В прошлом месяце дочитал-таки «V.» Пинчона
Про «обновленную редакцию» перевода Макса Немцова я подробно писал здесь. Повторяться не буду.
Сам роман, на мой взгляд, совершенно зря относят к «сложной литературе». Ничего сложного в нем нет, за исключением, быть может, стилистической эквилибристики. Пинчон ловко жонглирует регистрами, жанрами, нарраторами разностей степени ненадежности, но все это, по большому счету, мишура — та самая игра, иллюзорность которой неоднократно подчеркивается автором.
В своей основе «V.» — истошный послевоенный текст; по сюжету он близок The Catcher in the Rye (1951) Сэлинджера, по духу — Catch-22 (1961) Хеллера. Несколько упростив, эти тексты можно рассматривать как своеобразную трилогию, благо написаны они хронологически и плюс-минус об одном: молодых американцах в канун наступающего (случай Хеллера), либо уже наступившего (случай Сэлинджера и Пинчона) Большого Разочарования.
Но Пинчон не был бы собой, если бы не шел дальше предшественников. В своей дебютной книге он сходу замахивается на эпопею, вводя в повествование мозаичный фантазм, охватывающий семь десятилетий мировой истории, от колониальных интриг в Египте 1890 года до Суэцкого кризиса 1956 года. Вставные новеллы дотошно сконструированы, но эфемерны, ведь происходят единственно в сознании одного (не вполне адекватного) рассказчика.
Нырять в сии конспирологические бредни, значит идти у рассказчика на поводу, разделяя частичку его мании. Пинчон зовет нас на Безумное чаепитие, заранее предупредив, что все услышанное и увиденное — интроспекция, сон Истории о себе самой. Это честно и это позволяет читателю уклониться от предложенной игры, сосредоточившись на главной составляющей книги — ее языке:
"Хотя бы на тот миг они, казалось, отбросили внешние планы, теории и коды, даже неизбежное романтическое любопытство друг к другу, а занялись тем, что просто и чисто молоды, что разделяют эту мировую скорбь, эту дружелюбную печаль при виде Нашего Человеческого Состояния, которое любой в этом возрасте расценивает как награду либо подарок за то, что пережили отрочество. Музыка им была мила и мучительна, прогуливающиеся цепи туристов — что Пляска Смерти. Они стояли на бордюре, глядели друг на дружку, их пихали торговцы и экскурсанты, потерявшись настолько же, быть может, в этих узах юности, как и в глубине глаз, созерцаемых друг другом".
И тут же:
"Цайтзюсс вечно говорил, как он ими гордится, и, хоть был он горлопаном, хоть правил всем, как в АФТ, хоть сбрендил на своей высшей цели, он им нравился. Потому что под акульей кожей и за тонированными линзами он тоже был бродяга; лишь случайность времени и пространства не давала им всем вместе раздавить сейчас пузырь".
«V.» написан стилистом высшей пробы. Текст бесконечно разнообразен, остроумен, изыскан, меток, груб. Все разом и по переменной. В нем чувствуется хватка будущего классика, и в то же время это очень витальный, злой текст, какой мог бы извергнуть Холден Колфилд, достань у него таланта и мозгов. Не нужно искать в «V.» философских глубин. Язык, стиль — вот чем силен дебют Пинчона. Shaken, not stirred.
Про «обновленную редакцию» перевода Макса Немцова я подробно писал здесь. Повторяться не буду.
Сам роман, на мой взгляд, совершенно зря относят к «сложной литературе». Ничего сложного в нем нет, за исключением, быть может, стилистической эквилибристики. Пинчон ловко жонглирует регистрами, жанрами, нарраторами разностей степени ненадежности, но все это, по большому счету, мишура — та самая игра, иллюзорность которой неоднократно подчеркивается автором.
В своей основе «V.» — истошный послевоенный текст; по сюжету он близок The Catcher in the Rye (1951) Сэлинджера, по духу — Catch-22 (1961) Хеллера. Несколько упростив, эти тексты можно рассматривать как своеобразную трилогию, благо написаны они хронологически и плюс-минус об одном: молодых американцах в канун наступающего (случай Хеллера), либо уже наступившего (случай Сэлинджера и Пинчона) Большого Разочарования.
Но Пинчон не был бы собой, если бы не шел дальше предшественников. В своей дебютной книге он сходу замахивается на эпопею, вводя в повествование мозаичный фантазм, охватывающий семь десятилетий мировой истории, от колониальных интриг в Египте 1890 года до Суэцкого кризиса 1956 года. Вставные новеллы дотошно сконструированы, но эфемерны, ведь происходят единственно в сознании одного (не вполне адекватного) рассказчика.
Нырять в сии конспирологические бредни, значит идти у рассказчика на поводу, разделяя частичку его мании. Пинчон зовет нас на Безумное чаепитие, заранее предупредив, что все услышанное и увиденное — интроспекция, сон Истории о себе самой. Это честно и это позволяет читателю уклониться от предложенной игры, сосредоточившись на главной составляющей книги — ее языке:
"Хотя бы на тот миг они, казалось, отбросили внешние планы, теории и коды, даже неизбежное романтическое любопытство друг к другу, а занялись тем, что просто и чисто молоды, что разделяют эту мировую скорбь, эту дружелюбную печаль при виде Нашего Человеческого Состояния, которое любой в этом возрасте расценивает как награду либо подарок за то, что пережили отрочество. Музыка им была мила и мучительна, прогуливающиеся цепи туристов — что Пляска Смерти. Они стояли на бордюре, глядели друг на дружку, их пихали торговцы и экскурсанты, потерявшись настолько же, быть может, в этих узах юности, как и в глубине глаз, созерцаемых друг другом".
И тут же:
"Цайтзюсс вечно говорил, как он ими гордится, и, хоть был он горлопаном, хоть правил всем, как в АФТ, хоть сбрендил на своей высшей цели, он им нравился. Потому что под акульей кожей и за тонированными линзами он тоже был бродяга; лишь случайность времени и пространства не давала им всем вместе раздавить сейчас пузырь".
«V.» написан стилистом высшей пробы. Текст бесконечно разнообразен, остроумен, изыскан, меток, груб. Все разом и по переменной. В нем чувствуется хватка будущего классика, и в то же время это очень витальный, злой текст, какой мог бы извергнуть Холден Колфилд, достань у него таланта и мозгов. Не нужно искать в «V.» философских глубин. Язык, стиль — вот чем силен дебют Пинчона. Shaken, not stirred.
Три года in outer space
Три года назад я пересек границу России в последний раз. С тех пор много войны утекло, так что повода и желания вернуться, даже на время, как-то не возникало. Жизнь на два дома и прочие «съезжу друзей/родню проведать/документы оформить» — не для меня. Уехал так уехал, без обратного билета. Уж лучше вы к нам.
Кажется, три года это некий Рубикон, пересекая который воспоминания о бывшем месте жительства превращаются именно что в воспоминания: личные, но абстрактные, лишенные отзвука в каждодневном. Они сопровождают тебя грезами о самом себе в местах, где тебя больше нет.
Было бы лукавством сказать, что происходящее в России меня не касается. Еще как касается. Откреститься от прошлого не штука, но то лишь фигура речи, поза. Реальный ты это всегда сплав опыта и чувств; Россия в этом сплаве, с учетом прожитых десятилетий, — не последний элемент. Вытравить ее из себя, конечно, можно, однако это путь к редукции, обеднению сплава, утрате сложности. Кому-то такое подходит, мне — нет.
Вместе с тем представляется нелепым, когда люди, годами не бывавшие в стране, горячо обсуждают каждый доносящийся из нее чих, строчат колонки в эмигрантской прессе, заполоняют YouTube, собирают бесчисленные конференции и форумы, всячески давая понять, что они-то и есть Россия. Сия унылая белогвардейщина вышла в тираж еще при Деникине, и я не понимаю, зачем придаваться ей сейчас, когда мир глобален и не сводится к битью поддельного хрусталя в ностальгических гостиных.
Впрочем, мне легче, чем им, ведь я никогда не считал государство-РФ своей родиной и не рассчитываю туда вернуться. Моя родина — Сибирь, фронтир. Многие не видят разницы, но она есть, поверьте. Я скучаю по Сибирь как скучают по смертной опасности и виду зимних шквалов. Если что и может заставить меня обернуть стопы, то лишь оно — желание участвовать в судьбе Сибири как отдельной вселенной — родственной русской, но не сводящейся к ней. Верю ли я, что такое возможно? Да, но не сегодня и не завтра, так что сегодня и завтра путь назад мне заказан.
Еще я продолжаю верить в пространство русскоязычной культуры — оно много шире, свободней и неоднозначней того беззубого лубка, что пытаются насаждать холопы в лаптях. Это пространство существует и в России, и за ее пределами, в десятках стран, на всех континентах, и пестуют его не только эмигранты и жители бывшего СССР, но и все, кому не чужд русский язык — таковых в мире не менее 220 миллионов человек.
Я верю, что «русский мир» может успешно развиваться и даже обретать субъектность в отрыве от метрополии, как это уже произошло с «английским», «немецким», «испанским» и «французским» мирами. Это кажется фантастикой, но двести лет назад то же самое можно было сказать про любую империю, а поди ж ты — сегодня на месте каждой россыпь независимых государств, связанных общим прошлым и культурой. Это не утопия, но вопрос исторической перспективы, смены парадигмы.
У меня нет иллюзий. Возможно, я не доживу ни до чего из перечисленного и просто растворюсь в заграницах, как растворились представители всех прочих волн русской эмиграции. Такое не только не исключено, но и вероятно. Таковы правила игры для любого «поуеха», и я их принял, хотя, разумеется, мне бы хотелось претендовать на большее.
Но так ли уж плохо «растворение» per se? Загляните в список учредителей любой западной корпорации, любого университета, любой партии — там наверняка обнаружатся две-три фамилии славянского корня. Они растворились, но не исчезли, как соль и йод растворяются в воде, сохраняя вкус и запах. Не забвение. Диффузия.
Три года назад я пересек границу России в последний раз. С тех пор много войны утекло, так что повода и желания вернуться, даже на время, как-то не возникало. Жизнь на два дома и прочие «съезжу друзей/родню проведать/документы оформить» — не для меня. Уехал так уехал, без обратного билета. Уж лучше вы к нам.
Кажется, три года это некий Рубикон, пересекая который воспоминания о бывшем месте жительства превращаются именно что в воспоминания: личные, но абстрактные, лишенные отзвука в каждодневном. Они сопровождают тебя грезами о самом себе в местах, где тебя больше нет.
Было бы лукавством сказать, что происходящее в России меня не касается. Еще как касается. Откреститься от прошлого не штука, но то лишь фигура речи, поза. Реальный ты это всегда сплав опыта и чувств; Россия в этом сплаве, с учетом прожитых десятилетий, — не последний элемент. Вытравить ее из себя, конечно, можно, однако это путь к редукции, обеднению сплава, утрате сложности. Кому-то такое подходит, мне — нет.
Вместе с тем представляется нелепым, когда люди, годами не бывавшие в стране, горячо обсуждают каждый доносящийся из нее чих, строчат колонки в эмигрантской прессе, заполоняют YouTube, собирают бесчисленные конференции и форумы, всячески давая понять, что они-то и есть Россия. Сия унылая белогвардейщина вышла в тираж еще при Деникине, и я не понимаю, зачем придаваться ей сейчас, когда мир глобален и не сводится к битью поддельного хрусталя в ностальгических гостиных.
Впрочем, мне легче, чем им, ведь я никогда не считал государство-РФ своей родиной и не рассчитываю туда вернуться. Моя родина — Сибирь, фронтир. Многие не видят разницы, но она есть, поверьте. Я скучаю по Сибирь как скучают по смертной опасности и виду зимних шквалов. Если что и может заставить меня обернуть стопы, то лишь оно — желание участвовать в судьбе Сибири как отдельной вселенной — родственной русской, но не сводящейся к ней. Верю ли я, что такое возможно? Да, но не сегодня и не завтра, так что сегодня и завтра путь назад мне заказан.
Еще я продолжаю верить в пространство русскоязычной культуры — оно много шире, свободней и неоднозначней того беззубого лубка, что пытаются насаждать холопы в лаптях. Это пространство существует и в России, и за ее пределами, в десятках стран, на всех континентах, и пестуют его не только эмигранты и жители бывшего СССР, но и все, кому не чужд русский язык — таковых в мире не менее 220 миллионов человек.
Я верю, что «русский мир» может успешно развиваться и даже обретать субъектность в отрыве от метрополии, как это уже произошло с «английским», «немецким», «испанским» и «французским» мирами. Это кажется фантастикой, но двести лет назад то же самое можно было сказать про любую империю, а поди ж ты — сегодня на месте каждой россыпь независимых государств, связанных общим прошлым и культурой. Это не утопия, но вопрос исторической перспективы, смены парадигмы.
У меня нет иллюзий. Возможно, я не доживу ни до чего из перечисленного и просто растворюсь в заграницах, как растворились представители всех прочих волн русской эмиграции. Такое не только не исключено, но и вероятно. Таковы правила игры для любого «поуеха», и я их принял, хотя, разумеется, мне бы хотелось претендовать на большее.
Но так ли уж плохо «растворение» per se? Загляните в список учредителей любой западной корпорации, любого университета, любой партии — там наверняка обнаружатся две-три фамилии славянского корня. Они растворились, но не исчезли, как соль и йод растворяются в воде, сохраняя вкус и запах. Не забвение. Диффузия.
Очнулся в Албании...
...на квартире друга (да, наши нынче везде; славяне - новые евреи и т.д.)
Страна веселая. Глубокий третий мир даже по меркам Балкан, но народ не унывает, благо климат средиземноморский, а с недавних пор еще и в экономике оживляжь наметился.
По общей атмосфере что-то среднее между приморской Грузией и небогатыми провинциями Турции. Идеальное место, чтобы залечь на дно и забить на все, помимо прогноза погоды и видов на урожай.
+25, оливки убраны, на Адриатике легкий бриз.
...на квартире друга (да, наши нынче везде; славяне - новые евреи и т.д.)
Страна веселая. Глубокий третий мир даже по меркам Балкан, но народ не унывает, благо климат средиземноморский, а с недавних пор еще и в экономике оживляжь наметился.
По общей атмосфере что-то среднее между приморской Грузией и небогатыми провинциями Турции. Идеальное место, чтобы залечь на дно и забить на все, помимо прогноза погоды и видов на урожай.
+25, оливки убраны, на Адриатике легкий бриз.
Албанская Ривьера: звучит как оксюморон, а ведь она есть и вполне себе хороша. Качество инфраструктуры здесь далеко не Италия и даже не Черногория, но и цены — сильно ниже, притом что природа ничем не уступает Греции или Хорватии.
Албания производит впечатление страны, которая только-только начинает осознавать плюсы своего географического и экономического положения в самом центре Средиземноморья. Возможностей уйма, появляются и деньги, и туристы, и инвестиции, но общий уровень развития таков, что до настоящего процветания — годы и годы.
Кажется, при грамотном управлении за 15-20 лет из Албании можно соорудить одну из самых приятных и дружелюбных стран Южной Европы. Вопрос в том, появится ли такое управление в стране хоть когда-то.
Албания производит впечатление страны, которая только-только начинает осознавать плюсы своего географического и экономического положения в самом центре Средиземноморья. Возможностей уйма, появляются и деньги, и туристы, и инвестиции, но общий уровень развития таков, что до настоящего процветания — годы и годы.
Кажется, при грамотном управлении за 15-20 лет из Албании можно соорудить одну из самых приятных и дружелюбных стран Южной Европы. Вопрос в том, появится ли такое управление в стране хоть когда-то.
Снова маргиналии
Два моих старинных текста 2016-18 годов вошли в свежий номер журнала «РАЖ»: скачать/почитать можно по этой ссылке (см. 34 страницу и далее).
Про первый текст — рассказ «20/14» — я подробнее писал здесь.
Про второй — миниатюру «Крым» — здесь.
Have a whale of a time 🐳
Два моих старинных текста 2016-18 годов вошли в свежий номер журнала «РАЖ»: скачать/почитать можно по этой ссылке (см. 34 страницу и далее).
Про первый текст — рассказ «20/14» — я подробнее писал здесь.
Про второй — миниатюру «Крым» — здесь.
Have a whale of a time 🐳
Кое-что на ирландском
До последнего времени мои познания в ирландской литературе исчерпывались Йейтсом, Джойсом и Беккетом, что несколько угнетало, ведь в единственной вывезенной из РФ книжной коробке три года к ряду пылился томик «Грязи кладбищенской» Мартина О Кайня в переводе Юрия Андрейчука.
Перевод, кстати, с ирландского, а не английского, что достаточно нетипично для России, где за норму утвердились переложения с языка «международного общения», даже если автор подчеркнуто его избегает.
Язык — главное, о чем стоит говорить, применительно к роману Кайня. Текст намерено герметичен, в нем все «для своих», он недружелюбен к иностранцу, далекому от островных реалий. Полторы сотни сносок, посредством которых раскрывается не только контекст, но и ряд переводческих решений, превращают роман в конструктор: здесь смеешься шуткам и каламбурам не в момент чтения, а в момент знакомства с примечаниями.
Для лучшего погружения можно «догнаться» пространным интервью самого Андрейчука и свежей лекцией Шаши Мартыновой (среди прочего — редактора перевода) об ирландской литературе.
Однако даже с учетом сих неизбежных костылей и подпорок, роман уморителен. Цитаты приводить бесполезно — здесь важен сплошной речевой поток, страница за страницей, без деления на сегменты. Этот поток очень земной (во всех возможных смыслах); он точно воспроизводит жизнь, жизнью не являясь — а являясь искрометной модернистской литературой, претендующей на жизнеподобие не более, чем представления людей о самих себе.
Время: вечность. Место: кладбище.
До последнего времени мои познания в ирландской литературе исчерпывались Йейтсом, Джойсом и Беккетом, что несколько угнетало, ведь в единственной вывезенной из РФ книжной коробке три года к ряду пылился томик «Грязи кладбищенской» Мартина О Кайня в переводе Юрия Андрейчука.
Перевод, кстати, с ирландского, а не английского, что достаточно нетипично для России, где за норму утвердились переложения с языка «международного общения», даже если автор подчеркнуто его избегает.
Язык — главное, о чем стоит говорить, применительно к роману Кайня. Текст намерено герметичен, в нем все «для своих», он недружелюбен к иностранцу, далекому от островных реалий. Полторы сотни сносок, посредством которых раскрывается не только контекст, но и ряд переводческих решений, превращают роман в конструктор: здесь смеешься шуткам и каламбурам не в момент чтения, а в момент знакомства с примечаниями.
Для лучшего погружения можно «догнаться» пространным интервью самого Андрейчука и свежей лекцией Шаши Мартыновой (среди прочего — редактора перевода) об ирландской литературе.
Однако даже с учетом сих неизбежных костылей и подпорок, роман уморителен. Цитаты приводить бесполезно — здесь важен сплошной речевой поток, страница за страницей, без деления на сегменты. Этот поток очень земной (во всех возможных смыслах); он точно воспроизводит жизнь, жизнью не являясь — а являясь искрометной модернистской литературой, претендующей на жизнеподобие не более, чем представления людей о самих себе.
Время: вечность. Место: кладбище.
Итак, несколько слов об отморозках из «Процесса»
Ребята делают крафтовый самиздат-журнал с тщательным редакционным отбором. Каждый номер печатается вручную, на машинках, и распространяется исключительно офлайн. Никакой цензуры, только сарафанное радио, только хардкор.
Мне, как любителю андеграундной культуры, такое близко, поэтому я отдал в журнал прозаическую поэму «Остров», которую считаю одной из своих творческих удач раннего периода. Написанный за пять августовских дней 2018 года, по форме «Остров» близок триллеру, по содержанию — скорее притче, но без насупленности и какой бы то ни было идеологической подкладки.
Пожалуй, это один из самых легко написанных и сюжетно-ориентированных моих текстов. Перечитывая и редактируя его накануне публикации, подумал о том, что сегодня написать так (и такое) уже бы не смог: изменилось время, изменился я.
Приобрести журнал можно (вроде как) в Лондоне, независимых книжных МСК и СПБ, а через какое-то время — напрямую у редакции.
Электронная версия поэмы тоже будет, но позже: выложу ее в этом блоге, когда ребята полностью распродадут тираж.
„Wie ein Hund!“ 🌪
Ребята делают крафтовый самиздат-журнал с тщательным редакционным отбором. Каждый номер печатается вручную, на машинках, и распространяется исключительно офлайн. Никакой цензуры, только сарафанное радио, только хардкор.
Мне, как любителю андеграундной культуры, такое близко, поэтому я отдал в журнал прозаическую поэму «Остров», которую считаю одной из своих творческих удач раннего периода. Написанный за пять августовских дней 2018 года, по форме «Остров» близок триллеру, по содержанию — скорее притче, но без насупленности и какой бы то ни было идеологической подкладки.
Пожалуй, это один из самых легко написанных и сюжетно-ориентированных моих текстов. Перечитывая и редактируя его накануне публикации, подумал о том, что сегодня написать так (и такое) уже бы не смог: изменилось время, изменился я.
Приобрести журнал можно (вроде как) в Лондоне, независимых книжных МСК и СПБ, а через какое-то время — напрямую у редакции.
Электронная версия поэмы тоже будет, но позже: выложу ее в этом блоге, когда ребята полностью распродадут тираж.
„Wie ein Hund!“ 🌪
Telegram
Журнал «Процесс»
Хотим рассказать немного новостей по поводу второго номера журнала «Процесс». Мы отдали 5 экземпляров в Лондон, они уже получены магазином Notre Locus и совсем скоро появятся на сайте!
Номер получился хорошим и увесистым. Целых 85 страниц! (предыдущий был…
Номер получился хорошим и увесистым. Целых 85 страниц! (предыдущий был…
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
From time to time, I come back to this scene in my mind. 'Killing Them Softly' may not be a great movie on the whole, but its ending is worth the time. Of course, this is hyperbole and, at once, a strikingly precise statement about America in all its contradictions and divisions.
Today, twelve years after the movie's release, that scene seems prophetic. The hard times have arrived, and now we all must be prepared to pay for our debts 🥃
Today, twelve years after the movie's release, that scene seems prophetic. The hard times have arrived, and now we all must be prepared to pay for our debts 🥃
And last but not least про причуды США
Прогрессивная публика издевается над свежеиспеченным американским вице-президентом JD Вэнсом за то что он цитирует - цитирую - "sociopathic serial murderer", подразумевая, ест-но, Антона Чигура, а мне как-то даже радостно, что в большой политике непоизвелись люди, читающие что-то помимо Айн Рэнд и Карла Маркса.
Вэнс, кстати, вообще не чужд литературе - за его авторством существует не великий, но и не графоманский роман Hillbilly Elegy про детство в глубинке Огайо. Экранизация также в наличии.
Все лучше, чем "список бестселлеров" NYT.
Прогрессивная публика издевается над свежеиспеченным американским вице-президентом JD Вэнсом за то что он цитирует - цитирую - "sociopathic serial murderer", подразумевая, ест-но, Антона Чигура, а мне как-то даже радостно, что в большой политике непоизвелись люди, читающие что-то помимо Айн Рэнд и Карла Маркса.
Вэнс, кстати, вообще не чужд литературе - за его авторством существует не великий, но и не графоманский роман Hillbilly Elegy про детство в глубинке Огайо. Экранизация также в наличии.
Все лучше, чем "список бестселлеров" NYT.
Зачем-то прочел роман «Одсун» Алексея Варламова — одного из фаворитов Большой книги этого сезона
Дочитывал, если честно, с трудом: про книгу мне все стало ясно странице к 150-й, а их здесь, на минуточку, 500, так что пришлось через не могу, растянув «удовольствие» на пару месяцев.
Роман слаб со всех точек зрения, кроме одной, но об этом в конце.
Сперва про язык. Он есть, но его как бы нет — текст написан усредненным «русским литературным», без явных косяков, при отсутствии достоинств. Ни одного провала стиля или нестандартной метафоры, все серенько-бедненько, как учат в Литинституте:
«К полудню погода испортилась, с Балтики нанесло тучи, лупил изо всех сил злой дождь вперемешку с колючим снегом и гнал домой. Вечером после встречи с ветеранами ребята из Риги позвали нас на дискотеку в сельский клуб. Мы плясали вместе с ними под «Аббу» и «Бони М» в холодном деревянном помещении, и пар из наших ртов оседал на окнах, а потом парни сказали, что сейчас придут латыши и будут всех бить».
То есть никаких художественных задач роман перед собой не ставит. Быть может, он силен другим — например, сюжетом? Увы, на этом уровне все еще скучнее. В наличии две постепенно сходящиеся линии (прошлое/настоящее) и одна вялая любовная интрига, толкающая действие вперед.
Первая линия посвящена детству-юности-зрелости героя в Москве и Подмосковье: от позднего Застоя через Перестройку, девяностые-нулевые вплоть до Майдана и Крыма. Вторая — его же отшельничеству в Чешских Судетах образца 2018 года. Линии сливаются в финале, но не образуют композиционного равновесия. Советское прошлое героя и его мытарствам на меже русско-украинского конфликта прописаны лучше и достовернее — видно, что автор пишет из прожитого, прочувствованного. Чего нельзя сказать про «чешскую» линию — рыхлую, бессвязную, представляющую сумбурный конспект статей из Википедии, сдобренный экспрессивными заметками на полях.
Заглавная параллель Судеты-Украина не работает в том числе потому, что между историей взаимоотношений немцев-чехов и русских-украинцев мало общего. Это конфликты с разным генезисом и подоплекой, их романная связь искусственна и случайна — в заданную схему можно подставить любую другую пару, будь то вражда суннитов с шиитами или турков с болгарами. А главное — и герою и автору эта связь не особенно интересна, она лишь повод (и цензурное оправдание), чтобы поговорить «о наших баранах». Эзопово-литинститутская закваска вновь дает о себе знать. Очень премиально.
Отдельное раздражение вызывает главгерой, «либеральный ватник с неизжитыми имперскими комплексами» — сие исчерпывающее самоописание даже не требует пояснений, настолько тут все знакомо и узнаваемо. На протяжении пяти сотен страниц означенный «интеллигент» безвольно бухает, стенает по поводу и без, клянет судьбу, Ельцина, олигархов, бандеровцев, не забывая про сеансы самобичевания и последовательный спуск в унитаз всех жизненных шансов. Его суждения банальны, а рефлексия не выбивается из формата алкогольной истерики на коммунальной кухне.
Но странным образом именно эта зашоренность в сочетании с откровенностью по-своему подкупает, являя упомянутое (единственное) достоинство романа. Пожалуй, перед нами первая честная попытка осмыслить войну России и Украины языком художественной литературы. Без ухода в журнализм, натужного пафоса (хоть обличительного, хоть государственнического) и претензий на «историческую правду». Попытка, на мой вкус, неудачная, инфантильная, сопливая, но все же, — это начало большого разговора на главную тему. Жаль, исполнение подкачало.
Дочитывал, если честно, с трудом: про книгу мне все стало ясно странице к 150-й, а их здесь, на минуточку, 500, так что пришлось через не могу, растянув «удовольствие» на пару месяцев.
Роман слаб со всех точек зрения, кроме одной, но об этом в конце.
Сперва про язык. Он есть, но его как бы нет — текст написан усредненным «русским литературным», без явных косяков, при отсутствии достоинств. Ни одного провала стиля или нестандартной метафоры, все серенько-бедненько, как учат в Литинституте:
«К полудню погода испортилась, с Балтики нанесло тучи, лупил изо всех сил злой дождь вперемешку с колючим снегом и гнал домой. Вечером после встречи с ветеранами ребята из Риги позвали нас на дискотеку в сельский клуб. Мы плясали вместе с ними под «Аббу» и «Бони М» в холодном деревянном помещении, и пар из наших ртов оседал на окнах, а потом парни сказали, что сейчас придут латыши и будут всех бить».
То есть никаких художественных задач роман перед собой не ставит. Быть может, он силен другим — например, сюжетом? Увы, на этом уровне все еще скучнее. В наличии две постепенно сходящиеся линии (прошлое/настоящее) и одна вялая любовная интрига, толкающая действие вперед.
Первая линия посвящена детству-юности-зрелости героя в Москве и Подмосковье: от позднего Застоя через Перестройку, девяностые-нулевые вплоть до Майдана и Крыма. Вторая — его же отшельничеству в Чешских Судетах образца 2018 года. Линии сливаются в финале, но не образуют композиционного равновесия. Советское прошлое героя и его мытарствам на меже русско-украинского конфликта прописаны лучше и достовернее — видно, что автор пишет из прожитого, прочувствованного. Чего нельзя сказать про «чешскую» линию — рыхлую, бессвязную, представляющую сумбурный конспект статей из Википедии, сдобренный экспрессивными заметками на полях.
Заглавная параллель Судеты-Украина не работает в том числе потому, что между историей взаимоотношений немцев-чехов и русских-украинцев мало общего. Это конфликты с разным генезисом и подоплекой, их романная связь искусственна и случайна — в заданную схему можно подставить любую другую пару, будь то вражда суннитов с шиитами или турков с болгарами. А главное — и герою и автору эта связь не особенно интересна, она лишь повод (и цензурное оправдание), чтобы поговорить «о наших баранах». Эзопово-литинститутская закваска вновь дает о себе знать. Очень премиально.
Отдельное раздражение вызывает главгерой, «либеральный ватник с неизжитыми имперскими комплексами» — сие исчерпывающее самоописание даже не требует пояснений, настолько тут все знакомо и узнаваемо. На протяжении пяти сотен страниц означенный «интеллигент» безвольно бухает, стенает по поводу и без, клянет судьбу, Ельцина, олигархов, бандеровцев, не забывая про сеансы самобичевания и последовательный спуск в унитаз всех жизненных шансов. Его суждения банальны, а рефлексия не выбивается из формата алкогольной истерики на коммунальной кухне.
Но странным образом именно эта зашоренность в сочетании с откровенностью по-своему подкупает, являя упомянутое (единственное) достоинство романа. Пожалуй, перед нами первая честная попытка осмыслить войну России и Украины языком художественной литературы. Без ухода в журнализм, натужного пафоса (хоть обличительного, хоть государственнического) и претензий на «историческую правду». Попытка, на мой вкус, неудачная, инфантильная, сопливая, но все же, — это начало большого разговора на главную тему. Жаль, исполнение подкачало.
