Now I have children of my own
They ask their father “What will I be?
Will I be handsome? Will I be rich?”
Here’s what I said them sorrowfully:

1 марта

Будет как будет. Так говорили у нас в детдоме. Так я сказал когда по телеку объявили режим. Я не поверил но решил что начну. Прикольно потом перечитать. По итогу. Когда кончится.

Вышел на балкон. Пятки мерзли к керамограниту. Долго искал тапочки и пепельницу. Курякал. Смотрел на рощу в проем между пятиэтажек. Небо было голубое пригород золотой. Я улыбался.

Опыт Дегенерации 👆

Весь 2024й я работал над различными текстами в малых формах, и главный из них —«Пригород» — был завершен едва ли не под бой курантов.

Эта «повесть длиною в год» разворачивается как дневник, а потому я считаю уместным публиковать ее синхронно: эпизоды повести будут появляться в отдельном ТГ-канале, имитируя внутреннюю хронологию повествования.

Моя история начинается 1 марта и заканчивается в конце февраля — именно столько времени потребуется, чтобы прочесть ее целиком.

Que sera, sera🌪

Khamar-Daban / East Siberia / March 2015

Когда закончится СВО

Борис Акунин:

Культура не разделилась на «белую» и «красную». Она или уехала, или замолчала. То, что в России сейчас шумит и грохочет, культурой назвать невозможно.

…В нынешней Эрэфии лишь тоска и фальшак, имитация энтузиазма и мелкое беснование. Поют только казенные соловьи, на поверхности только всякая СВОлочь. Этакий ренессанс Совка, но без живородящих двадцатых – из военного коммунизма сразу в середину тридцатых: с союзом писателей-композиторов-художников, с президиумами, с единодушными одобрениями-осуждениями, с «партия учит нас».

… Тот кадавр, советский, просуществовал семьдесят лет, потому что были Маяковский, Бабель, Багрицкий, Мейерхольд, Эйзенштейн, Дунаевский – много кто. Даже руинированный Горький в качестве Главного Писателя – это вам не Мединский.

Нет, ребята. Из этой мусорной кучи скоро лопух вырастет.

Да, вырастет. Но отнюдь не лопух. Дайте тоталитаризму еще 15-20 лет и появится целое культурное поколение, ничем не обязанное эпохе относительной свободы, зато с младенчества впитавшее "идеалы СВО". Вполне допускаю, что лучшие представители этого посева смогут тягаться с советскими 70-ми если не на равных, то, по крайней мере, в качестве современной альтернативы оным.

Более того: ростки этой новой, национал-военной культуры уже видны. Это не Мединский и не Прилепин, а совсем другие люди: молодые, опасные и — к сожалению или к счастью — небесталанные.

В Сербии все веселее и веселее

Сегодня у нас The Big Strike — говорят, по числу участников это чуть ли не самая масштабная акция протеста за всю современную историю Сербии. Ожидается вплоть до полумиллиона человек.

Бастуют примерно все: школьники, студенты, фермеры, профсоюзы.

Поезда между городами не ходят, в Белграде стоит весь общественный транспорт и парализована работа многих служб. Школы и университеты не работают уже много месяцев — учебный год сорван.

Честно говоря, не берусь предсказать, чем в итого кончится. Политическое напряжение в стране достигло опасного градуса, так что может повернуться по всякому.

О причинах и подоплеке протестов я подробно писал здесь. Кому интересна жизнь на Балканах — рекомендую к прочтению.

Познать лед

Одна из величайших первых строк мировой литературы в каноничном переводе Нины Бутыриной и Валерия Столбова звучит так:

«Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед».

Думаю, читающей публике не нужно объяснять магию этих слов: в них и сюжет романа, и суть латиноамериканской культуры, и нечто привнесенное из пространств, где письменности не существовало вовсе, а были лишь охровые оттиски ладоней на смутных сводах пещеры, в отсветах догорающего пламени.

Однако оригинал впечатляет еще сильнее:

«Muchos años después, frente al pelotón de fusilamiento, el coronel Aureliano Buendía había de recordar aquella tarde remota en que su padre lo llevó a conocer el hielo».

Первое, что бросается в глаза, это чарующие ряды аллитераций и ассонансов, скоропостижно утерянные в переводе: pelotón-coronel-recordar-conocer; había-aquella-llevó-hielo. Текст сразу вводит в транс, задает нужный ритм, закольцовывает композицию — звукопись такого сорта практикуют лишь избранные писатели-слуховики уровня Джойса и Набокова.

Но мой особый интерес вызывает даже не это, а знаменитая концовка: «посмотреть на лед» / «conocer el hielo».

В испанском много глаголов, которые можно использовать в значении «посмотреть»: ver, mirar, observar, contemplar.

Сonocer — многогранный глагол. У него десятки значений, среди которых, при желании, можно выискать и то, что было использовано в переводе Бутыриной и Столбова. Однако его основное значение — «знать»; не в линейном смысле «я знаю / ты знаешь» (для этого есть глагол saber), а в смысле «узнаю что-то новое», «постигаю природу вещей», «познаю». Это глагол из области чувств, духа, он не про действие, а про взаимодействие, ощущение, поиск.

Таким образом, точный перевод первой строки романа мог выглядеть так:

«Много лет спустя, стоя перед расстрельной командой, полковник Аурелиано Буэндиа вспомнил тот далекий день, когда отец взял его с собой познать лед / узнать лед».

Или:

«Много лет спустя, перед расстрелом, полковник Аурелиано Буэндиа вспоминал тот далекий полдень, когда отец взял его с собой на поиски льда».

Мне больше нравится первый вариант: он сохраняет тайну и тревогу оригинала, избегая додумываний и неточностей.

Не посмотреть на лед. Познать лед.

И разве не в этом смысл чтения?

Пандемия масс. Начало

В минувшем феврале, просматривая редактуру одного старого рассказа, я вдруг понял, что не хочу писать прозу и меня вновь тянет к публицистике. В последний раз такое случилось ровно три года назад, когда пулеметным февралем 22-го я сел писать монструозное эссе об истоках и истории Путинизма. Чтобы осознать войну и двинуться дальше, мне требовалось разобраться, как я оказался там, где оказался. А главное — почему.

Закончив то эссе в июне 22-го, я смог выдохнуть и выспаться. Меня как-то сразу отпустило и впоследствии я достаточно быстро вернулся к литературе. Хорошая проза невозможна без мировоззрения, а последнее требует проговаривания — наедине ли с собой, в форме ли некоего манифеста. Это не догма и не правило, но в моем случае оно работает так.

Уехав в эмиграцию, мне захотелось понять, что есть Россия и что есть я в отношении к ней, и хотя я, видимо, еще долго буду писать по-русски, на «русскую тему», мое общее понимание оппозиции «Россия — я» вполне сложилось и вряд ли будет кардинально пересмотрено.

Однако, проведя годы за границей и приняв за данность, что возвращение в Россию едва ли возможно, меня стала беспокоить дихотомия иного сорта: «Запад — я», без проговаривания которой мое отношение к происходящему в принявших меня странах оставалось нечетким, размытым, аморфным.

Так родилась идея нового эссе: в нем я пытаюсь взглянуть на историю Запада, живя на Западе и беря западный взгляд на вещи за точку отсчета. Изначально я собирался написать лаконичный текст, охватывающий событийные узлы последних двух-трех десятилетий, но сев за работу, понял, что требуется нырок гораздо большей глубины.

В итоге, я решил разбить эссе на пять объемных глав. Первая — уже готова, а остальные будут выходить в свет по мере написания.

Добро пожаловать в Долгий XX век 🌪

- Я хочу уехать, товарищ Шура, делеко-далеко, в Буэнос-Айрес.
- У вас там родственники?
- Разве я похож на человека, у которого могут быть родственники? Не в том дело. Я с детства хочу в Буэнос-Айрес. Вот тут написано: "3 миллиона жителей... значительное число креолов... у обширной бухты Атлантического океана..." Вот, вот! "Главные улицы по богатству магазинов и великолепию зданий не уступают первым городам мира". Представляете, Шура? Не уступают! Креолы, бухта, экспорт вина... о чем говорить! Три миллиона человек, и все поголовно танцуют танго.

Я стараюсь избегать эмигрантских сборищ, а «релокантов» из Москвы вообще считаю отдельной (и далеко не самой приятной) разновидностью Homo Consumens, однако — изрядно поколесив и пожив в разных странах — должен признать, что русскоязычное сообщество за рубежом имеет впечатляющий талант выстраивания внутренней инфраструктуры.

Перевозка животных и вещей, обмен и получение валюты в любой точке мира, доставка техники и документов, торговля примерно всем, от редких лекарств до гречки, ивенты по интересам, ярмарки, выставки, бары, рестораны, кофейни, детсады, книжные, парикмахерские, врачи, риелторы, юристы… — все это появляется в считанные месяцы, буквально из ниоткуда, силами энтузиастов, и зачастую работает гораздо эффективней, чем местные аналоги (если таковые вообще есть, что бывает далеко не всегда).

Истинно говорю: дай русскоязычным эмигрантам остров в Тихом океане, и за 10 лет там построят Новый Израиль. Без Кремля, но с криптой и шлюхами анархокапитализмом.

ЛатАм далеко не самый безопасный регион на планете, факт, но все познается в сравнении: если в пригородах Сан-Пауло у меня возникло четкое ощущение, что здесь после заката можно расстаться не только с кошельком, но и жизнью, то в Буэнос-Айресе атмосфера гораздо менее напряженная.

На днях, волею случая, оказался на уличной вещевой ярмарке в удаленном от центра районе. Бродил больше двух часов, смотрел на местных, съел хотдог, купил носки. Все очень миролюбиво. Никто не орет, не дергает за рукав, не пытается ничего впарить: разительный контраст с любым арабским или азиатским базаром (кто бывал — поймет).

Уверен, если потерять бдительность, у тебя мигом сопрут и телефон, и бумажник, но при соблюдении элементарных мер безопасности (рынок же) проблем не возникает — местные, повторю, ненавязчивы и торгуют на расслабоне, лежа в тенечке и попивая мате. Помогает и то, что в Аргентине ты легко сливаешься с окружением и не выглядишь как гринго (в отличие от других стран ЛатАма).

На ярмарке, кстати, я не заметил ни одного полицейского. Для понимания: в Бразилии на входе в районный супермаркет меня встретил охранник в броннике с автоматом.

Готика готики

Наконец-то добрался до Гэддиса и его первого переведенного на русский романа (второй, напомню, уже на подходе, и это будет чтиво совершенно иного калибра). Книжка небольшая — в сущности, повесть, легко прочитываемая за пару вечеров, хотя плотность текста здесь, разумеется, обратно пропорциональна объему.

«Готика» начинается как модерновое переложение классических сюжетов в диапазоне от «Джейн Эйр» до «Кукольного дома» Ибсена, с бросающимися в глаза цитатами, вплоть до прямых именований (в частности, Фолкнера). Во второй трети роман меняет личину на конспирологический ретродетектив, с характерно неудобоваримым сюжетом и обилием псевдодокументальной бизнесово-политической муры (разбираться в которой нет никакого смысла, хотя многие [зачем-то] пытаются). Финал изящно фатален, что возвращает роман на стезю едва ли не античной трагедии.

Содержательно перед нами чернушная пародия на все подряд, отражение отражения, но отмахнуться от текста не выходит: для этого он слишком хорошо написан.

80% его объема занимают сумбурные, хаотично атрибутированные диалоги: сложно устроенное веретено из прямой речи, «случайных» внешних вкраплений (заголовки, реклама, кадры из фильмов) и тончайших лейтмотивов, через которые, собственно, и рассказывается настоящая история.

Оставшиеся 20% отданы сюрреалистическим, текучим, затененным описаниям, очень джойсовским, но и самобытным, окаймляющим диалоговые массивы, как рама картину:

Где и проснулась, приходя в себя на спине, натягивая простыню и одеяло ради тепла, или его ощущения, пестрящего по стенам и потолку комнаты с мягким подъёмом и падением красного, жёлтого, что вспыхнули оранжевым, подняли её на локти - Пол! к изножью кровати и к окну в озорстве пламени сквозь ветки на улице. Она схватила его за плечо и тормошила, потянулась к свету, к телефону, когда подножье холма внизу изверглось вспышками красного. ослепительно-белого, взбирающимися прямо к ней грохочущим колоколами - Пол пожалуйста! перевернула его обеими руками, глаза запечатаны и челюсть отвалилась, пусто отвалилась на пол рука, и она вернулась к окну, где теперь были сплошь свет и звук, лай мегафона, протянутые за забор шланги, когда последние окна и белизна гаража полыхнули в языках пламени, дотянувшихся до веток наверху и на миг схвативших одну здесь, другую повыше, словно разожжённые добраться до самой небесной тверди, пока вдруг крыша не провалилась в снопе искр и огня, оставляя силуэтами на умирающем свете мальчишек внизу, тех же самых мальчишек, что карабкались на холм днём, но старше, или их братьев, по торчащие подбородки в пожарных шлемах, по лодыжку в чёрных плащах, с томящимся бездействием теребящих топоры почти с них ростом, пока самый младший не обернулся увидеть её в освещённом окне и не протрубил остальным о своем открытии, отшатнув её обратно затемнить комнату, натянуть простыню, неподвижно лежать рядом с размеренно дышащим покоем, и запахом гари.

Как и было сказано: роман потрясающе хорошо написан (и соответствующе переведен панками из Pollen), хотя сосредоточен на бессилии, в том числе литературном, а его заглавная метафора суть и метод, и форма — ведь стиль «плотницкой готики», провинциально пародирующий викторианские особняки, это стиль самого романа Гэддиса, собирающего историю из узнаваемых, броских элементов, и обнаруживая в своем нутре банальнейшую семейную драму, следить за которой, однако, тем интересней, покуда банальности исходят из-под пера мастера.

Меланхолия Прекрасной эпохи

Посмотрел несколько серий The Studio Сета Рогена: довольно изобретательный шарж про внутреннюю кухню Голливуда, впрочем, без откровений. Капустники такого сорта появляются регулярно; из последнего сразу вспоминается Zeroville Джеймса Франко, The Fabelmans Спилберга, Babylon Дэмьена Шазелла и, конечно, Once Upon a Time in Hollywood Тарантино. Говоря откровенно, не мой жанр, за исключением одного качества, всегда казавшегося мне крайне притягательным.

Искомое качество — пронизывающая упомянутые картины ностальгия по большому стилю золотого века кинематографа и, говоря шире, золотого века Америки, от эпохи джаза до гегемонии Pax Americana после Второй мировой. Эта ностальгия суть ядро современной американской культуры, что находит отражение не только в кино, но и в бесчисленных каверах на фолк- и блюз-классику. Назову из любимого:

🎵 In the Pines в исполнении Ледбелли, которую полвека спустя фатально перепел Кобейн;
🎵Sea of Love Фила Филипса, которую перепевают по сей день, особенно удачно — Cat Power;
🎵Que Sera, Sera в исполнении Дэй Дорис, которая впервые громко прозвучала в The Man Who Knew Too Much Хичкока, а позже звучала примерно всюду, вплоть до последнего, близкого к шедевру воплощения Pixies.
🎵 Where Have All the Flowers Gone? Пита Сигера, которая уводит нас в степи российской Гражданской войны, будучи вдохновленной казачьей песней из «Тихого Дона», а впоследствии переложенной на все языки мира, включая и русский, в прекрасном исполнении Маши Макаровой и группы «Мегаполис».

Однако исток этой пронизывающей и пронзительной ностальгии следует искать не в музыке и не в кино, но в литературе. Здесь можно вспомнить Фолкнера, главным образом позднего, времен «Медведя», создавшего национальный эпос буквально из ничего, имея в загашнике только смутные индейские сказки и алкогольную редукцию Юга после катастрофы собственно американской Смуты. И все же Фолкнер немного про другое — великий модернист, он был слишком увлечен темами войны и крови, и его обращение к Прошлому чересчур болезненно, на грани патологии.

В предтечи мета-жанра «меланхолия Прекрасной эпохи» куда лучше годится Фицджеральд, которого, чего греха таить, я считаю писателем второго ряда, чья посмертная слава есть производная биографии, а не литературного дара как такового. Фицджеральд великолепный стилист, но за его гладкописью мало что стоит: три откровенно плохих романа (пубертатные «По ту сторону рая», «Прекрасные и проклятые»; сюжетно рыхлая «Ночь нежна») плюс один как бы великий. Да, «Гэтсби» (1925) хорош, бесспорно, но не настолько, чтобы тягаться с книгами-свертстниками: «Улиссом» (1921) Джойса, вторым изданием «Петербурга» (1922) Белого, «Замком» Кафки (1922), «Бесплодной землей» (1922) Т. Элиота, «Волшебной горой» (1924) Манна.

В патентованном споре Фицджеральд-Хемингуэй, на мой вкус, выигрывает последний: как стилист Хэм не хуже (хоть и пишет в принципиально иной манере), а в плане работы с сюжетом и подтекстом Фицджеральду просто нечего ему противопоставить: любой ранний рассказ Хэма вроде «Индейского поселка» легко обходит пухлые излияния почти всех текстов Фицджеральда, за вычетом избранных глав «Гэтсби». А еще Хэм написал «Старика», чем навсегда прописался в пантеоне великих, тогда как Фицджеральд умер молодым, не успев закончить главную — и, вероятно,— наиболее совершенную свою вещь.

Окончание 👇

Начало☝️

Дошедшие до нас страницы «Последнего магната» — лучшее из написанного Фицджеральдом. В них и отточенный лаконизм, и чувство огромного, трагически уходящего времени, и предельная откровенность — ведь Монро Стар, списанный с кино-вундеркинда Ирвинга Тальберга, это, разумеется, сам Фицджеральд, так что внезапная смерть Тальберга на съемках очередного хита в 1936 году предвосхищает роковой обрыв истории мистера Стара и гибель его создателя в 1940-м.

В одной из последних сцен Стар едет вниз с Голливудских холмов, к океану, в струях дождя, навстречу джазовой ночи, рядом с fam fatal, зная все, что может знать мужчина в час заката, и, черт побери, эти страницы стоят того, чтобы быть прочитанными. Это нуар до нуара, рождение жанра из эссенции джина, грамотной экспозиции и ощущения щемящей тревоги, возможной только перед большими войнами. Театр света и тени:

Когда снова спустились к океану, небо покрывали облака, и у Санта-Моники машину обдало дождем. Свернув на обочину, Стар надел плащ, поднял парусиновый верх родстера.
— Вот и крыша у нас есть, — сказал он.
Дворники пощелкивали на ветровом стекле уютно, как маятник высоких старинных часов. С мокрых пляжей снимались, возвращались в город хмурые автомобили. Потом родстер окунулся в густой туман, обочины зыбко расплылись, а фары встречных машин стояли, казалось, на месте — и вдруг ослепляюще мелькали мимо.

Несмотря на скудость исходного материала (всего 163 печатные страницы) «Последнего магната» экранизировали не единожды, но лучшей постановкой, по моему мнению, является фильм 1976 года за авторством Элиа Казана — одного из последних режиссеров Золотого века, снимавшего еще в 40-е, для которого экранизация «Магната», очевидно, была очень личной: после завершения работы над картиной Казан больше ничего не снял, хотя прожил аж до 2003 года и умер в возрасте 94 лет.

Роль Монро Стара в картине досталась молодому, но уже заматеревшему Роберту Де Ниро — здесь он на пике формы; едва ли можно представить актера, лучше годящегося для экранного воплощения разочарованного гения, Стара и Фицджеральда в одном лице, печального и мужественного. Сам фильм сложно назвать великим, а в момент выхода его и вовсе сочли крупным провалом, однако ретроспективно здесь срабатывает тот же фокус, что и в романе — недосказанность создает глубину и многозначность, а открытый финал возводит ностальгию в абсолют, с тем чтобы запечатлеть Американский XX век во всем его чувственном пафосе.

В финале герой Роберта Де Ниро останавливается перед зевом пустого съемочного павильона. Замерев на мгновение, он направляется внутрь, но перед тем, как окончательно исчезнуть, его идеальную прическу и прямую спину высвечивают лучи солнца. Затем фигура удаляется в черноту; зрителю слышны лишь неторопливые, затихающие шаги. Занавес.

Слезливая, лобовая и отлично работающая метафора. Это и есть кино 🎥