Это я запощу даже одной рукой из-под капельницы.

Роберт Скотт Хэррелл, 2014. Иван, между прочим, Царевич. Лучший после Васнецова.

Друзья дорогие, народная этимология — это, конечно, увлекательно, но "гайка" здесь — уменьшительное от "гай", лиственный лес. В Саратовской области есть и лес большой, Александров Гай, и, вот, Гайка, "лесок", "рощица". Варварин Лесок деревня называется, а фантазии о геометрически правильных городах оставим Платону, Томасу Мору и библейским визионерам.

А вообще саратовские топонимы и их сочетания — моя непроходящая любовь. Знаменитые сёла Большой Содом и Лох даже не берём, но.

Совершенно обычные Сосновка, Камышовка, Огарёвка — но Покурлей, Калмантай, Ерыкла. Журавка, Каменка, Шепелевка — Аркадак и Кистендей. Идолга, Маянга, Кормёжка. Кипцы, Кошели, Росташи. Синенькие и Беленькие. Соседние населённые пункты Сосновая Маза, Акатная Маза и Селитьба. Лес Рукав, лес Труба, лес Воровской и урочище Побочная Дача.

Обожаемые мои, из сказки, из родной хтони выросшие Елюзань, Котоврас (не Кито, нет), Буераки, Широкий и Долгий, Рельня, Рыбушка, Бородачи... и река с непостижимым названием —

Сухая Грязнуха.

И вернёмся к Шекспиру.
Один из любимых моих моментов в "Ромео и Джульетте", да и вообще в шекспировских текстах. О смутном страхе, о предчувствии судьбы, о языке, которым о них можно говорить — которым говорит о них умница Ромео.

Стойка под капельницу в реанимации высокая, глаза у меня и здоровой негодные, поэтому я так и не узнала, как зовут человека, отдавшего мне в общей сложности больше литра крови. Можно было, наверное, спросить у медсестёр, но соображала я с трудом.
Как зовут, не знаю, но знаю, что наша кровь взаимозаменяема, у меня в первый день взяли двадцать восемь миллилитров — трогательная некруглая точность — для проверки совместимости. Всё равно, конечно, знобило и ломало, всё-таки чужое заходит со скрежетом, но даже температура не поднялась.

Скорее всего, у нас с этим человеком совершенно разные картины мира, мы разное любим, над разным смеёмся и по-разному воспринимаем даже какую-нибудь ерунду, не говоря о вещах основополагающих. Но это не имеет значения, когда кровь совместима, и тот или та, чьё неведомое имя на пакете, делится ею с тобой, доставая уже почти — оттуда.

Можно развить эту мысль в ключе уже не медицинском, но человеческом, и сделать очевидные выводы, но зачем. Донору моему спасибо, хоть здесь скажу. Имена же их, как всегда, Ты, Господи, знаешь.

Мой прадед, генеральский сын, павловский юнкер-недоучка — должен был выпуститься в 1918, но, мудрыми командирами запертый в казармах со всем училищем в октябре 17-го, был возвращён "в первобытное состояние" бумагой от новой власти, почему и выжил. Часть семьи погибла от голода и туберкулёза в первые послереволюционные годы, часть позже, расстреляна за классовую чуждость; мы получали дела в архиве, там две бумажки: постановление об аресте, постановление о расстреле. Самого прадеда из-за происхождения не брали на работу до войны.
В сорок первом он уже по возрасту не подлежал призыву, но пошёл в военкомат: "Я могу быть полезен". Взяли военным контролёром на железную дорогу, сопровождал эшелоны. Фотография эта с его удостоверения, одна из немногих сохранившихся.

Страна разрушила его жизнь, сожрала родных, мордовала, как могла. Но в сорок первом он пошёл в военкомат.
Почему? Потому.

"Клянусь, никогда сочувствие не пробуждалось во мне с большей нежностью, и я не помню в моей жизни случая, когда бы рассеянные мысли, потешавшиеся над моим разумом, с такой быстротой снова собрались вместе" — и далее, и кроме того.

Был ЖЖ, был. И со мной Алексей Петрович приходил поговорить о переводах Шекспира, самой не верится. Светлая память.
А Юра вспомнил прелесть что, из времён, когда такое было возможно.

У Джона Чивера есть великий рассказ "День, когда свинья упала в колодец". Прекрасен он даже по-русски, хотя выглажен и приведён к усреднённой литературной норме, как было принято у отечественной редактуры в те времена, ни слова о "советской школе перевода".
Он удивительно выстроен, организация текста совершенно музыкальная, со всеми этими темами в разработке, вариациями лейтмотива и неуклонным движением в точку, где всё понимаешь, но сказать не можешь. Вещь отчётливо чеховская, в сторону "Вишнёвого сада", который так любит — любила? — образованная англоязычная публика: чай, пиджаки, судьбы, звук лопнувшей струны. Была бы вторична, когда бы не пойманное не столько в слова, сколько между ними, как сетью, переживание, знакомое всем — оказывается, мы были счастливы.

Среди ерунды, в обыденном ходе вещей, в том, что казалось просто жизнью, повседневностью, в чём были свои печали и неудачи, мы были счастливы. То время ушло, и мы оборачиваемся на него, не понимая, как могли не замечать, что всё это было счастьем, и обрываемся сердцем при мысли о том, что его больше нет, потому что мы его не узнали, не приняли как дар, не говорили спасибо, пока было.

Утраченное в который раз оказалось раем, а ты-то, дурак, опять спохватился только за воротами.

Кристиана Кубрик, "Вспоминая Стэнли". Вот это, я понимаю, in memoriam.