Левые протесты в Америке (сами по себе не примечательные – «все и так ясно») позволяют сделать неутешительные выводы о человеческой природе. Единственной любопытной чертой мне показались вставания на колени – притом не от рядовых граждан, а от нацгвардии и военных. Людей вышколенных, индоктринированных и подневольных. Не думаю, что в их уставах имеется опция преклонения перед протестующими – но встают, да.
Напомню, что еще 60 лет назад черные не имели права сидеть на передних местах в автобусах, мыть руки в «белых» раковинах и учиться с белыми в одних школах. И, в целом, плюс-минус никого это не парило. Никаких оценок ни былой сегрегации, ни нынешним протестам давать не буду. Потому, что не симпатизирую ни одной из сторон (хоть и по разным причинам).
Интересно другое: то, как поменялись ценности менее чем за век. И сколь успешной оказалась лево-либеральная пропаганда. Нация, ржавшая над инвалидами в «цирках уродов», развлекавшаяся публичными смертными казнями, уголовно преследовавшая секс-меньшинства (вы удивитесь, насколько недавно это было), теперь стыдится и кается, сочувствует и милосердствует. Армия, бомбившая Дрезден и Нагасаки, теперь стоит на коленях перед теми, кому меньше века назад нельзя было свободно выбирать место посадки в транспорте.
У нас, впрочем, почти та же фигня. Люди, еще 25 лет назад люто ненавидевшие советчину (лично помню таких), теперь говорят о ней вполне комплиментарно. Я неплохо помню 90е: от одного имени Сталина людей воротило. И стар, и млад. Никаких совков, с которыми мы, добрые русские люди, воюем на просторах рунета, тогда не было. То есть людям не то, что ценности заменили – им внушили ложные воспоминания.
Отсюда можно сделать важнейший вывод: человеческий материал – очень гибок и отлично лепится, если руки скульптора достаточно искусны. То есть если пропаганда настойчива и хоть сколько-нибудь талантлива.
А из этого заключения следуют две новости для всех людей, презирающих лево-либеральные взгляды.
Хорошая новость: люди быстро поменяют свои ценности – как только «зловредную» пропаганду заменит «правильная». Так что вся ажитация вокруг «одноногой чернокожей трансгендерной лесбиянки» легко рассеется «яко не бывшая».
Но. Есть и плохая новость: после того, как
– проклятые леваки будут неимоверными усилиями побеждены
– в результате чего люди больше не будут верить в мульти-культи, многонационалию, совок и прочую дрянь
– и восторжествуют национальные или консервативные или традиционные или клерикальные или какие угодно иные ценности,
– на что положат жизнь тысячи прекрасных и талантливых людей,
следующая же пропагандистская волна (хотя бы на 10-20 лет) обнулит к чертовой матери все эти достижения.
Короче, сама идея просвещения масс, донесения правды, духовного и интеллектуального преображения людей – малосостоятельна. И вот вопрос: а нужно ли все это? Особенно если ты не маркетолог, а идейный человек.
Человеки – это (по большей части) VHS-кассеты: новая запись начисто стирает предыдущую. А потому то, что раньше считалось «борьбой за умы» (то есть звучало возвышенно – «мы доносим до людей правду, которую они не знали»), теперь должно быть переименовано в «борьбу за уши». Даже если вы кого-то в чем-то убедили, то не радуйтесь. Вы не убедили – вы внушили. Следующий за вами внушит другое, если только ваш собеседник не относится к интеллектуальному меньшинству.
«Можно долго обманывать немногих, можно недолго обманывать многих, но нельзя бесконечно обманывать всех». Фигня. Можно бесконечно и всех. Лево-либералы это доказали.
Напомню, что еще 60 лет назад черные не имели права сидеть на передних местах в автобусах, мыть руки в «белых» раковинах и учиться с белыми в одних школах. И, в целом, плюс-минус никого это не парило. Никаких оценок ни былой сегрегации, ни нынешним протестам давать не буду. Потому, что не симпатизирую ни одной из сторон (хоть и по разным причинам).
Интересно другое: то, как поменялись ценности менее чем за век. И сколь успешной оказалась лево-либеральная пропаганда. Нация, ржавшая над инвалидами в «цирках уродов», развлекавшаяся публичными смертными казнями, уголовно преследовавшая секс-меньшинства (вы удивитесь, насколько недавно это было), теперь стыдится и кается, сочувствует и милосердствует. Армия, бомбившая Дрезден и Нагасаки, теперь стоит на коленях перед теми, кому меньше века назад нельзя было свободно выбирать место посадки в транспорте.
У нас, впрочем, почти та же фигня. Люди, еще 25 лет назад люто ненавидевшие советчину (лично помню таких), теперь говорят о ней вполне комплиментарно. Я неплохо помню 90е: от одного имени Сталина людей воротило. И стар, и млад. Никаких совков, с которыми мы, добрые русские люди, воюем на просторах рунета, тогда не было. То есть людям не то, что ценности заменили – им внушили ложные воспоминания.
Отсюда можно сделать важнейший вывод: человеческий материал – очень гибок и отлично лепится, если руки скульптора достаточно искусны. То есть если пропаганда настойчива и хоть сколько-нибудь талантлива.
А из этого заключения следуют две новости для всех людей, презирающих лево-либеральные взгляды.
Хорошая новость: люди быстро поменяют свои ценности – как только «зловредную» пропаганду заменит «правильная». Так что вся ажитация вокруг «одноногой чернокожей трансгендерной лесбиянки» легко рассеется «яко не бывшая».
Но. Есть и плохая новость: после того, как
– проклятые леваки будут неимоверными усилиями побеждены
– в результате чего люди больше не будут верить в мульти-культи, многонационалию, совок и прочую дрянь
– и восторжествуют национальные или консервативные или традиционные или клерикальные или какие угодно иные ценности,
– на что положат жизнь тысячи прекрасных и талантливых людей,
следующая же пропагандистская волна (хотя бы на 10-20 лет) обнулит к чертовой матери все эти достижения.
Короче, сама идея просвещения масс, донесения правды, духовного и интеллектуального преображения людей – малосостоятельна. И вот вопрос: а нужно ли все это? Особенно если ты не маркетолог, а идейный человек.
Человеки – это (по большей части) VHS-кассеты: новая запись начисто стирает предыдущую. А потому то, что раньше считалось «борьбой за умы» (то есть звучало возвышенно – «мы доносим до людей правду, которую они не знали»), теперь должно быть переименовано в «борьбу за уши». Даже если вы кого-то в чем-то убедили, то не радуйтесь. Вы не убедили – вы внушили. Следующий за вами внушит другое, если только ваш собеседник не относится к интеллектуальному меньшинству.
«Можно долго обманывать немногих, можно недолго обманывать многих, но нельзя бесконечно обманывать всех». Фигня. Можно бесконечно и всех. Лево-либералы это доказали.
Различение №1: гносеология vs философия науки
Около двух месяцев назад я провел опрос на тему того, какие рубрики более интересны для читателей. Две трети голосов были отданы варианту «популярные изложения философских систем». Потому этим текстом мы начнем новую рубрику «Различения», где будем сравнивать пары терминов. Эти сравнения, сразу скажу, будут довольно поверхностными, чтобы читатель мог сразу ухватить суть. Так что призываю специалистов не слишком придираться.
Начнем с различения гносеологии (теории познания) и философии науки. Разницу можно продемонстрировать на примере книги В.В. Кожинова «Как пишут стихи». В тексте автор рассматривает реальные примеры уже написанных стихов, объясняя то, как именно они были сделаны. В предисловии он подчеркнул, что книга не о том, как писать стихи, а именно о том, как их пишут.
В этом, собственно, состоит разница между гносеологией и философией науки.
Гносеология – это учение о том, как делать науку.
Философия науки – это наука о том, как делают науку.
Гносеология – это программа познания (либо, в некоторых случаях, объяснение того, почему такая программа невозможна). То есть это размышления о том, как, что и кто должен познавать, чтобы приблизиться к истине. Потому это именно теория познания.
Короче, гносеология – это всегда про то, как надо и как не надо заниматься наукой, и что она вообще такое.
Философия науки работает с уже имеющейся наукой и рассматривает ее устройство. Например, она изучает:
- самих ученых, их убеждения и ценности;
- научные институции (кафедры, союзы, редакции научных журналов);
- отношения науки с обществом и властью;
- взаимоотношения между разными науками и научными школами;
- философские основания (в том числе скрытые) частных наук;
- проблемы науки;
- реально существующие научные парадигмы;
Последние два пункта особенно важны. Научная парадигма – это как раз гносеология. А вот то, какие (уже) существуют научные парадигмы, как они формируются, обсуждаются, принимаются, отвергаются, сталкиваются с конкурирующими и уступают свое место новым – это предмет философии науки.
Философия науки констатирует проблемы науки. Например, что разные школы внутри одной научной дисциплины пользуются настолько разными методами и разными терминами, что не могут понять друг друга. Или что научная этика делает невозможным изучение многих феноменов. Или что так называемый «независимый эксперимент» на деле не так уж независим, раз экспериментатор волен в выборе его условий.
Короче, философия науки – это про то, как занимаются и не занимаются наукой, а не про то, как ей должно заниматься.
Пишите на [email protected], какие пары понятий (не обязательно чисто философские – можно и эстетические, и политические, и религиозные) вы хотели бы различить. Можно спрашивать и про конкретных философов (например, попросить сравнить Парменида и Гераклита, Канта и Гегеля).
Около двух месяцев назад я провел опрос на тему того, какие рубрики более интересны для читателей. Две трети голосов были отданы варианту «популярные изложения философских систем». Потому этим текстом мы начнем новую рубрику «Различения», где будем сравнивать пары терминов. Эти сравнения, сразу скажу, будут довольно поверхностными, чтобы читатель мог сразу ухватить суть. Так что призываю специалистов не слишком придираться.
Начнем с различения гносеологии (теории познания) и философии науки. Разницу можно продемонстрировать на примере книги В.В. Кожинова «Как пишут стихи». В тексте автор рассматривает реальные примеры уже написанных стихов, объясняя то, как именно они были сделаны. В предисловии он подчеркнул, что книга не о том, как писать стихи, а именно о том, как их пишут.
В этом, собственно, состоит разница между гносеологией и философией науки.
Гносеология – это учение о том, как делать науку.
Философия науки – это наука о том, как делают науку.
Гносеология – это программа познания (либо, в некоторых случаях, объяснение того, почему такая программа невозможна). То есть это размышления о том, как, что и кто должен познавать, чтобы приблизиться к истине. Потому это именно теория познания.
Короче, гносеология – это всегда про то, как надо и как не надо заниматься наукой, и что она вообще такое.
Философия науки работает с уже имеющейся наукой и рассматривает ее устройство. Например, она изучает:
- самих ученых, их убеждения и ценности;
- научные институции (кафедры, союзы, редакции научных журналов);
- отношения науки с обществом и властью;
- взаимоотношения между разными науками и научными школами;
- философские основания (в том числе скрытые) частных наук;
- проблемы науки;
- реально существующие научные парадигмы;
Последние два пункта особенно важны. Научная парадигма – это как раз гносеология. А вот то, какие (уже) существуют научные парадигмы, как они формируются, обсуждаются, принимаются, отвергаются, сталкиваются с конкурирующими и уступают свое место новым – это предмет философии науки.
Философия науки констатирует проблемы науки. Например, что разные школы внутри одной научной дисциплины пользуются настолько разными методами и разными терминами, что не могут понять друг друга. Или что научная этика делает невозможным изучение многих феноменов. Или что так называемый «независимый эксперимент» на деле не так уж независим, раз экспериментатор волен в выборе его условий.
Короче, философия науки – это про то, как занимаются и не занимаются наукой, а не про то, как ей должно заниматься.
Пишите на [email protected], какие пары понятий (не обязательно чисто философские – можно и эстетические, и политические, и религиозные) вы хотели бы различить. Можно спрашивать и про конкретных философов (например, попросить сравнить Парменида и Гераклита, Канта и Гегеля).
Наткнулся на фрагмент поэмы английского поэта Сэмуэла Батлера (1613-1680) с лаконичным названием «Сатира в двух частях на несовершенство образования и злоупотребление ученостью». Там каждый фрагмент говорит о тогдашней Европе больше, чем многостраничные работы по культурологии.
Во-первых, Батлер критикует схоластическое обучение:
Без размышленья и усилий дети
Воспринимают все, что есть на свете,
Тьму знаний и рассудочного вздора
Усваивают чохом, без разбора,
И так же, как некоренные лица
Не могут от акцента отучиться,
Не может разум превозмочь наследства
Понятий, вдолбленных в сознанье с детства…
Во-вторых, превозносит живой опыт, даже если он внушает ложные идеи. Такой опыт и такие идеи нужно
…принять как данность непреложно,
Будь их значенье истинно иль ложно.
В-третьих, он порицает схоластическое образование за (а вот это неожиданно!) низкопоклонство перед арабами и евреями:
А так как занесло их к нам с Востока,
Они во мненье ставятся высоко,
Хоть и в арабском залетев обличье
Крючков и палочек, как знаки птичьи;
И этот труд без пользы и без толка —
Потеря сил и времени, и только,
…
Древнесирийский и древнееврейский
Отбрасывают разум европейский,
И мозг, который принял ум чужой,
Вслед за рукой становится левшой
В-четвертых, этому восточному начетничеству противопоставляется свободное греческое (то бишь типа нашенское, «европейское») воспитание:
Когда искусство не имело цели,
Кроме игры, и греки не имели
Других имен для сцены или школы,
Как школа или сцена, их глаголы
«Быть праздным» и «раскидывать умом»
По первосмыслу были об одном,
Поскольку нет для здравого рассудка
Защиты большей, чем игра и шутка,
Возможность фантазировать свободно
И пробуждать, не столь уж сумасбродно,
Игру ума, уставшего от нудной
Обыденности и заботы будней
В-пятых, целью такого свободного воспитания является не постижение истины (а просто радость), ибо истина недостижима:
Философы же простирают знанья
На вещи явно вне их досяганья
И помышляют в слепоте надменной
Лишить природу тайны сокровенной
И вторгнуться вульгарно в те владенья,
Куда вторгаться нету позволенья;
И все их знанья — ложь или рутина
Ввиду того, что нету карантина,
В итоге мир тем дальше был отброшен,
Чем больше узнавал, что знать не должен.
В итоге, согласно Батлеру: философия – это восточная галиматья, истину никто не узнает, так что меньше знаешь – веселее живешь.
В общем, тут прекрасно решительно все. Отменный коктейль: европейский рессантимент перед восточной наукой, английская ксенофобия, ростки будущего руссоизма (идея природного воспитания) и, вдобавок, неоплатоническая апофатическая теология с зачатками кантовского учения о вещи-в-себе.
И ладно бы речь шла о каком-то грандиозном поэте, в котором выражалась бы вся культура эпохи (типа Данте или Гете). Нет, второразрядный сатирик. А смыслов наваял – без счета. В этом преимущество поэзии над наукой.
Во-первых, Батлер критикует схоластическое обучение:
Без размышленья и усилий дети
Воспринимают все, что есть на свете,
Тьму знаний и рассудочного вздора
Усваивают чохом, без разбора,
И так же, как некоренные лица
Не могут от акцента отучиться,
Не может разум превозмочь наследства
Понятий, вдолбленных в сознанье с детства…
Во-вторых, превозносит живой опыт, даже если он внушает ложные идеи. Такой опыт и такие идеи нужно
…принять как данность непреложно,
Будь их значенье истинно иль ложно.
В-третьих, он порицает схоластическое образование за (а вот это неожиданно!) низкопоклонство перед арабами и евреями:
А так как занесло их к нам с Востока,
Они во мненье ставятся высоко,
Хоть и в арабском залетев обличье
Крючков и палочек, как знаки птичьи;
И этот труд без пользы и без толка —
Потеря сил и времени, и только,
…
Древнесирийский и древнееврейский
Отбрасывают разум европейский,
И мозг, который принял ум чужой,
Вслед за рукой становится левшой
В-четвертых, этому восточному начетничеству противопоставляется свободное греческое (то бишь типа нашенское, «европейское») воспитание:
Когда искусство не имело цели,
Кроме игры, и греки не имели
Других имен для сцены или школы,
Как школа или сцена, их глаголы
«Быть праздным» и «раскидывать умом»
По первосмыслу были об одном,
Поскольку нет для здравого рассудка
Защиты большей, чем игра и шутка,
Возможность фантазировать свободно
И пробуждать, не столь уж сумасбродно,
Игру ума, уставшего от нудной
Обыденности и заботы будней
В-пятых, целью такого свободного воспитания является не постижение истины (а просто радость), ибо истина недостижима:
Философы же простирают знанья
На вещи явно вне их досяганья
И помышляют в слепоте надменной
Лишить природу тайны сокровенной
И вторгнуться вульгарно в те владенья,
Куда вторгаться нету позволенья;
И все их знанья — ложь или рутина
Ввиду того, что нету карантина,
В итоге мир тем дальше был отброшен,
Чем больше узнавал, что знать не должен.
В итоге, согласно Батлеру: философия – это восточная галиматья, истину никто не узнает, так что меньше знаешь – веселее живешь.
В общем, тут прекрасно решительно все. Отменный коктейль: европейский рессантимент перед восточной наукой, английская ксенофобия, ростки будущего руссоизма (идея природного воспитания) и, вдобавок, неоплатоническая апофатическая теология с зачатками кантовского учения о вещи-в-себе.
И ладно бы речь шла о каком-то грандиозном поэте, в котором выражалась бы вся культура эпохи (типа Данте или Гете). Нет, второразрядный сатирик. А смыслов наваял – без счета. В этом преимущество поэзии над наукой.
Различение №2: национализм vs ксенофобия
Благодаря доминированию левого дискурса в 20м веке национализм часто отождествляется с ксенофобией. Даже имеется выражение «бытовой национализм».
Ну, для начала: давайте продолжим этот ряд – ведь если существует бытовой национализм, то должны существовать и такие явления как бытовой социализм и бытовой коммунизм. Но мы как-то не слышим подобных выражений.
Хотя, если вдуматься, они могли бы существовать. Например. Красивая девушка выходит из дорогой машины – и сторонний наблюдатель с раздражением говорит об систематических оральных процедурах, позволивших ей обрести престижный автотранспорт (черт, а неплохой я придумал эвфемизм для краткого «насосала»). Но такие реакции не называют «бытовым социализмом». А почему, интересно?
Или человек любит совместные поездки, коммунальные квартиры и прочие коллективные формы жизни. Он легко тратит деньги на сотоварищей, позволяет им тратить деньги на себя и вообще не думает зажить отдельной жизнью. Нравится ему хипповать. Но отчего-то никто не называет это «бытовым коммунизмом».
Правда, нередко можно услышать, как неорганизованного человека называют анархистом, не вкладывая в это понятие никакого политического содержания. А также иногда говорят о либеральных руководителях или родителях. И еще про любителей жить и работать «по старинке» говорят, что они консерваторы.
Что же объединяет национализм, анархизм и либерализм? То есть, почему к ним допускаются подобные переносы: с политики на частную жизнь? Ответ прост: все эти идеологии являются врагами социализма. Потому зависть к чужому достатку не увязываются с социализмом, но разгильдяйство увязывается с анархизмом, излишняя мягкость в управлении – с либерализмом, а ксенофобия – с национализмом.
Так вот. При том, что параллели между идеологией и частной жизнью возможны, тем не менее накрепко связывать их – значит совершать либо глупость, либо подлог. В отношении национализма это видно особенно четко.
Национализм – это политическая идеология, то есть определенная система целей и ценностей, базирующаяся на философском фундаменте.
А ксенофобия – это тип эмоциональной реакции (или поведения) в отношении инородцев.
Пример. В обычном рабочем разговоре одна женщина (судя по внешности русская) вдруг начала мне говорить страшно неполиткорректные вещи про азербайджанцев. Я интересуюсь, в чем причины столь эмоционального отношения к этому этносу. «А у меня муж армянин, он мне много рассказывал». Можно ли назвать ее националисткой? Если да, то какой нации?
Или, допустим, в школе одноклассники подтролливают ученика, указывая на его фенотип. Являются ли они националистами? Просто по факту троллинга – нет, поскольку ровно также они троллят «рыжих», «жирных» и «очкариков». В целом их даже ксенофобами-то назвать трудно. Но даже если и можно, то к национализму это не имеет никакого отношения.
Национализм – это система ценностей, сфокусированная на интересах своей этнической группы. Именно ценностей, а не чувств. Например, русские националисты желают, чтобы в состав будущего Русского Национального Государства вошли области нынешнего северного Казахстана, район Нарвы и территория Приднестровья – не потому, что имеют что-то против эстонцев, казахов или молдаван, а потому что полагают подобные действия соответствующими интересам русского народа.
И, напротив, многие из тех, кто шипит на мигрантов, при упоминании национализма начинают взахлеб рассказывать про «дружбу народов», «многонациональную страну» и «никаких русских нет».
Путать национализм и ксенофобию – это значит путать интересы (мотивационные психические образования) и чувства (эмоциональные психические образования), а также путать коллективные и индивидуальные феномены.
Кроме того, это значит верить левым. Но им верить нельзя. Левые всегда врут.
Благодаря доминированию левого дискурса в 20м веке национализм часто отождествляется с ксенофобией. Даже имеется выражение «бытовой национализм».
Ну, для начала: давайте продолжим этот ряд – ведь если существует бытовой национализм, то должны существовать и такие явления как бытовой социализм и бытовой коммунизм. Но мы как-то не слышим подобных выражений.
Хотя, если вдуматься, они могли бы существовать. Например. Красивая девушка выходит из дорогой машины – и сторонний наблюдатель с раздражением говорит об систематических оральных процедурах, позволивших ей обрести престижный автотранспорт (черт, а неплохой я придумал эвфемизм для краткого «насосала»). Но такие реакции не называют «бытовым социализмом». А почему, интересно?
Или человек любит совместные поездки, коммунальные квартиры и прочие коллективные формы жизни. Он легко тратит деньги на сотоварищей, позволяет им тратить деньги на себя и вообще не думает зажить отдельной жизнью. Нравится ему хипповать. Но отчего-то никто не называет это «бытовым коммунизмом».
Правда, нередко можно услышать, как неорганизованного человека называют анархистом, не вкладывая в это понятие никакого политического содержания. А также иногда говорят о либеральных руководителях или родителях. И еще про любителей жить и работать «по старинке» говорят, что они консерваторы.
Что же объединяет национализм, анархизм и либерализм? То есть, почему к ним допускаются подобные переносы: с политики на частную жизнь? Ответ прост: все эти идеологии являются врагами социализма. Потому зависть к чужому достатку не увязываются с социализмом, но разгильдяйство увязывается с анархизмом, излишняя мягкость в управлении – с либерализмом, а ксенофобия – с национализмом.
Так вот. При том, что параллели между идеологией и частной жизнью возможны, тем не менее накрепко связывать их – значит совершать либо глупость, либо подлог. В отношении национализма это видно особенно четко.
Национализм – это политическая идеология, то есть определенная система целей и ценностей, базирующаяся на философском фундаменте.
А ксенофобия – это тип эмоциональной реакции (или поведения) в отношении инородцев.
Пример. В обычном рабочем разговоре одна женщина (судя по внешности русская) вдруг начала мне говорить страшно неполиткорректные вещи про азербайджанцев. Я интересуюсь, в чем причины столь эмоционального отношения к этому этносу. «А у меня муж армянин, он мне много рассказывал». Можно ли назвать ее националисткой? Если да, то какой нации?
Или, допустим, в школе одноклассники подтролливают ученика, указывая на его фенотип. Являются ли они националистами? Просто по факту троллинга – нет, поскольку ровно также они троллят «рыжих», «жирных» и «очкариков». В целом их даже ксенофобами-то назвать трудно. Но даже если и можно, то к национализму это не имеет никакого отношения.
Национализм – это система ценностей, сфокусированная на интересах своей этнической группы. Именно ценностей, а не чувств. Например, русские националисты желают, чтобы в состав будущего Русского Национального Государства вошли области нынешнего северного Казахстана, район Нарвы и территория Приднестровья – не потому, что имеют что-то против эстонцев, казахов или молдаван, а потому что полагают подобные действия соответствующими интересам русского народа.
И, напротив, многие из тех, кто шипит на мигрантов, при упоминании национализма начинают взахлеб рассказывать про «дружбу народов», «многонациональную страну» и «никаких русских нет».
Путать национализм и ксенофобию – это значит путать интересы (мотивационные психические образования) и чувства (эмоциональные психические образования), а также путать коллективные и индивидуальные феномены.
Кроме того, это значит верить левым. Но им верить нельзя. Левые всегда врут.
Как известно, «особый путь России» является калькой с «особого пути Германии» (Deutscher Sonderweg), рожденного из немецкого комплекса неполноценности перед другими европейцами. То, что он до сих пор не изжит, видно даже по недавнему клипу Раммштайна (на Deutschland), где немцы самовыписались не только из европейцев, но и вообще из людей.
Я всегда думал, что истоки немецкой чаадаевщины лежат в итогах Тридцатилетней войны: чудовищные потери среди населения, отторжение одних территорий и раздробление других. А тут нашел интересный стишок лютеранского поэта Рингвальда (умер в 1599, то есть еще до начала Тридцатилетней войны) из серии «сегодня носит Адидас…»:
Поляки. — доблестное панство —
Блюдут в одежде постоянство.
У москвитян, у турков есть
Понятья: мера, ум и честь.
И лишь в краю германском нашем
На разум мы рукою машем,
Своих обычаев не чтим —
Все собезьянничать хотим.
В одеждах ходим иностранных,
Добытых в сопредельных странах.
Я «итальянец»! Ты «француз»!..
Что говорить! Вошли во вкус!
На что у них сегодня мода —
Нам слаще сахара и меда.
Взгляните на господ и дам:
Все носят всё, что носят там.
Болезнью тяжкой мы болеем!
Ни сил, ни денег не жалеем.
Чужой покрой, чужой наряд,
Страшусь, нас вскоре разорят. <…>
Придет ли к немцам час прозренья,
Дабы избегнуть разоренья?..
Сколь нищ, сколь глуп безмозглый мот —
Любитель чужестранных мод!
Тут особенно замечательно «лишь мы <…> своим обычаев не чтим»: понятно, что дело тут не в одежде. Все люди как люди – а мы низкопоклонствуем перед Западом.
Интересно, когда это началось. Ведь уже Лютер в революционном воззвании к немецкому дворянству дает немцам очень знакомые русскому читателю характеристики: мы, мол, простодушненькие, добросердечненькие, нас обмануть легко – вот нас грабят да опаивают (он пишет, что в «чужих краях» пьянство считается «особым, только нам присущим пороком»). И страна – наша только по названию, а власть и деньги – на Западе. А мы пьем и в нищете живем – потому что добрые. Доколе.
Пугающие параллели.
Я всегда думал, что истоки немецкой чаадаевщины лежат в итогах Тридцатилетней войны: чудовищные потери среди населения, отторжение одних территорий и раздробление других. А тут нашел интересный стишок лютеранского поэта Рингвальда (умер в 1599, то есть еще до начала Тридцатилетней войны) из серии «сегодня носит Адидас…»:
Поляки. — доблестное панство —
Блюдут в одежде постоянство.
У москвитян, у турков есть
Понятья: мера, ум и честь.
И лишь в краю германском нашем
На разум мы рукою машем,
Своих обычаев не чтим —
Все собезьянничать хотим.
В одеждах ходим иностранных,
Добытых в сопредельных странах.
Я «итальянец»! Ты «француз»!..
Что говорить! Вошли во вкус!
На что у них сегодня мода —
Нам слаще сахара и меда.
Взгляните на господ и дам:
Все носят всё, что носят там.
Болезнью тяжкой мы болеем!
Ни сил, ни денег не жалеем.
Чужой покрой, чужой наряд,
Страшусь, нас вскоре разорят. <…>
Придет ли к немцам час прозренья,
Дабы избегнуть разоренья?..
Сколь нищ, сколь глуп безмозглый мот —
Любитель чужестранных мод!
Тут особенно замечательно «лишь мы <…> своим обычаев не чтим»: понятно, что дело тут не в одежде. Все люди как люди – а мы низкопоклонствуем перед Западом.
Интересно, когда это началось. Ведь уже Лютер в революционном воззвании к немецкому дворянству дает немцам очень знакомые русскому читателю характеристики: мы, мол, простодушненькие, добросердечненькие, нас обмануть легко – вот нас грабят да опаивают (он пишет, что в «чужих краях» пьянство считается «особым, только нам присущим пороком»). И страна – наша только по названию, а власть и деньги – на Западе. А мы пьем и в нищете живем – потому что добрые. Доколе.
Пугающие параллели.
ВОПРОС
(Публикуется с сокращениями)
Мне было бы очень интересно читать про этику. Кажется, сейчас этические вопросы во многих сферах стоят очень остро. Если не сложно, я бы попросила написать о нескольких трудах по этике, которые лучше других подходят для ознакомления с этой наукой. Ещё лучше, конечно, ваши собственные рассуждения и взгляды.
ОТВЕТ
В изучении любой науки я придерживаюсь следующего подхода: следует прочесть один обзорный текст (в формате от словарной статьи до учебника), где бы излагалась история этой дисциплины. А потом читать первоисточники. Но случае этики перечислять оригинальные тексты было бы излишне – после прочтения обзора Вы сами определитесь с тем, что Вам по душе. Заменю этот пункт несколькими текстами о происхождении этики – где она рассматривается как биосоциальный феномен (грубо говоря, это книги о том, откуда у людей вообще взялась мораль).
С первым пунктом есть проблема: невозможно найти нормальный учебник, с которого можно было бы начать изучение дисциплины (возможно, я таковой пропустил или не оценил). Во-первых, в имеющихся учебниках все мешается в кучу: история этики, этика религий (включая восточные), аксиология, проблемы современной морали (вроде эвтаназии и прочей ерунды) и просто бла-бла о том, что гуманизм лучше антигуманности, мораль лучше аморали, а хлопок лучше синтетики.
Единственный пристойный обзорный текст – это «История этических учений» Гусейнова (нормального Гусейнова, а не блатного русофоба из «Вышки»). И то имеет смысл читать только три раздела из восьми – 4й, 6й и 7й. В них раскрывается история этики как философской науки, а не как отрасли религии.
Есть, правда, неплохие тексты про конкретные эпохи – но всю историю в целом и в едином стиле освещает (при всех минусах) только упомянутый учебник.
2. Что касается работ о сущности предмета, то перед кратким списком я должен пояснить собственную позицию (тем более, что Вы об этом спросили). Существует несколько концепций происхождения морали.
- теологическая (мораль есть откровение сверхчеловеческой инстанции)
- натуралистическая (мораль заложена в нас от природы)
- социокультурная (мораль создается и развивается в зависимости от общественных отношений)
Я придерживаюсь смеси второго и третьего подхода. Нравственность, по моему убеждению, является биологическим феноменом, появившимся в процессе эволюции. Но, с другой стороны, ценности и нормы поведения у хомосапиенсов слишком вариативны, чтобы сводить все к биологическому детерминизму. Точнее, сама эволюция оснастила человека таким разнообразием мотивов и способов поведения, что на природную необходимость наслоилась свобода выбора целей, ценностей и всего такого. Потому невозможно не учитывать роль общества в формировании нравственного сознания. Недавно я писал о том, насколько сильно на Западе поменялись ценности всего за два поколения – потому невозможно обойти тему пропаганды.
В итоге получился следующий краткий список:
Конрад Лоренц. Агрессия. Эта работа рассказывает о морали в животном мире – но не забывает и человека.
Мэтт Ридли. Происхождение альтруизма и добродетели. Книга, в общем и целом, повторяет выводы Лоренца – но добавляет к ним всякого разного. Например, знакомит читателя с теорией игр.
Эдвард Бернейс. Пропаганда. Книга о маркетинговых манипуляциях – но косвенным образом в ней говорится много полезного и для нашей темы: чем яснее мы поймем свою уязвимость перед пропагандой, тем эффективнее сможем осознать природу своих убеждений и поступков. Наверно, на тему пропаганды есть книги и получше, но сойдет и эта.
Константин Крылов. Поведение. Синтез натуралистических и социокультурных воззрений. Книга с большой буквы. Холодная, бесстрастная, краткая, четкая. Великая.
В завершении не удержусь от упоминания своего любимого первоисточника: не было, нет и вряд ли появится нечто более совершенное, высоконравственное и духоподъемное, чем «Никомахова этика».
(Публикуется с сокращениями)
Мне было бы очень интересно читать про этику. Кажется, сейчас этические вопросы во многих сферах стоят очень остро. Если не сложно, я бы попросила написать о нескольких трудах по этике, которые лучше других подходят для ознакомления с этой наукой. Ещё лучше, конечно, ваши собственные рассуждения и взгляды.
ОТВЕТ
В изучении любой науки я придерживаюсь следующего подхода: следует прочесть один обзорный текст (в формате от словарной статьи до учебника), где бы излагалась история этой дисциплины. А потом читать первоисточники. Но случае этики перечислять оригинальные тексты было бы излишне – после прочтения обзора Вы сами определитесь с тем, что Вам по душе. Заменю этот пункт несколькими текстами о происхождении этики – где она рассматривается как биосоциальный феномен (грубо говоря, это книги о том, откуда у людей вообще взялась мораль).
С первым пунктом есть проблема: невозможно найти нормальный учебник, с которого можно было бы начать изучение дисциплины (возможно, я таковой пропустил или не оценил). Во-первых, в имеющихся учебниках все мешается в кучу: история этики, этика религий (включая восточные), аксиология, проблемы современной морали (вроде эвтаназии и прочей ерунды) и просто бла-бла о том, что гуманизм лучше антигуманности, мораль лучше аморали, а хлопок лучше синтетики.
Единственный пристойный обзорный текст – это «История этических учений» Гусейнова (нормального Гусейнова, а не блатного русофоба из «Вышки»). И то имеет смысл читать только три раздела из восьми – 4й, 6й и 7й. В них раскрывается история этики как философской науки, а не как отрасли религии.
Есть, правда, неплохие тексты про конкретные эпохи – но всю историю в целом и в едином стиле освещает (при всех минусах) только упомянутый учебник.
2. Что касается работ о сущности предмета, то перед кратким списком я должен пояснить собственную позицию (тем более, что Вы об этом спросили). Существует несколько концепций происхождения морали.
- теологическая (мораль есть откровение сверхчеловеческой инстанции)
- натуралистическая (мораль заложена в нас от природы)
- социокультурная (мораль создается и развивается в зависимости от общественных отношений)
Я придерживаюсь смеси второго и третьего подхода. Нравственность, по моему убеждению, является биологическим феноменом, появившимся в процессе эволюции. Но, с другой стороны, ценности и нормы поведения у хомосапиенсов слишком вариативны, чтобы сводить все к биологическому детерминизму. Точнее, сама эволюция оснастила человека таким разнообразием мотивов и способов поведения, что на природную необходимость наслоилась свобода выбора целей, ценностей и всего такого. Потому невозможно не учитывать роль общества в формировании нравственного сознания. Недавно я писал о том, насколько сильно на Западе поменялись ценности всего за два поколения – потому невозможно обойти тему пропаганды.
В итоге получился следующий краткий список:
Конрад Лоренц. Агрессия. Эта работа рассказывает о морали в животном мире – но не забывает и человека.
Мэтт Ридли. Происхождение альтруизма и добродетели. Книга, в общем и целом, повторяет выводы Лоренца – но добавляет к ним всякого разного. Например, знакомит читателя с теорией игр.
Эдвард Бернейс. Пропаганда. Книга о маркетинговых манипуляциях – но косвенным образом в ней говорится много полезного и для нашей темы: чем яснее мы поймем свою уязвимость перед пропагандой, тем эффективнее сможем осознать природу своих убеждений и поступков. Наверно, на тему пропаганды есть книги и получше, но сойдет и эта.
Константин Крылов. Поведение. Синтез натуралистических и социокультурных воззрений. Книга с большой буквы. Холодная, бесстрастная, краткая, четкая. Великая.
В завершении не удержусь от упоминания своего любимого первоисточника: не было, нет и вряд ли появится нечто более совершенное, высоконравственное и духоподъемное, чем «Никомахова этика».
К предыдущему. Вот стандартный для учебников по этике пассаж:
«Таким образом, объективной основой для развития моральной свободы, созданием объективных предпосылок для ее упрочения является постепенный процесс совершенствования общественных отношений, нахождение обществом оптимальных форм своей организации, при которой в наибольшей мере учитывались бы и практически реализовывались интересы отдельного человека, абстрактной человеческой личности. Именно они, эти интересы абстрактной личности, заключающиеся в признании и обеспечении обществом права на жизнь, безопасность, свободное проявление и развитие способностей, уважении достоинства человека и его прав и свобод -- причем распространяемыми в равной степени на всех, -- составляют главный общественный интерес, находящий свое выражение в системе моральных требований и ценностей. Поэтому то общество, которое в наибольшей степени оказывается в состоянии обеспечить эти интересы экономическим, политическим, правовым устройством, ближе других приближается к состоянию, в котором люди способны воспринимать моральные нормы и требования как естественные человеческие основания совместной общественной жизни, следовать им и оценивать на их основе человеческие взаимоотношения и поступки.»
Не удивлюсь, если цель таких учебников – отвадить читателя от предмета: чтоб людям было тупо неинтересно читать про этику. А то ведь еще, не дай Бог, захотят стать хорошими людьми.
«Таким образом, объективной основой для развития моральной свободы, созданием объективных предпосылок для ее упрочения является постепенный процесс совершенствования общественных отношений, нахождение обществом оптимальных форм своей организации, при которой в наибольшей мере учитывались бы и практически реализовывались интересы отдельного человека, абстрактной человеческой личности. Именно они, эти интересы абстрактной личности, заключающиеся в признании и обеспечении обществом права на жизнь, безопасность, свободное проявление и развитие способностей, уважении достоинства человека и его прав и свобод -- причем распространяемыми в равной степени на всех, -- составляют главный общественный интерес, находящий свое выражение в системе моральных требований и ценностей. Поэтому то общество, которое в наибольшей степени оказывается в состоянии обеспечить эти интересы экономическим, политическим, правовым устройством, ближе других приближается к состоянию, в котором люди способны воспринимать моральные нормы и требования как естественные человеческие основания совместной общественной жизни, следовать им и оценивать на их основе человеческие взаимоотношения и поступки.»
Не удивлюсь, если цель таких учебников – отвадить читателя от предмета: чтоб людям было тупо неинтересно читать про этику. А то ведь еще, не дай Бог, захотят стать хорошими людьми.
Угадайте, человеку каких убеждений принадлежит нижеследующая проповедь:
«Не забывай о судьбе своих ближних; пусть твое сердце относится с состраданием к злополучиям других людей; пусть твоя щедрая рука будет готова к помощи несчастному, удрученному своей судьбой; помни, что может прийти и твой черед для несчастья, и знай, что всякий несчастный вправе требовать от тебя участия. Относись особенно чутко к слезам угнетенной невинности; приюти на своей груди страждущую добродетель; пусть твое добродетельное сердце будет согрето мягкой теплотой искренней дружбы; пусть уважение возлюбленной подруги заставит тебя забыть тяготы жизни и ты будешь верен ей, как и она тебе; пусть твои дети на глазах добродетельных и дружно живущих родителей научатся добродетели; пусть они, будучи предметом забот твоего зрелого возраста, окружат твою старость заботами, которыми ты окружил их неразумное детство.
Будь справедлив, потому что справедливость — опора человеческого рода. Будь добр, потому что доброта покоряет все сердца. Будь снисходителен, потому что ты сам слаб и живешь с существами столь же слабыми, как и ты. Будь мягок, потому что мягкость порождает привязанность. Будь признателен, потому что признательность питает доброту. Будь скромен, потому что гордость задевает самолюбие людей и возмущает их.
Прощай оскорбления, потому что месть только увековечивает вражду. Твори добро своему обидчику, чтобы показать ему, что ты выше его, и снискать его дружбу. Будь воздержан, умерен, целомудрен, потому что сладострастие, невоздержанность и излишества разрушат твое здоровье и сделают тебя презренным в чужих глазах.»
Очень похоже на речь христианского проповедника. На самом деле автор – Поль Анри Гольбах, один из отцов материализма, радикальный атеист и враг церкви. В советских учебниках о нем часто говорилось, что при жизни его называли «личным врагом бога», но подтверждения этому факту я не нашел. Тем не менее, такая характеристика Гольбаха вполне правомерна.
В другом тексте он рассуждает о привычной связке атеизма и безнравственности:
«Невоздержанный и сластолюбивый атеист не более страшен, чем суеверный человек, сочетающий со своими религиозными взглядами распущенность и развращенность. Неужели кто-либо серьезно думает, будто атеист или вообще человек, не боящийся мести неба, станет ежедневно напиваться, соблазнит жену своего друга, взломает дверь своего соседа, позволит себе всякого рода излишества, пагубные для него и заслуживающие наказания? В пороках атеиста нет поэтому ничего особенного по сравнению с пороками религиозного человека: в этом отношении они стоят друг друга.»
Интересно то, что увязывание одного с другим до сих пор распространено – огромное число людей верит в теологическое происхождение морали и отрицает возможность нравственной жизни без опоры на высшие силы. Но здесь важно то, что суждения вроде «если Бога нет, все позволено» указывают не на негативное отношение к атеистам или агностикам, а на негативное отношение ко всем людям. То есть в них скрыто суждение о том, что человеческая природа дурна. За это же – за отрицание бессмертия души и участия богов в жизни людей – в Античности люто ненавидели Эпикура (которого его сторонники, напротив, называли «великим освободителем человечества»). И это притом, что он жил в скептическую эпоху, задолго за распространения религиозного фанатизма.
И вот тут особенно интересно то, откуда берется недоверие к человеческой природе. Можно объяснить его влиянием религии, но мне кажется, что оно тоже каким-то образом вшито в (большинство) людей и не зависит от культуры. Если это так, то любопытно, что та же природа, которая наделила нас нравственным чувством, обделила нас доверием к его естественному происхождению.
«Не забывай о судьбе своих ближних; пусть твое сердце относится с состраданием к злополучиям других людей; пусть твоя щедрая рука будет готова к помощи несчастному, удрученному своей судьбой; помни, что может прийти и твой черед для несчастья, и знай, что всякий несчастный вправе требовать от тебя участия. Относись особенно чутко к слезам угнетенной невинности; приюти на своей груди страждущую добродетель; пусть твое добродетельное сердце будет согрето мягкой теплотой искренней дружбы; пусть уважение возлюбленной подруги заставит тебя забыть тяготы жизни и ты будешь верен ей, как и она тебе; пусть твои дети на глазах добродетельных и дружно живущих родителей научатся добродетели; пусть они, будучи предметом забот твоего зрелого возраста, окружат твою старость заботами, которыми ты окружил их неразумное детство.
Будь справедлив, потому что справедливость — опора человеческого рода. Будь добр, потому что доброта покоряет все сердца. Будь снисходителен, потому что ты сам слаб и живешь с существами столь же слабыми, как и ты. Будь мягок, потому что мягкость порождает привязанность. Будь признателен, потому что признательность питает доброту. Будь скромен, потому что гордость задевает самолюбие людей и возмущает их.
Прощай оскорбления, потому что месть только увековечивает вражду. Твори добро своему обидчику, чтобы показать ему, что ты выше его, и снискать его дружбу. Будь воздержан, умерен, целомудрен, потому что сладострастие, невоздержанность и излишества разрушат твое здоровье и сделают тебя презренным в чужих глазах.»
Очень похоже на речь христианского проповедника. На самом деле автор – Поль Анри Гольбах, один из отцов материализма, радикальный атеист и враг церкви. В советских учебниках о нем часто говорилось, что при жизни его называли «личным врагом бога», но подтверждения этому факту я не нашел. Тем не менее, такая характеристика Гольбаха вполне правомерна.
В другом тексте он рассуждает о привычной связке атеизма и безнравственности:
«Невоздержанный и сластолюбивый атеист не более страшен, чем суеверный человек, сочетающий со своими религиозными взглядами распущенность и развращенность. Неужели кто-либо серьезно думает, будто атеист или вообще человек, не боящийся мести неба, станет ежедневно напиваться, соблазнит жену своего друга, взломает дверь своего соседа, позволит себе всякого рода излишества, пагубные для него и заслуживающие наказания? В пороках атеиста нет поэтому ничего особенного по сравнению с пороками религиозного человека: в этом отношении они стоят друг друга.»
Интересно то, что увязывание одного с другим до сих пор распространено – огромное число людей верит в теологическое происхождение морали и отрицает возможность нравственной жизни без опоры на высшие силы. Но здесь важно то, что суждения вроде «если Бога нет, все позволено» указывают не на негативное отношение к атеистам или агностикам, а на негативное отношение ко всем людям. То есть в них скрыто суждение о том, что человеческая природа дурна. За это же – за отрицание бессмертия души и участия богов в жизни людей – в Античности люто ненавидели Эпикура (которого его сторонники, напротив, называли «великим освободителем человечества»). И это притом, что он жил в скептическую эпоху, задолго за распространения религиозного фанатизма.
И вот тут особенно интересно то, откуда берется недоверие к человеческой природе. Можно объяснить его влиянием религии, но мне кажется, что оно тоже каким-то образом вшито в (большинство) людей и не зависит от культуры. Если это так, то любопытно, что та же природа, которая наделила нас нравственным чувством, обделила нас доверием к его естественному происхождению.
Различения №3: интуиция и дискурс (1)
Поговорим о двух видах познания, различенных еще в досократическую эпоху. Я обещал, что тексты этой серии будут лаконичны, легки и остроумны, но соврал. Будет громоздко, избыточно и скучно.
Известна фраза Гераклита о том, что «многознание уму не научает». По сути, в ней содержится все, о чем мы будем говорить ниже.
Различение двух типов познания является общим местом во всей истории философии. В частности, у Платона мы находим иерархию между рассудочным (διά-νόησις) и умны́м (νόησις) познанием, а у Канта эти же понятия обозначаются как соответственно Verstand и Vernunft (чистый разум – это как раз последний). Мы будем использовать латинские эквиваленты этих понятий – дискурс и интуиция. Чтобы не сдаваться в этимологию, скажем лишь, что разница между ними – это разница между рассуждением и умозрением.
Различение №3-1: индукция и дедукция
Дискурсивное познание осуществляется методами индукции и дедукции. Несмотря на то, что эти два метода умозаключений противоположны друг другу, между ними имеется нечто общее – движение мысли в обоих случаях поступательно.
Пример индукции: мы опрашиваем людей и выясняем, любят ли они авокадо, – и подбиваем статистику. Здесь мы накапливаем ответы, двигаясь от единичного к общему (выводу). В результате мы узнаём, что большинство людей почему-то любят этот странный фрукт, который нельзя тупо купить и съесть – он все время либо недозревший, либо перезревший, что бесит.
Пример дедукции: мы знаем, что большинство людей любят авокадо. Вечером придут гости. Значит, если мы сделаем салат с авокадо, большинству людей он понравится. Здесь мы выводим единичное (визит конкретных людей к конкретным нам) из общего положения.
Заметим, что ходы умозаключений противоположны, но в обоих случаях мы именно что делаем заключения, выводы – то есть буквально выводим одно из другого посредством размышления. Так работает рассудок, так действует дискурсивное мышление: через посредство или, иначе, опосредованно.
В дальнейшем мы уже не будем каждый раз оговаривать, индуктивно или дедуктивно некоторое умозаключение, поскольку важнее отличие их обоих от интуитивного познания.
Поговорим о двух видах познания, различенных еще в досократическую эпоху. Я обещал, что тексты этой серии будут лаконичны, легки и остроумны, но соврал. Будет громоздко, избыточно и скучно.
Известна фраза Гераклита о том, что «многознание уму не научает». По сути, в ней содержится все, о чем мы будем говорить ниже.
Различение двух типов познания является общим местом во всей истории философии. В частности, у Платона мы находим иерархию между рассудочным (διά-νόησις) и умны́м (νόησις) познанием, а у Канта эти же понятия обозначаются как соответственно Verstand и Vernunft (чистый разум – это как раз последний). Мы будем использовать латинские эквиваленты этих понятий – дискурс и интуиция. Чтобы не сдаваться в этимологию, скажем лишь, что разница между ними – это разница между рассуждением и умозрением.
Различение №3-1: индукция и дедукция
Дискурсивное познание осуществляется методами индукции и дедукции. Несмотря на то, что эти два метода умозаключений противоположны друг другу, между ними имеется нечто общее – движение мысли в обоих случаях поступательно.
Пример индукции: мы опрашиваем людей и выясняем, любят ли они авокадо, – и подбиваем статистику. Здесь мы накапливаем ответы, двигаясь от единичного к общему (выводу). В результате мы узнаём, что большинство людей почему-то любят этот странный фрукт, который нельзя тупо купить и съесть – он все время либо недозревший, либо перезревший, что бесит.
Пример дедукции: мы знаем, что большинство людей любят авокадо. Вечером придут гости. Значит, если мы сделаем салат с авокадо, большинству людей он понравится. Здесь мы выводим единичное (визит конкретных людей к конкретным нам) из общего положения.
Заметим, что ходы умозаключений противоположны, но в обоих случаях мы именно что делаем заключения, выводы – то есть буквально выводим одно из другого посредством размышления. Так работает рассудок, так действует дискурсивное мышление: через посредство или, иначе, опосредованно.
В дальнейшем мы уже не будем каждый раз оговаривать, индуктивно или дедуктивно некоторое умозаключение, поскольку важнее отличие их обоих от интуитивного познания.
Интуиция и дискурс (2)
Сепуление
Итак, дискурсивное познание основано на накоплении фактов и/или на выведении одних фактов из других. Проблема такого познания в том, что знание фактов и умение делать выводы не означает понимание сущности фактов и уверенности в полученных выводах.
Хрестоматийным (а потому пошловатым) примером являются сепульки Станислава Лема. В нескольких произведениях польский фантаст упоминает сей предмет, сообщая о нем несколько любопытных фактов, а именно что сепульки:
1) похожи на муркви; 2) цветом напоминают пчмы; 3) являются важным элементом цивилизации ардритов; 4) используются с помощью сепулькария для сепуления; 5) бывают разных размеров; 6) не продаются холостякам; 7) бывают с подсвистом.
Итак, у нас имеется семь фактов о сепульках, но не складывается никакого понимания сущности оных. Важнейший вопрос: возможен ли такой вариант, при котором мы узнаем тысячу фактов про сепульки и не поймем, что они суть такое? А почему, собственно, нет. Понятно, что наши шансы повысятся, но множество фактов еще не дает нам гарантии понимания сути. И даже если мы выучим все эти факты и насобачимся ловко их использовать, такое многознание не превратится в гераклитовский ум, то есть, опять же, в понимание.
Но заметим, что даже эти семь фактов дают нам возможность сделать определенные умозаключения о сепульках – и не только о них. Например, из фактов очевидно, что сепульки бывают без подсвиста. Или что они продаются женатым. Или что пчмы обладают цветом. Эти выводы дискурсивны, то есть делаются с помощью рассудочных операций. Проблема в том, что перебирание этих формальных операций не суммируются в понимание их содержания.
У меня всегда были проблемы с точными науками – одной из причин была принятая в школе дискурсивная методика преподавания. «Вот тебе формула, подставь значения и вычисляй» - «А что я вычисляю?» - «Да не пофиг тебе?». Мне было не пофиг, я хотел понять смысл. Я, помню, просил учительницу объяснить, что такое тангенс. «Это синус делить на косинус». «То есть соотношение поделить на соотношение? И что получится?». Ответ был прекрасен: «Получится тангенс». Сепульки как они есть.
Ухватить суть
Ну а теперь про интуицию. Единственная формула, которую я понял (интуитивно) – это определение плотности: масса, деленная на объем, то есть объем обратно пропорционален плотности. Я представил себе кубометр пенопласта и мелкую гирьку равной массы. И сразу схватил смысл.
Уже после я проверил схваченный смысл дискурсивным рассуждением: гирька меньше, но весит столько же, потому она очевидно плотнее – ведь чем меньше объем, тем выше плотность. Но в моменте мне не потребовалось делать вычисления – я понял смысл формулы, поскольку она была проста и наглядна. То есть я, пардон за пафос, узрел смысл без посредства рассудочных операций. Наглядность, видимость – это синонимы созерцания, то есть акта непосредственного схватывания предмета. К слову, когда про кого-то говорят «схватывает налету», то имеется ввиду, разумеется, нечто большее, чем навык запоминания инфы или умение ее применить.
Соответствующая мыслительная операция в философии называется умозрением сущности, и именно такое познание является интуитивным. Потому интуицию называют еще и озарением – состоянием, когда сущность моментально открывается в своей полноте. Интуиция – это когда до нас «дошло». Например, мы читаем абсурдистский роман – но не в курсе, что написан он по приколу. На каждой странице нестыковки, непонятные действия, неизвестные слова, нарушение орфографии. И в какой-то момент становится ясно: это сделано нарочно. Читатель понимает это не по сумме странностей (то есть не индуктивно) – а по какому-то щелчку. «А, вот оно что – до меня дошло».
Сепуление
Итак, дискурсивное познание основано на накоплении фактов и/или на выведении одних фактов из других. Проблема такого познания в том, что знание фактов и умение делать выводы не означает понимание сущности фактов и уверенности в полученных выводах.
Хрестоматийным (а потому пошловатым) примером являются сепульки Станислава Лема. В нескольких произведениях польский фантаст упоминает сей предмет, сообщая о нем несколько любопытных фактов, а именно что сепульки:
1) похожи на муркви; 2) цветом напоминают пчмы; 3) являются важным элементом цивилизации ардритов; 4) используются с помощью сепулькария для сепуления; 5) бывают разных размеров; 6) не продаются холостякам; 7) бывают с подсвистом.
Итак, у нас имеется семь фактов о сепульках, но не складывается никакого понимания сущности оных. Важнейший вопрос: возможен ли такой вариант, при котором мы узнаем тысячу фактов про сепульки и не поймем, что они суть такое? А почему, собственно, нет. Понятно, что наши шансы повысятся, но множество фактов еще не дает нам гарантии понимания сути. И даже если мы выучим все эти факты и насобачимся ловко их использовать, такое многознание не превратится в гераклитовский ум, то есть, опять же, в понимание.
Но заметим, что даже эти семь фактов дают нам возможность сделать определенные умозаключения о сепульках – и не только о них. Например, из фактов очевидно, что сепульки бывают без подсвиста. Или что они продаются женатым. Или что пчмы обладают цветом. Эти выводы дискурсивны, то есть делаются с помощью рассудочных операций. Проблема в том, что перебирание этих формальных операций не суммируются в понимание их содержания.
У меня всегда были проблемы с точными науками – одной из причин была принятая в школе дискурсивная методика преподавания. «Вот тебе формула, подставь значения и вычисляй» - «А что я вычисляю?» - «Да не пофиг тебе?». Мне было не пофиг, я хотел понять смысл. Я, помню, просил учительницу объяснить, что такое тангенс. «Это синус делить на косинус». «То есть соотношение поделить на соотношение? И что получится?». Ответ был прекрасен: «Получится тангенс». Сепульки как они есть.
Ухватить суть
Ну а теперь про интуицию. Единственная формула, которую я понял (интуитивно) – это определение плотности: масса, деленная на объем, то есть объем обратно пропорционален плотности. Я представил себе кубометр пенопласта и мелкую гирьку равной массы. И сразу схватил смысл.
Уже после я проверил схваченный смысл дискурсивным рассуждением: гирька меньше, но весит столько же, потому она очевидно плотнее – ведь чем меньше объем, тем выше плотность. Но в моменте мне не потребовалось делать вычисления – я понял смысл формулы, поскольку она была проста и наглядна. То есть я, пардон за пафос, узрел смысл без посредства рассудочных операций. Наглядность, видимость – это синонимы созерцания, то есть акта непосредственного схватывания предмета. К слову, когда про кого-то говорят «схватывает налету», то имеется ввиду, разумеется, нечто большее, чем навык запоминания инфы или умение ее применить.
Соответствующая мыслительная операция в философии называется умозрением сущности, и именно такое познание является интуитивным. Потому интуицию называют еще и озарением – состоянием, когда сущность моментально открывается в своей полноте. Интуиция – это когда до нас «дошло». Например, мы читаем абсурдистский роман – но не в курсе, что написан он по приколу. На каждой странице нестыковки, непонятные действия, неизвестные слова, нарушение орфографии. И в какой-то момент становится ясно: это сделано нарочно. Читатель понимает это не по сумме странностей (то есть не индуктивно) – а по какому-то щелчку. «А, вот оно что – до меня дошло».
Интуиция и дискурс (3)
Владение, пользование, распоряжение
Если брать экономические термины, то результаты дискурсивного познания можно сравнить с пользованием, а интуитивного – и с пользованием, и с владением, и с распоряжением. Допустим, я прочел какого-то философа – тщательно вычитал и вызубрил, но, в целом, не понял, не проник в суть (у меня таких философов с десяток, увы). Я могу использовать его лексику, цитировать его по памяти и приводить вычитанные в текстах факты и примеры.
Но более я ничего сделать не могу. В том числе главного: я не могу сказать, где он прав, а где нет, поскольку у меня не сложилось никакого собственного понимания. Отсюда выражение «овладеть материалом» - то есть присвоить его, сделаться его хозяином и распорядителем. Если мы овладели им через умозрение сущности в акте интуитивного познания, то мы можем (по крайней мере, в своих мыслях) распорядиться им по собственному усмотрению. Например, переделать его или преумножить или помножить на ноль.
Именно поэтому я не раз говорил о необходимости читать первоисточники – в любом предмете. Долгое время я побаивался подступаться к некоторым вопросам, а потому читал только вспомогательную литературу. Выходило так себе: один именитый исследователь противоречил другому – а я понятия не имел, кто из них прав. Или даже на страницах одной книги можно было найти противоречащие друг другу выводы: факт противоречия выявлялся дискурсивно, но сделать умозаключение о том, какой именно тезис неверен было невозможно, если только не ухватить общий смысл.
В обоих подобных случаях мы можем только пользоваться информацией, но реально овладеть предметом возможно только через непосредственное знакомство и понимание. Только тогда знание становиться нашим знанием.
Владение, пользование, распоряжение
Если брать экономические термины, то результаты дискурсивного познания можно сравнить с пользованием, а интуитивного – и с пользованием, и с владением, и с распоряжением. Допустим, я прочел какого-то философа – тщательно вычитал и вызубрил, но, в целом, не понял, не проник в суть (у меня таких философов с десяток, увы). Я могу использовать его лексику, цитировать его по памяти и приводить вычитанные в текстах факты и примеры.
Но более я ничего сделать не могу. В том числе главного: я не могу сказать, где он прав, а где нет, поскольку у меня не сложилось никакого собственного понимания. Отсюда выражение «овладеть материалом» - то есть присвоить его, сделаться его хозяином и распорядителем. Если мы овладели им через умозрение сущности в акте интуитивного познания, то мы можем (по крайней мере, в своих мыслях) распорядиться им по собственному усмотрению. Например, переделать его или преумножить или помножить на ноль.
Именно поэтому я не раз говорил о необходимости читать первоисточники – в любом предмете. Долгое время я побаивался подступаться к некоторым вопросам, а потому читал только вспомогательную литературу. Выходило так себе: один именитый исследователь противоречил другому – а я понятия не имел, кто из них прав. Или даже на страницах одной книги можно было найти противоречащие друг другу выводы: факт противоречия выявлялся дискурсивно, но сделать умозаключение о том, какой именно тезис неверен было невозможно, если только не ухватить общий смысл.
В обоих подобных случаях мы можем только пользоваться информацией, но реально овладеть предметом возможно только через непосредственное знакомство и понимание. Только тогда знание становиться нашим знанием.
Интуиция и дискурс (4)
Научный талант
Научное познание обязательно оперирует обоими видами мышления. Но ученым в подлинном смысле человека делает именно развитая интуиция. Более того – именно качество интуиции является главным атрибутом таланта ученого.
Возьмем два любых учебника – допустим, по психологии или физиологии – конца 19го века и современный. Конечно, имеются исключения, но обычно старый учебник кроет новый как бык овцу. Ну казалось бы: между ними больше ста лет, за которые были открыты десятки тысяч новых фактов, разработано сотни новых методов на новой технике, обследованы миллионы новых людей – а кроме того, отвергнуты многие старые факты, методы и технические средства. То есть старый автор учебника не просто меньше знал, но и неправильно думал.
Но вот парадокс: старый учебник все равно и лучше читается, и, главное, точнее схватывает суть предмета. Особенно видна разница между старым и новым, когда читаешь основателя какого-то научного направления. А потом читаешь его последователя, жившего лет этак через двести (или даже две тысячи) после него. Этот второй знает гораздо больше первого – он имеет возможность и отсеять заблуждения основателя, и обогатить текст неизвестным тому материалом.
Но. Сравните тексты Платона и какого-нибудь платоника нашей эры – что 3го века, что 20го. Сравните тексты Гегеля и современных гегельянцев. Сравните тексты Ницше и специалистов по Ницше. Да Бог с ней, с философией. Сравните «Рефлексы головного мозга» (1866) И.М. Сеченова с современным учебником физиологии центральной нервной деятельности. Сравните «Психологию народов и масс» (1895) Лебона и современные учебники по политической и этнической психологии. Во всех случаях поздние работы всегда будут превосходить тексты основателей в объеме информации, но неизбежно (за редким исключением действительно выдающихся учебников) будут уступать им в ясности, цельности и убедительности.
Получается странное уравнение: хороший учебник минус 100 неверных фактов плюс 10000 новых фактов равно плохой (или посредственный) учебник. Почему? Потому основатель науки хуже знал свой предмет – но гораздо лучше его понимал. А его последователь обычно является компилятором и, в лучшем случае, хорошим конферансье, который организует уже имеющееся знание и качественно преподносит уже сложившееся понимание предмета. Я ни в коем случае не хочу принизить таких конферансье, ибо сам занимаюсь историей философии и стараюсь организовать уже имеющийся материал. Но когда я пишу о тех же Платоне, Гегеле или Ницше, я понимаю, что делаю нечто вторичное, поскольку работаю с уже готовым материалом.
К.А. Крылов в своих лекциях по философии говорил о том, что философ – это тот, кто создает понятия. Он приводил прекрасный пример: мы видим тумбочку, на которой стоит кофеварка. Мы можем назвать эту конструкцию «тумбокофией» и даже запустить подобный агрегат в производство. Но сие сочетание ничего не добавляет к уже имеющимся у нас понятиям, а просто является компиляцией. Чаще всего, авторы учебников создают именно что тумбокофии – то есть компиляции парадигм, методов и фактов. Но это еще хорошо: хуже, когда они создают новые сепулькарии.
Такая работа с научным знанием необходима – но следует помнить, что она дискурсивна. Организовать знание – это огромный труд, безусловно заслуживающий уважения. Но великими учеными становятся те, кто обладает интуицией, то есть имеет научный талант, кто не боится выходить за рамки и созерцать истину там, где другие видят лишь совокупность знаний.
Научный талант
Научное познание обязательно оперирует обоими видами мышления. Но ученым в подлинном смысле человека делает именно развитая интуиция. Более того – именно качество интуиции является главным атрибутом таланта ученого.
Возьмем два любых учебника – допустим, по психологии или физиологии – конца 19го века и современный. Конечно, имеются исключения, но обычно старый учебник кроет новый как бык овцу. Ну казалось бы: между ними больше ста лет, за которые были открыты десятки тысяч новых фактов, разработано сотни новых методов на новой технике, обследованы миллионы новых людей – а кроме того, отвергнуты многие старые факты, методы и технические средства. То есть старый автор учебника не просто меньше знал, но и неправильно думал.
Но вот парадокс: старый учебник все равно и лучше читается, и, главное, точнее схватывает суть предмета. Особенно видна разница между старым и новым, когда читаешь основателя какого-то научного направления. А потом читаешь его последователя, жившего лет этак через двести (или даже две тысячи) после него. Этот второй знает гораздо больше первого – он имеет возможность и отсеять заблуждения основателя, и обогатить текст неизвестным тому материалом.
Но. Сравните тексты Платона и какого-нибудь платоника нашей эры – что 3го века, что 20го. Сравните тексты Гегеля и современных гегельянцев. Сравните тексты Ницше и специалистов по Ницше. Да Бог с ней, с философией. Сравните «Рефлексы головного мозга» (1866) И.М. Сеченова с современным учебником физиологии центральной нервной деятельности. Сравните «Психологию народов и масс» (1895) Лебона и современные учебники по политической и этнической психологии. Во всех случаях поздние работы всегда будут превосходить тексты основателей в объеме информации, но неизбежно (за редким исключением действительно выдающихся учебников) будут уступать им в ясности, цельности и убедительности.
Получается странное уравнение: хороший учебник минус 100 неверных фактов плюс 10000 новых фактов равно плохой (или посредственный) учебник. Почему? Потому основатель науки хуже знал свой предмет – но гораздо лучше его понимал. А его последователь обычно является компилятором и, в лучшем случае, хорошим конферансье, который организует уже имеющееся знание и качественно преподносит уже сложившееся понимание предмета. Я ни в коем случае не хочу принизить таких конферансье, ибо сам занимаюсь историей философии и стараюсь организовать уже имеющийся материал. Но когда я пишу о тех же Платоне, Гегеле или Ницше, я понимаю, что делаю нечто вторичное, поскольку работаю с уже готовым материалом.
К.А. Крылов в своих лекциях по философии говорил о том, что философ – это тот, кто создает понятия. Он приводил прекрасный пример: мы видим тумбочку, на которой стоит кофеварка. Мы можем назвать эту конструкцию «тумбокофией» и даже запустить подобный агрегат в производство. Но сие сочетание ничего не добавляет к уже имеющимся у нас понятиям, а просто является компиляцией. Чаще всего, авторы учебников создают именно что тумбокофии – то есть компиляции парадигм, методов и фактов. Но это еще хорошо: хуже, когда они создают новые сепулькарии.
Такая работа с научным знанием необходима – но следует помнить, что она дискурсивна. Организовать знание – это огромный труд, безусловно заслуживающий уважения. Но великими учеными становятся те, кто обладает интуицией, то есть имеет научный талант, кто не боится выходить за рамки и созерцать истину там, где другие видят лишь совокупность знаний.
Интуиция и дискурс (5)
Интуиция и впечатления
Философская традиция ставит интуицию выше рассуждения. Но в бытовом языке под ней обычно понимается не интеллектуальное, а напротив, дорациональное познание, подобное инстинкту или чутью. «Интуиция мне подсказала, что нельзя садиться на этот рейс – у меня было плохое предчувствие» или «даже маленькие дети интуитивно чувствуют проблемы в семье».
Объяснений такому толкованию может быть несколько. Во-первых, иногда имеет место элементарная путаница в понятиях, ведь и эмоция, и интуиция, и инстинкт являются немного созвучными словами латинского происхождения. Это заимствованная лексика, значение которой ширнармассам не объясняется.
Возможно и иное объяснение. Озарение, являющееся следствием интуитивного познания, порождает у познающего сильные эмоции. А поскольку эмоциональная часть нашей души гораздо древнее разумной, то и влияние она оказывает куда более значительное. То есть в акте постижения сущности эмоциональное переживание заслоняет действия ума, и создается иллюзия чувственной, дорассудочной природы интуиции.
Эмоции могут присутствовать и в дискурсивных практиках, но, во-первых, они по определению переживаются слабее (ибо размышление длится), а во-вторых, мы «успеваем заметить» свои умозаключения, отчего нам сложнее отнести их результаты к сфере эмоций.
И все же было бы неверно трактовать интуицию исключительно как над-дискурсивное познание. Это важно отметить, поскольку до этого мы говорили о ней лишь как о более совершенной форме мышления.
Пример. Мы приехали на два дня в незнакомый город в незнакомой стране. Увидели аэропорт, окрестности трассы, отель, городскую площадь, главный музей, питейное заведение и чресла незнакомой аборигенки. За это непродолжительное время мы схватили множество ощущений и составили общее представление о городе и народе (а может, и о стране). И это познание вполне возможно охарактеризовать как набор озарений. Казалось бы, это и есть интуиция – когда сущность нам явилась максимально наглядно – мы поняли этот город куда лучше, чем если бы прочли о нем горы материала и сделали бы о нем блеклые умозаключения.
Итак, мы поняли сущность чужого города и способны ее кратко описать. А теперь попробуем также кратко описать сущность города, в котором сейчас живем (при условии, что находимся в нем хотя бы несколько лет). Какой он, наш город? Мы должны были давно схватить его сущность. Но подозреваю, что о своем нам будет гораздо сложное сказать что-то определенное – разве что мы повторим расхожие штампы. Это про чужой мы легко можем сказать, что он веселый, сонный, скромный, дружелюбный, умиротворенный или романтичный. А про свой как-то нет.
Причина наших затруднений кроется в том, что о своем мы знаем слишком много фактов – не в смысле исторических (хотя и их тоже), но вообще всяких единичностей: мест, людей, впечатлений, политических особенностей и так далее. Получается, что стихийно-индуктивное накопление знаний о нем мешает интуитивному познанию.
То есть ранее мы превознесли интуицию, а теперь должны ее раскритиковать: пусть дискурсивное мышление само по себе не дает нам понимания сути, но – внимание – оно препятствует неверному ее пониманию, подмене умозрения впечатлениями. Сильные впечатления, порожденные ощущением, трудноотличимы от интуитивного знания – ведь оба являются непосредственными и целостными.
Другой пример важности дискурсивного. Мы интуитивно понимаем, что такое Средневековье. Но когда мы ближе знакомимся с этим явлением, оно оказывается куда менее схватываемым, чем в первом приближении (ведь оно насчитывает много веков, много стран и много-много парадоксальных частностей). За счет накопления информации мы перестаем видеть прежнюю сущность – поскольку она являлась не продуктом интуитивного мышления, а простым стереотипом. Куцый набор слайдов (монастыри, инквизиция, крестовые походы, рыцари, вассалы-феодалы, готика) сменяется полноценной галереей. В этом и состоит великая ценность рассудочного мышления: оно предохраняет разумение от смешения с недо-разумением.
Интуиция и впечатления
Философская традиция ставит интуицию выше рассуждения. Но в бытовом языке под ней обычно понимается не интеллектуальное, а напротив, дорациональное познание, подобное инстинкту или чутью. «Интуиция мне подсказала, что нельзя садиться на этот рейс – у меня было плохое предчувствие» или «даже маленькие дети интуитивно чувствуют проблемы в семье».
Объяснений такому толкованию может быть несколько. Во-первых, иногда имеет место элементарная путаница в понятиях, ведь и эмоция, и интуиция, и инстинкт являются немного созвучными словами латинского происхождения. Это заимствованная лексика, значение которой ширнармассам не объясняется.
Возможно и иное объяснение. Озарение, являющееся следствием интуитивного познания, порождает у познающего сильные эмоции. А поскольку эмоциональная часть нашей души гораздо древнее разумной, то и влияние она оказывает куда более значительное. То есть в акте постижения сущности эмоциональное переживание заслоняет действия ума, и создается иллюзия чувственной, дорассудочной природы интуиции.
Эмоции могут присутствовать и в дискурсивных практиках, но, во-первых, они по определению переживаются слабее (ибо размышление длится), а во-вторых, мы «успеваем заметить» свои умозаключения, отчего нам сложнее отнести их результаты к сфере эмоций.
И все же было бы неверно трактовать интуицию исключительно как над-дискурсивное познание. Это важно отметить, поскольку до этого мы говорили о ней лишь как о более совершенной форме мышления.
Пример. Мы приехали на два дня в незнакомый город в незнакомой стране. Увидели аэропорт, окрестности трассы, отель, городскую площадь, главный музей, питейное заведение и чресла незнакомой аборигенки. За это непродолжительное время мы схватили множество ощущений и составили общее представление о городе и народе (а может, и о стране). И это познание вполне возможно охарактеризовать как набор озарений. Казалось бы, это и есть интуиция – когда сущность нам явилась максимально наглядно – мы поняли этот город куда лучше, чем если бы прочли о нем горы материала и сделали бы о нем блеклые умозаключения.
Итак, мы поняли сущность чужого города и способны ее кратко описать. А теперь попробуем также кратко описать сущность города, в котором сейчас живем (при условии, что находимся в нем хотя бы несколько лет). Какой он, наш город? Мы должны были давно схватить его сущность. Но подозреваю, что о своем нам будет гораздо сложное сказать что-то определенное – разве что мы повторим расхожие штампы. Это про чужой мы легко можем сказать, что он веселый, сонный, скромный, дружелюбный, умиротворенный или романтичный. А про свой как-то нет.
Причина наших затруднений кроется в том, что о своем мы знаем слишком много фактов – не в смысле исторических (хотя и их тоже), но вообще всяких единичностей: мест, людей, впечатлений, политических особенностей и так далее. Получается, что стихийно-индуктивное накопление знаний о нем мешает интуитивному познанию.
То есть ранее мы превознесли интуицию, а теперь должны ее раскритиковать: пусть дискурсивное мышление само по себе не дает нам понимания сути, но – внимание – оно препятствует неверному ее пониманию, подмене умозрения впечатлениями. Сильные впечатления, порожденные ощущением, трудноотличимы от интуитивного знания – ведь оба являются непосредственными и целостными.
Другой пример важности дискурсивного. Мы интуитивно понимаем, что такое Средневековье. Но когда мы ближе знакомимся с этим явлением, оно оказывается куда менее схватываемым, чем в первом приближении (ведь оно насчитывает много веков, много стран и много-много парадоксальных частностей). За счет накопления информации мы перестаем видеть прежнюю сущность – поскольку она являлась не продуктом интуитивного мышления, а простым стереотипом. Куцый набор слайдов (монастыри, инквизиция, крестовые походы, рыцари, вассалы-феодалы, готика) сменяется полноценной галереей. В этом и состоит великая ценность рассудочного мышления: оно предохраняет разумение от смешения с недо-разумением.