Эрнеста Геллнера в основном все знают как теоретика национализма, хотя спектр его интересов был огромен. Он один из немногих западных интеллектуалов, кто серьезно относился к советскому обществознанию и знакомился с ним в оригинале. В открытом доступе появился сборник его обзоров и рецензий State and Society in Soviet Thought. Хотя в основном Геллнера интересовали этнологи типа Бромлея и Семенова, востоковедам и африканистам тоже уделено достаточно внимания. Ну и еще там много типичного британского троллинга.

Russian Marxism is short-haired, not long-haired. The Marxism of Soviet anthropologists is entirely and refreshingly clear, and it is about real things, namely societies and their organization, and not about cloud-cuckoo land. After the mumbo-jumbo of Western Salon-Marxismus, this is refreshing.

Отношения на расстоянии

Еще интересно, что у Эрнеста Геллнера и советской академии была в какой-то момент взаимная любовь. Его первая большая работа «Слова и вещи» (любое сходство с одноименной работой Фуко является случайным) была переведена на русский в 1962 году. Как я предполагаю, в Геллнере оттепельные эпистемологи из ИФ разглядели попутчика. В монографии он атаковал британскую философию обыденного языка, частично используя аргументы от научного материализма и классового анализа. Это было вполне реально продать партийным чиновникам как взгляды, близкие ленинским.

Однако несмотря на свои реверансы советским коллегам, после 1968 года Геллнер стал активно высказываться за освобождение своей родной Чехии от советского влияния. Вообще, поддержка национализма малых народов (руританцев, как он выражался) стала одной из основных политических симпатий его исторической социологии. Поэтому более зрелые работы, конечно, переводить никто не решился. Хотя в какой-то мере они были еще ближе повестке советского обществознания.

В 1990-х гг. к его работам снова нарисовался сдержанный интерес, но получилось, скорее, как и с Раймоном Ароном, про странную непопулярность которого я недавно писал. На бумаге идеальная ролевая модель для постсоветской прозападной академии, но в реальности никакого клика не произошло. Может, некоторые российские антропологи сегодня читают Геллнера, но как давно уже раскритикованного и не особо актуального конструктивиста. Социологи и историки едва ли читают вовсе.

Внимание, тизер!

В приближающемся осеннем семестре я объединю усилия с моим коллегой, экономическим историком и научным сотрудником Университета Гамбурга Александром Кондрашевым в онлайн-курсе «СССР в глобальной перспективе».

Нашей программой будет изучение советских экономики, социальной сферы, науки и культуры на фоне как западных стран, так и Глобального Юга. Я, конечно, не пройду мимо своих востоковедов, а Александр поделится своими архивными находками по советско-африканской торговле.

Набор мы объявим в августе, но все, кто хочет вместе с нами поработать с разнородными источниками из разных стран и почитать новейшую социологическую и историческую литературу, сделайте отметки в календаре уже сейчас! Как всегда, будет много бесплатных мест!

Кстати сказать, мои прежние курсы – сольные и в коллаборации – по-прежнему доступны за совсем небольшую плату. Теперь можно приобрести и весенний курс про социологию Пьера Бурдье и интеллектуальное поле Франции 1950–1980-х гг.

Воспроизводство

Почти закончил читать «Создание советской интеллигенции» Бенджамена Тромли. Несмотря на свой продающий заголовок и даже много ссылок на Бурдье, книга в самом лучшем смысле эмпирическая. Ее автор намеренно избегает слишком больших обобщений в духе Юрчака или Зубока. Хотя в ней есть сквозная тема, которую можно считать и главным тезисом: сильная институциональная преемственность между сталинской и хрущевской университетскими системами.

О том, что многие принципы российского образования в области, к примеру, истории или философии восходят к послевоенному сталинскому канону, я понимал давно. Но никогда не задумывался, что, например, институт старосты уходит корнями туда же. Как показывает Тромли, старосты были частью организации хлынувших в университеты масс молодежи через актив комсомольских ячеек. Ячейки ликвидировали в 1991 году, но остаточная функция контроля за коллективом осталась и в постсоветские десятилетия.

Другим очень интересным наблюдением Тромли для меня стало распространение именно на рубеже 1940–1950-х гг. феномена наследственной интеллигенции. Конечно, что-то такое было и при царской власти, но не в таких масштабах. Да и то, что было, прервалось революцией. Американский историк утверждает, что Хрущев и его Политбюро хорошо понимали опасность для советского строя превращения интеллигенции в относительно замкнутую и воспроизводящуюся статусную группу, поэтому пытались разбавить детей из семей с высшим образованием абитуриентами с опытом работы на производстве. Эта кампания и другие аналогичные ей, вроде отправки студентов на картошку, не особенно получились. Политической воли ранних большевиков или хунвейбинов у партийного руководства не было.

Кроме классово-статусного замыкания интеллигенции, утверждает Тромли, при позднем Сталине в интеллигентской среде очень быстро складывалось национальное самосознание, все дальше удалявшееся от общесоветской идентичности – особенно у гуманитариев. Это было, конечно, продолжением куда более ранней политики коренизации, но уже на площадке недавно открытых университетов и факультетов в республиках. Тромли оговаривается, что это надо исследовать на большем материале республиканских архивов – сам он работал только в Киеве. Но логика понятна. Артемий Калиновский, например, в основном подтверждает ее на материале Таджикистана.

Думаю, вы уже поняли, что книга мне очень понравилась, и я готов ее рекомендовать всем любителям эпохи. Вообще, было бы здорово, если бы по социальной истории СССР выходило больше настолько фундированных исследований. Буду в своей работе ориентироваться на этот высокий стандарт.

План А, часть 1

Еще одной книгой, за которую мне давно хотелось взяться, – это «Большая советская экономика» Алексея Сафронова. Монография гигантская по объему и содержит очень много фактической информации обо всех периодах советской истории, поэтому я обсужу только два ее пласта, которые меня более всего заинтересовали. В этом посте я опишу общую теоретическую модель советской экономики Сафронова, а в следующем – его частные наблюдения за укорененностью СССР в мир-системе.

В целом, концептуальная задумка книги – это марксистско-ленинское переосмысление исторической и экономической литературы, в которой критикуется плановое хозяйство. Автор соглашается со многими условно прорыночными теоретиками типа Яноша Корнаи или Пола Грегори, которые считают, что экономика СССР так никуда и не ушла от того, чтобы быть совокупностью обособленных предприятий, преследовавших свои эгоистические интересы. В условиях подавления рыночных сигналов и стимулов транзакции в системе приобретали характер оппортунистской интерпретации плановых показателей и лоббирования у государства больших бюджетов и меньших затрат. В этом смысле советская экономика была далека от социалистического идеала.

На этом основании Сафронов выявляет в истории СССР политэкономические циклы, за которыми стояли перетягивание каната между отраслевыми группами предприятий и центральными органами, заинтересованными в соблюдении плана (Политбюро, Госплан, Госбанк, во время войны – ГКО). Скажем, даже Оттепель у историка распадается на три цикла: сначала либерализация Берии и Маленкова; потом новая попытка мобилизации, выраженная в создании Высшего совета народного хозяйства; затем половинчатая реформа Косыгина.

Что делает эти довольно известные построения в духе институциональной экономики марксистско-ленинской концепцией? Сафронов соглашается с диагнозом, но не с лекарством. Он не считает выходом из тупиков командной системы ни механическое смешение элементов рынка и плана (как верили перестроечные реформаторы), ни, тем более, полную приватизацию (как верили уже ельцинские либералы). По мнению Сафронова, каждый новый цикл ослаблял способности плановых органов контролировать оппортунизм, но взамен легитимизировал то один, то другой рыночный механизм, что в конце концов полностью разбалансировало систему, приведя сначала к дефициту, а потом к бандитскому переделу. Этакая гегелевская спираль истории, но только ко все более и более примитивным стадиям развития духа.

В целом, я разделяю позицию Сафронова в том, что неолиберальная догма рано похоронила плановую экономику как модель. Действительно, ее элементы до сих пор являются органической частью как развитых государств, так и транснациональных корпораций. Так почему не эксплицировать вытесняемые из публичной сферы обсуждения таких элементов и не подумать, как они могут помочь в построении более справедливого общества? Сам автор в эпилоге немного рассуждает в сторону того, как новая марксистско-ленинская партия из программистов и аудиторов, взявшая на вооружение цифровые приложения, построит-таки уже настоящий, а не дефективный план. Мне это кажется невероятно наивным, но в качестве интересного высказывания в продолжающейся академической дискуссии пойдет.

План А, часть 2

Книгу Сафронова можно назвать ярким представителем того, что сегодня в социальных науках называют методологическим национализмом. Факты советской экономики объясняются другими фактами советской экономики, только более ранними. Факты из истории совсем раннего СССР объясняются состоянием экономики в Российской империи. К событиям и процессам внешнего мира историк обращается далеко не так систематично, насколько выстроена его схема внутренних циклов. Кроме того, этот внешний мир состоит в основном из США и Западной Европы. Индии, Египту, Кубе там места не нашлось. Тем не менее, есть и исключения из этого правила.

Самое главное – это, пожалуй, серьезное обсуждение устройства восточноевропейского Совета экономической взаимопомощи, про снос здания которого я не так давно писал. Сафронов показывает, насколько организация была loosely coupled, как выражаются американцы. По нашему – рыхлой. Государства-члены были заинтересованы в кооперации ровно настолько, насколько она позволяла им решать собственные задачи. Например, Чехословакия и Польша были рады продавать свои товары менее развитым промышленным товарищам, но Болгария, напротив, пыталась в протекционизм. Чаушеску же вообще зашел в своих играх настолько далеко, что зачастую действовал в Совете как китайский троянский конь. В итоге вместо даже робких попыток создать единый план в организации расцветали двухсторонние договоры на рыночных началах.

Другой момент, обстоятельно рассмотренный в книге, – это активный поворот к торговле с капиталистическими странами во время брежневско-никсоновской разрядки. Здесь, кроме очевидных договоров с Германией и Италией, затрагивается важность Японии как ключевого восточного партнера, чьи технологии и инвестиции позволяли осуществлять крупные проекты на Дальнем Востоке. Книга, на мой взгляд, выиграла бы от более полного обсуждения одного из важнейших геоэкономических сюжетов Азии тех лет, а именно того, что потепление в отношении с Японией происходило отчасти из-за почти полного замораживания торговли с Китаем. Но чего нет, того нет.

Подводя итоги. При всех своих понятных минусах, книга thought provoking, как выражаются те же американцы. Наверное, глубоким специалистам стоит почитать более глобально мыслящих людей типа Оскара Санчеса-Сибони, но для таких экономических нубов, как я, заряд олдскульного марксизма совсем не повредит.

100% согласен со Стивеном Коэном: если бы в партии большевиков серьезнее относились к социологии, царице наук, глядишь, и построили бы настоящий социализм!

Ленин особенно чувствовал неприязнь к тому, что называл использованием богдановской „тарабарщины" вместо „человеческого языка", и к бухаринскому увлечению словами „социологический" и „ социология". Каждый раз в таких случаях он помечает на полях „уф", „ха-ха", „эклектизм", а в одном месте: „Вот это хорошо, что „социолог" Бухарин наконец (на 84 странице) поставил в иронические кавычки слово „социолог"! Браво!"

В серии препринтов Российской программы Университета Джорджа Вашингтона вышел мой текст про реорганизацию советских исследований стран Азии и Африки в эпоху глобальной деколонизации 1950-х и 1960-х гг. Я постарался проанализировать и обобщить единую цепь изменений на трех уровнях: политическом, организационном и идейном. По сути, это результаты моей работы за год, так что буду рад любой критике.

https://therussiaprogram.org/onlinepaper_17

Коллеги устраивают серию встреч, посвященных, возможно, самому оригинальному теоретику Франкфуртской школы. Даже я, старый позитивист, при чтении заметок Беньямина про архитектуру Парижа обычно замираю на минуточку и замечаю про себя: «А все-таки, как красиво пишет, чертяга! Может, ну их, эти скучные исторические факты, мертвые сетевые данные? В критической теории сила!»

Привет! Вместе с независимым исследователем критической теории, автором сигмы и тг-канала ≈ fluid/ мы объявляем семинар по «Тезисам о понятии истории» Вальтера Беньямина: 5 онлайн-встреч по субботам со 2 по 20 августа.

«О понятии истории» – провокативный текст, ставший предметом многочисленных интерпретаций и полемик, – является не только свидетельством уже прошедшей катастрофы войны, но и особенно важен в свете происходящего сегодня – Беньямин стремится объяснить не только то, что уже случилось, но и предупредить возрастающую значимость нового понятия истории в еще не сформировавшемся социальном контексте.

Семинар построен в формате совместного чтения и обсуждения: мы будем поочерёдно разбирать тезисы Беньямина, вникая в ключевые темы, образы и концепты. Каждый тезис будет рассматриваться в контексте более ранних текстов автора – об истории, культуре и модерности – чтобы прояснить последнюю работу Беньямина через призму его длительных интеллектуальных интересов. И также в диалоге с исследовательской литературой – от Хамахера до Кхатиба и Лёви – которая поможет раскрыть сложные связи между историческим материализмом и мессианизмом в этой работе.

Подробная информация: https://syg.ma/@sygma/ceminar-po-tezisam-o-ponyatii-istorii-valtera-benyamina-ot-fluid

Для регистрации нужно заполнить гугл-форму.

Присоединяйтесь!

Случилась ли бы Бормановская Оттепель?

Чтение «Темного континента» Марка Мазовера навеяло такую мысль: сторонники теории тоталитаризма, начиная с Ханны Арендт, возможно, и правы, когда уравнивают сталинизм и нацизм в смысле политического устройства. В обоих случаях и правда были созданы невероятно репрессивные однопартийные государства. Однако такая модель редуцирует общество к его политическому полю, совершенно не рассматривая остальную социальную динамику.

Третий Рейх был довольно классической европейской империей, только на стероидах. Те приемы, которые условные бельгийцы обкатывали в Конго, нацисты применяли к европейскому населению. Если на западе завоеванные территории еще доверяли коллаборационистским элитам, то на востоке предполагалось, что управление будет осуществляться через переселение туда этнических немцев, которые становились бы замкнутой привилегированной кастой. Экономической моделью была либо хищническая эксплуатация производственных мощностей и залежей ископаемых, либо даже осознанная деиндустриализация. Такую систему было бы крайне тяжело разрушить изнутри, если бы Гитлер победил в войне. У протестных движений была бы очень и очень ограниченная социальная база. Филип Дик правильно фантазировал, что ей могли бы серьезно угрожать только внешние шоки: в виде Японской империи или того, что осталось бы от США.

Сталинская империя была империей позитивной дискриминации, как писал про нее Терри Мартин. Сначала внутри СССР, а потом и в сателлитах создавалась своя партийная элита. При этом для увеличения доли пролетариата на присоединенных территориях проводили плановую индустриализацию. Фактически под ключ строили урбанизированные национальные государства. Только ключ до поры до времени прятали. Однако уже в течении десятилетия после смерти своего вождя народы (начиная с тех же партийных элит) стали догадываться, где этот ключ достать.

Я совсем не пытаюсь оправдать ужасы сталинизма или задвинуть очередную гоблинскую телегу про эффективный менеджмент. Однако и разговоры о знаке равенства между двумя тоталитаризмами считаю аналитически ложными. Сталинский был объективно меньшим злом, так как факторов демократизации в нем было заложено значительно больше.

Наши окна выходят на здание старого автовокзала. Правда, он уже 15 лет стоит заколоченный с тех пор, как междугородние рейсы стали останавливаться у нового павильона из пластика ближе к метро. Вот заброшку наконец-то выкупили какие-то хипстеры из Сан-Франциско, обещающие восстановить первоначальный фасад в стиле арт-деко, а внутри сделать ночной клуб. Здание начали белить маляры. Однако с надвигающейся джентрификацией не согласились уличные художники, которые ночью вернули все свои граффити на место. Намедни мы с женой пили чай перед сном и наблюдали шоу, как кто-то гоняет художников фонариками по парковке. Сутки стена простояла белоснежной, однако на следующую ночь ее снова умудрились раскрасить. Сегодня ее белили вновь. В общем, уличные войны продолжаются. Мне в голову даже пришла теория заговора: вдруг дневные маляры и ночные уличные художники – это одни и те же люди?

Тихоокеанский рубеж

Историческая память вокруг Транссибирской магистрали обычно деликатно избегает сюжета о том, что изначально ее строили через Харбин, а главным пунктом ее назначения должен был стать не Владивосток, а Дальний (ныне Далянь). С одной стороны, неприятно лишний раз ворошить поражение от Японии. С другой – неудобно вспоминать, как вместе с другими европейскими империями сообща участвовали в дипломатии канонерок по отношению к Китаю.

Еще более вытесняемый из публичных нарративов сюжет – это возвращение Даляня под контроль СССР в 1945 году. Тогда в Порт-Артуре снова встал военный флот. Гражданский порт стал администрироваться Министерством внешней торговли СССР. Отрезок железной дороги от границы СССР до самого города перешел в совместное советско-китайское пользование. Даже ширина полотна на дороге была переделана на советский стандарт, чтобы грузы бесшовно перемещались от океана до океана. Кроме того, на работу в транспортной инфраструктуре стали принимать членов русской диаспоры, которым выдали советское гражданство. (В диссертации Марии Кротовой можно найти больше о неожиданном союзнике СССР в регионе.)

Казалось бы, все это – очевидный пример сталинской перезагрузки имперского проекта. Отчасти, но не совсем так. Советскому руководству совершенно не хотелось платить за восстановление города. Тем более не хотелось создавать удобную цель для потенциальных американских атак. Однако китайские коммунисты очень просили, чтобы советское присутствие в регионе сохранялось подольше. Только в 1955 году Хрущев все-таки добился, чтобы город полностью перешел Китаю, притом совершенно бесплатно. Хотя уже скоро в Политбюро об этом широком жесте пожалели.