Интуиция и дискурс (6)

Принцип дешевого динамика

Из вышесказанного можно сделать однозначный вывод: для научного мировоззрения необходимы как дискурсивные, так и интуитивные способы мышления – между которыми существует диалектическая связь. Первичные впечатления дополняются единичными фактами. Из фактов делаются обобщения. Обобщения способствуют выявлению новых фактов. В совокупности они дают новые схватывания, которые проверяются в дискурсивном размышлении. Тем самым противоречия между размышлением и умозрением двигают познание вперед.

И, раз уж мы обратили внимание на диалектику, рассмотрим важную категорию, имеющую непосредственное отношение к теме: особенное. Особенное – это такое единичное, через которое постигается общее, то есть это как бы образцовое единичное. В научной литературе в роли особенного выступают примеры, которые разбавляют скучноватое монографическое повествование. Хороший автор отличается именно тем, что не забывает давать примеры – и, желательно, удачные примеры.

Я слышал, что у профессиональных звукорежиссеров имеется такой метод проверки (даже если это не так – не страшно: принцип важнее факта): после того, как музыкальная композиция сведена на прекрасном дорогом оборудовании, она обязательно прослушивается на самой дешевой колонке. Копеечные динамики имеются в каждой аудиостудии. Дело в том, что трэк, прекрасно звучащий в каком-нибудь долби-сурраунде, может в дешевом звучании не только потерять в качестве, но и вообще воспроизводиться по-другому. Например, звуки, создающие ритм, при неправильной балансировке вообще потеряются – что будет слышно (то есть не слышно) именно на плохой технике.

Тот же принцип «дешевого динамика» применяется и в научной литературе. Да, для опытного читателя смысл любого текста будет более-менее понятен, но без наглядных примеров он будет недоступен для массы интересующихся. К таковым я могу отнести и себя – я всегда стараюсь проверять тяжеловесные философские конструкции на бытовых примерах, то есть на «самых дешевых динамиках». Те примеры, которые я ранее приводил, обыкновенно я сначала придумывал для себя – то есть чтобы лично разобраться в вопросе.

К слову, главным минусом не раз критиковавшегося мной немецкого научного стиля является пренебрежение к примерам. «И так поймете». В результате читатель тратит на изучение работ великих немцев гораздо больше времени, чем они того заслуживают. В частности, у меня до сих пор заочный конфликт с Гуссерлем, тексты которого я вообще не понимаю – бесконечные пассажи без каких-либо примеров. Вообще, философы, не любящие примеры, мне кажутся сомнительными личностями – снобами и хамами. Вопрос не только в том, что они не хотят облегчать чтение нам –еще более странно то, что они сами не хотят себя проверить, протестить свои великие открытия на любимых философских объектах – чашках, столах и стульях.

И вообще, плоха та теория, которую невозможна применить к бытовым предметам и явлениям – поскольку именно через наглядность размышление может стать созерцанием. Чем точнее пример – тем проще и автору, и читателю.

А вот как эта же фраза звучала бы на несносном языке немецких идеалистов: они бы обязательно написали, что переход из дискурсивного в интуитивное через прехождение с сохранением возможен через непосредственную данность единичного как наличного бытия, становящимся особенным через единство с общим и постигаемого как тождество бытия, становящегося понятием, и понятия, обретающего тождество с бытием в акте созерцания. Тьфу. Нельзя так писать. Вот пример того, зачем нужны примеры – чтобы дискурс перешел в интуицию, а не затерялся сам в себе.

Интуиция и дискурс (7) (окончание)

Современная ситуация

Гераклит не ошибся: многознание само по себе уму не научает. Но сейчас ситуация куда сложнее, чем в его времена. Науки установили миллионы фактов, из которых сложили тысячи теорий и десятки общих теорий всего. Что нам делать с этим разнообразием? Информация стала доступной – но каждый знает, сколь непросто бывает разобраться в самом несложном вопросе, когда на тебя падает лавина ссылок. То есть дискурсивные практики отточены до блеска – но, с другой стороны, именно вследствие этого мышлению все труднее прорваться к своему предмету и охватить его умны́м взором.

На мой взгляд, сейчас еще более, чем раньше востребован именно тип философа, обладающего интуицией. А главный навык, которым он должен обладать – это умение читать между строк, умение понимать смысл, умение отсеивать лишнее, умение давать экспертные оценки – то есть, в конечном счете, способность брать на себя ответственность и не прятаться за спины предшественников («а у Платона», «тут нужно читать Аристотеля», «как говорит святоотеческое предание» и прочее). Способность быть субъективным, но честным – и, кроме того, стремится хорошо писать, чтобы не умножать многознание. Именно эти два навыка – трезво созерцать и хорошо размышлять – сейчас и впредь будут являться самыми востребованными и служить критериями профпригодности философа.

Бывало у вас такое, что вы решали написать серьезную работу (научную или около того), ясно видя ее цели и задачи – а потом останавливались, чтобы «еще немного почитать на эту тему»? Ведь это ж логично – я, мол, и так хорошо представляю тему – почему бы не обогатиться полезной информацией? Тем, кто это делал, хорошо известен итог – ничего не пишется, ничего не читается, ничего не думается. А потому важно не зацикливаться на том, что какая-то непрочитанная книга и непродуманные факты разрушат наши гипотезы: «надо бы еще поизучать». Иначе мы утопаем в многознании, утрачиваем понимание и уверенность в возможности понимания. Знаю нескольких коллег, которые загубили себя таким макаром.

Потому стеллажи в книжных уставлены поп-психологией, псевдо-философией и эзотерикой – ведь их авторы в многознании не нуждаются. И это еще одна причина яснее видеть, быстрее думать, избирательнее читать и доступнее излагать.

Прошла половина года – отличный повод сообщить о проделанной работе. Вот путеводитель (предыдущий – за 2019й – здесь) по избранным публикациям последних шести месяцев:

Объемные тексты:

Крайне полезные советы по самостоятельному изучению философии (9 [заметок – далее в круглых скобках будет только число заметок])

Ключи к Ницше – что нужно держать в голове при чтении: субъективизм, германофобия и показной витализм (7)

Онтология Плотина и ее влияние на учение о Троице (5)

О гностических основаниях американской культуры (5)

Большая рецензия на «Антихрупкость» Нассима Талеба. Первая (4) и вторая (7) части с важной интермедией

Свежий материал об интуитивном и дискурсивном познании (7)

О пользе изучения истории (4)

Небольшие тексты:

О греческой религии: патриархате, матриархате и воскресшем спасителе (3)

О минусах «нестандартного» мышления» и «борьбы со стереотипами» (2)

«Скучная истина» (2): о том, почему наука не смогла заменить религию и эзотерику

О дебатах Дугина и Анри-Леви: как либералы и охранители разводят русский народ. К этой же теме текст о Гольбахе

Некролог Лимонову (3): без славословия, как делал он сам в «Книгах мертвых»

О совершенстве современной культуры перед древней (2)

О литературном стиле А.Ф. Лосева (2): почему не стоит воспринимать его тексты за абсолютную истину

О «Письмах сестры» Д.Е. Галковского

О том, как мы путаем переживание с реальностью (2) – и примыкающий текст об объективности красоты

Странности ницшеанской критики морали (2)

О несовпадении истории философии с политической историей

Напоминание о том, кем был Ленин: к юбилею красного палача

О левой пропаганде, американских бунтах и человечьей внушаемости

О различии ксенофобии и национализма

Ответы на вопросы о:

Расселе, метамодернизме, смене научных парадигм, современных задачах философии, значении метафизики и марксистах в вузах.

Буду крайне признателен за перепосты. А втройне – за донаты, которых пока приходит сильно меньше, чем хотелось бы: https://money.yandex.ru/to/41001828212537

Рождение Греции из духа поэзии (1)

Мы привыкли выводить понятие национальной культуры из политической истории. Действительно, обычно появлению большой культуры предшествует политическое единство, становящееся нациеобразующим мифом, – государство как бы фиксирует общность территории, распространяет единую религию и способствует унификации «культурных кодов» для различных племен. Так, например, кривичи, вятичи, поляне, древляне и прочие дреговичи становятся русскими – а потом помнят о своем единстве даже в ситуации феодальной раздробленности и азиатской оккупации. Чувство русского единства сформировалось из памяти об общей политической истории – ну и, вдобавок, из единства веры.

В общем, вследствие политического целого рождается соответствующая национальная культура. То есть политическое единство порождает национальное единство, а потом оно цементируется искусством – прежде всего, словесным. Символом единства нации обычно является конкретный исторический деятель – легендарный или реальный.

В Древней Греции было не совсем так. С одной стороны, Греция была обязана своим культурным единством памятью о Троянской войне – о том, что когда-то каждая община поставила Агамемнону на службу свои корабли. «Когда-то мы были вместе». Но греки были объединены не памятью об Агамемноне – а памятью о Гомере, который привел этот самый список кораблей во второй песне «Илиады».

То есть: греки помнили о том, что они греки (а не ионийцы и дорийцы или аркадийцы и беотийцы) благодаря поэту – хотя обычно народы возводят себя к политическому деятелю (например, Ромулу, Карлу Великому, Рюрику или Осману), а никак не слепому стихоплету. В крайнем случае, основателем нации становится религиозный лидер (Моисей или Лютер).

Античным грекам не было суждено обрести политическое единство – да и средневековым тоже (ведь тогда они даже не хотели считать себя эллинами – вместо этого самоназывались ромеями, римлянами). Религиозный диктат также обошел их стороной – эллинский дух всегда был чужд религиозности (за что им особый респект), а иначе никакой философии там бы не родилось. То есть, в отличие от подавляющего большинства наций, основой которых служили бюрократические (как светские, так и религиозные) и военные структуры, греческая нация всегда цементировались интеллигенцией.

Очень удачно выражение «очаги греческой цивилизации»: речь идет об раскиданных на трех континентах и десятках островов общинах – которые являются Грецией не с политической точки зрения, а с ментальной. То, что мы называем Древней Грецией – это сеть колоний без метрополии: обитатели этих колоний относились (за исключением афинян и спартанцев, да и то) к своим малым родинам с той же лояльностью, с которой русские спецы советского времени относились к регионам с северными надбавками. «Тут хлебно – живем пока живется».

Рождение Греции из духа поэзии (2)

Уточнение: употребление термина «нация» в отношении древних греков может показаться абсурдным тем, кто убежден, что о нациях можно говорить только начиная с эпохи Нового времени. Это неверно – точнее, это верно в отношении Западной Европы, но причиной появления новоевропейских наций являлся не переход от феодализма к капитализму, а последовавшая за ним секуляризация, ибо национальное сознание противоположно религиозному.

Древние греки уже были секуляризированы – потому прекрасно понимали, что они нация, подтверждения чему мы видим в тогдашней философии: в «Менексене» Платон идеологически обосновывает ирреденту и подчеркивает чистокровность афинян, а Аристотель в начале «Политики» говорит о рабской сущности всех негреков. Важно подчеркнуть, что в обоих случаях мы имеем дело не с государственным патриотизмом (например, афинским или македонским), а именно с греческим национализмом.

Показательно то, что нельзя сказать, что греческие политики были также и поэтами и философами – то есть что политики были интеллигентами (в современном смысле слова). Нет, это интеллигенты участвовали в политике. Философ Мелисс даже разбил на море самого Перикла – а Перикл был учеником философа Зенона и другом философа Анаксагора, за которого даже вступался перед народом (Анаксагора афиняне обвинили в нечестии – как и Сократа).

Также и Пифагор был не только философом, но и основателем политической секты, ураганившей в Италии на протяжении десятилетий – но сначала все-таки философом. Солон хоть и был одним из величайших афинских политиков, все же остался в истории прежде всего как мудрец (попал в шорт-лист из семи финалистов) и поэт (поэтом он и в самом деле был отличным).

Все эти примеры сами по себе мало что доказывают – в любой великой культуре можно найти пересечения политики, искусства и науки. Дело в другом: политики шли к философам (и софистам) и считались с ними – а не наоборот. Ни в одной культуре невозможно представить ситуацию, чтобы вождь оккупантов в покоренном городе шел знакомится со скандальным бездомным моралистом и восхищенно терпел его (мягко выражаясь) подколы – но воспитанный философом Македонский все же сам шел к Диогену и сам предлагал ему любые плюшки. Представим себе, чтобы также поступил Иисус Навин, Октавиан, Чингисхан или Барбаросса – нет, не представим.

Но и слава философов выглядит блекло в сравнении с поэтами – причем, что особенно важно, светскими поэтами. Поэзия и философия были для греков тем же, чем для евреев была Тора и книги пророков, а для римлян – законы и формальные религиозные процедуры.

То есть над умами главенствовало человеческое слово, а не божественное откровение или оставленный великим предком политический закон – греческая нация не верила ни жрецам, ни авторам богооткровенных книг. Она верила человеческой мысли, выраженной в слове. Верила логосу, и только уже в новую эру уверовала в него, начав ассоцировать его с конкретной личностью. Но эта вера сложилась уже после – когда греки уступили место грекоязычным сирийцам, египтянам и прочим любителям сверхчеловеческого откровения. Классические греки в нем не нуждались.

Когда я учился во втором (кажется) классе, то увидел в тетради у приятеля на год старше неизвестные мне тогда иксы и игреки. Я спросил, чем отличается иск от игрека. Ответ был великолепен по степени точности и лаконичности: «Произношением и написанием» (не знаю, сам ли он это придумал или где-то услышал).

Подобные объяснения используют, увы, многие религиоведы. Очень редко можно встретить качественный текст о различиях между формально близкими друг другу религиозными течениями. Часто об этом пишут люди, совершенно равнодушные к религии – не в смысле неверия, а в смысле полного непонимания самого феномена религиозности и его важности для прошедших эпох. Но еще хуже об этом пишут представители церкви – эти всегда излагают причины по принципу «в Библии же есть намек, а Иустин развил, а Златоуст подтвердил – а у этих еретиков не там запятая, вот и раскололась единая церковь после долгой войны со схизматиками».

Выходит, что разница между кафоликами, монофизитами, несторианами и арианами заключалась в «произношении и написании», то есть в каких-то богословских деталях. Эти детали имели, наверно, значение – но также очевидно, что между раскольниками имелась какая-то иная, более важная, более сущностная разница, а взаимная анафема происходила не из-за букв. «Ну у ариан получился субординатизм, а кафолики считали, что лица Троицы единосущны – отсюда холивар». Да?

Также крайне трудно выяснить, что послужило причиной (реальной, а не формальной) иконоборчества – типа какие-то люди вдруг прочли вторую заповедь очень буквально, и смекнули, что в церквях изображения не нужны. Логично…

Все это чушь. Вероисповедание никогда не базируется на теологии. Последняя – лишь документ, оформляемый постфактум.

Получше обстоит дело с описанием великой схизмы, когда единая церковь раскололась на православных и католиков. Там, по крайней мере, не пишут, что все различия состоят в догмате о филиокве.

Недавно послушал программу о молоканах. И там все то же – их отличие в том, что они вегетарианцы и пацифисты. Суть явления вообще не раскрыта – и даже не было попыток объяснить духовные причины, заставившие тысячи людей отколоться от официоза и отгородиться от мира, разбредясь по Грузиям и Канадам.

Чтобы понять, насколько все эти внешние описания примитивны, представим, что через пару сотен лет историки станут писать, что разница между русскими и поляками заключалась в том, что первые водили хороводы, а вторые плясали краковяк. А между американскими демократами и республиканцами – в том, что первые были за высокие налоги, а вторые – наоборот. А между Ирландией и Северной Ирландией – в том, что у них были флаги разные. Вот из-за этого они и конфликтовали. «Дикари какие-то жили в этом 21м – бодаться из-за таких мелочей».

Почти не пишу о психологии, но появился повод.

Дмитрий Бастраков цитирует тезку Ольшанского, осуждающего психотерапию: «Не ходите к психотерапевтам. Они - все равно что наркоторговцы, им нужно, чтобы клиент подсел на долгие годы, и был годами несчастен, а если он сделается ироничным и боевым, так что же будет с их заработками?».

Суть остального текста в следующем: в результате царящего нонче благополучия (в сравнении с предыдущими временами) у нас сформировалось слишком щепетильное отношение к себе – и «трехкопеечные драмы» заслонили жизнь. И вместо полнокровной и осмысленной жизни люди мельчают в пережевывании пережитых переживаний. Для автора это всё лишь «серьезное отношение к несерьезным проблемам» и «нарциссизм».

Уважаемый Ольшанский прав в самом диагнозе – плюс он дает неплохие советы о том, что читать для прочищения мозгов (читать хорошие тексты обязательно нужно – это помогает, а точнее может помочь). Но осуждение психотерапии и называние этих специалистов наркоторговцами – ужасающе несправедливо.

Во-первых, видно, что автор совсем не разбирается в теме – не обязан, конечно, но все-таки. Психотерапевты спутаны с психологами: первые суть врачи, а вторые – нет. К первым попадают люди, у которых уже все нехорошо, и им реально нужна помощь. Можно к ним не ходить – но если туда направляют (не к психологу, а к врачу) – нужно не идти, а бежать, роняя.

Во-вторых, если человек любит говорить о своих проблемах, неврозах, травмах и переживашках – это не нарцисс, а истероид. И то лишь в (редком) случае, если они надуманы – а если реальны, то это не истероид, а просто человек с затруднениями. Нарцисс никогда не будет выставлять себя в дурном свете. Истероиду, напротив, все равно, «страдать иль наслаждаться» - главное, чтобы его заметили другие. Но это уже совсем придирка – суть не в этом.

Суть в том, высказывание «религия психотерапии отучает людей от легкого, ироничного, боевого отношения к жизни» является противоречием в определении. Именно травмы и развившиеся на их фоне неврозы и не позволяют людям относиться к жизни легко и иронично. Нельзя просто махнуть рукой на эти неврозы – они догонят и пропишут такой пиздюль, что уже можно не оправиться. И в том возрасте, когда корректировать невроз будет уже поздно. А потом лет в 40-50 люди попадают уже не к психологу, а как раз к психотерапевту. Или психиатру.

Он пишет про «несерьезные проблемы», но любая проблема серьезна при одном условии – если мешает работе и отношениям. Человек не умеет реагировать на критику, а потому педантичен до одури – мелочь, да. Или боится публично выступать, а потому не мечтает о повышении – совсем несерьезно. Но из-за этого у него развивается ВСД, СРК, а потом мигрени и язва. Вояжи по врачам, больнички, проблемы в семье, трындец карьере. Несерьезно, наверно, но серьезно.

Люди чаще всего живут как раз «по Ольшанскому»: махну, мол, рукой, не буду циклиться на себе, буду жизнь жить. И живут эту жизнь лет на двадцать меньше и процентов на восемьдесят хуже, чем если бы обратились к психологу.

Наши люди почему-то до сих пор думают, что психолог – это такой приятный чел, с которым клиентам просто интересно общаться: он кивает, вздыхает, сочувствует и вообще трындит задушевно. Нет, нет и нет. Нормальный психолог действует как хирург – разрезает, вычищает, прижигает, пришивает и прочее. И работа с психологом – это крайне болезненный процесс, потому что из уже взрослого человека в результате должен родится другой, новый. Это почти что майевтика Сократа – «роды души». Со слезами, трясущимися руками и тахикардией у всех – от молоденьких девушек до солидных мужиков.

И еще. Есть заблуждение, что люди знают свои проблемы – и их раздувают. «У меня травма, я иду к психологу». Нет. Так не бывает никогда. Психологическая травма – это то, о чем человек не знает и никогда не узнает сам от себя. А от психолога узнает. Вот потому нужно к нему идти – или не идти и страдать до гроба вместо того, чтобы обрести шанс реализоваться и стать счастливым.

Короче, не прав Ольшанский, я вот к чему.

Религиозные апории

Против любой религии есть два возражения, преодолеть которые она не в состоянии – и никогда не будет в состоянии. Потенциального неофита можно обратить в веру убеждением, внушением или еще чем, но если он достаточно последователен в своем скепсисе, преодолеть эти возражения невозможно.

1. Первая заключается в том, что в мире нет чудес. Адепты религии могут сколько угодно рассказывать про то, что чудеса были или даже что они знают тех, с кем они происходили. Но предъявить чудеса никто не может – даже если взовет ко всевышнему всей силой своего благочестия. Получается, что мир подчиняется только естественным законам, которые бог если и создал, то во всяком случае уже явно не способен их нарушить или отменить.

То есть. Если в открытом споре скептик потребует продемонстрировать силу бога здесь и сейчас, адепт автоматически проигрывает. Точнее, он может уйти в витиеватости насчет того, что «бог не фокусник, он не проявляет себя по заказу» или что «имеющий глаза да увидит» или еще чего. Но буквальное требование предъявить доказательство божественной силы – совершенно неотразимо.

Чудо – это нарушение естественных законов посредством волевого акта, а бог, который не может показать, что сильнее этих законов, чисто логически не является богом. И куда бы далее не заводил теологический разговор (в вопросы морали, истории или политики), базовое требование все равно будет ставить скептика в выигрышное положение. Опять же – можно объяснить отсутствие чудес десятками способов, но все они будут лишь вуалировать бессилие высшего существа.

«Я сам был свидетелем чуда, поверь» – «Не верю, пусть он сделает свидетелем меня» – «Сделает, если захочет» – «Ну, тогда и поговорим». И крыть нечем.

2. Вторая религиозная апория – это существование зла. На этот счет у разных религий имеется множество логических ходов, но не один из них не удовлетворителен. Любая теодицея уязвима. Зла не существует, поскольку невозможно представить себе идею зла как такового. Зло существует для того, чтобы было добро. Зло существует для того, чтобы отличить подлинного праведника от фальшивого. Бог допускает зло, чтобы через него явить благо или уберечь от еще большего зла. Зло не зависит от бога, а является проявлением человеческой свободы. Зло творит противник бога через человеческое несовершенство. И так далее.

Все это логично – более или менее. Но когда человек видит реальные проявления зла, то сакраментальное «как же всемогущий и милостивый все это попускает» никак не поддается объяснению. Не потому что рассуждения адептов слабые, а потому что никакое рассуждение не способно побороть нравственное чувство. А оно подсказывает, что зло не только могущественно, но и не ненаказуемо – и, главное, что оно не может быть оправдано.

В мире много зла и нет чудес. И с этим невозможно всерьез спорить – можно только забалтывать тему с целью ее поменять. Данные физики, химии и биологии можно встроить в теологию – или, наоборот, внедрить теологию в науку. Но эти два проклятых принципиально неразрешимы. Первый опровергает божественную онтологию, второй – этику.

Главный минус античной этики (1)

Сколь бы прекрасна не была античная этика – аристотелевская, стоическая или эпикурейская – у нее имеется один общий изъян с точки зрения духа современности. Пусть мы и являемся наследниками Античности, все же между древним и современным мироощущением имеются существенные различия, а потому и тогдашняя этика годится для настоящего времени только с ограничениями.

О различиях между эпохами в целом любопытно писал Освальд Шпенглер в «Закате Европы». При всех минусах этой работы, некоторые важные моменты автор отметил очень точно. Напомню основную суть его концепции. Он был убежден, что всякая великая культура базируется на собственном уникальном мироощущении – и ошибка позднейших исследователей заключается в том, что они воспринимает предшествующие культурные типы по образу и подобию своего – проще говоря, судят по себе.

Шпенглер подробно разбирает лишь три культуры – античную, арабскую (не слишком удачный термин – куда лучше выразился Е.С. Холмогоров, назвавший ее сирийской) и западноевропейскую.

Античная (или аполлоновская) душа видит мир телесным и статичным, а потому не знает ни восхождений к трансцендентному богу, ни устремлений в бесконечность. Центральное понятие античного мировоззрения – космос, понимаемый как гармонический, упорядоченный, незыблемый строй. Ее наука основана на евклидовой геометрии, то есть работает с фиксированными с пространстве объектами. Ее искусство – это строгие неподвижные формы с выраженной реалистичностью: статуи лишены намека на движение, а в литературе характер героев не меняется в течение сюжета.

Арабская (или магическая) душа, свойственная иудеям-фарисеям, христианам, мусульманам, гностикам, герметикам, неоплатоникам и прочим системам рубежа донашенской и нашенской эр дуалистична, а потому предпочитает занебесное земному. Ее наука столь же трансцендентна: оперирует абстрактными категориями (арабские числа) и состоит в толковании божественного откровения. Ее искусство умозрительно, чуждо чувственных форм и лишено мимезиса.

Западная (или фаустовская) душа заточена на длительность, процессуальность, нескончаемое становление. Ее наука сосредоточена на раскрытии причинно-следственных связей (эволюционная теория, система Гегеля), а математический аппарат работает уже не с величинами, а с функциями – отсюда всякие там интегральные исчисления и прочая аналитическая геометрия. Ее искусство акцентировано на развитие, на каузальность, на динамизм: литературные герои под воздействием обстоятельств внутренне трансформируются, живопись обретает перспективу.

Эти тенденции проявляются решительно во всем: не только в науке и искусстве, но и в практической деятельности: политике, экономике, юриспруденции и прочем.

Так вот. Для нас, людей западноевропейского типа (пусть он и считал русских отдельной культурой) этика связана не столько с состояниями души, сколько с внешней деятельностью, а античная – наоборот.

Главный минус античной этики (2)

Шпенглер прав в том, что «любая античная этика есть этика осанки, любая западная – этика действия». Под осанкой здесь имеется ввиду нравственное состояние – так, Аристотель говорит об необходимости формировании моральных устоев (того, что устойчиво, статично) как о цели, а о поступках как о средствах.

То есть цель поступков в том, чтобы достичь стабильности, обрести характер. Заметим, не характер нужен для совершения поступков. Точнее, он нужен, но поступки являются лишь эманациями характера: добродетельный человек совершает их потому же, почему комнатные батареи нагревают стены – это побочный эффект, а не цель.

В развитие своей мысли о разнице в мировоззрениях Шпенглер пишет: «Каждая вообще мыслимая античная этика созидает отдельного покоящегося человека как тело среди тел. Все оценки Запада относятся к человеку, поскольку он представляет собой центр приложения силы некой бесконечной всеобщности.»

Проще говоря, для нас оценка человека – это оценка его деятельности, его поступков и достижений, успехов и неудач. «А чего добился ты?» – вполне законный вопрос. Но только для Нового времени – не для греков.

Для античного человека был важен вопрос о том, как достичь устойчивости, как удерживать себя, как уравновесить крайности характера. И в этом ее главный минус с точки зрения современных ценностей.

В последние века жизненная стратегия видится не в обретении характера, а в противоположном: нас интересует вопрос о том, как и что делать, чтобы достичь внешних целей, как реализовать себя и поменять реальность. Пусть даже весьма скромно – но при этом принести пользу и избежать вреда другим людям (если мы, конечно, хотим соответствовать этическим стандартам). Иначе говоря, главный вопрос и главный запрос этических систем последних веков – как распорядиться своей свободой воли в соответствии с разумом, совестью и соображениями пользы.

Речь здесь идет не столько о частных поступках, сколько о миссии, успешность которой первична в сравнении с частными действиями. По сути, речь идет о согласовании целей и средств – какие цели благи, и какие средства допустимы. Оправдывает ли цель средства и все такое.

Но сам этот ход мыслей во многом противоречит духу античной этики, поскольку вопрос о целях для нее неактуален. Ее цель – достичь нужного состояния и из этого состояния не выпадать. Иначе говоря, цель в том, чтобы перестать ставить цели. Но какие цели у современных людей? Построить, распространить, утвердить, начать, продолжить, закончить – словом, делать дела. Полезные, благие, разумные (в идеале, конечно) – но дела, последствия которых могут что-то изменить. То есть характер нужен для дел – он не самоценен, он служит опорой поступкам – а не наоборот.

Если бы стоика или эпикурейца спросили, для чего тебе, мил человек, нравственное совершенство, он бы не понял вопроса. Это все равно, как если бы современного человека спросили, зачем ему добиваться в жизни успеха, когда можно беззаботно бомжевать. Так, к слову, и поступали киники – предшественники стоиков. Состояние свободы от внешних привязанностей для них и было смыслом жизни – их свобода не была свободой воли (чего-то делать). Наоборот, она состояла в сохранении самодостаточности и независимости от любой внешней инстанции (богов, людей, общественных интересов и даже собственных амбиций). Мы же мыслим свободу именно как волю, как возможность распоряжаться собой, а они – как независимость, невозмутимость и безразличие. То есть как состояние, а не действие.

Античный человек никогда бы не сказал, что он «работает над проектом», даже если реально занимается чем-то общественно значимым. Его этика – этика пребывания в состоянии обладания добродетелями. Эпикуреец или стоик (а тем более аристотелик) не действует, а реагирует на чужие действия.

И в этом огромный разрыв между тогда и теперь (и я не уверен, что в пользу древних, как бы их не любил).

Главный минус античной этики (3)

Сказанного в предыдущей публикации вполне достаточно – но все же хочу пояснить статичность античных моральных учений на примерах.

Если мы возьмем список аристотелевских добродетелей (мужество, благоразумение, дружелюбие, ровность и прочее), то они не предполагают какой-либо инициативы. Нужно будет воевать – буду, мол, мужественным и уклонюсь от трусости и безрассудства. Нужно будет вступить в общение – проявлю дружелюбие и остроумие. Придется противостоять сильному – не забуду про чувство собственного достоинства. Сильным влечениям противопоставлю благоразумие и не впаду в распутство. Внешние возмущения отражу ровностью, не переходящей в гнев, но и не укрывающейся от необходимости себя защитить – и все в этом духе.

То есть этика Аристотеля (этика добродетелей) идеальна для того, чтобы пребывать на месте и быть равным себе в состоянии калокагатии (единства внешних благ и качеств порядочного человека). Он пишет:

«[Порядочный] человек легко переносит многочисленные и великие несчастья и не от тупости, а по присущему ему благородству и величавости – как человек истинно добродетельный и «безупречно квадратный».

Здесь ключевое слово – «переносит», то есть пассивно претерпевает на себе внешние воздействие. Но не действует. Вообще, метафора квадрата очень красива – мол, как его не бросай, он будет равен себе, на какую бы грань не упал. Но. Как этому самому «квадрату» сдвинуться с места? К чему стремиться, какие цели перед собой ставить, какие средства использовать? Очень здорово, что квадрат невозможно опрокинуть – но также его невозможно и покатить вперед. Так вот этого «вперед» античное мироощущение не знало.

Эпикурейская этика прекрасна всем, кроме того, что она вообще не направлена на других людей – ее идеалом является атараксия (несуетность, безмятежность). Она идеальна для наблюдения за небесными явлениями и общения за скромными трапезами – но фактически исключает внешнюю деятельность и целеполагание. Зачем что-то строить – будь то личную карьеру или справедливое общество – если ты уже счастлив как бог? Буквально:

«Голос плоти — не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это и кто надеется иметь это и в будущем, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье»

А чего делать-то надо? «Да ничего не надо: угомонись».

Главный минус античной этики (4) (окончание)

Стоическая этика, по идее, более ориентирована на внешние действия. Но при этом она никак не обязывает ею заниматься: проповедь стоика по содержанию очень отличается от христианского прозелитизма. Задача стоика не в том, чтобы все стали стоиками, а в том, чтобы самому оставаться им. Но да, если бог поставил тебя на ответственную позицию, следует исполнять свой долг надлежащим образом – а-патично (то есть бес-страстно). Потому Марк Аврелий воевал, а Сенека преумножал капиталы.

Но это не миссии – это роли, выполнение которых обусловлено не потребностью их занимать, а должным их претерпеванием. То есть Аврелий не стремился стать императором – но «раз уж такое дело», то он стал им со всем причитающимся радением. Сенека не стремился разбогатеть – но «не забрасывать же дела – раз они мне поручены». Стоик не проявляет инициативы – он действует не менее рефлекторно, чем последователь Аристотеля: служит богу там, куда бог его поместил.

Мы понимаем, насколько стоическая мораль близка к христианской – тексты Эпиктета будто списаны с отцов Церкви (хотя на самом деле наоборот, конечно). Но что делали христиане в первые века? Организовывали закрытые общины, монастыри, уходили в подполье. Христианин вчера мог быть чиновником, купцом или вольноотпущенником – но вот он уверовал в благовестие и принял решение изменить свою жизнь. Спустя тысячу лет христианин бы организовал боевой орден и/или уехал бы проповедовать на другой континент, то есть реализовывал бы свою волю.

А стоики никуда не срывались и никуда не уходили. Они продолжали ту деятельность, которой уже занимались, так как самовольно оставить оную являлось бы дезертирством и самодурством в отношении Логоса.

Я знаю, что имелись исключения из правил – люди есть люди. Но античные этические системы в основе своей недеятельны: развить бурную деятельность во славу добродетели, навербовать кучу сторонников, выбить капиталы на пропаганду своих идей, всюду пролезть без мыла и выйти без потерь с целью через несколько поколений изменить реальность – это вообще не по-античному. Устремленность в будущее, развитие, самоактуализация, рост – все это если не исключено из античного мироощущения, то находится на его периферии.

В этом смысле разница между киниками, перипатетиками, стоиками и эпикурейцами оказывается не столь уж разительной – все они не столько ставят цели и согласуют с ними средства, сколько ищут оптимального внутреннего состояния. И в этом их ограничение – ведь для современных людей дела значат невообразимо больше, чем душевная стабильность (называйся она калокагатией, атараксией или апатией).

Друзья! Пауза в публикациях связана с тем, что сейчас я активно пишу относительно крупное исследование, посвященное судьбам античной этики. Собственно, недавняя серия постов про ее минусы является небольшим фрагментом будущей работы.

Этот опус станет основой для книги, посвященной истории философии. Если не застряну в некоторых трудных местах, то, думаю, в ближайшие пару-тройку месяцев рукопись будет завершена.

Объем книги постоянно расширяется – изначально я планировал объединить три разных исследования: об истории этики, о рождении апофатики и о теодицее. Но сейчас неизвестно, как будет выглядеть издание (будет там одна, две или три темы) – так что прошу набраться терпения. «Тетради» забрасывать не собираюсь.

В течение ближайших дней опубликую другой фрагмент – о взаимоотношении этики и христианской религии. Эта часть в результате перепахивания Нового Завета, апологетов и патристов уже разрослась до десятков вордовских страниц – но я попробую сдержать себя и не превратить свой канал в рупор критической библеистики.

Разумеется, итоговое издание будет вычитано, пройдет научную редактуру и будет снабжено ссылками и сносками – короче, будет приведено в соответствие с академическими стандартами.

Христианство и этика (1)

Один из вопросов, который волнует меня всю жизнь, состоит в том, как и почему христианская мораль до сих пор окружена каким-то возвышенным ореолом – несмотря на то, что христианская религия уже давно потеряла свой авторитет.

Чем подробнее я знакомился с античными системами, тем более не понимал, почему очень практичная и очень трезвая греко-римская этика известна только узким специалистам, тогда как непрактичная и невозможная для выполнения этика христианства прославляется даже неверующими.

Представим, что мы получили работу, ознакомились с должностной инструкцией и обнаружили, что выполнить эту инструкцию технически невозможно из-за слишком высоких требований к работнику – назовем ли мы ее удачной? Очевидно, нет – даже если она исполнена самыми высоконравственными требованиями. «Хорошо написано, но работать-то как?».

Напомню, что этика – это сфера практики, а не отвлеченные и недостижимые идеалы. Этика, какой бы идеалистичной она ни была, должна коррелировать с реальностью – иначе она подобна такой вот должностной инструкции. И христианская «этика» как раз такова. Ее требования принципиально невыполнимы.

Эта коллизия разрешается очень просто: нужно вообще забыть выражения вроде «христианская мораль», «нравственное учение Иисуса» или «христианские ценности». Все это фикции постхристианской эпохи, не имеющие к самой религии никакого отношения.

Христианство – это религия, а не этическая система, но она в последние века выполняет роль этики. Предположу, что причина известности (не популярности, а именно известности) христианской морали состоит в негласном пакте, заключенной между церковью и властью в эпоху Просвещения: церковь полностью утратила авторитет в научной области, но ей оставили ненаучную – «можете про мораль, мы, просвещенные люди, не против».

В результате, религия, сутью которой является сотериология (учение о спасении) и эсхатология (учение о конце света), вынуждена была играть совершенно чуждую ей роль нравственного регулятора. То, что служителей христианского культа поставили на должность моральных учителей – также нелепо, как когда списанных по возрасту спортсменов ставят на представительские должности в спортивных ассоциациях: «Ну не выгонять же человека, пусть при деле будет».

В результате вышла печальная ситуация: христианская религия, которая имеет очень слабое отношение к этике (в нерелигиозном понимании), стала синонимом этики – из-за чего проиграли все.

Христианство и этика (2)

В последние несколько веков христианство – (когда-то) учение о спасении души и вечном блаженстве, о презрении к мирскому, о ничтожности человека и космоса перед лицом бога, о примате веры над разумением и послушания над обыденным благонравием, о преодолении светской морали – было переквалифицировано под нужды современного общества. Христианский бог из грозного мессии, обесценивающего все мирское перед священным накануне конца времен, теперь выглядит для современных людей учителем нравственности вроде Толстого или Канта.

Образ Иисуса сегодня – это образ некогда жившего доброго человека – и не более того. К слову, тем же путем идут и противники христианства, для которых Иисус – отрицательный персонаж, поскольку он призывал ко многим «безнравственным», с человеческой точки зрения, вещам вроде «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» [Лк. 14:25-27] – и разным другим.

В этом-то главная ошибка, поскольку бессмысленно оценивать Иисуса как человека – ведь он не позиционировал себя как человека. Он (полагал что) пришел спасать людей от мира в качестве бога – и если и могут быть к нему вопросы у неверующих, то только как к богу. Равно как и одобрение его проповедей не должно игнорировать их сотериологическую сторону. Это все равно как любвеобильность Зевса оценивать по человеческим меркам – но оно, вообще-то, имело религиозно-политическую основу: таким образом Зевс утверждал себя как отца космоса – ибо изначально им не был (напомним, что он захватил трон, свергнув отца).

Но, к слову, именно такой прием нередко применяет клерикальная пропаганда: «Посмотрите на античных богов – одни пороки, а Христос людей исцелял». Подобные аргументы – чистая манипуляция по целому ряду причин. Но главное – порочен сам метод, поскольку нельзя применять к поступкам богов (включая богочеловеков вроде Иисуса или Диониса) человеческие мерки.

То есть: критиковать/одобрять слова и дела Иисуса или Зевса нужно исходя из понимания их сверхчеловечности – вне зависимости от того, веруем ли мы (в одного из них) или не веруем (ни в одного). Короче говоря, оценивать Иисуса как доброго человека (равно как и дурного) – это тоже самое, как оценивать Пушкина как хорошего (или дурного) художника (ведь остались же его рисунки). И на этом основании выносить ему общую оценку как творцу. «Ну разве это художник – где хоть одно масштабное полотно? Тоже мне – “наше все”».

Христианство и этика (3)

Роль учителя нравственности – единственная, которую оставалось возможным закрепить за основателем христианства в рамках естественнонаучной картины мира. Так Иисуса поставили в длинный ряд моралистов – после древнегреческих и перед новоевропейскими. Разница лишь в том, что за Толстым и Кантом (равно как за Аристотелем, Эпиктетом и Эпикуром) не было большой бюрократической организации и многовековой традиции.

Потому была популяризована именно иисусова «этика» – а, точнее, то, что было названо его этикой, что было ему приписано в качестве нравственных поучений (хотя они были не нравственные, а сотериологические). Христианство победило в первые века именно как религия спасения – но впоследствии, ввиду того, что конца света не наступало (и в связи с развитием наук), она все более превращалась в этику, упрощалась до этики.

Тот, кто для христиан был
- сыном Божьим, Пантократором, Спасителем, Утешителем, Альфой и Омегой, Царем царей, Вождем небесного воинства
- в «одеждах, обагренных кровью» [Откр. 19:13], «с очами как пламень огненный» [Откр. 1:14], поражающим народы «острым мечом» [Откр. 19:15], приказывающим ангелам выливать «чаши гнева божия» на землю [Откр. 16:1]
– вот он, вочеловечившийся, страдавший и воскресший творец мира, победитель дьявола, воскреситель мертвых, целитель больных, экзорцист и гонитель храмовых менял
– был низведен до уровня «возьмемся за руки, друзья» и «я желаю счастья вам». И стал не одним из, а самым известным моралистом.

Повторяю: никаким учителем этики он никогда не был, если понимать под этикой античный и новоевропейский ее варианты. Именно этот псевдоморфоз (термин Шпенглера, означающий ложное развитие в результате наслоения разных мировоззренческих систем) сделал возможным нынешнее отождествление этики с христианской религией.

В результате, сужены оказались обе: этика свелась до простоватых «полезных советов» по общению с родственниками («почитай отца и мать») и полусоциалистической пропаганде благотворительности, а сотериология была выхолощена и забыта благодаря открытиям в физике и биологии.

Христианская этика без сотериологии и эсхатологии – это тоже самое, что стоицизм без божественного Логоса и апатии. И даже более – поскольку стоицизм все же остается этикой, а вот христианство, переставая быть религией, перестает нести хоть какое-то содержание. Скорее, это ток без сопротивления и напряжения. Это футбол без мяча и поля.

Смешение религии и этики – это смешение кислого с мокрым: а потому трудно удивляться тому, что само понятие о добродетели сегодня вызывает недоумение. «Это что-то из проповедей, да? Про то, что надо сиротам помогать или типа этого?».

Никогда не понимал, почему в академическом переводе «Категорий» Аристотеля οὐσία переводится как подлежащее, хотя оно подставленное. Ведь подлежащим в вещи является материя. То, что в христианском богословии οὐσία потом была заменена на ὑπόστᾰσις (ипостась), подтверждает верность этого варианта.

Получалось бы, что в латыни, греческом и русском у нас образовались бы стройные пары понятий:
ὑπόστᾰσις substantia Подставка
ὑποκείμενον substratum Подложка

То есть различалось бы то, что ставится и то, на что ставится. Ведь сущность ставится на материю, а не лежит на ней или в ней.

Я в курсе, что эти греческие и латинские понятия часто употреблялись как синонимы, а не антонимы (и вообще между ними лежит бездна смыслов) – но когда в 20м веке переводили Аристотеля, можно ж было дать правильный перевод. Ведь разница есть и в русском языке: «Все лежит на своем месте» отличается от «все стоит на своем месте».

Различение №4: происхождение и сущность

В пропаганде существует известная манипулятивная практика, когда народу доказывается, что проблемы страны – не в качестве власти, а в нем самом. Звучит это примерно так: «Власть – она же не ниоткуда берется, не с Марса, это люди из народа: какой народ, такая и власть, а чего ж вы хотите – они как вы, плоть от плоти».

Понятно, что опровергать эту клевету можно с разных сторон. В отечественном случае этот тезис вообще смехотворен – власть просто набирается не из того народа, который составляет большинство населения. Либо же берутся формально русские, но, что называется, «новиопы»: породненные с нерусскими, лояльные к нерусским, откровенные русофобы, «люди мира» и прочие.

Но в независимости от страны и ситуации (в РФ она тотально аномальная, аналогов в мире почти нет), сам тезис ложный. Власть – это особая организация, живущая по своим специфическим законам.

Можно было бы сближать власть и народ, если бы должности распределялись по жребию – и то, постепенно система начала бы приобретать черты бюрократии. А так туда попадают далеко не все – а только подходящие для власти люди. Иногда бывает, что власть гораздо лучше народа, иногда – что хуже, но она уж точно не такая же.

Но и это не суть важно – так, заметки на полях. Рассмотрим тезис в краткой форме: «Власть из народа – значит, власть подобна народу». А следовательно, если власть предает, продает, грабит и терзает несчастное население – то это последнее само себя так обслуживает, а значит – само и виновато.

Продолжим этот ряд:
«Педофилы выходят из народа, значит сам народ к этому склонен»
«Футболисты выходят из народа, значит сам народ отлично играет»
«Космонавты выходят из народа», «наркоманы…», «карлики…», «таксидермисты…», «байдарочники…», «анархо-синдикалисты…», «женщины…», «сифилитики…», «батутисты…».

Так вот: все выходят из народа – потому что народ по определению есть совокупность всех граждан государства. Это вообще не показатель. Это как сказать, что графит и алмаз являются формами углерода, а потому между ними нет разницы.

Обычно на это возражают
1) что таксидермистов единицы, а чиновников среднего ранга и выше – десятки тысяч и 2) что «из народа» означает «из рядовых граждан», из средних и нижних слоев – то есть что власть формируется «такими же, как и все».

Оба возражения ложные:
1) Людей, которые принимают реальные решения, не сильно больше, чем таксидермистов – те и другие с точки зрения совокупности населения являются арифметической погрешностью.
2) Даже если власть состоит из людей, которые происходят из среднего и нижнего классов, это еще не значит, что она подобна этим людям, их интересам, убеждениям, добродетелям и порокам.

Второй пункт нужно пояснить на примере Аристотеля. У вещи есть несколько причин, которые определяют ее своеобразие – сущность (то, что она такое), материя (то, из чего она), происхождение (то, откуда она) и цель (то, для чего она).

Посылка «власть происходит из народа…» никак не приводит выводу «она такая же как народ». Здесь намеренно путается происхождение и сущность. Человек из власти может происходить откуда угодно – это может влиять на его сущность, но никак не может ее детерминировать.

Есть объективные характеристики, которые влияют на сущность – например, этнос и пол. Но имущественное положение и уровень образования семьи – не слишком. Первое – не слишком замечается (если, конечно человек не родился в совсем экстремальных условиях), а второе – унифицируется образованием.

Так что смешивать происхождение и сущность не нужно: это разводка с целью переложить ответственность с власти на народ. Поясним на более простом примере: то, что старики получаются из детей, не означает, что старики – дети.

Та же разводка работает в рекламе всякой там биоэконаноорганики. «Это натуральный продукт» – обычно эту характеристику выдают за другую: «это полезный продукт». Но натуральность – это происхождение, а полезность – свойства сущности. Волчья ягода натуральна, змеиный яд натурален – но не полезны. Синтетические антибиотики – ненатуральны, но полезны.

Христианство и этика (4)

Христианство базируется на принципе творения из ничего и вытекающего из него онтологического неподобия мира и его творца. Этот принцип – творение из ничего – является важнейшим догматом, отражающим отношение космоса и бога. В.Н. Лосский писал: «Мир был сотворен Божественной волей. Он – иноприроден Богу. Он существует вне Бога “не по месту, но по природе”.»

Душа человека также неподобна творцу космоса – но при этом, что важно, неподобна и самому космосу. Космос сотворен из ничего – но и этого мало: он в себе имеет нечто чуждое себе – человеческую душу. Но даже для нее, души, бог все равно недостижим и непознаваем в своей сущности. Именно поэтому в Средневековье произошел полный коллапс науки: тварный мир познавать нет смысла, а вечного бога – нет возможности.

Получается, что не только мир, но и человек онтологически неполноценны – можно ли себе представить, что человек может сам дать себе собственный закон, то есть отыскать основания добра в самом себе или договориться о нем с себе подобными? Очевидно, нет – он не причастен истине, он не самодовлеющ и не может стать таковым. Ну а какая у такой религии может быть этика? Только теологическая – то есть данная свыше – не являющаяся плодом человеческой мудрости, не укорененная в человеческой природе, не блюдущая человеческий интерес.

Вся суть отношения человека, мира и бога заключена в известном фрагменте: «Никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне.» [Лк. 16:13]

Маммона – это все, именно что все житейские блага, а не только чрезмерное стяжательство (как это нередко понимается). Мир лежит во зле и отвлекает христианина от главного дела жизни – спасения души и борьбы против «князя мира сего».

Еще раз: человек онтологически неполноценен и ущербен, но имеет в себе нечто, что способно вместить божественную благодать. И если он проявляет себя как праведника, то делает это не самостоятельно, поскольку сам не в состоянии возвыситься. Все, что исходит от человека как от несовершенной сущности, не может нести на себе отпечаток совершенства:

[Иисус]: исходящее из человека оскверняет человека. Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, — всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека. [Мк. 7:20-23]

Зло идет изнутри человека, а благо идет свыше. А потому в христианской религии нет и не могло быть никакого гуманизма – ведь гуманизм основан на понимании человека как ценности. Потому, как ни банально, Средневековье и было теоцентрично, а не антропоцентрично.

Гуманизм был добавлен в христианство задним числом – уже в эпоху Нового времени, когда на него впервые после Античности появился спрос (средневековые представления о милостивости бога в счет не идут, поскольку его милость является лишь его возможностью, а не сущностью). Церковь откликнулась на спрос своим предложением – и превратилась из грозной религии монахов, аскетов, мучеников, юродивых и страстотерпцев в религиозный аналог социал-демократии, в «религию добра».