уважаемые коллеги, сегодня впервые посчитал цифры и осознал, что свою знаменитую работу «Очерк о природе и функциях жертвоприношения» (1899) Марсель Мосс (племянник Дюркгейма; 1872-1950) сочинил, будучи 27-летним сопляком. в связи с чем предлагаю отказаться от ее дальнейших упоминаний и обсуждений. боже, как стыдно

p.s. его соавтору Анри Юберу (1872-1927) тоже было 27. значит, у нас не один, а целых два сопляка

Гипотеза Рэднора

Есть две стереотипных характеристики постсоветской гуманитарной интеллигенции, которые, однако, кажутся мне в целом верными. Первая черта – ее совершеннейшая атомизация. Даже довольно близкие с точки зрения деятельности люди воспринимают друг друга в лучшем случае без интереса и энтузиазма, а в худшем – как конкурентов, которых нужно устранить. Текущая эмиграция это только усугубила. Сами можете проиграть в голове все терки и скандалы, в которых вы были свидетелями или – не дай бог! – участвовали. А кроме терок на поверхности происходит еще банальное тихое прекращение общения с многими из тех, кто раньше был в близком кругу.

Вторая – невероятно высокий статус потребления текстов внутри этой группы. Даже сейчас с упадком популярности художественной литературы как центрального канона культуры валоризироваться стали другие тексты. Просто у каждой субкультуры свои. Я вот, например, ощущаю это общеинтеллигентское влияние в том, как строится мое восприятие классических социологических работ, которые изначально вряд ли были написаны для их перечитывания и проигрывания их кусков в голове снова и снова.

В общем, обе групповых черты довольно понятны. Но я вот задумался, не связаны ли эти характеристики через некий каузальный механизм? Типа, любовь к уединению при чтении ведет к нежеланию устанавливать доверительные связи с живыми людьми. И напротив, неумение проводить face-to-face интеракции толкает к поиску утешения в диалоге с авторами из других эпох и стран. А, может, есть какая-то третья независимая переменная, которая объясняет обе предыдущих? Просто я ее не понимаю. У вас есть варианты?

Гипотеза на самом деле не моя. Я почерпнул ее из фильма Liberal Arts, в котором один из второстепенных героев избегает общения с людьми и одновременно остро зависим от чтения все новых и новых книжек. На что главный герой – мелкий чиновник от образования – ему указывает на порочную взаимосвязь этих двух вещей. Фильм чисто американский. Исполнитель главной роли и режиссер Джош Рэднор (он, кстати, известен как Тед из HIMYM) вряд ли представлял, как там дела у условных питерских филологов. Однако их настроения у него получилось передать очень точно.

Спасибо друзьям из directio libera, которые прознали про мои интересы к советским экспертам по Африке и Азии и подарили книгу о ведущих антиколониальных интеллектуалах 1950-1970-х гг.! Некоторые из них, как Амилкар Кабрал, были желанными гостями в брежневском СССР, а кого-то вроде Али Шариати старательно запрещали, чтобы не мутили голову советской исламской интеллигенции. Роман Тиса делает хорошую работу по заполнению у широкого круга читателей пробелов в истории идей эпох деколонизации и холодной войны. Мне уже очень помогает дополнить контекст.

Открыт предзаказ на новую книгу directio libera «Освобождение человека»

Парадоксальность была свойственна марксизму с самого его появления, и XX век не стал исключением. Пока в Советском Союзе живая теория затвердевала в форме «учения», в странах, где марксизм официальной доктриной не являлся, она бурно развивалась, охватывая все более широкие сферы общественной жизни и включая элементы других систем и областей знания. Результаты этого развития, шедшего отнюдь не только в Западной Европе, но и в странах «третьего мира», исторически у нас не известны. Написанная живым и понятным языком книга Романа Тисы восполняет эти досадные пробелы.

Роман Тиса — автор, переводчик и редактор марксистского веб-журнала «Вперед». Публиковался в журнале «Скепсис».

ОСВОБОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА | ПРЕДЗАКАЗ

Бой с тенью

Олды канала помнят, как он стартовал с постоянных стрел в адрес Мишеля Фуко. Как-то раз я даже сравнил Фуко с Linkin Park. (Кто не слушал Linkin Park в юности, у того нет сердца. Кто продолжает слушать их во взрослом возрасте…) Конечно, за этой незрелой критикой скрывался давний поклонник Фуко из Сибири, который пытался эмансипироваться от увлечений юности. Первая часть «История сексуальности» в свое время основательно прополола мой мозг и до сих пор остается одним из самых любимых академических сочинений.

Опуская детали, у меня было две главные претензии к любимому теоретику моей молодости. Первая – это неожиданный выход Фуко в голимый мейнстрим российской гуманитаристики. Когда обложки Фуко появляются в инстаграмных сторис на пляже, сложно удержаться от переобувания во что-то более контркультурное. Так уж устроен примитивный котелок металиста. Сейчас я понимаю, что известность Фуко – это невероятный ресурс для исследователей социальных и гуманитарных наук. Пожалуй, никто из классиков не писал так много именно про знание о человеческом как основе знания вообще. Эту популярность можно использовать для обоснования легитимности области SSSH перед теми, кто плохо понимает, зачем исследовать мертвых и живых гуманитариев и обществоведов. Ну вот Фуко же писал! А он не дурак был!

Вторая проблема с Фуко – это его релятивизирующая исследовательская программа. В разные периоды он осуществлял ее по разному: в археологический – через поиск радикальных разрывов в знании, а в генеалогический – через сведение его к власти. Эта проблема в моем представлении куда более серьезна. Не уверен, что даже в таком разнообразном ящике с методологическими инструментами можно найти что-то однозначно не разоблачительное в адрес наук о человеке. А находить нужно, иначе весь этот критический пафос очень легко сливается в унисон с гулом неолиберального сокращения расходов на исследования, которые не приносят практической отдачи.

Вместе с этим, Фуко одним из немногих постоянно удерживал связь между методологией эмпирического исследования и большими эпистемологическими вопросами. Хоть и ответил он на них, возможно, слишком поспешно, сам подход исследовать знание не просто так, а ради глобального поинта о человеке, существенен. Во времена, когда эта связь забылась, а многие социологи и историки пытаются играть в нормальную науку без особой рефлексии, это дорогого стоит. У легендарного Сюткина в свое время была идея вырвать настоящего Делеза из лап утрирующих его делезианцев. Увы, не получилось, но, может, нам удастся провернуть эту операцию с товарищем Делеза. Кто знает.

Эксперименты экономистов

Американская постмертоновская социология науки все дальше дрейфует в громоздкие данные о ссылках и соавторстве. Британские и французские школы STS, напротив, обычно презирают любой текст с циферками и фетишизируют этнографию. Довольно удивительно, что крайне мало исследователей занимается чем-то посередине: просопографией. То есть биографией мыслительных коллективов, в которой статистика дополняется более традиционной интерпретацией архивных источников и интервью.

По наводке коллеги Васькина вышел на приколдесные исследования моего тезки – Андрея Своренчика, который как раз двигает просопографию как свой основной подход. Основной пазл Своренчика – это появление экспериментальных методов в экономике начала 1970-х гг., которые изначально развивались в диалоге с психологами, а потом набрали популярность и в политологии. Такой вопрос автоматически привел исследователя из Университета Утрехта к параллельной реконструкции сразу многих сюжетов из междисциплинарной истории социальных наук. Для этого количественные данные в виде сетевого анализа или базовой описательной статистики составляют этакий скелет, а расшифровки академических семинаров и эго-документов – это мясо.

Вот, например, в статье про экономическую школу Массачусетского технологического института Своренчик показывает, как эта сеть, члены которой скептически относились к микрофундаментализму неоклассиков, потом потихоньку расползлась по престижным факультетам экономики в США и за их пределами. Оказывается, такие известные публичные комментаторы как Пол Кругман и Дарон Аджемоглу вышли как раз из этого круга.

Другая любопытная история – это контроверза 1980-х гг. между поведенческими экономистами Даниэлем Канеманом и Энн Трисман и, собственно, экспериментальными экономистами Верноном Смиттом и Чарльзом Плоттом. Хотя члены обеих групп обычно воспринимаются в медиа как единое направление и даже получили одну нобелевку на двоих, между ними было куда больше разногласий. Экспериментальные экономисты не оценили заигрывание коллег с психологией и когнитивистикой и считали валидными исключительно эксперименты на макроуровне. Типа, договорится с начальством аэропорта и подкрутить что-нибудь в процедуре продажи и распределения билетов, а потом сравнить изменения в выборе пассажиров.

Приятно, что коллеги-наукометры не воспринимают близко к сердцу дружеский троллинг, который появляется на канале время от времени. Даже анонсировали нашу конференцию! Кстати, напоминаю, что мы ждем заявок от количественных исследователей социальных наук. Готовится отдельная секция, где будут обсуждаться вопросы измерения и оценки научного производства. До 1 июля еще есть время податься на нее или на любую другую по вашим интересам.

​​Королевство пустых зеркал

В рамках нашей рубрики #историянаукометрии мы уже не раз показывали, что наука о науке не сразу обрела собственный предмет.

В дискуссии, получившей название «Как перестать беспокоиться и полюбить реферируемые журналы», А. Косомарский отметил, что наукометрия как способ изучения работы научных практик может быть интересна в двух перспективах. С одной стороны, интерес к изучению науки как самостоятельного предмета может быть внутренней практикой самой науки, ее саморефлексией над происходящими внутри науки процессами. С другой стороны, в ней заинтересованы внешние по отношению к науке лица, например, государство, которое может прибегать к использованию продуктов наукометрии для (не-)эффективного администрирования процессов самой науки.

Т. Франссен и П. Воутерс в своем исследовании об изменениях использования библиометрии подчеркивают, что две эти перспективы в отношении гуманитарных наук последовательно сменяют друг друга: с 1960-х по 1980-е годы библиометрия является частью социологической оптики для изучения внутринаучных процессов, в то время как с 1980-х годов библиометрия начинает в большей степени рассматриваться как эмпирический материал для формирования научных политик и оценки исследований.

Учитывая наш личный интерес к теме, мы не могли пройти мимо анонса нашего коллеги Андрея Герасимова, который приглашает принять участие в конференции «Королевство пустых зеркал: социальные исследования социальных наук». Конференция, которая пройдет в Шанинке и онлайн, будет посвящена как эмпирическим исследованиям, реконструирующим путь становления наук и изменения их формы, так и теоретическим подходам к научной самообъективации. Направления конференции затронут в первую очередь разные социологические подходы, будь то исследования социо-гуманитарного знания в СССР, интеллектуалов, подходов к социальным наукам или социология социологии. Кроме того, одним из заявленных направлений, которое может особенно заинтересовать наших постоянных читателей, выступит наукометрическая перпектива (а также ее враги!): как цифры характеризуют нынешнее положение социальной науки, а также при помощи каких практик наука изучает эти цифры?

Мы же, по обыкновению, решили посмотреть, как схожие темы представлены в OpenAlex. Выборку было решено делать по концепциям, а не по недавно появившимся тематикам, поскольку только среди концепций удалось найти соответствующие пункты. Для анализа мы выбрали следующие концепции: Scientific integrity, Scientific thinking, Scientific evidence, Sociology of knowledge, Scientific modelling, Scientific reasoning, History of science, Scientific society, Scientific revolution, Scientific method, Scientometrics, Scientific progress, Science studies, Sociology of scientific knowledge, Scientific theory, Informetrics, порог балла связи (score) 0,5, временной период — с 2014 по 2024 гг. Результаты представлены на диаграмме (есть и интерактивная версия). Больше всего как цитирований, так и публикаций насчитывает наукометрия — более 3 тысяч статей были процитированы почти 25 тысяч раз. Сразу обращают на себя внимание концепции «научное доказательство» (scientific evidence) и история науки — публикаций по каждой из концепций около 2 тысяч, но при этом цитирований у первой более 20 тысяч, а у второй — всего 5479.

#конференция #OpenAlex #аналитика

Историческая память гегемона

Давненько на канале не было обзоров на документалистику. Сейчас смотрю сериал CNN «Холодная война» 1998 года. У нас его показывали еще на догазпромовском НТВ, когда я был совсем маленький. Почему-то особенно врезалась серия про строительство Берлинской стены, хотя я тогда с трудом понимал смысл. Как оказалось, у той дублированной версии не очень качественный перевод, так что рекомендую смотреть в оригинале. Тем более, что закадровый текст читает сам Златопуст Локонс. Пока впечатления от сериала следующие (я на 10 серии из 24).

Во-первых, прекрасный подбор и монтаж архивных съемок. Просто визуальная сказка. Во-вторых, старомодный саундтрек с драматическими и иногда даже лирическими струнными. В-третьих, люди из интервью – не просто говорящие головы, а полноценные участники и характеры. Им по полной дают раскрыться в кадре. Вот итальянский коммунист не может удержаться от слез, рассказывая о проигранных выборах 1948 года; а вот советский офицер ПВО с юношеским задором вспоминает, каким успехом увенчалась долгая охота на U2. Mesmerizing.

Минусов у сериала тоже хватает. Съемки происходили в эпоху, когда победа США казалась не только окончательной, но и абсолютно морально обоснованной. Справедливости ради, создатели пытаются соблюсти баланс, признавая преступления армии и ЦРУ, но все равно все сводится к сентиментальному «Боже, храни Америку!» Иногда проскакивает вообще кринж вроде прямой речи пожилого греческого крестьянина, который горячо благодарит правительство США за гуманитарную помощь в виде… породистых мулов. Момент выглядит максимально натянутым и постановочным. Я не удивлюсь, что перед нами вообще нанятый актер, так как все настоящие греки послали съемочную группу, помятуя о событиях гражданской войны совсем с другого ракурса.

Другой минус из этой же категории: европоцентризм. Как будто холодная война – это только НАТО и ОВД в их битве за Берлин, Афины и Варшаву. Юго-Восточной Азии еще как-то удается пролезть в кадр, но остальных частей света как будто не существует. Даже Ближний Восток удостаивается минимального внимания, хотя казалось бы… Короче, если ваша цель, как и моя, разобраться в событиях постколониального мира, то поищите что-то другое. К счастью, в современных популярных американских книжках про холодную войну используется по-настоящему глобальный подход. Может, и до документального телевидения эта тенденция когда-нибудь дойдет.

Как раз недавно перечитывал фрагменты из Юрчака и осознал, что оверхайп после выхода книги помешал оценить некоторые ее довольно тонкие поинты. Единственный тезис, с которым я точно не согласен, – это тезис о смерти Сталина как потере хозяина дискурса. Мол, после этого идеология катилась куда-то по инерции. Напротив, смерть вождя вовлекла в борьбу за официальный дискурс огромное количество новых игроков. Востоковеды, например, очень активно занимались переопределением внешней политики, как и многие другие эксперты и аппаратчики. Подобной дискурсивной монополии, какая была у Сталина, разумеется, никто не достиг, но это уже другая история.

От идеи общего блага — через негативную свободу — к цинизму

В Moscow Art Magazine - замечательный диалог Алексея Юрчака и Ильи Будрайтскиса. Несколько реплик А.Ю.:

Советские люди могли одновременно критиковать государственную номенклатуру и продолжать относиться серьезно ко многим этическим нормам социалистического общества. Многие их них не воспринимались как социалистические — они были просто частью здравого смысла. А «социалистическими» они стали выглядеть уже ретроспективно, через призму перестроечной критики, постсоветских рыночных реформ и либеральной идеологии.

В советское время окружающая реальность была проникнута само собой разумеющейся идеей: человек живет не только ради себя или своих близких, но и для некоего общего блага. Хотя для многих в советское время идея «социализма» с его заявленными идеологическими целями представлялась смехотворной, да и само слово «социализм» для большинства было запятнано номенклатурной речью, тем не менее идея, что смысл жизни связан с общим благом и лучшим будущим, оставалась важной основой нравственной ткани общества.

В период распада СССР и последовавших за ним преобразований поменялись не просто законы, цены или институты государства, но и то, что антропологи называют  «космологией»  мирового устройства — набор базовых видов здравого смысла, ориентиров, отношений и понятий, включающих восприятие времени и пространства, отношение с окружающими, способы саморефлексии, понимание того, что является ценностью человеческой жизни, и т.д. 

История реально существовавшего советского общества оказалась вытеснена постсоветским нарративом о циничном homo soveticus. В действительности советское общество было намного более сложным; его базовые этические ценности нельзя свести к повсеместному цинизму или идиотизму, характерным для карикатурного homo soveticus и карикатурных райкомовских секретарей.

«Карьерист» или человек, для которого материальные блага стояли на первом месте, большинством не ощущался как «свой». Понимание свободы для подавляющего большинства не было напрямую связано с личным интересом,  «здоровым эгоизмом», стремлением к экономической независимости. Это касалось как «обычных» людей, так и диссидентов.

Вместе с тем реформы государственной экономики в 1980-е годы — хозрасчеты, кооперативы, индивидуальная трудовая деятельность — начали подготавливать почву для совсем другого понимания свободы — свободы от ответственности за других и от ощущения долга перед окружающими. При демонтаже Советского Союза именно эта идея свободы — свободы от ответственности за других – начала доминировать в публичном дискурсе. Ее  представляли как  «естественную» черту человека, которую просто задавили в советское время.

Девяностые годы для огромного количества людей стали годами моральной и личностной ломки. В кризисе оказалось то, что для многих являлось базовой этической ценностью и что имело прямое отношение к тому, как человек воспринимал «смысл жизни». Например, ощущение того, что мы все ответственны перед окружающими и перед будущим [...], вдруг оказалось чем-то наивным, признаком незрелости, тяжелым наследием патерналистского государства, в котором люди забыли, что за свою судьбу каждый должен нести сугубо личную ответственность, и что в жизни всегда будут победившие и проигравшие. По крайней мере, так это описывал пришедший к власти либеральный дискурс.

Социалистическая идея поменялась на прямо противоположную, согласно которой единственный способ быть «свободным» — это никак не зависеть от других и не быть им ничем обязанным. Такое понимание личной свободы наложилось на идеи изменения социально-экономической структуры общества, [...] ведь главным философским основанием неолиберализма является идея общества как совокупности индивидуумов, каждый из которых ответственен только за себя.

Результатом первого постсоветского десятилетия, или способом совладать с травмой перехода от советского общества, стала нормализация циничного отношения к любому высказыванию и к истине как таковой.

На обломках мир-системы

2094 год. В результате терминального кризиса капиталистической мир-системы, сопровождаемого климатической катастрофой и неконтролируемыми волнами миграции, на планете Земля набирает популярность новая мировая религия – христианский атеизм, проповедуемый легендарным философом Сюткиным. Адепты Сюткина получают контроль над ООН и преобразуют его в Мировую федерацию. Казалось бы, коммунизм побеждает, война против всех войн завершена, человечество накормлено веганской едой и обязательной курсами диалектики. Наконец-то социология и другие позитивные науки о человеке официально объявлены реакционным учением…

Увы, престарелый Сюткин уходит из этого мира в процессе голосования по Всемирной конституции. Центральный конклав христианских атеистов не соглашается между собой насчет интерпретации сюткианского синтеза. Всемирная федерация раскалывается на два конфессиональных мегагосударства: Поливразию с культом Жижека и Союз коммунистов севера, где почитают Бадью. Сопротивляются единому всепобеждающему учению лишь немногочисленные анархистские делезианские сети. Впрочем, это все происходит только в виртуальной реальности без каких-либо политических последствий. Единственным пространством настоящего политического язычества остается Луна, где баррикадируются недобитые акселерационисты разных уклонов.

Борясь с единством учения, молодые критические философы по всему миру читают Сюткина в оригинале, обмениваясь файлами его неизданных голосовух, постов и комментариев. Ходят слухи, что в молодости он дружил с неокантианцем Герасимовым и увлекался признанным ныне реакционным пост-роком. Толпы энтузистов возлагают цветы к Мавзолею в Мурино, но поливразийские полицейские раз за разом насильственно зачищают площадь. Предыстория человечества, возможно, закончилась, но начинается его история…

Спасибо, что дочитали этот бред до конца. Я что-то переупотребил статей про раскол Китая и СССР и их политику в постколониальной Африке. Так что решил сублимировать это все в фан-фикшн. Всем хорошего вечера и спокойного сна!