Беллетризированное исследование романа Пушкина Евгений Онегин. Книга вышла в 1959 году обычным для того времени тиражом - 30 тысяч. Но и из тогдашних книголюбов далеко не все ее увидели и смогли приобрести. После выхода в свет этот объемистый (тридцать семь учетно-издательских листов) том исчез из продажи, в библиотеках его выдавали неохотно, отказывая под явно надуманными предлогами. И правильно делали, потому что роман далеко не всегда возвращали на место. Так что же это за книга? Кто ее автор? И почему ее появление сразу вызвало своего рода сенсацию - сенсацию, скажем прямо, нездоровую? Почему ее тут же окружил ряд легенд? Так, ходили слухи, что издательство (Советский писатель), никак не решаясь ее выпустить, заказало последовательно и оплатило тринадцать внутренних рецензий, а директор издательства - когда она все же вышла в свет - признал свою
ошибку. Что автор книги, почти неизвестный Борис Евгеньевич Иванов, глубокий старик, по странному совпадению именно в дни своей юбилейной даты удостоился единодушного разгрома со стороны ряда авторитетных пушкинистов, а вскоре после этого умер. Книгу разгромили из-за того, что это был первый научно-фантастический роман о Пушкине. Взяв за основу известные факты из жизни Пушкина, некоторых лиц из его окружения, других его современников, автор строит сюжет, рассказывая увлекательную, в большей части вымышленную, но вполне, на мой взгляд, правдоподобную историю из жизни Пушкина, привлекая общеизвестные реальные эпизоды его биографии. Иллюстрации на отдельных листах.Ю. М. Лотман, часто не соглашавшийся с Макогоненко, в данном случае присоединился к его оценке: «...Пушкин представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей». Он совершенно несправедливо обвинял Иванова в недостаточной эрудиции и непонимании реалий русской жизни начала ХIХ века: «Комбинируя отрывки из разных источников, Б. Иванов не обнаруживает, однако, понимания изображаемого им времени. К сожалению, надерганные им поверхностные сведения выдаются иногда за „знание быта пушкинской эпохи“».
Впрочем, позднее сам Юрий Михайлович дезавуировал свои обвинения, признав их запальчивость и несправедливость: «В предшествующих работах о „Евгении Онегине“ мне приходилось полемически высказываться о книге Бориса Иванова. <...> Сохраняя сущность своих критических замечаний о замысле этой книги, я считаю своей обязанностью признать их односторонность. Мне следовало отметить, что автор проявил хорошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности. Резкость моих высказываний, о которой в настоящее время я сожалею, была продиктована логикой полемики». В одной из последних своих работ он мимоходом высказался о романе еще определеннее и еще положительнее, признав, что книга «обнаруживает в отдельных вопросах большое знание и заслуживающие внимания идеи».
Впрочем, позднее сам Юрий Михайлович дезавуировал свои обвинения, признав их запальчивость и несправедливость: «В предшествующих работах о „Евгении Онегине“ мне приходилось полемически высказываться о книге Бориса Иванова. <...> Сохраняя сущность своих критических замечаний о замысле этой книги, я считаю своей обязанностью признать их односторонность. Мне следовало отметить, что автор проявил хорошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности. Резкость моих высказываний, о которой в настоящее время я сожалею, была продиктована логикой полемики». В одной из последних своих работ он мимоходом высказался о романе еще определеннее и еще положительнее, признав, что книга «обнаруживает в отдельных вопросах большое знание и заслуживающие внимания идеи».
Сей город, называемый Авдос,
по имени латинского поэта,
был местом, где пасли овец и коз,
пока мы не построили всё это:
дома, мосты, заводы и дворцы,
и в Диком поле - наши мертвецы
не улеглись широкими рядами
под звездами и ржавыми крестами.
И наш черед - за мерзлый чернозем,
за город, называемый Авдосом,
сражаться, и возможно, мы умрем.
Ты видел склянку с медным купоросом?
Вот здесь такое небо иногда,
и из траншеи, словно из колодца,
видна бывает некая звезда,
нет, я не знаю, как она зовется,
я чувствую смертельную усталость
и сам не видел, но другим являлась.
Одна звезда в четырнадцать лучей,
волшебная, как первое свиданье,
сияла им во глубине ночей
и исполняла каждое желанье.
Рассвет над промкой теплится едва,
никак моя не кончится простуда,
пусть каждый скажет главные слова
и пусть они исполнятся как чудо.
Я верю в то, что смерть не навсегда
и что воскреснут павшие герои,
и пусть горит волшебная звезда
над городом, разрушенным, как Троя.
по имени латинского поэта,
был местом, где пасли овец и коз,
пока мы не построили всё это:
дома, мосты, заводы и дворцы,
и в Диком поле - наши мертвецы
не улеглись широкими рядами
под звездами и ржавыми крестами.
И наш черед - за мерзлый чернозем,
за город, называемый Авдосом,
сражаться, и возможно, мы умрем.
Ты видел склянку с медным купоросом?
Вот здесь такое небо иногда,
и из траншеи, словно из колодца,
видна бывает некая звезда,
нет, я не знаю, как она зовется,
я чувствую смертельную усталость
и сам не видел, но другим являлась.
Одна звезда в четырнадцать лучей,
волшебная, как первое свиданье,
сияла им во глубине ночей
и исполняла каждое желанье.
Рассвет над промкой теплится едва,
никак моя не кончится простуда,
пусть каждый скажет главные слова
и пусть они исполнятся как чудо.
Я верю в то, что смерть не навсегда
и что воскреснут павшие герои,
и пусть горит волшебная звезда
над городом, разрушенным, как Троя.
Forwarded from Книги Дмитрия Мельникова
По поводу смерти Андрея Морозова.
Повторю один свой текст.
Это не только Мурзу.
Это нам всем.
То ли эпитафия, то ли эпиграф.
Понимающий – поймет.
"Это мой народ, моя армия, мой язык. Возможность выйти в поле, оглядеть эту неоглядную даль и выругаться счастливым русским крепким словцом.
Прямо проорать в пространство какую-нибудь матерную нежность.
И чувствовать, как снег в ответ - гладит тебя по лицу.
Как же я брошу все это? Где еще моей душе будут дарованы такие дары?!
Странную вещь скажу: биография - удел сумасшедших.
Будешь думать о комфорте для собственной задницы - считай, что у тебя нет судьбы.
С презрительным недоумением и даже некоторой жалостью смотрю я на убежавших и убегающих из страны.
Им недоступно самое главное, то, что лежит в основе каждой русской судьбы - священное безумие любви к Родине.
Еще раз - священное безумие любви к Родине.
И счастье быть причастным к историческому совершению великого - моего, нашего - народа.
Аминь."
Повторю один свой текст.
Это не только Мурзу.
Это нам всем.
То ли эпитафия, то ли эпиграф.
Понимающий – поймет.
"Это мой народ, моя армия, мой язык. Возможность выйти в поле, оглядеть эту неоглядную даль и выругаться счастливым русским крепким словцом.
Прямо проорать в пространство какую-нибудь матерную нежность.
И чувствовать, как снег в ответ - гладит тебя по лицу.
Как же я брошу все это? Где еще моей душе будут дарованы такие дары?!
Странную вещь скажу: биография - удел сумасшедших.
Будешь думать о комфорте для собственной задницы - считай, что у тебя нет судьбы.
С презрительным недоумением и даже некоторой жалостью смотрю я на убежавших и убегающих из страны.
Им недоступно самое главное, то, что лежит в основе каждой русской судьбы - священное безумие любви к Родине.
Еще раз - священное безумие любви к Родине.
И счастье быть причастным к историческому совершению великого - моего, нашего - народа.
Аминь."