Последний барон голлизма

Нашел необычный документальный фильм, в котором о политической трансформации Франции после 1968 года рассказывают активисты двух исторически проигравших партий: коммунистической и голлистской. Обычно историю угасания КПФ и ее замену на более лояльных к капитализму социалистов Миттерана рассматривали изолированно от упадка голлизма. Однако в фильме оба нарратива объединяются в единую линию.

На протяжении 1960-х годов голлисты разделяли с коммунистами два важнейших вопроса: национализацию основных индустрий и независимый курс по отношению к западным союзникам. Однако уход де Голля навсегда подорвал популярность партии большого суверенного государства. Их место на правом фланге заняли либералы Жискара д’Эстена, которые при этом пошли на значительное ослабление контроля над СМИ, семьей и университетами, как и требовал городской образованный класс. Параллельно они создавали единый рынок с Германией и Британией.

В этой связи мне стала понятна эволюция политических симпатий Бурдье, который вплоть до середины 1980-х годов осторожно поддерживал миттерановскую стратегию на либерализацию и глобализацию, но затем с ужасом осознал, что у левых больше не осталось партнеров для поддержки социального государства. В 1986 году правые предприняли (к счастью, неудачную) попытку отменить бесплатное высшее образование. Отсюда начинается серия публикаций Бурдье, реабилитирующих «левую руку государства». Впрочем, среди новых левых это нашло крайне слабый отклик, а старые левые – коммунисты – к тому времени практически перестали существовать как серьезная политическая сила.

Вы чувствуете, что постарели, когда все эти жутко оригинальные лозунги студентов в мае 1968 года типа «Запрещаем запрещать!» вызывают только желание покрутить пальцем у виска. В то же время куда менее сексуальное требование простых работяг «Требуем 40-часовую рабочую неделю!» бьет точно в цель.

У современного французского социолога вычитал остроумное резюме, подходящее любому большому исследованию Бурдье о потреблении/искусстве или науке/образовании, начиная с «Воспроизводства» и вплоть до La Noblesse d'État. На одну треть – обсуждение проблем классических авторов типа Канта, Маркса, Дюркгейма. На одну треть – опросные данные. Еще на одну – язвительные выпады в адрес коллег по цеху.

Я так вижу

После «Оскара» Эдриана Броуди совсем не мог найти новых оправданий, чтобы откладывать «Бруталиста» в долгий ящик. Фильм про иммиграцию и одновременно про архитектуру. Что может быть интереснее?

Сначала про иммиграцию. Действительно, многое в картине невероятно точно передает болезненный опыт рыскания по миру и попыток осесть там, где тебе не очень рады. При этом опыт универсальный, не зависящий ни от родины, ни от принимающей страны. Однако ближе к концу фильм сворачивает на довольно предсказуемую тему антисемитизма в США, что как будто задним числом убивает множество более сложных линий из первой части.

Про архитектуру. Действительно, приятно видеть, что кто-то воздает должное революции, которую участники модернистского движения совершили, попутно спасаясь от тоталитарных режимов (а иногда с ними сотрудничая, будем честны). Однако сама профессия архитектора в фильме показана, мягко говоря, схематично. Я уже не говорю, что, собственно, никакого реального брутализма в фильме нет. Церковь, которую строит герой Броуди, является нагромождением самых разных стилистических влияний из разных десятилетий. Хорошо, я понимаю. что среди зрителей мало архитектурных нердов, но хочется чуть большего уважения к историко-эстетическому материалу.

Однако самое главное, что ставит в тупик, – это чередование по-настоящему сильных и выразительных сцен с невероятно шаблонными или дешево шокирующими. Мне кажется, создателям самим непонятно, что они снимают: масштабную историческую драму, голливудский блокбастер для всех возрастов или что-то фестивально-сюрреалистическое. Ладно, я все равно в кино не разбираюсь. Киноакадемикам виднее.

Недавно на фуршете после своего выступления профессор одного из престижнейших американских университетов признался, что до сих пор выплачивает свой кредит за бакалавриат. Ну хоть в чем-то я более привилегирован!

Переслушивал Pink Floyd времен Сида Барретта и осознал, что карьера группы примерно совпадает по времени с карьерой Пьера Бурдье. Кроме того, в массовом сознании и те, и другой почему-то остаются авторами только своих шедевров 1979 года. Если что, я с этим не согласен. Лучший альбом Pink Floyd – «Animals». Лучшая книга Бурдье – «Homo Academicus».

Насколько вы высоколобы?

В комментариях никто не догадался, но ларчик открывается просто: загадки выше являются слегка адаптированными вопросами из анкеты Пьера Бурдье и его команды из Центра европейской социологии для опросов 1963 и 1967 гг. Всего в двух волнах приняло участие около 2000 французов, отобранных по квотной выборке. Результаты были проанализированы в нескольких статьях Бурдье, но самое главное, что именно они составили основу для одной из глав «Различения».

Как интерпретировать ваши ответы? Предельно упрощая, если ваши любимые произведения ближе к началу списка, и вы знаете почти всех композиторов, то я вас поздравляю – вы обладатель легитимного вкуса: профессор или доктор. Таких здесь не так много, но все равно приятно, что мой канал читают носители капитала консерваторского уровня. Если же ваше любимое произведение ближе к концу и вы едва ли можете вспомнить хотя бы четырех авторов, то вы будете чувствовать себя как дома среди фабричных рабочих, фермеров или мелких служащих. Тоже неплохо! По Бурдье, снобизм – это оружие легитимации высших классов, так что осуждаем такое!

Если вам интересны мои результаты: я сходу назвал только пять композиторов, а любимая тема – «Рапсодия в стиле блюз» Джорджа Гершвина. Честно говоря, это вообще единственный композитор из списка, которого я люблю. Не случайно он находится на самой границе классической музыки, с которой у меня отношения не сложились. Мне еще хорошо знаком приятный мотив «Венгерских рапсодий», но только благодаря чтению «Различения» я узнал название цикла и тот факт, что его автор – Ференц Лист. Наверное, когда я учился в музыкальной школе, мои результаты получились бы лучше, но сегодня, по типологии Бурдье, я середнячок: менеджер младшего звена или социальный работник.

Конечно, я не предлагаю вам серьезно воспринимать такого рода тест. Во-первых, паттерны потребления музыкальной продукции в послевоенной Франции и постсоветской России совсем разные. Во-вторых, вырванные из контекста всего опроса отдельные переменные лишены смысла. Для методологии Бурдье важно понять доход, имущество, образование, хобби респондента и т. п. Тем не менее, в качестве маленькой социологической игры это забавно.

Между Лениным и Леви-Строссом

Хотите узнать, как полвека назад люди представляли себе передний край социальных наук? В 1971 году один из создателей академической дисциплины международных отношений Карл Дойч со своими студентами написал обзорную статью о важнейших открытиях мирового обществознания на тот момент. И не куда-нибудь, а сразу в журнал Science. Получился список из 62 пунктов, организованный в таблицу. Некоторые позиции сегодня шокируют, другие – очень смешат.

Во-первых, я лично ожидал от натурализованного американца из Восточной Европы полного игнорирования СССР. Однако он удивил. Дойч почтительно упоминает в своем списке Канторовича, Павлова и даже организаторов советской плановой экономики – Красина и Гринько. Но самое главное – в списке есть Ленин! Два раза! Как создатель «теории однопартийной организации и революции» и «теории однопартийного государства»!

Для контраста, Дойч практически полностью игнорирует парижских интеллектуалов тех лет. Единственным значимым ученым из Франции ему представляется Клод Леви-Стросс. Так их, Карл, этих балаболов и шарлатанов! Зато Дойч называет в числе наиболее продвинутых умов самого себя за разработку «количественной модели национализма и интеграции». Действительно, если себя не похвалишь – никто не похвалит.

Ладно, если без шуток, то статья представляет собой не только курьезный археологический экспонат. В ней есть неплохие тейки о том, что значимые научные прорывы происходят только в крупных академических центрах и специально организованных институтах. Дойч даже предлагает простенькую методологию измерения этих параметров. В принципе, здесь можно усмотреть предвосхищение сетевого анализа в социологии знания. Возможно, оно даже не выглядит натянутым, потому что Харрисон Уайт позже признавался, что Дойч был его любимым преподавателем в MIT и именно он склонил его перейти с физики на социологию.

Если вам некогда или попросту лень читать все огромное «Различение» Бурдье, то рекомендую два коротких видео Кайла Гордона с пересказом основных тезисов. Доступно здесь и здесь.

Культура–3

Все-таки невероятно, насколько Бурдье в своей поздней социологии культуры глубоко погружен в советские дебаты 1920–1930 гг. о методе искусствознания и насколько часто цитирует их участников. Иногда кажется, что все это пишет вовсе не французский социолог, а советский оттепельный интеллигент, который хочет заново переиграть идейные споры Лукача, Троцкого, Эйхенбаума, Бахтина и расставить точки над «i» по-другому, чем это сделало официальное сталинское искусствознание. Работы Мане и Флобера берутся только для того, чтобы бдительные цензоры ни о чем не догадались.

Конечно, советская литературная теория и так была в повестке французских интеллектуалов, не говоря уже об эпохе сталинизма в целом. Однако я думаю, что идея третьего подхода между марксизмом и формализмом возникла по инициативе Люсьена Гольдмана, с которым Бурдье вместе участвовал в одних и тех же социологических семинарах. Бурдье не очень охотно признавал его влияние, и хотя в своих книгах он упоминает старшего коллегу достаточно часто, но практически всегда резко критически. Хотя именно Гольдман первым из французов попытался родить ребенка от Лукача с Якобсоном, которого потом назвал генетическим структурализмом. Возможно, это была не самая удовлетворительная попытка создать рабочий метод в социологии культуры, но за ней последовали другие, не только Бурдье, но и Раймонды Мулен.

Главная проблема с инспирированной Гольдманом программой заключается в том, что, несмотря на концептуальную изощренность и мастер-класс по работе с самыми разными историческими источниками, в плане выбора предмета она застряла где-то далеко в довоенной эпохе. Кому на рубеже 1980–1990-х гг. всерьез была интересна судьба классических западноевропейских романов или пейзажей? Тем более, кому они интересны сейчас? Вот если бы Бурдье написал что-то про музыку, кино или какой-то другой вид современного искусства в эпоху его технической воспроизводимости, то влияние его на социологию культуры было бы еще выше. Однако тогда он уже был слишком стар для рок-н-ролла. (Но, к счастью, слишком молод, чтобы преждевременно умереть и не оставить нам вообще ничего.)

Кассир в магазине на углу уловила, что я из России, и сказала: «Spasibo vam!» Я поинтересовался, откуда она знает русский. Она со приветливой улыбкой ответила, что ее мама была переводчицей с русского в Камбодже. Я спросил: «Как ваша мама сейчас?» Она не менее мило ответила, что мама была похищена и убита во время гражданской войны много лет назад. Я пробормотал что-то дежурное про сочувствие и мир в огне, забрал свое темное пиво и побрел домой. Был уже поздний вечер, так что она закрыла магазин и помахала мне на прощание. Во многих смол-токах я поучаствовал за эти месяцы в США, но такого еще не случалось.

Главный Вергилий современной русскоязычной философии, Андрей Денисов, продолжает свое путешествие по ключевым авторам философии эмоций и приглашает к нему присоединиться. В разговоре о депрессии мне из этой эпохи куда ближе Маркс или, скажем, Фюстель де Куланж, но и Кьеркегор вполне неплох.