Один из сквозных мотивов нынешней моей рабочей книжки — речь Гамлета о воробье. Замечу в скобках, что очень греет душу переводчика-филолога умение автора конструировать текст, организовывать его вокруг мотивов, линии дочерчивать до ясного решения... понимание, что у текста должны быть кости, а уж потом мясо, желательно, в виде мышц, чтобы двигался.

Так вот, про воробья.

Временно откладываю Шекспира и кросивое в сторонку, скажу о личном, извините.

Одно из главных моих везений в этой жизни — дорогой друг Кот, он же Сыч, мой муж, Юрка. Сегодня у него день рожденья, пожелайте ему ещё хотя бы столько же, а то я без него не справлюсь; вернее, справлюсь, но потеряю то, что позволяет не просто справляться.

И вообще, он крут.
А в качестве открытки сыч по мотивам "Щегла" от голландского художника Пола Янсона.

Тоже Гамлет.
Нет, не Обри Бёрдсли — Джон Арчибалд Остен, 1922 год.

Тоже Гамлет.
Фредерик Джеймс Шилдс, "Гамлет и Призрак", 1901. Собрание Художественной галереи Манчестера.

Стало вдруг интересно, откуда взялось в арго "фараон" про полицейского, пошла копать. Нет, не переводное, родное русское, оформляется к середине XIX века, у Максимова в очерке "Сибирь и каторга" (1861) есть отдельная главка о воровском словаре, там "фараон" в значении "солдат, будочник, околоточный" относится к "мазурницкой музыке", т.е. к жаргону столичных воров, прежде всего карманников. Явное сужение семантического поля, потому что вообще в русском языке позапрошлого столетия, не жаргонном, "фараон" — притеснитель и гонитель, с понятными библейскими коннотациями. Ср. в письме Анненкова Тургеневу: "Так спокойно и величаво изводить людей, как он беспрестанно делал на веку своем, не всякий может. Воплощенный Ассур, Сарданапал и Фараон", — или у Чехова в "Лешем": "Даже глядеть на тебя жалко. Фараон фараоном ― чистое наказание!". У Богданова в "Провокации" (1908) оба значения, и исходное, и жаргонно-суженное: "Жил вблизи, от нас по соседству, такой мучитель-гонитель, настоящий фараон, ундер четвертого околотка, Иван Петров Утриносов". В общем, всё довольно прозрачно.

Но какую же собачью чушь пишут о происхождении жаргонного "фараона" в этих наших интернетах. Будочник, дескать, на статую фараона походил, с дубинкой своей, к груди прижатой. Разумеется, уголовники середины XIX века фараоновы статуи с младенчества видели каждый день, ассоциации первого порядка. Или ещё лучше: как фараон хранил божественный порядок, так и околоточный... нет, сил моих нет это пересказывать. Поиск по национальному корпусу русского языка, между тем, занимает минуты три; но копипастой из энторнетов проще, вот оно и множится.

Эпоха троечников — и ведь всё так, всюду.

И не могу не.
Сергей Васильевич Максимов, "Сибирь и каторга" (1861), из раздела о тюремном словаре.

В цивилизованных странах мошенники разговаривают друг с другом, намечая условные знаки мелом, углем, разноцветными карандашами на стенах, на песке и пр. В настоящее время в Европе, с развитием различных тюремных систем с одиночным заточением (оборнской) и с обязательствами молчания (пенсильванской), разнообразие тюремных языков сделалось еще богаче, и приемы в настоящее время стали даже получать систематическую организацию. Предположение, высказанное сто лет тому назад в Германии немцами, что у всех мошенников следует разорвать барабанную перепонку в ухе, в настоящее время владеет тою силою значения, что разговор, рассчитывающий на слух, получил наибольшее развитие и сосредоточил на себе преимущественное внимание заключенных в последнее время. В этом случае для обогащения звукового языка посредством постукиванья пущены в ход всевозможные тонкости; равномерность звука при скорых или продолжительных ударах или же очередь тихих и громких, удары, производимые согнутыми пальцами или мясистою частью ладони и кулака; удары сапогом, башмаками, ногою, обутою в чулок, ковшом, ложкою, щеткою, щепкою и т. д. в бесконечность. Способ этот удобен тем, что может подчиняться целой системе азбуки, во всем разнообразии (У немцев это способ известен под именем гакезена, от еврейского слова — гакке — стучать, ударять). Ключей для понимания существует довольно много, и они ведут свое происхождение от мошенников, но обыкновенно в европейских тюрьмах нападали только на остатки и следы, но никогда на целую систему. В королевской тюрьме в Берлине два поляка разговаривали между собою стуком, сидя в разных номерах и этажах, так, что играли даже в шахматы. Самые старательные исследования показали, что иных способов у них не было и даже номера не находились один над другим, а помещены были в противоположном направлении, наискось. Кроме этого примера, немцы указывают еще на некоего Шпауна, который был заключен в 1826 году в тюрьму в Куфтейве и пробыл в ней десять лет. В последние годы он получил в соседи товарища, отделенного от него толстою стеною. У Шпауна зародилась счастливая мысль разговориться с ним постукиваньем, и он создал язык, который был чрезвычайно остроумен. Всего более — само собою разумеется — затрудняло его сообщение ключа лицу, которое, может быть, не умело понимать по-немецки. Шпаун начал с того, что простучал в стену 24 раза, и продолжал маневр до тех пор, пока не заставил незнакомца понять, что в этих 24 разах подразумеваются буквы, выражающиеся стуком. В немного недель они успели в быстрой и свободной беседе рассказать друг другу свою жизнь. Соседом оказался г. М., впоследствии сделавшийся государственным статс-секретарем и герцогом Б., и был довольно известен. На свободе он не забыл соузника, выхлопотал ему свободу и назначил пожизненный пенсион. "C'est Spaun ou le diable!" — вскричал министр спустя 10 лет, когда его посетил Шпаун в Мюнхене. К сожалению, Шпаун, несмотря на все хлопоты, ключа своего не поведал.

Тоже Гамлет.
И Гертруда с ним, от Эжена Делакруа, 1849. Собрание музея Метрополитен.

Тоже Гамлет.
Иллюстрация Бориса Дехтерева к изданию перевода Лозинского 1965 года. Восходящий к Ирвингу канон — он и у Козинцева в фильме 1964, узнаётся сразу. Обратите внимание на жёлтое платье Офелии, это почти предвестие её судьбы. Тhe ordering of the mind too, 'mongst all colours
no yellow in't, как скажет Паулина в "Зимней сказке"; жёлтый у Шекспира — цвет безумия, желчи, замутняющей мозг дурными страстями.

В порядке дыхательного упражнения.
Кристин Вест (флейта), Стина Петерсон (виолончель), Маркус Мёлин (клавесин).

Тоже Гамлет.
Абсолютно прекрасная афиша спектакля 2015 года с Бенечкой, котиком нашим, Камбербэтчем. Смыслов — как малины с куста.

В "юбилейный", чёрный в полосатой суперобложке восьмитомник Шекспира, в шестой его том, вкралась "досадная очепатка".

Самый финал "Гамлета", вторая сцена короткого пятого действия, все, кому судьба умереть в трагедии, кроме самого принца, уже мертвы, Гамлету, раненному отравленным клинком, тоже нехорошо, и он велит Горацио рассказать о себе, чтобы, словами Геродота, меж людей не истребиться.

Never believe it, — отвечает Горацио. — I am more an antique Roman than a Dane. Here’s yet some liquor left.

Сложного тут ничего: "И не думайте, я больше античный римлянин, чем датчанин. Бухло Питьё ещё осталось". Он про кубок, из которого пила отравленная Гертруда; из которого потом Гамлет силой поил Клавдия.

Ещё в первом переводе "Гамлета" у Михаила Вронченко в 1837 году всё верно: "Я да‌тчанин, но римлянин душою". Стоик, достойная смерть, выбор героики против обыденности... Гамлет ему выпить не даст, ему важно, чтобы Горацио рассказал, и Горацио покорится.

Лозинский, любовь моя, чей перевод как абсолютный канон вошёл в "юбилейное" собрание, переводит именно так: "Я римлянин, не да‌тчанин душою", — но у корректора или у наборщика сидит в голове старый перевод, и в шестом томе напечатано: "Я римлянин, НО да‌тчанин душою". Горацио вдруг делается итальянцем, из самурайского долга желающим уйти за господином. Эта опечатка кочует по разным изданиям, по публикациям в сети и пр., отчего Горацио так и ходит в итальянцах.

Андрей Чернов, по какой-то причине Горацио сильно невзлюбивший, уточняет: итальянский швейцарец, наёмник, политикан и политтехнолог, приспособленец, человек-функция — и едва ли не убийца Офелии. Оставим это на совести автора, но Горацио-швейцарец — имеющая право на существование гипотеза.

Мой любимый образ, вечный бесправный рассказчик, учёный, университетский студент, то ли датчанин, то ли итальянец, то ли швейцарец, глазами которого мы в итоге и видим всё произошедшее в Эльсиноре, потому что вся пьеса — рассказ Горацио Фортинбрасу, обещанный в финале. Кто он, не так и важно: автор умер, а стать героем ему не дал его собственный персонаж, потребовавший книги.

Интересно, кто-нибудь ставил "Гамлета" об этом?

Тридцать пять лет я читаю Шекспира в оригинале и в переводах на русский, сравнивая эти переводы. Пять лет занималась этим как студентка, десять потом как преподаватель. Сама написала несколько работ, отруководила энным числом студенческих. Мой перевод "Много шума из ничего" шёл в разных театрах, довольно успешно. В университете я больше не преподаю, ушла, но от Шекспира не больно уйдёшь, если однажды коготком увяз — продолжаю читать, переводить и, как сказал однажды мой любимый герой, знать его лучше, чем свою консьержку; тем более, что и консьержки в нашем доме нет.

Это давнее знакомство даёт мне некоторые основания сказать: если кто-то говорит, что впервые правильно перевёл какой-то шекспировский текст, — особенно "Гамлета"! — и вот теперь-то читателю всё станет ясно, если к этому впервые правильному переводу прилагается многословное темурическое толкование, в котором истина выводится из чтения имён наоборот, навязанных тексту иносказаний и прочих переходов в пять шагов от сосиски к Платону, если, на дай бог, автор перевода отыскал "код Шекспира" или его "формулу" — перед вами, почтеннейшая публика, шарлатан, сумасшедший или, самое печальное, первоклассник Вовочка, вдруг выяснивший, как что на самом деле называется, а мы сидим тут, ничего не знаем.

Сто раз из ста, безошибочно.

Тоже Гамлет.
Хотя куда больше могильщики, конечно. И земля. Кэрел Уэйт, 1962.

Пятница же, нарядный финдесьекль.
Во второй половине XIX века любили писать Офелию, безумную или уже тонущую — болезненный эротизм, босые ножки, неприбранные волосы, мокрая ткань; к тому же романтики и лично Эдгар По научили творцов, что нет предмета поэтичнее смерти прекрасной молодой женщины.

Поль Альбер Стек, "Офелия", 1894.

В тот год, когда мы оканчивали школу, отменили историю. Фукуяма был потом, Саратовский университет успел первым — убрал из вступительных экзаменов историю, а баллы её перекинул на устный по русскому и литературе, за который нам выставляли две оценки, с языком и сочинением по-прежнему двадцать как максимум.

Это было хорошей метафорой, мы росли, как сказал про своё поколение Виньи, под колокола да пушки, вокруг рушилось, пыль столбом, казавшееся незыблемым тем, кто старше, ставшее той самой отменённой историей для тех, кто младше нас. Последние пионеры, забытая экспедиция, избавленная от эдиповых терзаний советского человека за упразднением советского. Ни прав, ни обязанностей, вот те рупь, ни в чём себе не отказывай.

Оттого мы плохо умеем жить общим, с насмешливым недоверием слушаем любые трубы и находим себе что-то неоспоримо устойчивое, но только своё. Я, например, нашла Шекспира, театр нашла, умные разговоры о ерунде — и навеки потеряла способность мыслить универсалиями; боевой номиналист, если угодно, последовательно мирное население.

Оттого вечно мимо, вечно не в ногу, всем не своя. Я пишу про Шекспира и вешаю картинки не потому, что всё в порядке, а потому, что привычно хватаюсь за поручни во время движения, потерявший равновесие пассажир.

And now — back to the music.