Кенотаф
6.4K subscribers
468 photos
2 videos
432 links
Издание

Донаты: https://boosty.to/thecenotaph

Обратная связь:
@thecenotaphbot
[email protected]
Download Telegram
Несколько лет я пишу книгу, жанр которой сам определяю как полотно. В ней я рассказываю о десятых годах или, как я предпочитаю говорить, драме десятых. По сути это большой роман воспитания, написанный в модном нынче жанре автофикшн. Самому мне нравится думать, что это скорее большая эпопея с несколькими слоями повествования: о себе самом, взрослении и ошибках, о московской журналистско-активистской среде, о панораме народной жизни между Болотной и ковидом. Будет ли когда-нибудь полотно драмы десятых опубликовано, я не знаю, цели такой перед собой не ставлю.

Но сегодня наконец-то хочу самым преданным подписчикам «Кенотафа» презентовать несколько фрагментов из неё, которые складываются в эссе «Конец эпохи группы "Комсомольск"». В нём часто звучит слово «эпитафия», что и сообщает всему тексту настроение. Но к счастью, все герои эссе живы и здоровы, а вот хардкор уже нет.

Только для подписчиков «Кенотафа» на Boosty.

Фото: Андрей Золотов

#простаков
Прощайте, семидесятники

Чтобы начался новый день, сначала должно зайти солнце дня предыдущего. До утра доживают не все; эти полуночники уходят в час волка, окидывая мрачным взглядом предрассветные сумерки. О них — новая запись Егора Сенникова из цикла «Расходящиеся тропы».

Итак, с начала.

«Солнце светит одинаково всем, и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа чаще всего решается тенью, падающей на него от другого».

Это Пришвин, великий затворник, в «Корабельной роще» — своем последнем прижизненном произведении; работая, он уже понимает, что оно финальное. Вместе с женой в начале ноября они читают дневник Льва Толстого — записи, сделанные перед уходом:

«Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного „я“ и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий».

В том году на все события пала большая тень одного существа, чье сердце биться перестало — на радость и на ужас миллионам. 1953 год. Весна идет, весне дорогу! И гробу — в нем, со всей торжественностью несут на Красную площадь Сталина. В гробу проделано нечто вроде окошка, этакого иллюминатора — вождь и с того света хочет взглянуть на мир, который оставил. Столыпинские вагоны, кировские трактора, ленинские призывы, царицынские дни и сталинградские ночи, генеральские погоны, колхозные трактора, широкодержавные здравицы, гимназистские картузы, полевые, посевные, встречные, привечные… Хоронилась с ним целая эпоха, — и эхо выстрелов на Красной площади неслось по всей стране. Запах пороха и стали повиснет в воздухе ненадолго, но к концу месяца начнет потихоньку развеиваться.

И правильно.

Начинается новое время, которое унесет свежим порывом ветра многие вопросы, которыми задавались люди, считая их почти неразрешимыми. Все, нету их. Следующая эпоха, конечно, задаст новые — но не такие жестокие, бескомпромиссные, мрачные.

В будущее возьмут не всех. Есть и те, кто так долго прожил, что мелькающий впереди образ будущего, уже не хочет разглядывать, — да и не может. Им туда не дойти; остается доживать свой век и служить свидетелями зарождения грядущих событий.

10 марта 1953 года Бунин пишет своему близкому другу, писателю Марку Алданову:

«Вот наконец издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой, а лучше ли будет при этом животном, каком-то Маленкове и Берии? Сперва, вероятно, будут некоторое время обманывать кое-какими послаблениями, улучшениями».

Бунин уже тяжело болен, жить ему осталось всего ничего — он скончается в ноябре 1953 года, успев справить свой 83-й день рождения (Бунин был ровесником Ленина — интересно представить, какой была бы страна если бы тот тоже дожил до начала 1950-х). Больше тридцати лет назад он уехал из России, которая с тех пор для него жила лишь в воспоминаниях и рассказах. Так до конца и не освоивший французский язык, он жил в своем эмигрантском пузыре, сознательно не желая из него выходить, но не желая и возвращаться — ведь все равно жизнь в пузыре, пусть и другом. Нет пути обратно.

Перед смертью он читает Толстого — свой любимый роман «Воскресение».

«В третьем часу ночи» Бунин вскочил и «сел на постели с выражением. непередаваемого ужаса на лице. Он что-то хотел сказать, дернулся всем своим телом, и вдруг рот его странно разинулся».

В тысячах километрах от него в кремлевской больнице страдает от боли Михаил Пришвин. Он чувствует, что ему недолго осталось, но диагноза ему сразу не говорят; из больницы вскоре он переберется на дачу в Барвиху. Но даже на пороге смерти он следит за редактурой своей последней книги и продолжает духовную работу. Спрашивает:

«Может быть, того множества, называемого человечеством, вовсе и нет?»

Перед смертью он пишет:

«Деньки вчера и сегодня (на солнце -15°) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».

#сенников
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.

Сегодня — последние слова бывшего президента Югославии Слободана Милошевича, сказанные им в телефонном разговоре с женой из тюрьмы в Гааге.

#последние_слова

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Лолита Милявская, Ксения Собчак и Настя Ивлеева на «голой вечеринке» в техно-клубе «Мутабор», 20 декабря 2023 года.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Другое время, другие берега: символы и знаки

Переделкино. Нью-Йорк. Байконур. Осенью 1957 года пространство заполнено самыми разными сигналами и знаками, которые, в конце концов, накрывают собой все человечество. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников пытается уловить все, что пытаются сообщить люди в этих посланиях.

Бип. Бип. Бип.

Каждую треть секунды посылается сигнал. И его слышит весь мир. В октябре 1957 года Советский Союз запускает в космос первый искусственный спутник Земли.

И отправляет сигнал в вечность.

Той осенью было два человека, которые отправили в эфир сигнал, который расшифровывается до сих пор. И для этого это им даже не пришлось отправляться к звёздам — они сделали это прямо с письменного стола.

Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть!


Борис Пастернак той осенью доволен собой. Окончен тяжкий труд. И результат выпущен на волю. В начале 1958 года он выпивает с писателем (но в тот момент уже больше литературным чиновником) Константином Фединым и драматургом Всеволодом Ивановым. Федин надеется, что Пастернак будет перед ним каяться за выход «Доктора Живаго» за границей. А тот лишь слегка улыбается и говорит:

«Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья».

Пастернак нездоров. Зимой 1958 здоровье ухудшится, он будет лежать изможденный, друзья будут хлопотать о помощи; в Союзе Писателей сообщат, что он «недостоин того, чтобы лечиться в Кремлёвке». Чуковский, добившись приема у секретаря Микояна, устраивает писателя в больницу при ЦК. Подозрение на рак подтвердится довольно скоро.

Осень 1957 года утомила Пастернака — после того, как «Доктор Живаго» вышел в Италии, на писателя начался тяжелый накат. И сколько не читаешь об истории издания романа о кровавой круговерти первой половины XX века, невозможно отделаться от ощущения, что Борис Леонидович знал, что его ждет после того, как книга выйдет в печать. И все равно это сделал — потому что был уверен, что это его долг. И его наследие.

«Талант дается Богом только избранным, и человек, получивший его, не имеет права жить для своего удовольствия, а обязан всего себя подчинить труду, пусть даже каторжному».

Через океан от Пастернака уроженка Петербурга Алиса Розенбаум, оставшаяся в истории под псевдонимом Айн Рэнд, тоже отправляет в вечность результат своего многолетнего труда — роман «Атлант расправил плечи» выходит в свет в издательстве Random House. Алиса покинула Петроград в 1925 году; для Пастернака тот год был одним из самых депрессивных в жизни — тогда он остро осознал свою неуместность в новом советском мире. Но покидать его, в отличие от Алисы, не стал.

А Алиса идет своим путем в Америке, меняет имя, оттачивает свои взгляды — и в итоге дарит миру одну из главных утопий XX века, густо замешанную на Чернышевском — от Петербурга так легко не убежишь. И если Юрий Живаго ищет любви и покоя на просторах то рушащегося, то укрепляющегося государства, то Дагни Таггерт и Джон Голт, кажется, находят способ уничтожить государства раз и навсегда. Рэнд воспевает богатство, эгоизм, индивидуализм и несчастье — вот такой радикальный вариант ответа, на вопрос, заданный революцией 1917 года.

«Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей».

Пока два уроженца Российской империи упражняются с телеграммами в вечность, третий становится человеком года по версии журнала Time. Для Хрущёва — а речь о нем — год едва не стал роковым. В июне 1957 года он берет верх над противниками, которые сместили его с высшего поста — и на радостях отправляется в Ленинград: здесь с опозданием на 4 года отмечают 250-летие города.

Осенью ему уже будто ничего и не будет напоминать о неудачном перевороте. Он триумфатор, благодаря которому человечество вывело на орбиту спутник.

Сигнал расходится по космосу.

Бип. Бип. Бип.

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.

Сегодня — последние слова индийского мистика и гуру Мехера Бабы, произнесенные им 30 августа 1935 года — после чего он хранил молчание до самой смерти в 1969 году:

«Не волнуйтесь, будьте счастливы»

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
The Chameleons — Script of the Bridge (1983) — 5/5

«На мой вкус, лучшая пост-панк группа 80-х, а значит, за всю историю музыки. Вот так!» прочитал однажды я в ЖЖ, и подумал: «Ух, ты! У меня есть собрат!». Случилось это в мае 2011 года — The Chameleons я знал с сентября 2010-го, но этого короткого времени мне хватило, чтобы влюбиться в группу навсегда и не поменять своего мнения о ней.

Многие из нас проходили этот этап в те годы. Ого, Joy Division (моде на на них сильно поспособствовал фильм «Контроль» Антона Корбейна 2007 года), а за манчестерскими легендами тянулся уже весь классический британский пост-панк. У глубинного народа были дискотеки «Ретро FM», у __не таких как все__— last.fm и мода на __правильные 80-е,__ поддерживаемая бесконечными пиратскими архивами сети.

Ничуть не оспаривая величие Joy Division (а New Order и поныне моя любимая группа) всё-таки именно их неудачливые земляки The Chameleons — идеальный пост-панк в чистом виде, а значит, лучшая музыка на земле.

Наверняка у многих из вас есть музыкальная привязка к разным временам года. Дискография The Chameleons — для меня музыка, которая открывает осень. Когда в августе поднимаешь глаза к небу, то видишь, как по нему плывут темнеющие, уже вполне осенние облака. Над землёй разливается уставший золотистый воздух, как будто в нём разлили капельку йода. И ночи всё холоднее. В этот момент тебя пронизывает тревожность, смешанная с ощущением чего-то подступающего важного и неизбежного. Вот в эти моменты я всегда включаю Script of the Bridge.

А ещё личная история в сторону. В моё роковое лето 2020 года в Россию пришёл Spotify — согласно его статистике главная песня Swamp Thing с третьего альбома Strange Times 1986 года. До этого альбома я почти никогда не успевал дойти — десять лет гонял их дебютный Script of the Bridge по кругу. О, какое бодрящее чувство пробуждало во мне тогда эта музыка, когда я шёл по Ломоносовскому проспекту в абсолютной жизненной пустоте. Впрочем, это касается и всей музыки The Chameleons.

Если вы ждёте в этом тексте ответа, почему эта музыка производит такой эффект на меня, то не дождётесь — я не знаю. Но часто себя ловлю на мысли, что хочется жить уже ради того, чтобы иметь возможность слушать этот пост-панк. Не высшее ли это признание любого произведения искусства, которого только можно желать?

В 1987 году классический состав группы перестал существовать после смерти менеджера. А спустя лет пятнадцать в любви к группе стали признаваться Interpol и Editors, все те, с кем связано такое важное для моего поколения течение как пост-панк ревайвл. Но настоящее возвращение культовой группы затянулось ещё на двадцать лет — в этом году у The Chameleons в октябре выходит новый мини-альбом с оригинальным материалом после череды лайвов. Но я не уверен, что смогу его расслушать, ведь Script of the Bridge — единственная пластинка, которую я возьму на необитаемый остров.

Что ещё слушать у The Chameleons:
What Does Anything Mean? Basically (1985) — 5/5
Strange Times (1986) — 5/5

#простаков #альбомы_кеонтафа
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Участник издания «Кенотаф» Сергей Простаков делает селфи с книгой Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году», которое отправит другому участнику Егору Сенникову, сентябрь 2024 года.

***
Почти год назад великий книжный подвижник Михаил Мальцев в интервью «Кенотафу» книгой года назвал «Сомнамбулы». С тех пор Сергей Простаков ждал до осени, пока эту книгу не допечатают — первый тираж разлетелся моментально. И вот теперь книга прочитана — участники «Кенотафа» в восторге от неё. И поэтому решили на ближайшей неделе устроить небольшой спецпроект, посвящённый Первой Мировой и книге Кларка.

Что в программе? Традиционная рубрика «Судим по обложке». Каждый день — нечто среднее между цитатами и историческими эссе, один год войны — одна цитата. Сергей и Егор напишут свои размышления о тех великих событиях. На YouTube опубликуем большой разговор о «Сомнамбулах». А на Boosty выложим разговор о них же с секретным гостем. Постараемся ответить на вопросы: почему Первая Мировая до сих пор так для нас важна? И в чём магия исследования Кларка?

#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
О 1914 годе было сказано в российской поэзии очень много: и Гиппиус со своим «мы — дети страшных лет России», и Блок, наблюдавший как «петроградское небо мутилось дождем», и Маяковский, грустивший об «убитом немцами вечере», и Ахматова, различавшая в сладком запахе можжевельника, доносившемся от горящих лесов, прообраз будущего грандиозного пожара, который охватит весь мир.

Но особенно страшным предчувствием кажется рассказ Александра Грина «Повесть, оконченная благодаря пуле», опубликованный ещё в мае 1914 года. Действие происходит в «год войны», главный герой — романист по имени Коломб, который мучается от того, что не в силах закончить рассказ об анархисте-бомбисте и его возлюбленной. Отправившись на фронт, Коломб ранен «пруссаками» и пока истекает кровью, понимает действия своей героини, отказавшейся взрывать бомбу. Всего через пару месяцев Европа сама превратится то ли в бомбиста, то ли в писателя, умирающего на фронте. Но пока еще май и есть надежда, что страшные предсмертные прозрения останутся лишь на страницах журнала «Отечество».

«С глубоким изумлением, с заглушающей муки души радостью, Коломб увидел, при полном освещении мысли то, что так тщетно искал для героини неоконченной повести. Не теряя времени, он приступил к аналогии. Она, как и он, ожидает смерти; как он, желает покинуть жизнь в несовершенном ее виде. Как он — она человек касты; ему заменила живую жизнь привычка жить воображением; ей — идеология разрушения; для обоих люди были материалом, а не целью, и оба, сами не зная этого, совершали самоубийство».

«Повесть, оконченная благодаря пуле», Александр Грин, май 1914 года

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Продолжаем наш мини-спецпроект, посвящённый Первой Мировой войне, на который нас вдохновила книга австралийского историка Кристофера Кларка «Сомнамбулы». В сегодняшнем выпуске вашей любимой рубрики «Судим по обложке» её нет, но зато мы собрали классические труды по теме Великой войны.

Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.

#обложки_кенотафа #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Кто-то верил, что до Рождества все закончится. Кто-то с самого начала понимал, что речь идет о чем-то гораздо более страшном, грозном, что изменит все от начала и до конца. Кто-то поддался энтузиазму августа 1914 года и поверил в войну, как в добродетель. Или в шанс — на перемены, на революцию, на полный развал и стремительное переустройство. А кто-то войны испугался и спрятался в ментальном скиту, надеясь, что буря, бушующая за его стенами, простит его и помилует.

Игорь Северянин в первые военные месяцы решил не покидать пределов своего собственного царства, в котором он рассуждал о Бриндизи, мечтал о наполнении бокала вином, сочинял благодатные поэзы и ловил стремительных форелей в приветливой Миррэлии. В январе 1915 года он пишет «Увертюру» — произведение, которое и сегодня для многих и составляет представление о творчестве Северянина. Эмиграция, жизнь в межвоенной Эстонии — и смерть в Эстонии советской — это все потом. А пока:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!
Весь я в чём-то норвежском!
Весь я в чём-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!


#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
В четвёртом классе в школьной библиотеке я увидел её — советскую детскую энциклопедия. К тому моменту у меня уже состоялось знакомство с некоторыми томами «Аванты+», поэтому у советского конкурента из 1960-х годов просто не было шансов.

И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.

И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.

Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.

Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…

…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.

Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.

Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?

Царствие Небесное.

И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.

Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.

#простаков #WWI_кенотаф
Классик из будущего скажет, что любая война — тупик, сначала тупик, а потом катастрофа, которая всё равно заканчивается мирными переговорами. И главный антропологический закон заключается в том, что каждое новое поколение эту истину открывает заново.

На дворе 1916 год. И Великая война, её уже тогда так начали называть, ещё не дошла до стадии осмысления себя как тупика. Напротив, этот год грозный — все участники мирового конфликта ещё полны решимости тупика не допустить и выйти на грядущие мирные переговоры с сильных позиций. Немцы бросают под Верден сотни тысяч месяц за месяцем. Их напору не помешает даже Брусиловский прорыв, который поставит на грань катастрофы их дряхлеющего австро-венгерского союзника. Британцы идут в наступление длинной в несколько километров вдоль долины реки Сомма.

У всех великих битв 1916 года в общем-то один итог — тот самый тупик. Впрочем, стальная поступь истории рождает в тот год способ из него выйти. Британцы на Сомме показали первый танк — он ещё не способен изменить ход и содержание той войны, но главное оружие Второй Мировой, пересекшей великими наступлениями и отступлениями весь континент, уже родилось.

В тот год, и что отдельно поразительно, во Франции, истекающей кровью, решившей отправить в окопы всех своих мужчин, но заставить немцев вернуться на границы 1870 года, выходит страшный пацифистский роман. Это «Огонь» — Анри Барбюса. Автор в 1914 году поддался всеобщей патриотической истерии и ушёл добровольцем на фронт, уже в 1915 году после тяжёлого ранения был комиссован. В месяцы реабилитации он пишет текст, полный ярости и негодования, который станет одним из первых в череде натуралистических текстов о войне, цель которых уберечь будущие поколения от повторения катастрофы. Удивительное страшное время было: люди умирали от газов и шрапнели, но верили, что литература спасёт мир!

«Трах! Тах! Тах! Ббац! Ружейные выстрелы, канонада. Над нами везде треск или грохот — продолжительные раскаты или отдельные удары. Черная огненная гроза не стихает никогда, никогда. Уже больше пятнадцати месяцев, уже пятьсот дней в этом уголке мира перестрелка и бомбардировка идут непрестанно: с утра до вечера и с вечера до утра. Мы погребены в недрах поля вечной битвы; но словно тиканье домашних часов в былые времена — в почти легендарном прошлом, — этот грохот слышишь, только когда прислушаешься».

Анри Барбюс «Огонь», глава II «В земле»

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф
Он несет раненого товарища на себе из последних сил. Пытается подбодрить — то шуткой, то уверением, что ничего страшного не случилось, то приятным воспоминанием.

«Помнишь, как мы реквизировали гуся?»

Через страницу выяснится, что все это было напрасно: товарищ умер, его жизнь оборвал мелкий осколок. Еще через страницу умрет и герой, спасавший его.

Я закрою книгу и заплачу.

Это не вопрос знания; о том, что Первая мировая в принципе была, я знал, наверное, с детства. Но эмоционального ощущения ужаса всей этой многолетней кампании у меня не было до тех пор, пока мне в руки не попался небольшой томик, с картиной «Море мертвых» Пола Нэша на обложке. Я открыл книгу и пропал в ней.

«Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов».

Знакомиться с Первой мировой по чтению Ремарка — наверное, самый болезненный и эмоционально сложный способ, который может воспринять ребенок или подросток. Здесь нет многостраничного отстранения от предмета как у Форда Мэддокса Форда в «Конце парада», где, по сути, мировая война служит лишь фоном для истории краха английского дворянства, которая реально занимает автора. Это не Швейк — гениальная сатира Гашека не дает такого ощущения сопричастности, хотя, безусловно, учит пацифизму и презрению к военно-государственной бюрократии. Пожалуй, только «Прощай, оружие» Хэмингуэя может сравниться с Ремарком в способности перенести читателя прямиком в пекло — но ее я прочитал позже Ремарка.

«На Западном фронте без перемен» в подростковые годы я прочитал бессчетное количество раз. Чего в этом было больше? Желания вновь испытать сильные ощущения — ужас, тревогу, волнение? Надежды, что в этот раз все может закончиться как-то иначе? Попытки понять где и что пошло не так? Думаю, что все вместе — и что самое сильное достижение Ремарка состоит в том, что ему удалось показать такого героя, соотнести с которым может себя подавляющее большинство читателей романа в любые времена. Не просто обычный человек, но практически ребенок, вчерашний школьник, со скамьи шагнувший в окопы, поверивший взрослым, которые проповедовали ему о доблести патриота, о славе воина и о необходимости отдать жизнь за Родину.

Громкие абстрактные слова превратились в дым и все, что осталось — товарищеское окопное братство.

С тех пор Первая мировая для меня всегда стала главным образом катастрофы, которую может навлечь на себя человечество. Абсурдные поводы, мелочные устремления множества людей, соревнующихся за власть, деньги и влияние. Торжество механистического уничтожения миллионов человеческих жизней. Якобы благородные цели, которые в итоге приобретают вид шелковых платков, наброшенных сверху на пот, кровь, дерьмо и кишки.

И в этом магия этой книги. Сколько ты не прочитаешь потом серьезных и не очень работ про Первую мировую, не изучишь мемуары военных руководителей и обывателей, через каждую их фразу просвечивает реальность окопной жизни, которую никто из ее участников не выбирал и не желал. Петербургский, парижский или лондонский человек сидит вдали от этого безумия и пытается отвлечься. «Да, пожалуй хватит на сегодня газет», — говорит он приятелю и отправляется на поэтический вечер, в мюзик-холл, в кино… Да хоть бы и на благотворительный вечер в поддержку воинов. Все равно — его жизнь идет по накатанному мирным временем пути.

А жизнь человека, который несет на себе раненого товарища — нет.

И в этом трагическом разломе сгинули, прежде всего, не пэры и сэры, не четыре империи, и не аристократы, а миллионы обывателей, брошенных в огонь ради чужих фантазий.

#сенников #WWI_кенотаф