Кристина еще в детстве поняла, что если Бог есть, то ему нет дела до страданий сирых и обездоленных. Однако, что более вероятно, Бога нет: мир по своей природе жесток и несправедлив, и в нем выживает сильнейший, а тот, кто слаб, вынужден переносить одно несчастье за другим. Религию выдумали для бедных, чтобы они не роптали на свою судьбу, а воспринимали ее как вымощенную слезами и кровью дорогу в рай. Но никто на самом деле не знает, окупятся ли страдания, ведь нет на этом свете людей, которые побывали в раю.

— И что же это значит? — Адмирал с насмешкой взглянул на Кристину. — Ты сказал, что среди пленников одна шваль, а личико этой девицы говорит об обратном. Неужели ты правда решил, что сможешь меня обмануть? 

Себастиан как ни в чем не бывало взял стакан и осушил его до дна. Затем неторопливо сам подлил себе еще.

— Я вас не обманывал. Эта женщина вела весьма сомнительную жизнь в прошлом. А конкретно, была куртизанкой под видом цирковой гимнастки. Отец продал ее, когда ей было восемь. С тех пор она побывала с сотнями мужчин. Может, лицо у нее и красивое, но нутро гнилое насквозь, — Себастиан сделал еще один медленный глоток. — Такая женщина вам просто ни к чему. Даже я бы побрезговал пить ее кровь. Я оставил ее в живых, только чтобы продать на рынке рабов. На Тортуге она вернется к своей привычной жизни шлюхи. Я намерен выручить за нее пятьдесят фунтов стерлингов, если удастся скрыть ее прошлое, а если нет, то получу хотя бы тридцать. 

Столовую наполнил простодушный, искренний смех, словно кто-то окутал ее мягким одеялом.

— Вы совсем как ребенок… — Теодора как ни в чем не бывало, даже играючи коснулась лица немца.

Голубые глаза, чистые, как тонкая кромка льда, встретились с насыщенной синевой штормящего моря. Фридрих замер, не дыша и не моргая. Теодора тоже замерла с поднесенной к подбородку ладонью.

Казалось, должна была стоять тишина, однако в ушах гудело: это кровь прилила к вискам. Фридрих видел тонкие каштановые волосы, выбившиеся из укладки; черный бархат ресниц; губы, дышащие жаром; маленькие родинки на щеках, которые и не приметишь на расстоянии. Он раньше и не думал, какая она красивая…

Теодора провела большим пальцем по подбородку Фридриха, медленно вернулась к уголку рта, стряхнула крошки и, не говоря ни слова, положила ладонь на гладко выбритую щеку. Фридриха как ошпарило: пальцы Теодоры были ледяными, а его лицо, напротив, горячим.

Из-за близости женщины стало вдвойне жарко — расстегнуть бы верхнюю пуговицу, но шевельнуться страшно. Язык окостенел, а сердце воспарило, отбивая бешеный ритм.

Теодора отнюдь не пахла хлебом, как мать: от нее исходил едва уловимый, но терпкий аромат духов. Чтобы услышать его четче, надо было приблизиться…

— Извините, я задумалась, — она лихорадочно одернула руку и отвернулась, скрыв лицо.

Фридрих устыдился своих мыслей: на миг ему показалось, что между ними может что-то произойти — то самое, о чем пишут в книгах, но в жизни почти не встречающееся. Стало досадно, больно и гадко прежде всего из-за своей реакции. Хотелось, чтобы нежная рука Теодоры побывала не только на щеке и подбородке, но скользнула выше — ко лбу, затерялась в волосах цвета спелой ржи.

Под предлогом чая Теодора заманила Фридриха отнюдь не в столовую, а провела дальше по коридору. Ее комнатка была небольшой, но уютной: ситцевые шторы с узором в виде камелий; маленький письменный стол в углу; деревянный комод, верхний ящик которого был отодвинут так, что можно было видеть содержимое; наконец, вызвавшая милый румянец двуспальная кровать, неаккуратно заправленная застиранным бельем.

— Присаживайся. Нет, не надо на стул, можешь прямо на постель… — Теодора бегло пригладила покрывало и ленивой походкой направилась к комоду.

Фридрих опустился на кровать со всей аккуратностью, но это не помешало ей протяжно скрипнуть в ответ. Пока Теодора кряхтела, возясь с ящиком, Фридрих смотрел на обои, уголки которых отошли от стены.

<…>

— Не закрывается?

— Да, вечно заедает. Ладно, потом закрою. Видишь ли, я просто тяну время, потому что… обманула тебя. Чай у нас кончился. Я бы могла налить кипятка, чтобы ты согрелся, но есть идея получше.

Теодора подошла к краю постели и положила правую руку на щеку Фридриха, большим пальцем приподняв за подбородок его лицо.

— Я скучала… Ждала, гадала, почему ты не приходишь. Вдруг что-то случилось. Или хуже — ты меня разлюбил.

Фридрих протестующе дернулся, но Теодора не позволила себя перебить. 

— А что я должна была думать? Мне было страшно, неприятно и грустно. Сначала злилась на тебя и других за несправедливость. А потом поняла, что заслужила. Да, заслужила. На мне очень много грехов.

Теодора молча обняла Фридриха за шею, прижала к груди, как ребенка. Тепло и мягкость женского тела подействовали усыпляюще. Фридрих закрыл глаза, позволив сонной истоме завладеть собой, как вдруг его руки, до того бессильно лежавшие на коленях, потянулись к женской талии, делая объятия крепче.

Эй, <…>, что ты видел за секунду до смерти? Слышал ли, как отмеряет последние секунды часовой механизм, тайно заложенный в каждую человеческую жизнь? Смерть — это твое спасение или, вкусив ее, ты тотчас пожалел о содеянном? Может, страшный суд все-таки есть? А рай с адом? Может, они тоже? Если так, то тебя должны оправдать и впустить в обитель ангелов. В конце концов, изрядно помучавшись при жизни, ты заслужил покой. Спи спокойно, <…>.

— Но как же… — прошептала Кристина одними губами. — Как же я отправлюсь в ад?

— Чего ты там бормочешь?

— Как же я отправлюсь в ад? — повторила Кристина чуть громче и подняла остекленевшие глаза. — Мне же сначала нужно кое-кого убить.

Пират, который к тому моменту уже распахнул рубаху, судорожно одернул руку, а его товарищ с саблей замер, с недоумением глядя на женщину, с таким убеждением произнесшую страшные слова. 

— Адмирал бессмертен. И не смей говорить подобное! Иначе я отрежу тебе твой дрянной язык!

— А я не об Адмирале, — Кристина отвела пустой взгляд в сторону. — Я про того ублюдка, который отдал меня ему, потому что до смерти боится за свою шкуру. Или нет, я это о том фанатике, по вине которого вообще попала к пиратам? Или про того идиота, который предложил мне бежать? Ах, а может, я вообще про своего отца? Интересно, жив он или мертв. Лучше бы, конечно, жив. Достать его на том свете будет непросто. Да и я бы хотела, чтобы и его жизнь была хоть недолго похожа на ад. А еще мне всегда хотелось задать ему один вопрос. Нет, не почему он продал меня, свою родную дочь. Это-то я как раз понимаю. Мне любопытно другое: сколько ему заплатили? Мне всегда говорили, что я стою от силы пятнадцать фунтов. А вот Себастиан сказал, что меня можно продать и за все пятьдесят. Где же истина? Наверное, в середине? Так значит, тридцать? Было бы неплохо, но мне кажется, что и это слишком дорого. Никто бы в здравом рассудке не стал покупать ребенка за тридцать. А сейчас я слишком потрепана жизнью, чтобы столько стоить. Хоть в чем-то этот ублюдок прав: красота не главное в женщине, — Кристина положила обе ладони к себе на щеки и принялась их ощупывать. — Но и невинность тоже не главное. Главное — это душа, а у меня ее нет. Я просто вместилище для всех вас, и ничего больше! Разве может женщина без души стоить тридцать футов? Да меня можно взять даром!