Путь страха: лирическое отступление №1
Следуя по расходящимся тропам за русскоязычными людьми, оказавшимися в разных мирах после войны и революции, Егор Сенников добрался до первого лирического отступления. Тонущий в Босфоре корабль, горящий партклуб, миражи и реальность, страх и ненависть.
Иногда случайности — вовсе не случайности.
В октябре 1921 года Никанор Савич, бывший депутат Государственной думы, а затем — участник Белого движения, пишет в дневнике:
«Сам Врангель переедет в Сербию. Вчера получилось известие, что итальянский пароход „Ллойд Трестино“, идя из Батуми, ударил „Лукулла“ в Босфоре».
На яхте «Лукулл» находилась ставка генерала Врангеля, там же проходили заседания Русского Совета; корабль стоял на берегу европейской части Стамбула — между Топхане и Долмабахче. Яхта затонула, погибли командир корабля и мичман, была утеряна казна и уничтожены документы, но сам Врангель выжил, так не был на корабле. Началось разбирательство: в курсе корабля «Адрия» (так на самом деле называлось протаранившее «Лукулл» судно) были странности — свидетели отмечали, что он как будто нацеливался именно на яхту Врангеля.
Расследование, которое провели англичане и французы, пришло к выводу, что имело место случайная авария, не имевшая целью атаку на Врангеля. Жизнь двинулась дальше: инцидент не был забыт, но и значения ему никто не придавал.
Шли годы — и спустя 10 лет в деле потопления «Лукулла» появилось имя: поэт Ходасевич вдруг удачно припомнил, что когда он жил в Берлине, то познакомился с поэтессой Еленой Ферарри: знакомой Горького и Шкловского (она упоминается в «Zoo, или Письма не о любви»). Стихи писала такие:
Золото кажется белым
На тёмном загаре рук.
Я не знаю, что с Вами сделаю,
Но сама — наверно, сгорю.
И вот Ходасевичу якобы сказал про нее Горький: «Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту». В начале 1920-х годов Ходасевич ничего не знал про «Лукулл», но прочитав заметку к десятилетию его гибели, все вспомнил и поделился историей.
Елена Феррари — интригующий персонаж. Анархистка, коммунистка, поэтесса, с биографией, прописанной пунктиром (а иногда растворяющейся в тумане). Знакомая итальянских футуристов, знающая несколько языков и колесящая по Европе и работающая на советскую разведку. Сегодня читает стихи в Риме, завтра кружится в танце в Берлине, в конце недели выпивает в парижском кафе с молодыми эмигрантами, а затем отсылает сообщения в Москву. Она ли организовала покушение на Врангеля? Была ли это выдумка Ходасевича? Была ли в этой истории правда? Или это ложное воспоминание, удачно упавшее на реальные обстоятельства?
В эти смутные годы в Европе таких людей много: пережившие крушение Первой мировой, взявшие в руки оружие, окунувшиеся в атмосферу перекраивающегося мира… Один из них — Виктор Ларионов. Петербуржец, военный моряк, недоучившийся юнкер, белоармеец, провоевавший на Юге России всю Гражданскую войну. В 1921 году — он в лагере Русской армии в Галлиполи; кто знает, может и услышал там о потоплении военной яхты «Лукулл». Но в Турции не задерживается, едет к родственникам в Финляндию.
Ларионов не желает врастать в эмигрантскую среду, а хочет продолжать сражение. Он готовится к скорой войне, становится членом подпольной организации генерала Кутепова, и стремится участвовать в акциях, как сейчас сказали бы, ДРГ — диверсионных вылазках на территорию Советского Союза.
Самая успешная входит в историю — в июне 1927 года группа во главе с Ларионовым нелегально пересекает советско-финскую границу — и организует взрыв в партклубе в Ленинграде на Мойке. Погибает 31 человек, рядовые партийцы. Группе Ларионова удается уйти — он потом будет служит в армии Власова в Смоленске, но переживет и эту войну. Доживет в Мюнхене до старости и оставит мемуары. В отличие от Феррари — ее расстреляли в конце 1930-х.
Затонувшая яхта. Взорванный клуб. Удары отчаяния и ярости. Ничего не меняющие. Но дым от них еще долго висит в воздухе.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Следуя по расходящимся тропам за русскоязычными людьми, оказавшимися в разных мирах после войны и революции, Егор Сенников добрался до первого лирического отступления. Тонущий в Босфоре корабль, горящий партклуб, миражи и реальность, страх и ненависть.
Иногда случайности — вовсе не случайности.
В октябре 1921 года Никанор Савич, бывший депутат Государственной думы, а затем — участник Белого движения, пишет в дневнике:
«Сам Врангель переедет в Сербию. Вчера получилось известие, что итальянский пароход „Ллойд Трестино“, идя из Батуми, ударил „Лукулла“ в Босфоре».
На яхте «Лукулл» находилась ставка генерала Врангеля, там же проходили заседания Русского Совета; корабль стоял на берегу европейской части Стамбула — между Топхане и Долмабахче. Яхта затонула, погибли командир корабля и мичман, была утеряна казна и уничтожены документы, но сам Врангель выжил, так не был на корабле. Началось разбирательство: в курсе корабля «Адрия» (так на самом деле называлось протаранившее «Лукулл» судно) были странности — свидетели отмечали, что он как будто нацеливался именно на яхту Врангеля.
Расследование, которое провели англичане и французы, пришло к выводу, что имело место случайная авария, не имевшая целью атаку на Врангеля. Жизнь двинулась дальше: инцидент не был забыт, но и значения ему никто не придавал.
Шли годы — и спустя 10 лет в деле потопления «Лукулла» появилось имя: поэт Ходасевич вдруг удачно припомнил, что когда он жил в Берлине, то познакомился с поэтессой Еленой Ферарри: знакомой Горького и Шкловского (она упоминается в «Zoo, или Письма не о любви»). Стихи писала такие:
Золото кажется белым
На тёмном загаре рук.
Я не знаю, что с Вами сделаю,
Но сама — наверно, сгорю.
И вот Ходасевичу якобы сказал про нее Горький: «Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту». В начале 1920-х годов Ходасевич ничего не знал про «Лукулл», но прочитав заметку к десятилетию его гибели, все вспомнил и поделился историей.
Елена Феррари — интригующий персонаж. Анархистка, коммунистка, поэтесса, с биографией, прописанной пунктиром (а иногда растворяющейся в тумане). Знакомая итальянских футуристов, знающая несколько языков и колесящая по Европе и работающая на советскую разведку. Сегодня читает стихи в Риме, завтра кружится в танце в Берлине, в конце недели выпивает в парижском кафе с молодыми эмигрантами, а затем отсылает сообщения в Москву. Она ли организовала покушение на Врангеля? Была ли это выдумка Ходасевича? Была ли в этой истории правда? Или это ложное воспоминание, удачно упавшее на реальные обстоятельства?
В эти смутные годы в Европе таких людей много: пережившие крушение Первой мировой, взявшие в руки оружие, окунувшиеся в атмосферу перекраивающегося мира… Один из них — Виктор Ларионов. Петербуржец, военный моряк, недоучившийся юнкер, белоармеец, провоевавший на Юге России всю Гражданскую войну. В 1921 году — он в лагере Русской армии в Галлиполи; кто знает, может и услышал там о потоплении военной яхты «Лукулл». Но в Турции не задерживается, едет к родственникам в Финляндию.
Ларионов не желает врастать в эмигрантскую среду, а хочет продолжать сражение. Он готовится к скорой войне, становится членом подпольной организации генерала Кутепова, и стремится участвовать в акциях, как сейчас сказали бы, ДРГ — диверсионных вылазках на территорию Советского Союза.
Самая успешная входит в историю — в июне 1927 года группа во главе с Ларионовым нелегально пересекает советско-финскую границу — и организует взрыв в партклубе в Ленинграде на Мойке. Погибает 31 человек, рядовые партийцы. Группе Ларионова удается уйти — он потом будет служит в армии Власова в Смоленске, но переживет и эту войну. Доживет в Мюнхене до старости и оставит мемуары. В отличие от Феррари — ее расстреляли в конце 1930-х.
Затонувшая яхта. Взорванный клуб. Удары отчаяния и ярости. Ничего не меняющие. Но дым от них еще долго висит в воздухе.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова сказанные югославским партизаном-коммунистом Степаном Филиповичем перед повешением.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова сказанные югославским партизаном-коммунистом Степаном Филиповичем перед повешением.
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Второй текст историка Алексея Стрижова об истории российского буддиста. На этот раз он рассказывает о малоизвестной попытке построить буддистскую теократию по образцу Тибета во время гражданской войны.
https://telegra.ph/Lubsan-Sandan-Cydenov-opyt-buddistskoj-teokratii-v-Sibiri-04-20
Это текст написан автором круга «Кенотафа». Если вы пишете и хотите быть услышанными, а в нашей интонации услышали и свой голос, давайте обсудим возможное сотрудничество. Пишите в бот @thecenotaphbot или на почту [email protected]. Ответим всем — может быть, не сразу, но обязательно.
#круг_кенотафа #стрижов
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
https://telegra.ph/Lubsan-Sandan-Cydenov-opyt-buddistskoj-teokratii-v-Sibiri-04-20
Это текст написан автором круга «Кенотафа». Если вы пишете и хотите быть услышанными, а в нашей интонации услышали и свой голос, давайте обсудим возможное сотрудничество. Пишите в бот @thecenotaphbot или на почту [email protected]. Ответим всем — может быть, не сразу, но обязательно.
#круг_кенотафа #стрижов
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Telegraph
Лубсан-Сандан Цыденов: опыт буддистской теократии в Сибири
Власть в Российской империи, власть в Советском Союзе и власть в Российской Федерации всегда объединяло непонимание буддизма как такового и специфики буддизма на подчиненной им территории. А российский буддизм всегда сильно отличался от «старших братьев»…
Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.
Джеймс Дин на заправке на своем серебристом Porsche 550 Spyder, который он называл «Маленький ублюдок», за несколько часов до смертельной аварии. 30 сентября 1955 года.
Фото: Corbis
#в_поисках_счастья
Джеймс Дин на заправке на своем серебристом Porsche 550 Spyder, который он называл «Маленький ублюдок», за несколько часов до смертельной аварии. 30 сентября 1955 года.
Фото: Corbis
#в_поисках_счастья
Laibach — Opus Dei (1987) — 5/5
Интересно, как будет по-словенски «зиганул»?
В наши дни, когда читаешь иных музыкальных критиков, сложно отделаться от мысли, что чувство юмора — поколенческая штука. Сейчас бы группа Laibach заведомо была невозможна по обе стороны линии соприкосновения. Нашлись бы те, кто принял сценический образ музыкантов за чистую монету, но ещё больше было бы тех, кого музыканты оскорбили. Впрочем, последних всегда было много, и поездка Laibach в Пхеньян в 2015 году стала поводом для не одной глубокомысленной колонки о том, что нельзя подыгрывать тоталитарному режиму и ехать туда, где творится ад.
Но пока до этого далеко. Мы с вами в Югославии восьмидесятых годов прошлого века. В начале десятилетия умер Иосип Броз Тито, к власти в Белграде приходят его наследники. И первое время кажется, что всё идёт по-прежнему, то есть по особому югославскому сценарию: страна научилась во времена Холодной войны держаться наособицу, быть партнёром для Запада и Востока, а заодно вести собственную успешную игру. Внутри же страны годами тянулось подобие управляемой «оттепели», не переходящей дозволенных границ. До поры до времени.
Музыканты из Laibach, живя в самой северной югославской республике Словения, на самом перекрёстке между германским, славянским и романским миром, между коммунизмом и капитализмом, между итальянским фашизмом, немецким нацизмом и коммунистическим тоталитаризмом, остро ощущали их диалектическую природу. Вектор группы: тоталитаризм — не эксцесс XX века, а антропологическое правило, его можно встретить и разоблачить везде. Но вместо воинствующего белого пальто они надели нацистский китель, на месте рун блистали супрематические кресты Малевича. Остроумное и глубокое решение.
Спустя много лет в другой части Европы в таком же запрещённом фильме «Капитан Волкогонов бежал» Натальи Меркуловой и Алексея Чупова о нашем 1937 годе целые кварталы Петербурга расписали Малевичем и Лисицким, а не Бродским и Герасимовым. Ну и правильно: русский авангард в деле строительство тоталитаризма поучаствовал уж точно не меньше.
В словенскую щель железного занавеса рано задули ветра больших перемен. И уже в 1986 году Laibach подписал британский лейбл Mute, где уже выпускали свои альбомы Depeche Mode и Einstürzende Neubauten. И в эту компанию экзотические словенцы вписались идеально.
Opus Dei 1987 года — эталон стиля группы. Единственное, что реально может человек противопоставить своему неумению жить с осознанной свободой, — это ирония. Во всяком случае, можно и нужно выстёбывать любую доктрину, которая требует к себе исключительно серьёзного отношения. Opus Dei тут до сих пор непревзойдённый образец искусства. В нём индастриал скрещивается чуть ли не со стендапом. Мастерская находка группы — каверы на актуальные поп-хиты. И если кавер на Life is Life известен, возможно, лучше оригинала, то вот версию One Vision группы Queen нужно ещё на пластинке постараться найти. Ещё один остроумный ход: у любого беззубого поп-хита всегда есть мрачная тёмная сторона. Как у любого благого начинания.
Собственно, с тех пор Laibach к своему творчеству не добавили ничего принципиально нового. Всё та же ирония, всё то же остроумие, вдумчивая отстранённость и вненаходимость на протяжении десятилетий. И это во времена, когда происходят геноциды, сохраняется гендерное и расовое неравенство, строится цифровой ГУЛАГ, происходит потепление климата, растёт число политзеков, и никто не донатит на благие дела. Почему Laibach до сих пор внятно не сформулировали своей концепции?!
Что ещё слушать у Laibach:
Let It Be (1988) — 4/5
Wat (2000) — 5/5
Spectre (2014) — 5/5
#альбомы_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Интересно, как будет по-словенски «зиганул»?
В наши дни, когда читаешь иных музыкальных критиков, сложно отделаться от мысли, что чувство юмора — поколенческая штука. Сейчас бы группа Laibach заведомо была невозможна по обе стороны линии соприкосновения. Нашлись бы те, кто принял сценический образ музыкантов за чистую монету, но ещё больше было бы тех, кого музыканты оскорбили. Впрочем, последних всегда было много, и поездка Laibach в Пхеньян в 2015 году стала поводом для не одной глубокомысленной колонки о том, что нельзя подыгрывать тоталитарному режиму и ехать туда, где творится ад.
Но пока до этого далеко. Мы с вами в Югославии восьмидесятых годов прошлого века. В начале десятилетия умер Иосип Броз Тито, к власти в Белграде приходят его наследники. И первое время кажется, что всё идёт по-прежнему, то есть по особому югославскому сценарию: страна научилась во времена Холодной войны держаться наособицу, быть партнёром для Запада и Востока, а заодно вести собственную успешную игру. Внутри же страны годами тянулось подобие управляемой «оттепели», не переходящей дозволенных границ. До поры до времени.
Музыканты из Laibach, живя в самой северной югославской республике Словения, на самом перекрёстке между германским, славянским и романским миром, между коммунизмом и капитализмом, между итальянским фашизмом, немецким нацизмом и коммунистическим тоталитаризмом, остро ощущали их диалектическую природу. Вектор группы: тоталитаризм — не эксцесс XX века, а антропологическое правило, его можно встретить и разоблачить везде. Но вместо воинствующего белого пальто они надели нацистский китель, на месте рун блистали супрематические кресты Малевича. Остроумное и глубокое решение.
Спустя много лет в другой части Европы в таком же запрещённом фильме «Капитан Волкогонов бежал» Натальи Меркуловой и Алексея Чупова о нашем 1937 годе целые кварталы Петербурга расписали Малевичем и Лисицким, а не Бродским и Герасимовым. Ну и правильно: русский авангард в деле строительство тоталитаризма поучаствовал уж точно не меньше.
В словенскую щель железного занавеса рано задули ветра больших перемен. И уже в 1986 году Laibach подписал британский лейбл Mute, где уже выпускали свои альбомы Depeche Mode и Einstürzende Neubauten. И в эту компанию экзотические словенцы вписались идеально.
Opus Dei 1987 года — эталон стиля группы. Единственное, что реально может человек противопоставить своему неумению жить с осознанной свободой, — это ирония. Во всяком случае, можно и нужно выстёбывать любую доктрину, которая требует к себе исключительно серьёзного отношения. Opus Dei тут до сих пор непревзойдённый образец искусства. В нём индастриал скрещивается чуть ли не со стендапом. Мастерская находка группы — каверы на актуальные поп-хиты. И если кавер на Life is Life известен, возможно, лучше оригинала, то вот версию One Vision группы Queen нужно ещё на пластинке постараться найти. Ещё один остроумный ход: у любого беззубого поп-хита всегда есть мрачная тёмная сторона. Как у любого благого начинания.
Собственно, с тех пор Laibach к своему творчеству не добавили ничего принципиально нового. Всё та же ирония, всё то же остроумие, вдумчивая отстранённость и вненаходимость на протяжении десятилетий. И это во времена, когда происходят геноциды, сохраняется гендерное и расовое неравенство, строится цифровой ГУЛАГ, происходит потепление климата, растёт число политзеков, и никто не донатит на благие дела. Почему Laibach до сих пор внятно не сформулировали своей концепции?!
Что ещё слушать у Laibach:
Let It Be (1988) — 4/5
Wat (2000) — 5/5
Spectre (2014) — 5/5
#альбомы_кенотафа #простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Премьера новой сверхрубрики на «Кенотафе». Участники проекта Константин Сперанский и Антон Секисов запускают цикл неторопливых бесед «Ординарные товарищи». Первый из них посвящён главному литературному небожителю Владимиру Набокову. О нём мы поговорили с петербургским поэтом, денди и преданным фэном ВВ Лёхой Никоновым
https://youtu.be/2b3xrma1Ih4
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
https://youtu.be/2b3xrma1Ih4
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
YouTube
Никонов, Секисов, Сперанский ловили Набокова и не поймали. Ординарные товарищи #1
Участники «Кенотафа» Константин Сперанский и Антон Секисов запускают цикл неторопливых бесед «Ординарные товарищи». Первая из них посвящена главному литературному небожителю Владимиру Набокову. О нём мы поговорили с петербургским поэтом, денди и преданным…
А мы продолжаем исследование аудитории издания «Кенотаф». На этот раз мы спрашиваем о ваших предпочтениях в медиа и в потреблении контента в Интернете. Эта анкета займёт 10-15 минут.
https://forms.gle/SStisy7kwbxMmh5A6
И да, будет ещё третья часть.
Спасибо за ваши время, ответы и вдохновение!
https://forms.gle/SStisy7kwbxMmh5A6
И да, будет ещё третья часть.
Спасибо за ваши время, ответы и вдохновение!
В очередном выпуске цикла Егора Сенникова «Люди и годы» пойдет разговор о вещах эфемерных, но в то же время весьма важных: о встречах на страницах книг с людьми, которых нельзя увидеть.
Важно помнить — этих людей никогда не существовало. Они глядели на меня с глянцевых страниц британских учебников английского, болтали друг с другом, взрослели… И давали пример жизни, которая была столь же фантастическая, сколько и реальная.
Оговорюсь сразу — я не знаю, как обстояло дело с изучением английского не в Петербурге в нулевые годы. Весьма вероятно, что таким же образом, как и в Петербурге: но тут мне просто нечего сказать; мой опыт явно не универсален. Но пользуясь правом на субъективность, поговорю о своих приключениях с английским языком.
Английский я учил еще до школы, но какие там были у меня учебники — не скажу. Не помню. Вспоминается, как в 1998 году выводил на листе бумаги слово «yacht», но совершил ненужные ошибки, и оно у меня превратилось в какое-то английское сверхслово «yachght». Уже тогда слушал разные англоязычные песни — от арий из оперы Эндрю Ллойд Уэббера Jesus Christ Superstar до «Белого альбома» The Beatles. Но понимал ли что-то? Ну так, чуть-чуть.
В школе же первый учебник, который меня встретил, — это знаменитый труд Верещагиной и Притыкиной; желтый учебник с какой-то масонской обложкой: разноцветные полукубы, выставленные в пирамиду. PROSVESHCHENIYE PUBLISHERS, — сообщала обложка.
Hello, my friend from Great Britain!
My name is Ann. I am from Russia. I’ve got mother, a father, and a grandfather. I’ve got a brother and a sister. I’m a pupil. My brother and sister are not pupils. They’ve got many toys. They like to play with the toys. We’ve got a dog. His name is Spot. My brother likes to play with Spot. We’ve got a cat. Her name is Pussy.
В средней школе я учил уже четыре языка, но в память лучше всего врезались британские учебники английского. И дело было не в том, как там подавалась грамматика или вокабуляр: в каждом уроке была небольшая сценка с постоянными героями учебника. Такой комикс-раскадровка, как будто из некоего несуществующего ситкома на СТС: группа из нескольких друзей общается, учится, путешествует, дружит, ссорится — словом, живет и дает жить другим.
И это было гениальной стратегией создателей этого учебника. Да, конечно, интересно было читать тексты на тему того, как правильно выбирать отель (из этих уроков я узнал, что в Англии отель с «central heating» считается чем-то необычным и чуть ли не добавляет звезду на вывеску), выдуманные рецензии на фильм «Семь дней в Тибете» (”Brad Pitt — the Man”, — сообщал заголовок) или выяснять, что у молодых британцев (по крайней мере, в учебнике) есть традиция брать gap year и отправляться в путешествие по миру — этакий аналог Гранд-тура. Это будоражило, удивляло, заставляло сравнивать свою реальность с учебниковой — и мечтать о чем-то. В школе же я прочитаю «Волхва» Фаулза — и узнаю о том, какие фантазии вызывали у некоторых традиция gap year — роман этот навсегда поселится в моей памяти.
Но главное — там были вот эти выдуманные герои. Ты знакомился с ними, следил за их жизнью и, в конечном итоге, начинал себя чувствовать одним из них. Ни в одном из других языковых учебников школьной поры, будь то французский, немецкий или латынь, я не видел такой изобретательности в подаче материала. Герои поселялись у тебя в голове, ты задумывался о том, что с ними будет дальше, и примерял на себя разные роли, которые принимали на себя персонажи. Здесь ты учился мириться с друзьями после ссоры, наблюдал за первыми опытами поисков работы и размышлениями о том, как надо сепарироваться от родителей. И мотал на ус — виртуальный, как и герои учебника.
Этих людей никогда не было. Но они всегда со мной будут. Писал ли я тексты на английском, общался ли с новыми людьми, читал ли новые книги — я всегда вспоминал, что в моем языке есть частица этих выдуманных героев.
И я им признателен.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Важно помнить — этих людей никогда не существовало. Они глядели на меня с глянцевых страниц британских учебников английского, болтали друг с другом, взрослели… И давали пример жизни, которая была столь же фантастическая, сколько и реальная.
Оговорюсь сразу — я не знаю, как обстояло дело с изучением английского не в Петербурге в нулевые годы. Весьма вероятно, что таким же образом, как и в Петербурге: но тут мне просто нечего сказать; мой опыт явно не универсален. Но пользуясь правом на субъективность, поговорю о своих приключениях с английским языком.
Английский я учил еще до школы, но какие там были у меня учебники — не скажу. Не помню. Вспоминается, как в 1998 году выводил на листе бумаги слово «yacht», но совершил ненужные ошибки, и оно у меня превратилось в какое-то английское сверхслово «yachght». Уже тогда слушал разные англоязычные песни — от арий из оперы Эндрю Ллойд Уэббера Jesus Christ Superstar до «Белого альбома» The Beatles. Но понимал ли что-то? Ну так, чуть-чуть.
В школе же первый учебник, который меня встретил, — это знаменитый труд Верещагиной и Притыкиной; желтый учебник с какой-то масонской обложкой: разноцветные полукубы, выставленные в пирамиду. PROSVESHCHENIYE PUBLISHERS, — сообщала обложка.
Hello, my friend from Great Britain!
My name is Ann. I am from Russia. I’ve got mother, a father, and a grandfather. I’ve got a brother and a sister. I’m a pupil. My brother and sister are not pupils. They’ve got many toys. They like to play with the toys. We’ve got a dog. His name is Spot. My brother likes to play with Spot. We’ve got a cat. Her name is Pussy.
В средней школе я учил уже четыре языка, но в память лучше всего врезались британские учебники английского. И дело было не в том, как там подавалась грамматика или вокабуляр: в каждом уроке была небольшая сценка с постоянными героями учебника. Такой комикс-раскадровка, как будто из некоего несуществующего ситкома на СТС: группа из нескольких друзей общается, учится, путешествует, дружит, ссорится — словом, живет и дает жить другим.
И это было гениальной стратегией создателей этого учебника. Да, конечно, интересно было читать тексты на тему того, как правильно выбирать отель (из этих уроков я узнал, что в Англии отель с «central heating» считается чем-то необычным и чуть ли не добавляет звезду на вывеску), выдуманные рецензии на фильм «Семь дней в Тибете» (”Brad Pitt — the Man”, — сообщал заголовок) или выяснять, что у молодых британцев (по крайней мере, в учебнике) есть традиция брать gap year и отправляться в путешествие по миру — этакий аналог Гранд-тура. Это будоражило, удивляло, заставляло сравнивать свою реальность с учебниковой — и мечтать о чем-то. В школе же я прочитаю «Волхва» Фаулза — и узнаю о том, какие фантазии вызывали у некоторых традиция gap year — роман этот навсегда поселится в моей памяти.
Но главное — там были вот эти выдуманные герои. Ты знакомился с ними, следил за их жизнью и, в конечном итоге, начинал себя чувствовать одним из них. Ни в одном из других языковых учебников школьной поры, будь то французский, немецкий или латынь, я не видел такой изобретательности в подаче материала. Герои поселялись у тебя в голове, ты задумывался о том, что с ними будет дальше, и примерял на себя разные роли, которые принимали на себя персонажи. Здесь ты учился мириться с друзьями после ссоры, наблюдал за первыми опытами поисков работы и размышлениями о том, как надо сепарироваться от родителей. И мотал на ус — виртуальный, как и герои учебника.
Этих людей никогда не было. Но они всегда со мной будут. Писал ли я тексты на английском, общался ли с новыми людьми, читал ли новые книги — я всегда вспоминал, что в моем языке есть частица этих выдуманных героев.
И я им признателен.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«Подшивка к личному делу» Сергея Простакова приближается к финалу. И сегодня он вспоминает Esquire Филиппа Бахтина, который приблизил его к выбору журналистской карьеры.
Год назад буквально в эти дни мы с Секисовым обзванивали друзей: после долгих растерянных размышлений, продлившихся год с лишним, мы решили запустить медиа, которого, как казалось, не хватает нам самим и горстке наших знакомых.
Тогда, в апреле 2023 года, оно называлось «Бахтин». Тут была вилка смыслов. С одной стороны, великий Михаил Бахтин с его исследованиями Рабле и Достоевского. А с другой, конечно, Филипп Бахтин — первый многолетний главный редактор русского Esquire. Нам хотелось отдать должное журналу, который сильнейшим образом сформировал наши представления о том, каким должно быть хорошее медиа на русском языке, в канун старта наших журналистских и редакторских карьер.
В итоге мы стали называться «Кенотаф», но отношение к тому, что делал Филипп Бахтин со своей командой, осталось прежним.
Когда я вспоминал глянец моего студенчества, то специально умолчал об Esquire — он стоял особняком и был вообще ни на что не похож. Чтение этого журнала была особым опытом. Тут сходилось всё: форма, содержание, интонация. Идеальный журнал!
Бахтинский Esquire отличался от остальных глянцевых журналов пропорциями. Как бы это выразиться, ближе к кирпичу, чем к плите — толстый корешок и очень плотная бумага. А уж содержание! Это был аттракцион: каждый раз, когда мы открывали журнал, то с замиранием сердца ждали, как же сегодня будет оформлено оглавление, какие правила жизни произнесут неочевидные персонажи, какой крупный учёный напишет для журнала колонку о чём-то очень приземлённом, какая необычная фотогалерея будет в журнале, и какой артефакт будет спрятан на последней странице…
Кстати, да, я пишу «мы», потому что, по моим субъективным ощущениям, журнал, быть может, единственный за эпоху в своей категории, смог собрать комьюнити верных читателей, которые опознавали друг друга по толстым корешкам в метро, смеялись с тонкого и одновременно злого юмора, и мечтали, чтобы кто-нибудь их так же крупным планом когда-нибудь снял, как на обложку Esquire. (Замечу, что и политическая интонация того Esquire была очень дальновидной.)
Мой общежитский сосед Тимофей в любви к бахтинскому Esquire дошёл до того, что решился выписывать журнал. Ему было важно, чтобы он приходил именно в почтовый ящик к родителям в его родном городке на 101 километре.
Я же просто покупал журнал, и чем дальше, тем регулярнее. Очевидно, взрослел, становился взыскательнее, умнее и независимее. Пик чтения — самое начало десятых годов.
2011 год. Новость из октябрьского с Томом Йорком на обложке Esquire застала врасплох: Филипп Бахтин уходил из журнала. Я сейчас очень серьёзно отношусь к тому, что Христос называл «знамениями времён», а тогда не считал. Уход Бахтина был из знамений — эпохи менялись в личной и общественной жизни. Бахтин сделал это в идеальный момент времени, успев если не взрастить, то активнейшим образом поучаствовать в формировании взглядов поколения россиян, жизнь и мнения которого во многом будут формировать историческое напряжение десятых годов.
Да, Бахтин покинул своё главредство вовремя, ушёл, так сказать, на пике. Но за ним остался огромный миф «бахтинского Esquire» — идея умного глянца, которая и в нашу безбумажную эпоху продолжает тревожить умы.
И напоследок. Я в целом согласен с теми наблюдателями, кто считает, что эпоха Сергея Минаева в истории журнала не менее значимая, чем бахтинская, потому что он пытался делать свой журнал, не похожий на то, что делал его предшественник. Был Бахтин, и был Минаев — остальное между. Разница между ними стилистическая, но принципиальная. «Бахтин» был про надежду и независимость, а «Минаев» про то, что нужно же как-то жить, несмотря на. Первый остался легендой, второй не пережил той самой жизни.
#простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Год назад буквально в эти дни мы с Секисовым обзванивали друзей: после долгих растерянных размышлений, продлившихся год с лишним, мы решили запустить медиа, которого, как казалось, не хватает нам самим и горстке наших знакомых.
Тогда, в апреле 2023 года, оно называлось «Бахтин». Тут была вилка смыслов. С одной стороны, великий Михаил Бахтин с его исследованиями Рабле и Достоевского. А с другой, конечно, Филипп Бахтин — первый многолетний главный редактор русского Esquire. Нам хотелось отдать должное журналу, который сильнейшим образом сформировал наши представления о том, каким должно быть хорошее медиа на русском языке, в канун старта наших журналистских и редакторских карьер.
В итоге мы стали называться «Кенотаф», но отношение к тому, что делал Филипп Бахтин со своей командой, осталось прежним.
Когда я вспоминал глянец моего студенчества, то специально умолчал об Esquire — он стоял особняком и был вообще ни на что не похож. Чтение этого журнала была особым опытом. Тут сходилось всё: форма, содержание, интонация. Идеальный журнал!
Бахтинский Esquire отличался от остальных глянцевых журналов пропорциями. Как бы это выразиться, ближе к кирпичу, чем к плите — толстый корешок и очень плотная бумага. А уж содержание! Это был аттракцион: каждый раз, когда мы открывали журнал, то с замиранием сердца ждали, как же сегодня будет оформлено оглавление, какие правила жизни произнесут неочевидные персонажи, какой крупный учёный напишет для журнала колонку о чём-то очень приземлённом, какая необычная фотогалерея будет в журнале, и какой артефакт будет спрятан на последней странице…
Кстати, да, я пишу «мы», потому что, по моим субъективным ощущениям, журнал, быть может, единственный за эпоху в своей категории, смог собрать комьюнити верных читателей, которые опознавали друг друга по толстым корешкам в метро, смеялись с тонкого и одновременно злого юмора, и мечтали, чтобы кто-нибудь их так же крупным планом когда-нибудь снял, как на обложку Esquire. (Замечу, что и политическая интонация того Esquire была очень дальновидной.)
Мой общежитский сосед Тимофей в любви к бахтинскому Esquire дошёл до того, что решился выписывать журнал. Ему было важно, чтобы он приходил именно в почтовый ящик к родителям в его родном городке на 101 километре.
Я же просто покупал журнал, и чем дальше, тем регулярнее. Очевидно, взрослел, становился взыскательнее, умнее и независимее. Пик чтения — самое начало десятых годов.
2011 год. Новость из октябрьского с Томом Йорком на обложке Esquire застала врасплох: Филипп Бахтин уходил из журнала. Я сейчас очень серьёзно отношусь к тому, что Христос называл «знамениями времён», а тогда не считал. Уход Бахтина был из знамений — эпохи менялись в личной и общественной жизни. Бахтин сделал это в идеальный момент времени, успев если не взрастить, то активнейшим образом поучаствовать в формировании взглядов поколения россиян, жизнь и мнения которого во многом будут формировать историческое напряжение десятых годов.
Да, Бахтин покинул своё главредство вовремя, ушёл, так сказать, на пике. Но за ним остался огромный миф «бахтинского Esquire» — идея умного глянца, которая и в нашу безбумажную эпоху продолжает тревожить умы.
И напоследок. Я в целом согласен с теми наблюдателями, кто считает, что эпоха Сергея Минаева в истории журнала не менее значимая, чем бахтинская, потому что он пытался делать свой журнал, не похожий на то, что делал его предшественник. Был Бахтин, и был Минаев — остальное между. Разница между ними стилистическая, но принципиальная. «Бахтин» был про надежду и независимость, а «Минаев» про то, что нужно же как-то жить, несмотря на. Первый остался легендой, второй не пережил той самой жизни.
#простаков
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Напоминаем, что мы проводим масштабное исследование вас — наших читателей. И на этой неделе спрашиваем о том, как вы потребляете контент в интернете.
Вопросы анонимны, контактные данные не собираются. А нам будет очень полезно, если вы потратите на эту анкету десять минут. Спасибо!
Вопросы анонимны, контактные данные не собираются. А нам будет очень полезно, если вы потратите на эту анкету десять минут. Спасибо!
На той стороне
Южная весна в тени пальм, в окружении деревьев, ароматных цветов — и холодная московская, с еще не растаявшим снегом и холодным воздухом. На дворе 1930 год, Егор Сенников идет по следам людей на расходящихся тропах. Сегодня — два героя, отколовшиеся от гигантского айсберга и устремившиеся вдаль.
Кто не любит хороших шуток?
«Арестъ Л. Троцкаго въ Парижѣ!» — удивительный заголовок в эмигрантской парижской газете «Иллюстрированная Россия». Статья сопровождается фотографиями; дескать, мятежный революционер пытался нелегально проникнуть во Францию, куда ему не дают визу, но был задержан на Лионском вокзале — и теперь его будут экстрадировать в Константинополь.
Выдумка? Конечно. Фотографии — монтаж, а вся статья — первоапрельская шутка эмигрантской газеты (в том же номере — статья-розыгрыш: «Объединение русской эмиграции»). В апреле 1930 года, впрочем, в Париже встречаются коммунисты-сторонники Троцкого и основывают Международную левую оппозицию, будущий Четвертый интернационал.
Тишина. Густой и теплый воздух. Изысканность и простота небольших отелей и санаториев. Улицы почти пусты. Шум волн. На остров Принкипо раньше ссылали знатных особ, принцев — отсюда и название; лишь потом место стало превращаться в курорт. Летом 1929 года путем принцев прошел революционер Лев Троцкий.
Остров Принкипо (сейчас Бююкада) — крупнейший из Принцевых островов, находящихся в Мраморном море недалеко от Стамбула. Троцкий, высланный из СССР, обретает здесь, как он пишет, «в турецкой глуши», возможность и время для активной творческой работы. Вилла, на которой жил Троцкий, сейчас разрушена и заброшена; тишину вокруг нее нарушают лишь лай собак и разговоры русскоязычных туристов. Здание расположено близко к берегу — и легко себе представить, как Троцкий, стоя на балконе, вглядывается в тревожные волны и думает, думает, думает…
Эмигрант поневоле, он использует любую возможность для работы и политической борьбы. На Принкипо он стремительно дописывает свои мемуары, начатые в Алма-Ате; они сразу становятся мировым бестселлером. Он садится писать «Историю русской революции», руководит выпуском парижского троцкистского издания, встречается с соратниками. В тиши и спокойствии ссылки на Принкипо, он надеется выковать новое коммунистическое движение и победить своего архиврага — Сталина. Это его атмосфера — он привычен и к ссылкам, и к эмиграции (в отличие от парижских русских, предающихся бесплодным мечтаниям о возвращении в прошлое). Он, осколок революции, прокладывает новый курс.
«Около 11 утра позвонили: в 10.17 застрелился Маяковский. Пришел в ужас. Потом на секунду; сегодня по старому стилю — 1 апреля, не шутка ли? — Нет, не шутка. Ужас. Позвонил Демьяну [Бедному] — проверить.
— Да, было три поэта — теперь я один остался».
Это пишет приятель и конфидент Демьяна Бедного Михаил Презент. А за семь лет до того о Маяковском писал Троцкий:
«Маяковский атлетствует на арене слова и иногда делает поистине чудеса, но сплошь и рядом с героическим напряжением подымает заведомо пустые гири».
В середине апреля 1930 года революционный поэт выкинул свой последний трюк — прострелил себе сердце в комнате в Лубянском проезде. Он тоже откололся от тела: поэт-попутчик, набивавшийся советской власти в друзья, никому не нужен — его топчет официальная пресса, критики громят его наглую персональную выставку, его покровители уходят из власти или из жизни. Хотя в предсмертных письмах поэт просить не судачить о его кончине, Москва полнится слухами: обсуждают, как Маяковский приходил к Катаеву, встречался с любовницей Полонской, с Яншиным…
Утром 14 апреля из его комнаты раздался выстрел. Еще один осколок революции утонул в море жизни.
На следующий день «Правда» пишет о поэте на предпоследней странице, публикует некролог, заметку Бедного «Чудовищно. Непонятно» и предает печати предсмертные стихи.
Холодной московской весной траурная процессия тянется к крематорию в Донском монастыре. За гробом несут один венок — железный. «Железному поэту — железный венок».
Шутки в сторону.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Южная весна в тени пальм, в окружении деревьев, ароматных цветов — и холодная московская, с еще не растаявшим снегом и холодным воздухом. На дворе 1930 год, Егор Сенников идет по следам людей на расходящихся тропах. Сегодня — два героя, отколовшиеся от гигантского айсберга и устремившиеся вдаль.
Кто не любит хороших шуток?
«Арестъ Л. Троцкаго въ Парижѣ!» — удивительный заголовок в эмигрантской парижской газете «Иллюстрированная Россия». Статья сопровождается фотографиями; дескать, мятежный революционер пытался нелегально проникнуть во Францию, куда ему не дают визу, но был задержан на Лионском вокзале — и теперь его будут экстрадировать в Константинополь.
Выдумка? Конечно. Фотографии — монтаж, а вся статья — первоапрельская шутка эмигрантской газеты (в том же номере — статья-розыгрыш: «Объединение русской эмиграции»). В апреле 1930 года, впрочем, в Париже встречаются коммунисты-сторонники Троцкого и основывают Международную левую оппозицию, будущий Четвертый интернационал.
Тишина. Густой и теплый воздух. Изысканность и простота небольших отелей и санаториев. Улицы почти пусты. Шум волн. На остров Принкипо раньше ссылали знатных особ, принцев — отсюда и название; лишь потом место стало превращаться в курорт. Летом 1929 года путем принцев прошел революционер Лев Троцкий.
Остров Принкипо (сейчас Бююкада) — крупнейший из Принцевых островов, находящихся в Мраморном море недалеко от Стамбула. Троцкий, высланный из СССР, обретает здесь, как он пишет, «в турецкой глуши», возможность и время для активной творческой работы. Вилла, на которой жил Троцкий, сейчас разрушена и заброшена; тишину вокруг нее нарушают лишь лай собак и разговоры русскоязычных туристов. Здание расположено близко к берегу — и легко себе представить, как Троцкий, стоя на балконе, вглядывается в тревожные волны и думает, думает, думает…
Эмигрант поневоле, он использует любую возможность для работы и политической борьбы. На Принкипо он стремительно дописывает свои мемуары, начатые в Алма-Ате; они сразу становятся мировым бестселлером. Он садится писать «Историю русской революции», руководит выпуском парижского троцкистского издания, встречается с соратниками. В тиши и спокойствии ссылки на Принкипо, он надеется выковать новое коммунистическое движение и победить своего архиврага — Сталина. Это его атмосфера — он привычен и к ссылкам, и к эмиграции (в отличие от парижских русских, предающихся бесплодным мечтаниям о возвращении в прошлое). Он, осколок революции, прокладывает новый курс.
«Около 11 утра позвонили: в 10.17 застрелился Маяковский. Пришел в ужас. Потом на секунду; сегодня по старому стилю — 1 апреля, не шутка ли? — Нет, не шутка. Ужас. Позвонил Демьяну [Бедному] — проверить.
— Да, было три поэта — теперь я один остался».
Это пишет приятель и конфидент Демьяна Бедного Михаил Презент. А за семь лет до того о Маяковском писал Троцкий:
«Маяковский атлетствует на арене слова и иногда делает поистине чудеса, но сплошь и рядом с героическим напряжением подымает заведомо пустые гири».
В середине апреля 1930 года революционный поэт выкинул свой последний трюк — прострелил себе сердце в комнате в Лубянском проезде. Он тоже откололся от тела: поэт-попутчик, набивавшийся советской власти в друзья, никому не нужен — его топчет официальная пресса, критики громят его наглую персональную выставку, его покровители уходят из власти или из жизни. Хотя в предсмертных письмах поэт просить не судачить о его кончине, Москва полнится слухами: обсуждают, как Маяковский приходил к Катаеву, встречался с любовницей Полонской, с Яншиным…
Утром 14 апреля из его комнаты раздался выстрел. Еще один осколок революции утонул в море жизни.
На следующий день «Правда» пишет о поэте на предпоследней странице, публикует некролог, заметку Бедного «Чудовищно. Непонятно» и предает печати предсмертные стихи.
Холодной московской весной траурная процессия тянется к крематорию в Донском монастыре. За гробом несут один венок — железный. «Железному поэту — железный венок».
Шутки в сторону.
#сенников
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.
Сегодня — последние слова романа Александра Проханова «Господин Гексоген».
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Сегодня — последние слова романа Александра Проханова «Господин Гексоген».
#последние_слова
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
«Художник должен отринуть надежду на будущее и пережить текущую неопределенность и ужас перед реальностью», — сказал однажды Мераб Мамардашвили. На что ему его подруга Ольга Седакова ответила, что, во-первых, не нужно путать надежду с иллюзиями, а, во-вторых, именно с утраты надежд у Данте начинается адская область. Ну а участники «Кенотафа» к дискуссии двух великих просто добавят фразу из повести китайского фантаста.
О последнем мы говорили для нашего Boosty с социологом Варварой Зотовой.
#цитаты_на_кенотафе
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
О последнем мы говорили для нашего Boosty с социологом Варварой Зотовой.
#цитаты_на_кенотафе
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
Друзья, вам иногда может казаться, что «Кенотаф» держится в стороне от новостей и событий — и вы наверняка во многом правы, но порой у нас находится контент на самый неожиданный случай; и вот из неопубликованного — герой последних сводок Сергей Паук Троицкий вступает в снова актуальный спор о девяностых.
#цитаты_на_кенотафе
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty
#цитаты_на_кенотафе
Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty