Los vecinos

(El país puede ser cualquiera)

Представляешь - мы утром проснулись,
а их никого уже нет.
По ночам-то у нас так тихо, кошка пройдет - услышишь…
мыши? Какие мыши!
Луна в занавески глядит,
откуда-то музыка льется,
городские, видно, танцуют.
Пожелали им доброй ночи.
А наутро - пропал и след.

Двери отперты,
окна открыты,
дорожки подметены.
Велосипед и все прочее
составлено у стены.
Кастрюльки, тазы, кофейники вычищены - горят.
Ты знаешь, какие они аккуратные!
Наши, по крайней мере.
За всех-то, конечно, не поручусь.
Ну… мало ли что говорят.
Все разложено по коробочкам,
на каждой коробочке надпись:
кому - и слова благодарности.

И так приятно, так мило.
Записочка на столе,
не просто записка - открытка,
с цветами и тонкой каемочкой:

Дорогие наши соседи,
нам уже не пригодится,
а вы берите, пожалуйста.
Мы будем очень рады.
Лишь попросим вас: не забывайте
канарейке давать зерна
(непочатая банка на полке).

Почему не взяли птичку с собой?
Ну, детка, откуда ж я знаю.
Может быть, там, куда их увезли,
с канарейками запрещено.

Канареечка очень грустила,
пела печальные песни.
Мы отпустили ее на волю.
Птичка была так счастлива.
А зернышки скушали курочки -
ей, конечно, было не жалко.

Друг мой ложится спать.
Другу не спится.
Мыслей черный туман в голове
клубится, растет, толпится.
Как успокоить дрожь в ледяных руках?
Пойди-ка попробуй.
Как пережить чуму,
голод, чужую злобу?
Друг мой лежит без сна
в съемной чужой квартире,
в обледенелом мире
скоро настанет весна

На календарь глядит -
и все равно не верит.
У кошки болит, у собаки болит,
у птицы болит и зверя,
и у него болит.
Каждый шаг - сплошное мученье.
Не прилетит Айболит.
Нет облегченья.
Не принесет шоколад,
не уврачует раны.
Cellar door оказалась порталом в ад.
Неудивительно... странно...
Где-то кровать скрипит,
Нюкта любит Эреба.
Нечем дышать от обид
этой зимой.

А там, за бледно-лиловой каймой,
за тающей кромкой неба,
в промерзлом кусте ежевики
зарянка робко свистит,
потом начинает петь...
И смерть, ворча, отступает.
И жизнь побеждает смерть.
Неизвестным науке способом.
Но побеждает.

И друг мой сворачивается клубочком
И наконец засыпает...

В это время кончается ночь.
И весна наступает.

Если ты это читаешь,
значит, это тебе.

Если жизнь тебя нагнула,
если ранит и бомбит,
полюбуйся на манула,
как он толстенький сидит,
что за ушки, что за лапки,
что за круглые бока!
Он, конечно, тоже сволочь,
но существенно приятней
(человека)-мудака.

А когда наступает весна,
но при этом зима не уходит,
а напротив, сильнее заходит,
забирая из пальцев тепло,
и когда ледяная кора
нарастает на стенке в подъезде,
и скребет, как тоска при отъезде,
как не мытое долго стекло,
и когда только холод и пыль,
и ни смеха, ни травки зеленой,
только лампочки свет утомленной,
только холод и мертвые сны,
мой товарищ берет карандаш,
термос с чаем горячим ошую,
и, доставши тетрадь потайную,
пишет: март, двадцать третье. За дни,
что текут под моим наблюденьем,
мы все ближе к ее приближенью,
к наступленью Великой весны.

Некрополька

Бородень в карман засунув,
подогнув неловко ногу,
Карабас в чужом баркасе
отплывает в путь-дорогу,
у него глаза сверкают,
рот оболами набитый,
он не очень-то влезает
в это чертово корыто,
а вокруг него другие,
все садятся и садятся,
куклы, кошки, лисы, бесы,
плещут, призрачно теснятся,
у него носки в полоску,
лезет вата из халата,
за бортами корчат рожи
бесенята, бесенята
да луна торчит кусками,
как обугленный прожектор.
Он никто, ни папа карло,
ни партнер и ни директор.
"За проезд не забываем!" -
говорит водила злобно.
Он сует обол не глядя.
ща бы взвыть, да неудобно.
Был такой - да шишел-мышел,
груз истлевшего баркаса.

Эта полька - катабасис
карабаса-барабаса.

Вот идут за днями дни,
и они полны хуйни,
Потому что мир сорвался
и попутал берега.
Я хочу тебе сказать.
Если хочется орать,
и в истерике забиться,
и не видеть ни фига,
(Let's all sing together):

Отправляйтесь, гады, на xyй,
отправляйтесь, сyки, в aд,
и шахеды и ракеты
зaпиxните себе в зaд.
Отправляйтесь, cyки, строем
в недостроенный сортир
и там yмpитe, как герои,
от себя избaвив мир.

Люди ездят на трамвае,
Водят в садик малышей,
Рыбаки удят минтая,
Кошки кушают мышей,
Мудаки законы пишут,
Генералы жрут крупу,
в морозилке еле дышит
замороженное пу...
(Сantemos juntos):

Отправляйтесь, гады, в жопу,
убирайтесь, суки, нах.
и свои постановленья
на своих пишите лбах..
Зaстрeлитecь, дopoгиe,
выхoдите из oкнa,
чтоб вздохнула с облегченьем
вся страна - и не одна.

Мне не так уж много надо,
я мечтаю об одном,
чтобы ботоксного гада
объявили фонарем,
чтоб виceл он с кислой poжей,
oпpoкинув тaбypeт,
а в аду ему пригожин
жарил порцию котлет -
Из бобров, соловьев,
лошадей и медведёв!
(lomir zingen tsuzamen):

На севере и юге,
на западе с востоком
поем мы, как на празднике
единая семья:
Ой, как вы зaeбали!
Ой, как вы зaeбали,
Когда же вы нас избaвитe
от вас, от мyдaчья!

И когда однажды утром
встанет розовый рассвет
и случится в мире чудо:
Мы проснулись, а вы - нет,
то-то будет в мире праздник,
то-то будет хорошо!..
И, пожалуйста, у Тpaмпa
oстрый зaвopoт кишoк.
(Ni kantu kune):

Отправляйтесь, гады, на xyй,
отправляйтесь, сyки, в aд,
и шахеды и ракеты
зaпиxните себе в зaд.
Уходите как хотите,
превращайтесь в перегной,
Только бедную планету
не тяните за собой.

Любовь моя едет смотреть на птиц,
а птицы глядят на мою любовь,
на море, на ветки, травинки и все,
что может пойти на постройку гнезда.
Птицы, скажите мне, птицы, когда он кончится, этот мир?
Никогда! Никогда! Никогда.

Любовь моя, веник взяв и совок,
выметает мусор из всех углов,
моет посуду, сидит в кафе
и рисует все, что видит кругом.
Колокол, колокол, расскажи мне, будет ли хорошо?
Боммм! Боммм! Боммм!

Любовь моя песни поет по утрам,
про кофе, кошек и капибарр,
гуляет под деревом - и поет,
как будто бы до сих пор в раю.
Потом возвращается - и опять
идет этот мир отчищать, улучшать,
и биться над ним, и плакать над ним,
а птицы глядят на мою любовь
и о чем-то своём поют,
эти птицы-...

Знаешь, что было написано
на том золотом кольце,
которое передавали друг другу
по кругу, по кругу, по кругу
те люди, сидевшие
на золотом крыльце?
Не думаешь ли, что они просто так сидели,
типа вышли во двор отдохнуть после рабочей недели -
царь, царевич, король, королевич,
сапожник, портной,
сперва покурили, потом кофейку замутили,
потом и пивко,
и социальные игры,
в глухой телефон,
в бездомного зайца,
в разрывание грудью цепей,
а там и колечко-колечко
недалеко.
Так вот. Написано было одно:
"Не привязывайся".
И вправду не стоит.
Если привяжешься,
все равно не поможет.
Колечко-колечко возьмет человечка.
.и никто.
.ничего.
.с этим.
.поделать.
.не сможет.

Памяти Ники Налёты

Вот так была она да была,
любила, нервничала, пила,
ругалась, пела, закрыв глаза,
как лебедь среди коряг,
носила платья и сапоги,
вставала утром не с той ноги,
смурная хмурая стрекоза,
но знала, как жить в оттяг.

Не так уж много мы были с ней,
навскидку - несколько летних дней,
но это ей не мешало, ей
вообще не легко мешать.
Среди гардений, домов, гардин
она была как Гекльберри Фин,
плыла себе на своем плоту,
на прочее - наплевать.

С победным именем, налегке,
с бутылкой в сумке или в руке,
с улыбкой каменных дев-горгон
летела, что твой хамсин.
Держась за гнев, оседлав войну,
меняя влет за страной страну...
Покойся в мире, мой дикий друг.
Да встретит тебя Негасимый свет,
пусть там, где ты пребываешь сейчас,
будет вечного моря синь.

Когда мы были молоды,
красивы и легки,
хихикали без повода,
к реке бежали по воду,
хвощем с песочком чистили
от сажи котелки,
а по лугам зеленые сияли светляки.

А вот теперь мы старые,
грузнее на подъем,
и вина разудалые
не глядючи не пьем,
и призрачная молодость
летит, как сладкий дым,
крылом качает по ветру,
все кажется - соломенным,
а глянешь - так седым.

А мы сидим на бревнышке
глядим за окоем,
а море плещет волнами,
а гларусы, а дерево,
а небеса над Варною,
и вечер приближается,
и нас домой никто не ждет,
и где он, этот дом...

А светляки все светятся,
а мы поём, поём...

Песенка, услышанная на вокзале

Когда в первый раз История
пришла в наш крохотный дом,
тогда моя прапрабабушка
узнала про слово “погром”.
Парни с соседней улицы
явились щемить жидoв.
Это было время прогресса,
первых лампочек и поездов.

Когда второй раз История
явилась в ту же семью,
она выбрала безошибочно прадеда
и бабку троюродную.
Прадед ушел в солдаты,
красноармейцем стал.
А девку-мешочницу работчий класс
по кругу нaсилoвaл.

Это было время великих свершений,
строительства новой страны.
А мелкие люди в истории
не так чтобы очень нужны.

И всякий раз, как История
всходила на наш порог,
начиналось обычно такое,
что в общем-то не дай бог,
но Бог ничего тут не мог поделать,
он свет гасил, и вздыхал,
и после визита Истории
всем наскоро судьбы латал.

История ты, История,
нету тебе конца.
Но как бы нам жить, чтоб не видеть вблизи
твоего золотого лица.
История ты, история,
великая ты стезя.
вершат тебя, сyкy, да совершают,
и вывернуться нельзя...

Маленькая ночная глоссолалия

Мой приятель-обыватель,
мирный горожанин,
благолепного прихода
честный прихожанин,
вместе с милою своей,
матерью его детей,
проживает без хлопот,
а кругом Москва поет,
тает снег, приходит лето,
на концерт купив билеты,
отправляется в поход.

Хорошо спокойно спать,
ничего не слыша,
птицы весело летят
над высокой крышей,
бормотанье, тихий смех,
щекот ангельских утех,
песни углекислых фей
сикель-никель-соловей
на пружинке, на иголке,
на кремлевской синей елке
все быстрей, быстрей, быстрей,

Мы читали, мы читали
книжки без разбора.
Мы гуляли среди кучи
городского сора,
Немец-перец-колбаса,
ахтунг-море-паруса
алый-алый цвет зари,
кто не видел, не смотри,
ах, как сладко среди ночи
СО2 ноздрю щекочет,
милый, милый, повтори.

Что за праздник к нам идет,
с сахарной заливкой!
То котлеткою пахнёт,
то пюре на сливках.
то невиданный простор,
то веревка, то топор,
над рекою куст раки…
на кого ж ты нас поки…
приходи на нашу ёлк…
щёлк...

…в голове моей тяжесть воды, злополучье шагов,
лопухи и крапива за клубом, тепло гаражей,
углекислые феи каких-то московских прудов,
разговоры о главном, в помятой жестянке драже,
что казалось неважным, таким и осталось,
а что важным - неважно уже. Неважно уже…

Ты помнишь, тогда в Вавилоне,
во время Гражданской войны,
по стройке без касок бродили
мычащей Отчизны сыны
и верили: кто-то проснется,
и всем объяснит, и дадут
обещанные наградные
за их оговоренный труд,
из глины торчали соломки,
ослы надрывались, крича,
а мы собирали обломки
бракованного кирпича,
украдкой и целый таскали,
ну, ежели вдруг повезло,
и в целом без слов понимали.
Но нам это не помогло.
И ходим недружной гурьбою,
на меч невзирая и бич,
наследники спецсамостроя,
и носим, и носим с собою
родной, затвердевший от зноя,
великий саманный кирпич.

Умирает старая эмиграция,
на чужой земле, на кроватях чужих,
на хозяйских цветных простынях.
Их не помнит, вычеркнула из списков родная нация,
свет нездешний горит над ними,
и ангелы говорят на чужих языках,
и крылья свои над ложем распростирают,
и вздыхают: ну что ж тут поделаешь…
И ни слова не понимают.

Умирает старая эмиграция,
кто из города милого вырван был в никуда,
кто терпел до последнего, зубы сжав, без истерик,
кто волною случайной выброшен был на берег,
а свой ад нерасплесканным носит с собою всегда,
и сейчас, когда плоть почти уже невесома,
а разум больше не в силах хранить печать,
ад выходит наружу, как зримый привет из дома,
распространяется нервно-паралитическим газом
из кислородного концентратора,
и для беглого, для дезертира наступает время кричать.

И все дальше и дальше, все тише, почти неслышно,
безнадежный и бесконечный крик,
неотвязный,
как “беломора” удушливый дым.
И про детское бомбоубежище,
и про голод,
и про заплеванный дворик московский,
и про тех, кто по лестнице черной
поднимается ночью,
захватив понятых,
пока не к тебе, к другим.

Ад заходит в чужие комнаты,
сокрушительный, как деменция,
устремляя на беглеца
тупой оловянный взгляд.
В эмиграции умирает старая интеллигенция,
а работники адохранительных органов сидят напротив,
обмениваются замечаниями, листьями шелестят.

А за окнами ласточки,
липы цветут, грохочут трамваи,
продают черешню и яблоки,
на балконе сохнет белье.

Но приходит смерть.
И собою ад отстраняет.
И тишина наполняет комнату до краёв.
Ад ничего больше не может поделать:
сестра наша Смерть прекращает
любые страданья,
таково назначенье её.

И когда, утонув в цветах,
в белом гробе голубкой сизой
среди волн дешевого ладана
будет утлое тело лежать
в ожидании похорон,

в ледяные желтые пальцы
священник вложит
разрешающую молитву
как последнюю визу,
открытую
до конца времен и после конца времен.

Эх, была я раньше
девочкой хорошей,
а теперь я злая
загнанная лошадь.
По лугу с букетом
больше не хожу,
только ржу фальцетом,
кусаюсь и визжу.

Бегаю, лягаюсь,
фыркаю сердито.
Где были чулочки,
там теперь копыта.
Хочешь прокатиться
да шпорами в бока?
Съешь-ка лучше яблочко,
теплое пока.

Всё была прынцесса,
а теперь кобыла.
Ведьма семибатюшная
меня превратила,
Травы заварила,
чары навела.
Где ж ты, подколодная,
раньше-то была?

Ах ты, старая карга,
невеста упыря.
Что ж мы столько времени
потеряли зря?..

когда мы гуляли с улиткой
по синей вечерней заре,
она говорила мне кротко:
.-.- --- ---. . -. -..- -... --- ..-- ... -..- ..- -- . .-. . - -..- .-.-.-

По серой полоске асфальта
тянулся отчаянный след.
Я ей говорила: ..- .-.. .. - -.- .- -.-.--
-. --- ... -- . .-. - -..- -....- ..-.. - --- -... --- ...- .. .--- .--. .-. .. .-- . -

Слетала с ветвей шелковица,
усталые травы цвели,
июнь становился июлем
и медленно таял вдали,
мы шли по дорожке неспешной,
с улиткой беседы вели.
За гранью разумного мира
Мы шли...

Читаешь бывалоча книжку,
глотаешь за знаками знак
и думаешь: умный ты слишком,
а все же, наверно, дурак.
А автор все вьюжит да кружит,
соломой по крыше шуршит.
А книжка все хуже и хуже...
а лошадь горит и горит...

Бэкон говорит:
Люди объединяются речью.
Кошка говорит:
Л.ди объединяются миской.
Мысь говорит:
Царства объединяются древом.
Я говорю:
как вы меня за.бали!
кто опять написал в мои сандали?
Бэкон и мысь глядят на меня удивленно:
она — мифический персонаж.
Он — почтенный ученый...
И в самом деле, чего я...

Элегия

Тетерев сидит на верхушке березы,
тетерев роняет прегорькие слезы,
вот же ты, береза, бела, высока,
а срубят-распилят, так будешь доска.
кожа твоя нежная поляжет клоками,
оборвут сережки с зелеными листками,
как же мне, пернатому, жить да поживать,
когда тебя, бедную, придут убивать?

Тетерев прегорькие слезы роняет,
Тетереву белая береза отвечает,
словно тихий ветер листвой прошуршал:
˙vɐƍǝɐε ʁнǝw ‘ʚǝdǝɯǝɯ-ɯɐdƍ ‘ıqɯ ǝж ʞɐʞ

ГЕРОЙ И ОБЫВАТЕЛЬ

(гражданское стихотворение)

Герой сидит в глубокой жопе
в остатках лесополосы
его ничто не остановит
ни пограничник ни понос

Любой герой отлично знает
как должен действовать герой
он просто действует и точка
а все обязаны помочь

А если подлый обыватель
ему не хочет помогать
то он предатель хрен на блюде
и пусть подохнет навсегда

Герой готов себя потратить
и жизнь на подвиг променять
он все как надо подготовил
и вот уже последний бой

а мир раскинулся как шлюха
и хоть бы глазом посмотрел
и обыватели на кухне
решают сволочи кроссворд

...обидно...