (4)
Рассмотрим эти ситуации более подробно.
Обратите внимание, что эти две компании абсолютно совпадают и в мотивах своих действий («оторваться по полной»), и в их результатах. Так в чем же разница, почему наши оценки различаются? Разница только в, так сказать, «материальном обеспечении» двух гулянок. Гопнические дебоши нормального человека вряд ли обрадуют – но возмущения не вызовут, потому что нельзя возмущаться тому, на что смотришь свысока. А вот облить презрением вторую компанию невозможно, потому что трудно чувствовать себя выше тех, кто может себе позволить бить бутылки стоимостью в среднюю месячную зарплату. То есть действия вторых не просто гнусны – они оскорбительны.
Заметьте, что гопников мы даже можем пожалеть – если захотим. Ну потому что они, скорее всего, из неблагополучных семей и «нормальной жизни не видели». А вот над вторыми мы даже не можем возвыситься с помощью чувства жалости. Жалость всегда предполагает взгляд «сверху вниз», а потому почувствовать превосходство над опустившимся утырком куда проще, чем над отпрыском миллионера.
И вот вопрос – чем именно оскорбительна и возмутительна вторая ситуация? Да тем, что первая к нам никакого отношения не имеет – ну копошатся эти черви, нам-то что? Хотя первые объективно более опасны, чем вторые – хотя бы потому, что пострадать от них куда проще. Возмущение и негодование вызывается странным ощущением, что деяния второй группы направлены не против хозяина квартиры, не против музыкантов, не против соседей и не против девок. Они направлены против нас – не нас лично, а нас как нации.
То есть. Когда гопник бьет бутылки со своей отравой – он просто бьет бутылки. Когда сын богатых родителей бьет бутылки с элитным алкоголем – он будто бьет по обществу в целом. У нас возникает неприятное чувство, что в данном случае не просто нарушен закон, а попрана социальная справедливость. И тут даже вполне рыночно ориентированный человек без социалистических предрассудков может начать рассуждать в духе «мы всей страной детям на операции собираем, а эти мрази сотни тысяч буквально из горла пьют».
Насколько верен такой взгляд? В целом он неверен. Потому что обе компании отдыхали так как отдыхали просто исходя из возможностей – и у вторых они были принципиально большими. Будь у гопарей возможность затариться побогаче (плюс знание о том, что значит побогаче) – они бы ей воспользовались. «Папенькины сынки» спустили круглую сумму не ради того, чтобы оскорбить всех нуждающихся и обездоленных, а для только ради себя – как и гопники.
Можно, однако, сказать, что нас возмущает вторая ситуация гораздо более, чем первая, не тем, что у любителей дорогого шампанского больше денег, а тем, что у них есть некий властный ресурс, что их отмажут, что они чувствуют себя выше народа и закона – то есть тем, что они принадлежат не к другой экономической, а к другой политической страте. Но заметьте (ежели вы так подумали), что в «условиях задачи» ничего об этом не написано. Нигде не указано, что их родители обладают властью или связами – но только что у них есть деньги. Даже то, что они обещали соседям «проблемы», не дает оснований для политической интерпретации.
Итак, мы имеем идентичные мотивы и последствия поступков – но наше отношение к ним сильно разнится. Потому что у правонарушителей разное количество денег.
Рассмотрим эти ситуации более подробно.
Обратите внимание, что эти две компании абсолютно совпадают и в мотивах своих действий («оторваться по полной»), и в их результатах. Так в чем же разница, почему наши оценки различаются? Разница только в, так сказать, «материальном обеспечении» двух гулянок. Гопнические дебоши нормального человека вряд ли обрадуют – но возмущения не вызовут, потому что нельзя возмущаться тому, на что смотришь свысока. А вот облить презрением вторую компанию невозможно, потому что трудно чувствовать себя выше тех, кто может себе позволить бить бутылки стоимостью в среднюю месячную зарплату. То есть действия вторых не просто гнусны – они оскорбительны.
Заметьте, что гопников мы даже можем пожалеть – если захотим. Ну потому что они, скорее всего, из неблагополучных семей и «нормальной жизни не видели». А вот над вторыми мы даже не можем возвыситься с помощью чувства жалости. Жалость всегда предполагает взгляд «сверху вниз», а потому почувствовать превосходство над опустившимся утырком куда проще, чем над отпрыском миллионера.
И вот вопрос – чем именно оскорбительна и возмутительна вторая ситуация? Да тем, что первая к нам никакого отношения не имеет – ну копошатся эти черви, нам-то что? Хотя первые объективно более опасны, чем вторые – хотя бы потому, что пострадать от них куда проще. Возмущение и негодование вызывается странным ощущением, что деяния второй группы направлены не против хозяина квартиры, не против музыкантов, не против соседей и не против девок. Они направлены против нас – не нас лично, а нас как нации.
То есть. Когда гопник бьет бутылки со своей отравой – он просто бьет бутылки. Когда сын богатых родителей бьет бутылки с элитным алкоголем – он будто бьет по обществу в целом. У нас возникает неприятное чувство, что в данном случае не просто нарушен закон, а попрана социальная справедливость. И тут даже вполне рыночно ориентированный человек без социалистических предрассудков может начать рассуждать в духе «мы всей страной детям на операции собираем, а эти мрази сотни тысяч буквально из горла пьют».
Насколько верен такой взгляд? В целом он неверен. Потому что обе компании отдыхали так как отдыхали просто исходя из возможностей – и у вторых они были принципиально большими. Будь у гопарей возможность затариться побогаче (плюс знание о том, что значит побогаче) – они бы ей воспользовались. «Папенькины сынки» спустили круглую сумму не ради того, чтобы оскорбить всех нуждающихся и обездоленных, а для только ради себя – как и гопники.
Можно, однако, сказать, что нас возмущает вторая ситуация гораздо более, чем первая, не тем, что у любителей дорогого шампанского больше денег, а тем, что у них есть некий властный ресурс, что их отмажут, что они чувствуют себя выше народа и закона – то есть тем, что они принадлежат не к другой экономической, а к другой политической страте. Но заметьте (ежели вы так подумали), что в «условиях задачи» ничего об этом не написано. Нигде не указано, что их родители обладают властью или связами – но только что у них есть деньги. Даже то, что они обещали соседям «проблемы», не дает оснований для политической интерпретации.
Итак, мы имеем идентичные мотивы и последствия поступков – но наше отношение к ним сильно разнится. Потому что у правонарушителей разное количество денег.
То есть – хотим мы или нет, готовы мы в этом признаться или не готовы – но мы не можем не оценивать другого без учета его благосостояния. Кто-то больше, кто-то меньше, но все мы оцениваем человека в том числе через вещи, хотя эти вещи, откровенно говоря, не имеют прямого отношения к его поступкам. Однако же невозможно в оценке растождествить добродетели и внешние блага.
Например, если сын слесаря решит пойти добровольцем на войну или волонтером в сиротский приют – мы скажем, что это похвально. Но если это сделает сын миллиардера, то наши оценки будут куда более восторженными. И наоборот. Если первый демонстративно зайдет церковь с сигаретой – это в глазах общества будет глупым и нелепым хулиганством, а вот если второй – будет скандал федерального масштаба.
Получается, что в отношении денег у нас имеется когнитивный диссонанс. С одной стороны, как бы общепринято, что в человеке духовное важнее материального, что «провожают по уму», что «не имей сто рублей», что «не хвались серебром, а хвались добром» и все такое. С другой стороны, см. выше.
Этот диссонанс – не единственный, но показательный, поскольку вызван к жизни двойственным, противоречивым отношениям к деньгам. И это отношение базовое. Его мы и разберем далее – и я постараюсь быть более лаконичным.
Например, если сын слесаря решит пойти добровольцем на войну или волонтером в сиротский приют – мы скажем, что это похвально. Но если это сделает сын миллиардера, то наши оценки будут куда более восторженными. И наоборот. Если первый демонстративно зайдет церковь с сигаретой – это в глазах общества будет глупым и нелепым хулиганством, а вот если второй – будет скандал федерального масштаба.
Получается, что в отношении денег у нас имеется когнитивный диссонанс. С одной стороны, как бы общепринято, что в человеке духовное важнее материального, что «провожают по уму», что «не имей сто рублей», что «не хвались серебром, а хвались добром» и все такое. С другой стороны, см. выше.
Этот диссонанс – не единственный, но показательный, поскольку вызван к жизни двойственным, противоречивым отношениям к деньгам. И это отношение базовое. Его мы и разберем далее – и я постараюсь быть более лаконичным.
О деньгах (5)
Итак, деньги являются ценностью для всех людей, а потому влияют на наши суждения. Проблема в том, что одновременно они являются неудобной, неприличной, неприятной ценностью – поскольку у большинства в них имеется недостаток.
Желать много денег вполне естественно, но вот признаваться в этом – как бы нехорошо. Говорить о том, что тебе их не хватает – нехорошо, поскольку могут прилететь претензии с двух сторон: одни могут обвинить тебя в никчемности, другие – в притворстве и зажратости («поезжай в глубинку – вот кому не хватает»). Говорить о том, что у тебя с ними «все в порядке» – тоже нехорошо, поскольку будет выглядеть хвастовством. «И так неудобно, и так неудобно».
Кроме того, добывание денег требуют стольких ресурсов (времени, сил, здоровья и прочего), что любить их после всего этого очень трудно. А поскольку их переизбытка все не намечается, легко начать их ненавидеть (не те, которые в кармане и на карте, а деньги вообще, как идею). И при этом, конечно, продолжать в них нуждаться. Вот и готова она – невротическая конструкция. Причем это не индивидуальный, а социальный невроз – возникающий из-за несовпадения финансовых желаний и финансовых возможностей.
Этот невроз вечен и неискореним, однако может протекать по-разному. Обыкновенно он, так сказать, «вялотекущ». Но есть и него и две обостренные формы – противоположные по знаку, но единые по происхождению.
Первая крайность в отношении денег – это их глорификация, то есть охотное принятие той сомнительной истины, что «все всё делают ради них». Сейчас эта позиция не слишком популярна, но еще недавно, в 90-е, она была нарасхват. С такой точки зрения, все, кто не стремится к обогащению – это «нищеброды» и «лохи», которые не умеют «сечь фишку» и «делать лавэ». «Если ты такой умный, почему ты такой бедный», «не наебешь – не проживешь», «хочешь жить – умей вертеться», «в школе меня учили не складывать и умножать, а отнимать и делить». Здесь любые иные мотивации признаются либо лоховством, либо лицемерием, а любая идейность воспринимается либо как юродство, либо как шулерство.
В этой крайности любые средства обогащения не только допускаются, не только приветствуются, но и эстетизируется, что выражается даже в лексике: наиболее выгодная схема называется «красивой схемой», бизнес-проблемы нужно не просто решить, а «четко разрулить», с правоохранителями отношения должны не просто ровными, а «в ажуре» и т.д. То есть избавление от невротической конструкции здесь идет через растворение в ней.
Обычно эту идеологию разделяют не сами обладатели капиталов, а те, у кого их нет (но кто их страстно вожделеет). Нередко это играет с ними злую шутку – они легко становятся жертвами всяких, пардон, объебальных контор.
Кстати, вычислить последние нетрудно – даже без веб-поиска. В нормальных компаниях вопрос денег на собеседовании едва попадает в первую тройку – разговор соискателя и работодателя идет о них самих: у соискателя выясняют, что он за человек, а он выясняет у компании, что за работа. А когда разговор начинается с того, что «мы ищем активных позитивных, надеемся, что вы именно такой, тут все от вас зависит, потолка зарплат нет, вот сидит Николай, он недавно новую машину купил, потому что был целеустремлен, и если вы такой, то приступайте, а то всю жизнь будете бумажки перекладывать», это стопроцентный маркер мошенников.
Люди, которые напирают лишь на финансовые болячки соискателей, показывают то, что о последних дурно думают. Нормальный человек ищет работу потому, что хочет работу, а не потому, что нуждается в деньгах. Последние является мотивацией, но не смыслом работы. И тот, кому нет дела до содержания работы, обычно не получает ни работы, ни денег. Если человеку не задают вопрос «почему вы хотите работать у нас», то значит – их это не интересует. Следовательно, они ничего ему не могут предложить, окромя потерянного времени.
Надеюсь, последние два абзаца некоторым из вас, читатели, принесут практическую пользу.
Итак, деньги являются ценностью для всех людей, а потому влияют на наши суждения. Проблема в том, что одновременно они являются неудобной, неприличной, неприятной ценностью – поскольку у большинства в них имеется недостаток.
Желать много денег вполне естественно, но вот признаваться в этом – как бы нехорошо. Говорить о том, что тебе их не хватает – нехорошо, поскольку могут прилететь претензии с двух сторон: одни могут обвинить тебя в никчемности, другие – в притворстве и зажратости («поезжай в глубинку – вот кому не хватает»). Говорить о том, что у тебя с ними «все в порядке» – тоже нехорошо, поскольку будет выглядеть хвастовством. «И так неудобно, и так неудобно».
Кроме того, добывание денег требуют стольких ресурсов (времени, сил, здоровья и прочего), что любить их после всего этого очень трудно. А поскольку их переизбытка все не намечается, легко начать их ненавидеть (не те, которые в кармане и на карте, а деньги вообще, как идею). И при этом, конечно, продолжать в них нуждаться. Вот и готова она – невротическая конструкция. Причем это не индивидуальный, а социальный невроз – возникающий из-за несовпадения финансовых желаний и финансовых возможностей.
Этот невроз вечен и неискореним, однако может протекать по-разному. Обыкновенно он, так сказать, «вялотекущ». Но есть и него и две обостренные формы – противоположные по знаку, но единые по происхождению.
Первая крайность в отношении денег – это их глорификация, то есть охотное принятие той сомнительной истины, что «все всё делают ради них». Сейчас эта позиция не слишком популярна, но еще недавно, в 90-е, она была нарасхват. С такой точки зрения, все, кто не стремится к обогащению – это «нищеброды» и «лохи», которые не умеют «сечь фишку» и «делать лавэ». «Если ты такой умный, почему ты такой бедный», «не наебешь – не проживешь», «хочешь жить – умей вертеться», «в школе меня учили не складывать и умножать, а отнимать и делить». Здесь любые иные мотивации признаются либо лоховством, либо лицемерием, а любая идейность воспринимается либо как юродство, либо как шулерство.
В этой крайности любые средства обогащения не только допускаются, не только приветствуются, но и эстетизируется, что выражается даже в лексике: наиболее выгодная схема называется «красивой схемой», бизнес-проблемы нужно не просто решить, а «четко разрулить», с правоохранителями отношения должны не просто ровными, а «в ажуре» и т.д. То есть избавление от невротической конструкции здесь идет через растворение в ней.
Обычно эту идеологию разделяют не сами обладатели капиталов, а те, у кого их нет (но кто их страстно вожделеет). Нередко это играет с ними злую шутку – они легко становятся жертвами всяких, пардон, объебальных контор.
Кстати, вычислить последние нетрудно – даже без веб-поиска. В нормальных компаниях вопрос денег на собеседовании едва попадает в первую тройку – разговор соискателя и работодателя идет о них самих: у соискателя выясняют, что он за человек, а он выясняет у компании, что за работа. А когда разговор начинается с того, что «мы ищем активных позитивных, надеемся, что вы именно такой, тут все от вас зависит, потолка зарплат нет, вот сидит Николай, он недавно новую машину купил, потому что был целеустремлен, и если вы такой, то приступайте, а то всю жизнь будете бумажки перекладывать», это стопроцентный маркер мошенников.
Люди, которые напирают лишь на финансовые болячки соискателей, показывают то, что о последних дурно думают. Нормальный человек ищет работу потому, что хочет работу, а не потому, что нуждается в деньгах. Последние является мотивацией, но не смыслом работы. И тот, кому нет дела до содержания работы, обычно не получает ни работы, ни денег. Если человеку не задают вопрос «почему вы хотите работать у нас», то значит – их это не интересует. Следовательно, они ничего ему не могут предложить, окромя потерянного времени.
Надеюсь, последние два абзаца некоторым из вас, читатели, принесут практическую пользу.
О деньгах (6)
Вторая крайность в отношении денег – это их демонизация и, соответственно, стигматизация тех, кто ими обладает. За примерами не нужно долго ходить: Диоген, призывавший всех богатых «разрубить на мясо», Иисус, говоривший об «игольном ушке», большевики, призывавшие «бить буржуев». В более мягкой форме такой тип невротизации проявляется у тех, кто более других качеств ценит бескорыстие, но механика невроза здесь такая же: из-за денег происходит множества зла, значит деньги сами есть зло, а значит те, кто о них не печется, являются «добрыми». Об обоих типах я совсем недавно писал в цикле «социализм и гуманизм», так что не буду повторяться. Добавлю только одно, но очень важное соображение о заблуждениях, касающихся бескорыстия.
Еще стоики делили все вещи на благие, дурные и безразличные. То, что ни является ни добром самим по себе, ни злом, автоматически считалось безразличным. Деньги – как раз такая безразличная вещь, поскольку может быть средством как ни благой, так и для порочной жизни. Но. Ровно такой же безразличной вещью является и бескорыстие – не помню, что по этому поводу говорили стоики – не о них речь. Наделять бескорыстие ореолом святости – значит поддерживать уродливую «социалистическую» невротическую конструкцию. Например, нередко приходиться слышать про то, что, мол, смотрите как скромно жил Сталин. У человека типа все было – а он был умерен в быту.
Об этом говорится так, будто эта самая умеренность в материальных вопросах является чем-то благим. И из этой подмены выстраивается другой тезис – что раз он был равнодушен к роскоши, то его целью был не эгоизм, а альтруизм. Следовательно, что бы он не делал, он делал «бескорыстно» и «ради страны». Ну и так далее.
Такая «логика» сама по себе является невротической – с фиксацией на материальных вопросах. Но равнодушие к красивой мебели, посуде и одежде (равно как и интерес к ним) совершенно безразлично – потому что может быть продиктовано, например, отсутствием вкуса.
Но – в случае Джугашвили и ему подобных преступников – важен иной момент. Представьте, что вы (лично вы, здесь и сейчас) – диктатор над двумя сотнями миллионов людей на территории в одну шестую суши. Вспомните всех людей, которых вы ненавидите (от знакомых до публичных фигур) и вообразите, что одного звонка, одного распоряжения достаточно для того, чтобы превратить их жизнь в ад – или прекратить эту жизнь. Вспомните всех, кто вам нравится – одного слова достаточно, чтобы их осчастливить. Понравился писатель – и вот его уже издают миллионными тиражами. Приглянулся город – его тут же начинают реконструировать и ремонтировать. Раздражает певец – его затравливают до смерти. Позабавила спортивная игра – и по всей стране открываются клубы. Выбесил древний философ – и его исключают из университетских курсов. Захотели на месте далекого города построить полигон – город сносят в две недели.
Возвышать и унижать, казнить и миловать, менять ландшафты, отменять и вводить правила для всей страны – все это диктатор может и может легко. Какая к черту еда и мебель ему нужна, когда есть безграничная власть? Какое физическое удовольствие будет для него сравнимо с удовольствием рабовладеть сотнями миллионов душ? Какое богатство может сравниться с возможностью распоряжаться имением (фактически – личным имуществом) размером в миллионы квадратных километров? Проще говоря, если человека вообще не интересуют деньги и роскошь – это не значит, что он бескорыстен. Возможно, как в случае Джугашвили и ему подобных, он получает кайф иным образом – куда более изощренным. Называть же его бескорыстным можно с тем же успехом, как называть таковым Чикатило – тот ведь тоже, небось, своих жертв не грабил и жил скромно.
Но, поскольку мало кто хочет безграничной власти, но все хотят безграничных финансов, иные, неденежные мотивации других людей элементарно уходят из нашего поля зрения. Эту ошибку легко эксплуатируют социалисты всех видов, стигматизируя «богатых» и демонизируя деньги как таковые и забывая, про корысть и бескорыстие – понятия широкие и несводимые только к матблагам.
Вторая крайность в отношении денег – это их демонизация и, соответственно, стигматизация тех, кто ими обладает. За примерами не нужно долго ходить: Диоген, призывавший всех богатых «разрубить на мясо», Иисус, говоривший об «игольном ушке», большевики, призывавшие «бить буржуев». В более мягкой форме такой тип невротизации проявляется у тех, кто более других качеств ценит бескорыстие, но механика невроза здесь такая же: из-за денег происходит множества зла, значит деньги сами есть зло, а значит те, кто о них не печется, являются «добрыми». Об обоих типах я совсем недавно писал в цикле «социализм и гуманизм», так что не буду повторяться. Добавлю только одно, но очень важное соображение о заблуждениях, касающихся бескорыстия.
Еще стоики делили все вещи на благие, дурные и безразличные. То, что ни является ни добром самим по себе, ни злом, автоматически считалось безразличным. Деньги – как раз такая безразличная вещь, поскольку может быть средством как ни благой, так и для порочной жизни. Но. Ровно такой же безразличной вещью является и бескорыстие – не помню, что по этому поводу говорили стоики – не о них речь. Наделять бескорыстие ореолом святости – значит поддерживать уродливую «социалистическую» невротическую конструкцию. Например, нередко приходиться слышать про то, что, мол, смотрите как скромно жил Сталин. У человека типа все было – а он был умерен в быту.
Об этом говорится так, будто эта самая умеренность в материальных вопросах является чем-то благим. И из этой подмены выстраивается другой тезис – что раз он был равнодушен к роскоши, то его целью был не эгоизм, а альтруизм. Следовательно, что бы он не делал, он делал «бескорыстно» и «ради страны». Ну и так далее.
Такая «логика» сама по себе является невротической – с фиксацией на материальных вопросах. Но равнодушие к красивой мебели, посуде и одежде (равно как и интерес к ним) совершенно безразлично – потому что может быть продиктовано, например, отсутствием вкуса.
Но – в случае Джугашвили и ему подобных преступников – важен иной момент. Представьте, что вы (лично вы, здесь и сейчас) – диктатор над двумя сотнями миллионов людей на территории в одну шестую суши. Вспомните всех людей, которых вы ненавидите (от знакомых до публичных фигур) и вообразите, что одного звонка, одного распоряжения достаточно для того, чтобы превратить их жизнь в ад – или прекратить эту жизнь. Вспомните всех, кто вам нравится – одного слова достаточно, чтобы их осчастливить. Понравился писатель – и вот его уже издают миллионными тиражами. Приглянулся город – его тут же начинают реконструировать и ремонтировать. Раздражает певец – его затравливают до смерти. Позабавила спортивная игра – и по всей стране открываются клубы. Выбесил древний философ – и его исключают из университетских курсов. Захотели на месте далекого города построить полигон – город сносят в две недели.
Возвышать и унижать, казнить и миловать, менять ландшафты, отменять и вводить правила для всей страны – все это диктатор может и может легко. Какая к черту еда и мебель ему нужна, когда есть безграничная власть? Какое физическое удовольствие будет для него сравнимо с удовольствием рабовладеть сотнями миллионов душ? Какое богатство может сравниться с возможностью распоряжаться имением (фактически – личным имуществом) размером в миллионы квадратных километров? Проще говоря, если человека вообще не интересуют деньги и роскошь – это не значит, что он бескорыстен. Возможно, как в случае Джугашвили и ему подобных, он получает кайф иным образом – куда более изощренным. Называть же его бескорыстным можно с тем же успехом, как называть таковым Чикатило – тот ведь тоже, небось, своих жертв не грабил и жил скромно.
Но, поскольку мало кто хочет безграничной власти, но все хотят безграничных финансов, иные, неденежные мотивации других людей элементарно уходят из нашего поля зрения. Эту ошибку легко эксплуатируют социалисты всех видов, стигматизируя «богатых» и демонизируя деньги как таковые и забывая, про корысть и бескорыстие – понятия широкие и несводимые только к матблагам.
О деньгах (7)
Итак, если посмотреть на обе крайности, то они совпадают в главном – деньги признаются главным движителем человеческих действий. Только «рыночники» радуются этому, а социалисты – грустят.
Здесь показательна фраза «в наше время все можно купить за деньги». В ней забавно то, что она применима к абсолютно любой эпохе – но люди имеют короткую историческую память и фиксируются только на настоящем. Однако, еще более любопытно то, как именно к данной фразе относятся радикальные «рыночники» и социалисты. Первые, понятно дело, воспринимают ее как благо, вторые – наоборот, но верят в нее обе «секты».
Разберемся, верна ли она. Во-первых, за деньги можно купить далеко не все – никакие финансы еще не отменяли физические и биологические законы. Во-вторых, многие вещи купить довольно трудно – в первую очередь, вещи духовного порядка (доверие, уважение, лояльность, любовь, дружбу и прочее). Инвестировать сюда можно, но вот напрямую приобрести – нет.
Но многие, верящие во всесилие денег, забывают об этом и путают вложения и отношения. Первые могут влиять на вторые, но прямая конвертация одного в другое невозможна. «Я ее обеспечу по полной – и она будет меня любить, уважать и благодарить». Нет, не будет. Если и будет, то по иной причине – потому что ей понравится сам благодетель – он в целом, а не как объем добрых дел.
Надо сказать, что все люди путают вложения и отношения, даже если на словах утверждают, что чувства нельзя купить. Например, когда мы просели в отношениях (допустим, давно не звонили старому другу), то пытаемся искупить вину вложениями – по случаю делаем подарок подороже. Или, если некто не хочет с нами общаться (а мы с ним хотим), мы склонны оказать ему хорошую услугу и за это рассчитывать на улучшение отношений. И потом люди удивляются, почему вложения не работают. Ответ состоит в том, что для дружбы (как и для любви, и для всего в этом роде) нужна не материальная, а духовная связь – а любые благодеяния могут быть дополнением к отношениям, но не их основой.
Люди – не коммерческие объекты, которые приобретаются путем инвестиций. Это вроде как всем понятно и даже вроде как «хорошо», но на практике невозможность приобрести человека приводит «покупателя» в бешенство. «Я ее столько лет обеспечивал, а она меня бросила, вот сука!». И люди соглашаются – «да, сука!». Хочется задать вопрос – а когда бы она (по его мнению) имела бы право уйти? То есть – на сколько лет вперед он (полагал что) купил ее нахождение рядом? То есть жена может быть сукой, а может не быть, но факт ее ухода после длительного содержания сам по себе ничего не говорит о ее сущности-сучности.
То же и с друзьями. «Я для него столько сделал – ведь думал, что мы друзья – а он, тварь неблагодарная, даже не позвонит лишний раз». Здесь комично то, что с такой точки зрения, этот второй друг был бы «хорошим», если бы на его расположение можно было бы взять абонемент. То есть человека возмущает, что его (бывший) друг неблагодарен – наверно, было бы лучше, если бы тот был бы коррумпируем.
Та же коллизия возникает с родственниками. «Я ж тебя воспитала, а ты на меня голос повышаешь!». В чем связь между одним и вторым – неясно, потому что отношения существуют здесь и сейчас, а не являются суммой взаимодействий. Кричать на старших правильно или неправильно вне зависимости от того, сколько они до того сделали – а в зависимости от того, что человеку сказали здесь и сейчас.
Иначе, следуя описанной порочной логике, те, кому мы ничем не обязаны, заслуживали бы худшего отношения. «Ну обматерил я ни за что бабку в очереди – а что, имею право, она ж мне ничего хорошего не сделала! Вот моя бабушка – другое дело, она мне пирожки пекла и косарь с пенсии давала.» Ну бред же? Бред.
Короче говоря, никакие прошлые заслуги никому не дают права собственности на чужие чувства и, тем более, индульгенцию на слова и поступки.
Это, разумеется, не значит, что не нужно испытывать ни к кому чувства благодарности – совсем нет. Но одно дело – быть благодарным, а другое – поддерживать отношения только из чувства благодарности. Первое – добродетельно, второе – двусмысленно.
Итак, если посмотреть на обе крайности, то они совпадают в главном – деньги признаются главным движителем человеческих действий. Только «рыночники» радуются этому, а социалисты – грустят.
Здесь показательна фраза «в наше время все можно купить за деньги». В ней забавно то, что она применима к абсолютно любой эпохе – но люди имеют короткую историческую память и фиксируются только на настоящем. Однако, еще более любопытно то, как именно к данной фразе относятся радикальные «рыночники» и социалисты. Первые, понятно дело, воспринимают ее как благо, вторые – наоборот, но верят в нее обе «секты».
Разберемся, верна ли она. Во-первых, за деньги можно купить далеко не все – никакие финансы еще не отменяли физические и биологические законы. Во-вторых, многие вещи купить довольно трудно – в первую очередь, вещи духовного порядка (доверие, уважение, лояльность, любовь, дружбу и прочее). Инвестировать сюда можно, но вот напрямую приобрести – нет.
Но многие, верящие во всесилие денег, забывают об этом и путают вложения и отношения. Первые могут влиять на вторые, но прямая конвертация одного в другое невозможна. «Я ее обеспечу по полной – и она будет меня любить, уважать и благодарить». Нет, не будет. Если и будет, то по иной причине – потому что ей понравится сам благодетель – он в целом, а не как объем добрых дел.
Надо сказать, что все люди путают вложения и отношения, даже если на словах утверждают, что чувства нельзя купить. Например, когда мы просели в отношениях (допустим, давно не звонили старому другу), то пытаемся искупить вину вложениями – по случаю делаем подарок подороже. Или, если некто не хочет с нами общаться (а мы с ним хотим), мы склонны оказать ему хорошую услугу и за это рассчитывать на улучшение отношений. И потом люди удивляются, почему вложения не работают. Ответ состоит в том, что для дружбы (как и для любви, и для всего в этом роде) нужна не материальная, а духовная связь – а любые благодеяния могут быть дополнением к отношениям, но не их основой.
Люди – не коммерческие объекты, которые приобретаются путем инвестиций. Это вроде как всем понятно и даже вроде как «хорошо», но на практике невозможность приобрести человека приводит «покупателя» в бешенство. «Я ее столько лет обеспечивал, а она меня бросила, вот сука!». И люди соглашаются – «да, сука!». Хочется задать вопрос – а когда бы она (по его мнению) имела бы право уйти? То есть – на сколько лет вперед он (полагал что) купил ее нахождение рядом? То есть жена может быть сукой, а может не быть, но факт ее ухода после длительного содержания сам по себе ничего не говорит о ее сущности-сучности.
То же и с друзьями. «Я для него столько сделал – ведь думал, что мы друзья – а он, тварь неблагодарная, даже не позвонит лишний раз». Здесь комично то, что с такой точки зрения, этот второй друг был бы «хорошим», если бы на его расположение можно было бы взять абонемент. То есть человека возмущает, что его (бывший) друг неблагодарен – наверно, было бы лучше, если бы тот был бы коррумпируем.
Та же коллизия возникает с родственниками. «Я ж тебя воспитала, а ты на меня голос повышаешь!». В чем связь между одним и вторым – неясно, потому что отношения существуют здесь и сейчас, а не являются суммой взаимодействий. Кричать на старших правильно или неправильно вне зависимости от того, сколько они до того сделали – а в зависимости от того, что человеку сказали здесь и сейчас.
Иначе, следуя описанной порочной логике, те, кому мы ничем не обязаны, заслуживали бы худшего отношения. «Ну обматерил я ни за что бабку в очереди – а что, имею право, она ж мне ничего хорошего не сделала! Вот моя бабушка – другое дело, она мне пирожки пекла и косарь с пенсии давала.» Ну бред же? Бред.
Короче говоря, никакие прошлые заслуги никому не дают права собственности на чужие чувства и, тем более, индульгенцию на слова и поступки.
Это, разумеется, не значит, что не нужно испытывать ни к кому чувства благодарности – совсем нет. Но одно дело – быть благодарным, а другое – поддерживать отношения только из чувства благодарности. Первое – добродетельно, второе – двусмысленно.
О деньгах (8)
Итак, мы увидели, что всё купить за деньги действительно нельзя. Однако согласимся, что за них в сегодняшнем мире можно купить очень многое. И вот вопрос – а хорошо это или плохо. Вопрос важен потому, что обычно сама фраза подразумевает ответ, что это плохо. «Да, не всё, но почти всё, и это все равно печально».
Проведем мысленный эксперимент – поменяем условия на противоположные. Представим, что мы живем в мире, где за деньги – как во влажных мечтах социалистов – нельзя купить почти ничего. Насколько это было бы хорошо?
Сильно выдумывать нам не нужно – достаточно посмотреть на древние времена. Что мог купить самый богатый человек мира три тысячи лет назад? По современным меркам – почти ничего. Ни за какие деньги он не мог купить себе новую печень, если отказывала старая – а сейчас это доступно большому количеству людей вне прямой зависимости от благосостояния. Он не мог купить быстрое перемещение в пространстве – а сейчас билет на самолет стоит относительно недорого (закладывать дом для этого мероприятия не нужно). Он не мог оперативно связаться с человеком из другой страны – а сейчас эта опция доступна в два щелчка почти каждому на Земле за сущие копейки. Он не мог купить знания об устройстве мира – потому что наука этих знаний еще не добыла, а сегодня мы получаем их фактически бесплатно. И так далее.
Бывали исключения и в недалекие от нас времена. Например, в социалистических странах возможности купить (даже на честно заработанные деньги) некоторые блага элементарно не было. Как мог советский человек совершить кругосветное путешествие на собственном судне? Никак – даже если бы у него была такая материальная возможность. Как мог он основать и финансировать собственную газету, издательство, телеканал или политическую партию? Никак – ни за какие деньги. Да даже проще: как он мог после работы затариться креветками и авокадо, чтобы дома быстренько сварганить «Цезарь»?
То есть. Мир, в котором почти все можно купить, очевидно имеет минусы (например, плохо, если можно купить правосудие, поскольку это противоречит самой идее правосудия). Но мир, обратный нынешнему, в котором деньги не имели бы почти никакого значения, был бы во много раз хуже. То есть когда кто-то возмущается, что «все покупается и продается», он, видимо, не понимает, что иная ситуация свидетельствовала бы либо о примитивном состоянии общества – либо о состоянии искусственно созданного дефицита.
То есть если блага, в которых у людей есть естественная потребность (здоровье, коммуникация, политические свободы, научная истина и прочее), нельзя купить, то это в любом случае плохо – потому что такое благо либо еще не продается (как в древности), либо уже не продается и искусственно, принудительно изымается из оборота.
Так что – поругивая деньги за их силу – можно легко оказаться в мире, где люди уже будут сокрушаться об их бессилии.
Итак, мы увидели, что всё купить за деньги действительно нельзя. Однако согласимся, что за них в сегодняшнем мире можно купить очень многое. И вот вопрос – а хорошо это или плохо. Вопрос важен потому, что обычно сама фраза подразумевает ответ, что это плохо. «Да, не всё, но почти всё, и это все равно печально».
Проведем мысленный эксперимент – поменяем условия на противоположные. Представим, что мы живем в мире, где за деньги – как во влажных мечтах социалистов – нельзя купить почти ничего. Насколько это было бы хорошо?
Сильно выдумывать нам не нужно – достаточно посмотреть на древние времена. Что мог купить самый богатый человек мира три тысячи лет назад? По современным меркам – почти ничего. Ни за какие деньги он не мог купить себе новую печень, если отказывала старая – а сейчас это доступно большому количеству людей вне прямой зависимости от благосостояния. Он не мог купить быстрое перемещение в пространстве – а сейчас билет на самолет стоит относительно недорого (закладывать дом для этого мероприятия не нужно). Он не мог оперативно связаться с человеком из другой страны – а сейчас эта опция доступна в два щелчка почти каждому на Земле за сущие копейки. Он не мог купить знания об устройстве мира – потому что наука этих знаний еще не добыла, а сегодня мы получаем их фактически бесплатно. И так далее.
Бывали исключения и в недалекие от нас времена. Например, в социалистических странах возможности купить (даже на честно заработанные деньги) некоторые блага элементарно не было. Как мог советский человек совершить кругосветное путешествие на собственном судне? Никак – даже если бы у него была такая материальная возможность. Как мог он основать и финансировать собственную газету, издательство, телеканал или политическую партию? Никак – ни за какие деньги. Да даже проще: как он мог после работы затариться креветками и авокадо, чтобы дома быстренько сварганить «Цезарь»?
То есть. Мир, в котором почти все можно купить, очевидно имеет минусы (например, плохо, если можно купить правосудие, поскольку это противоречит самой идее правосудия). Но мир, обратный нынешнему, в котором деньги не имели бы почти никакого значения, был бы во много раз хуже. То есть когда кто-то возмущается, что «все покупается и продается», он, видимо, не понимает, что иная ситуация свидетельствовала бы либо о примитивном состоянии общества – либо о состоянии искусственно созданного дефицита.
То есть если блага, в которых у людей есть естественная потребность (здоровье, коммуникация, политические свободы, научная истина и прочее), нельзя купить, то это в любом случае плохо – потому что такое благо либо еще не продается (как в древности), либо уже не продается и искусственно, принудительно изымается из оборота.
Так что – поругивая деньги за их силу – можно легко оказаться в мире, где люди уже будут сокрушаться об их бессилии.
О деньгах (9) (окончание)
Мы разобрали приличное количество искажений, связанных с денежными вопросами, и проверили на истинность несколько расхожих выражений о них. И здесь следовало бы разобрать самую болезненную для общества финансовую тему: вопрос распределения денег. В общем виде он звучит так: «Справедливо ли, что у некоторых людей в миллионы (буквально в миллионы) раз больше материальных активов, чем у других?».
И вот на этом – самом интересном – месте мы прервем обсуждение, но, обещаю, потом к нему вернемся. Тема социальной справедливости слишком обширна, чтобы затрагивать ее между делом. Викторинные ответы вроде «да, справедливо» и «нет, несправедливо» здесь не годятся, потому что благосостояние разных людей имеет принципиально разную природу, и справедливость также имеет разную природу, и деньги имеют разную природу. Потому для такого рассуждения нужно было бы подробно говорить о сущности справедливости, сущности человека и сущности денег. Так что не сейчас, ибо заход на второй десяток фрагментов будет уже перебором.
Лучше вспомнить, с чего мы начинали (пардон за самоцитату):
«Когда нам категорически не нравится тот или иной (обычно медийный) персонаж, то спрашивая себя, зачем он действует именно так, мы чаще всего даем простой ответ – «ради денег». Ну, действительно, что может быть проще, чем назначить смыслом чужой жизни финансовую мотивацию? Неприятный политик несет чушь – ради денег. «Мерзотный» блогер скандалит и провоцирует публику – ради хайпа, то есть ради денег. «Бездарный» актер лезет из всех щелей – ради денег. И так далее.»
Так вот. Основой такого умозаключения является невротическая конструкция («хочу денег, но не хочу их хотеть»), почти неизбежно возникающая в связи с материальными вопросами. Эта конструкция фрустрирует человека и порождает у него когнитивные искажения.
Но как можно доказать, что неприятный нам некто именно корыстен (а не ведом иными мотивациями)? Как ни забавно, само наделение другого исключительно денежными мотивациями, выполняет одновременно две функции: оно является и объяснением того, почему он нас раздражает, и обвинением:
1) то, что он нам неприятен, объясняется тем, что «он думает только о деньгах» (а мы типа не такие и таких не любим);
2) а то, что он думает только о деньгах, доказывается уже тем фактом, что он нам отвратителен, ведь дурные люди тем и дурны, что «только о выгоде и думают» (а мы типа такие не такие вот не такие вот не такие вот не).
Это крайне забавно, потому что мы попадаем в порочный круг: умозаключение становится автореферентным, то есть доказывающим само себя. А значит – ошибочным по форме, потому что в ней нарушен принцип достаточного основания: доказательства должны базироваться на фактах, а наши догадки о чужих мотивах таковыми не являются.
На самом деле публичные люди именно обычно имеют более сложные мотивации – если бы их интересовали исключительно финансы, многие из тех, кто раздражают публику экстравагантным поведением, вели бы себя сильно тише. Тот факт, что они часто лезут на рожон, показывает, что, например, слава их интересует больше. Потому все объяснять деньгами – значит искусственно упрощать человеческую природу.
И все ранее разобранные искажения следует осознавать именно поэтому – потому что иначе мышление о человеке и обществе низводится на уровень примитивных эмоциональных реакций, вследствие которых путаются вложения и отношения, цели и средства, нейтральные («безразличные») и моральные («добрые» и «порочные») понятия. Напротив, если мы осознаём, что все мы так или иначе невротизированы несовпадением желаний и возможностей, то можем избежать поспешных суждений. И, что еще важнее, можем избежать веры в простые рецепты избавления от этого невроза – поскольку в данном случае лечение страшнее болезни.
«Но мы ведь хотим, чтобы рецепт нашелся? Может быть, мы сумеем выработать справедливое и взвешенное решение экономических противоречий; может, мы сможем выстроить новый тип общества на новых основаниях – и тогда материальные вопросы перестанут нас беспокоить?».
Хотим. Не сумеем. Не сможем. Не перестанут.
Мы разобрали приличное количество искажений, связанных с денежными вопросами, и проверили на истинность несколько расхожих выражений о них. И здесь следовало бы разобрать самую болезненную для общества финансовую тему: вопрос распределения денег. В общем виде он звучит так: «Справедливо ли, что у некоторых людей в миллионы (буквально в миллионы) раз больше материальных активов, чем у других?».
И вот на этом – самом интересном – месте мы прервем обсуждение, но, обещаю, потом к нему вернемся. Тема социальной справедливости слишком обширна, чтобы затрагивать ее между делом. Викторинные ответы вроде «да, справедливо» и «нет, несправедливо» здесь не годятся, потому что благосостояние разных людей имеет принципиально разную природу, и справедливость также имеет разную природу, и деньги имеют разную природу. Потому для такого рассуждения нужно было бы подробно говорить о сущности справедливости, сущности человека и сущности денег. Так что не сейчас, ибо заход на второй десяток фрагментов будет уже перебором.
Лучше вспомнить, с чего мы начинали (пардон за самоцитату):
«Когда нам категорически не нравится тот или иной (обычно медийный) персонаж, то спрашивая себя, зачем он действует именно так, мы чаще всего даем простой ответ – «ради денег». Ну, действительно, что может быть проще, чем назначить смыслом чужой жизни финансовую мотивацию? Неприятный политик несет чушь – ради денег. «Мерзотный» блогер скандалит и провоцирует публику – ради хайпа, то есть ради денег. «Бездарный» актер лезет из всех щелей – ради денег. И так далее.»
Так вот. Основой такого умозаключения является невротическая конструкция («хочу денег, но не хочу их хотеть»), почти неизбежно возникающая в связи с материальными вопросами. Эта конструкция фрустрирует человека и порождает у него когнитивные искажения.
Но как можно доказать, что неприятный нам некто именно корыстен (а не ведом иными мотивациями)? Как ни забавно, само наделение другого исключительно денежными мотивациями, выполняет одновременно две функции: оно является и объяснением того, почему он нас раздражает, и обвинением:
1) то, что он нам неприятен, объясняется тем, что «он думает только о деньгах» (а мы типа не такие и таких не любим);
2) а то, что он думает только о деньгах, доказывается уже тем фактом, что он нам отвратителен, ведь дурные люди тем и дурны, что «только о выгоде и думают» (а мы типа такие не такие вот не такие вот не такие вот не).
Это крайне забавно, потому что мы попадаем в порочный круг: умозаключение становится автореферентным, то есть доказывающим само себя. А значит – ошибочным по форме, потому что в ней нарушен принцип достаточного основания: доказательства должны базироваться на фактах, а наши догадки о чужих мотивах таковыми не являются.
На самом деле публичные люди именно обычно имеют более сложные мотивации – если бы их интересовали исключительно финансы, многие из тех, кто раздражают публику экстравагантным поведением, вели бы себя сильно тише. Тот факт, что они часто лезут на рожон, показывает, что, например, слава их интересует больше. Потому все объяснять деньгами – значит искусственно упрощать человеческую природу.
И все ранее разобранные искажения следует осознавать именно поэтому – потому что иначе мышление о человеке и обществе низводится на уровень примитивных эмоциональных реакций, вследствие которых путаются вложения и отношения, цели и средства, нейтральные («безразличные») и моральные («добрые» и «порочные») понятия. Напротив, если мы осознаём, что все мы так или иначе невротизированы несовпадением желаний и возможностей, то можем избежать поспешных суждений. И, что еще важнее, можем избежать веры в простые рецепты избавления от этого невроза – поскольку в данном случае лечение страшнее болезни.
«Но мы ведь хотим, чтобы рецепт нашелся? Может быть, мы сумеем выработать справедливое и взвешенное решение экономических противоречий; может, мы сможем выстроить новый тип общества на новых основаниях – и тогда материальные вопросы перестанут нас беспокоить?».
Хотим. Не сумеем. Не сможем. Не перестанут.
Дорогие подписчики!
После текста о деньгах на 30 с лишним тысяч знаков самое время напомнить, что ими же (деньгами, не знаками) вы можете отблагодарить автора. Буду крайне признателен всем, кто донатом поможет мне хоть на йоту сократить дистанцию между желаниями и возможностями.
https://yoomoney.ru/to/41001828212537
После текста о деньгах на 30 с лишним тысяч знаков самое время напомнить, что ими же (деньгами, не знаками) вы можете отблагодарить автора. Буду крайне признателен всем, кто донатом поможет мне хоть на йоту сократить дистанцию между желаниями и возможностями.
https://yoomoney.ru/to/41001828212537
Решил перелистать (ибо помнил, что читать его проблематично) известное сочинение Фихте «Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии». Как следует из названия (в котором видно не самовосхваление, а раздражение автора на непонимающую его публику), работа должна быть написано просто и ясно.
Ну, думаю, ладно – (вновь) попробую вчитаться (раз уж автор обещает не темнить). В самом начале он выстраивает виртуальный диалог с читателем (которого вводит в качестве персонажа книги) – и начинает его так:
«Ты, например, сидишь, держишь эту книгу в руках, видишь ее буквы, читаешь ее слова. Это, без сомнения, действительное событие и определение теперешнего момента твоей жизни. Ты можешь, в то время как ты сидишь и продолжаешь держать эту книгу, вспомнить вчерашний разговор с другом, вообразить себе этого друга, словно он стоит перед тобой, как живой, слушать, как он говорит, заставить его повторить то, что он говорил вчера…»
Хорошее начало! Стартовал с места в карьер вместо того, чтобы делать введение на двести страниц (как это было принято у старых немцев). Сразу решил различить ощущения (пример с книгой) и представления (пример с воспоминанием о разговоре с другом). Наглядно, понятно, доступно. Ясно как солнце, без шуток.
Прочитываю буквально пару (!) страниц и читаю следующее:
«Автор. <…> Можешь ли ты снова представить себе только что осуществленный тобой процесс представления твоей вчерашней беседы с другом?
Читатель. Без сомнения. Как раз это я теперь и сделал во время нашего обсуждения этого представления. Я представил себе, собственно говоря, не этот разговор, а процесс представления этого разговора.
Автор. Что ты считаешь в этом представлении процесса представления подлинно фактическим, наполняющим текущие моменты твоей жизни?
Читатель. Именно этот процесс представления представления.
Автор. <…> Как относился в представлении вчерашнего разговора <…> последний, т. е. разговор, к твоему сознанию и к тому собственно фактическому, что наполняло сознание?
Читатель. Разговор, как уже было сказано, не был действительным событием, событием было предобразование разговора. Но последнее не было предобразованием вообще, а предобразованием разговора, и притом этого определенного разговора. Предобразование как главное имело разговор своим последствием; последний же не был чем-то действительным, а лишь модификацией, преходящим определением этого действительного. <…>
Действительным событием был процесс представления представления; первичное же представление было дальнейшим его определением, поскольку это было не вообще представление представления; далее, разговор был дальнейшим определением (представленного) представления, поскольку было представлено не представление вообще, как это могло бы иметь место, а определенное представление определенного разговора.»
Как любил по разным поводам говорить К.А. Крылов – «вот все у них так». Фихтевское солнце чуть посияло и укатилось с орбиты. Дальше можно не читать.
Ну, думаю, ладно – (вновь) попробую вчитаться (раз уж автор обещает не темнить). В самом начале он выстраивает виртуальный диалог с читателем (которого вводит в качестве персонажа книги) – и начинает его так:
«Ты, например, сидишь, держишь эту книгу в руках, видишь ее буквы, читаешь ее слова. Это, без сомнения, действительное событие и определение теперешнего момента твоей жизни. Ты можешь, в то время как ты сидишь и продолжаешь держать эту книгу, вспомнить вчерашний разговор с другом, вообразить себе этого друга, словно он стоит перед тобой, как живой, слушать, как он говорит, заставить его повторить то, что он говорил вчера…»
Хорошее начало! Стартовал с места в карьер вместо того, чтобы делать введение на двести страниц (как это было принято у старых немцев). Сразу решил различить ощущения (пример с книгой) и представления (пример с воспоминанием о разговоре с другом). Наглядно, понятно, доступно. Ясно как солнце, без шуток.
Прочитываю буквально пару (!) страниц и читаю следующее:
«Автор. <…> Можешь ли ты снова представить себе только что осуществленный тобой процесс представления твоей вчерашней беседы с другом?
Читатель. Без сомнения. Как раз это я теперь и сделал во время нашего обсуждения этого представления. Я представил себе, собственно говоря, не этот разговор, а процесс представления этого разговора.
Автор. Что ты считаешь в этом представлении процесса представления подлинно фактическим, наполняющим текущие моменты твоей жизни?
Читатель. Именно этот процесс представления представления.
Автор. <…> Как относился в представлении вчерашнего разговора <…> последний, т. е. разговор, к твоему сознанию и к тому собственно фактическому, что наполняло сознание?
Читатель. Разговор, как уже было сказано, не был действительным событием, событием было предобразование разговора. Но последнее не было предобразованием вообще, а предобразованием разговора, и притом этого определенного разговора. Предобразование как главное имело разговор своим последствием; последний же не был чем-то действительным, а лишь модификацией, преходящим определением этого действительного. <…>
Действительным событием был процесс представления представления; первичное же представление было дальнейшим его определением, поскольку это было не вообще представление представления; далее, разговор был дальнейшим определением (представленного) представления, поскольку было представлено не представление вообще, как это могло бы иметь место, а определенное представление определенного разговора.»
Как любил по разным поводам говорить К.А. Крылов – «вот все у них так». Фихтевское солнце чуть посияло и укатилось с орбиты. Дальше можно не читать.
Казусы политических идеологий (1)
Парадокс всех политических идеологий в том, что все они внутренне противоречивы – какая-то больше, какая-то меньше. В базовых положениях каждой идеологии заложен конфликт, делающий ее уязвимой для критики. Речь не о критике с позиций противников, а именно о парадоксах внутри идеологий. Пройдемся по ним слева направо и посмотрим, что это за конфликты.
Сразу оговорюсь, что не буду рассматривать все идеологии под микроскопом – дабы не превращать текст в очередной лонгрид. Обойдемся максимально емкими характеристиками.
Левый анархизм
Для того, чтобы люди смогли освободиться от государства и построить социализм без внешнего принуждения, необходимо, чтобы уровень сознательности каждого гражданина был запредельно высок. Если хотя бы несколько процентов населения не верят в анархию и социализм, а стремятся эксплуатировать сограждан, отсутствие государственной монополии на насилие развязывает им руки. То есть крошечная доля «хищников» делает остальное население легкой добычей, поскольку в отсутствии государства власть легко достается самым сильным и жестоким. Как раз они объявляют себя новой властью и прекращают анархию.
Чтобы не допустить появления нового государства, граждан необходимо правильно воспитывать. Но чтобы всех одинаково хорошо воспитать, нужна единая система образования – а она невозможна без концентрации власти в руках анархистов, притом на протяжении несколько поколений – пока носители прежних взглядов не вымрут или не будут ликвидированы.
Итог: анархия невозможна без продолжительной тирании.
Марксизм
Товарищи видят свою задачу в том, чтобы освободить «человека труда» от «эксплуатации» – для чего ему планируется передать право собственности на средства производства. Ибо в капитализме «прибавочная стоимость» отходит тому, кто ничего не производит.
Проблема в том, что для того, чтобы не допустить «эксплуатации трудящихся», необходим постоянный государственный контроль и надзор за самими трудящимися – иначе вчерашний пролетарий (а ныне собственник средств производства) может превратиться в капиталиста, перестать работать и лишь извлекать прибыль – уже от чужого труда.
Но контролеры (от мелких чиновников до руководителей социалистических государств) на заводах не работают и землю не пашут. Не делают этого и военные, и инвалиды, и пенсионеры, и дети. Соответственно, их обеспечение ложится на плечи «человека труда». Если перестать изымать у работников «прибавочную стоимость», остальных не на что будет содержать.
Итог: для функционирования социалистического государства необходимо не только сохранить изъятие прибылей, но и многократно его увеличить.
Завтра поговорим о либерализме и либертарианстве, а послезавтра – о национализме и консерватизме.
Парадокс всех политических идеологий в том, что все они внутренне противоречивы – какая-то больше, какая-то меньше. В базовых положениях каждой идеологии заложен конфликт, делающий ее уязвимой для критики. Речь не о критике с позиций противников, а именно о парадоксах внутри идеологий. Пройдемся по ним слева направо и посмотрим, что это за конфликты.
Сразу оговорюсь, что не буду рассматривать все идеологии под микроскопом – дабы не превращать текст в очередной лонгрид. Обойдемся максимально емкими характеристиками.
Левый анархизм
Для того, чтобы люди смогли освободиться от государства и построить социализм без внешнего принуждения, необходимо, чтобы уровень сознательности каждого гражданина был запредельно высок. Если хотя бы несколько процентов населения не верят в анархию и социализм, а стремятся эксплуатировать сограждан, отсутствие государственной монополии на насилие развязывает им руки. То есть крошечная доля «хищников» делает остальное население легкой добычей, поскольку в отсутствии государства власть легко достается самым сильным и жестоким. Как раз они объявляют себя новой властью и прекращают анархию.
Чтобы не допустить появления нового государства, граждан необходимо правильно воспитывать. Но чтобы всех одинаково хорошо воспитать, нужна единая система образования – а она невозможна без концентрации власти в руках анархистов, притом на протяжении несколько поколений – пока носители прежних взглядов не вымрут или не будут ликвидированы.
Итог: анархия невозможна без продолжительной тирании.
Марксизм
Товарищи видят свою задачу в том, чтобы освободить «человека труда» от «эксплуатации» – для чего ему планируется передать право собственности на средства производства. Ибо в капитализме «прибавочная стоимость» отходит тому, кто ничего не производит.
Проблема в том, что для того, чтобы не допустить «эксплуатации трудящихся», необходим постоянный государственный контроль и надзор за самими трудящимися – иначе вчерашний пролетарий (а ныне собственник средств производства) может превратиться в капиталиста, перестать работать и лишь извлекать прибыль – уже от чужого труда.
Но контролеры (от мелких чиновников до руководителей социалистических государств) на заводах не работают и землю не пашут. Не делают этого и военные, и инвалиды, и пенсионеры, и дети. Соответственно, их обеспечение ложится на плечи «человека труда». Если перестать изымать у работников «прибавочную стоимость», остальных не на что будет содержать.
Итог: для функционирования социалистического государства необходимо не только сохранить изъятие прибылей, но и многократно его увеличить.
Завтра поговорим о либерализме и либертарианстве, а послезавтра – о национализме и консерватизме.