A Matter of Life and Death

В дни очередной национальной трагедии, наверное, надо писать про эту трагедию. Но я, как всегда, напишу про себя. Хотя эти вещи, как увидите, сильно взаимосвязаны.

С детства и уже вполне до взрослого возраста я практически не боялся ни увечий, ни болезней. Казалось, что все равно все заживет как на собаке. Например, когда в Питере случился теракт как раз на той ветке, по которой я частенько ездил в РНБ, я больше всех из друзей по-черному шутил про то, что я там мог оказаться. Интересно, что при этом у меня часто разыгрывались суицидальные мысли. Но эти два состояния абсолютно не противоречили друг другу. Был уверен, что если кто и может лишить меня жизни, то это только я сам.

Позавчера случилось небольшое ЧП: после того, как поделал приседания в качалке, потерял сознание. Кажется, впервые в жизни. Промелькнула мысль, что случилось какое-то землетрясение или взрыв. Пол уходит из-под ног. Оказалось, что нет никакого землетрясения. Со всеми все в порядке, но вот я один лежу на полу. Видимо, несколько секунд полежал и включился обратно. Специалисты сказали мерить давление и пока воздержаться от поднятия тяжестей. Впереди еще предстоит обследование сердца. Глядя на механический тонометр три раза в день, внезапно ощутил себя разваливающимся стариком.

Вспоминаю, что последний раз, когда прям систематически не хотелось жить, но при этом без особого страха перед внешними угрозами, был в начале войны. С тех пор частота самоубийственных порывов постоянно уменьшается, а боязнь непоправимых происшествий увеличивается. Вот этот случай с обмороком как будто стал точкой, в которой две линии наконец-то пересеклись. Вчерашние новости погнали функцию страха еще выше в стратосферу. Так странно это все ощущать. Совсем непривычно.

Опасная прослойка

Закончил читать «Детей Живаго» Владислава Зубока, прекрасную монографию о мировоззрении познесоветской интеллигенции. Почему-то книга не нашумела так же, как вышедшая чуть раньше «Это было навсегда» Юрчака. Возможно, из-за отсутствия оригинального концептуального аппарата. Зубок написал куда более традиционную историческую работу, панорамно обозревающую разные творческие и идеологические тенденции среди группы, официально считавшейся в СССР только прослойкой. В каком-то смысле это такая более академическая версия «Намедни» с упором на события в науке, искусстве и публицистике.

Зубок убедительно опровергает анахронистическое вчитывание либерализма во взгляды советских интеллигентов. Он показывает, что марксизм-ленинизм долго оставался ядром веры деятелей науки и культуры. Иногда интерпретированный в сторону социализма с человеческим лицом, иногда – в сторону сталинизма. Если что и составляло конкуренцию официальной идеологии, то, скорее, консервативное почвенничество, а в большинстве случаев просто полная аполитичность. Что книга отлично демонстрирует, так это какими множественными и противоречивыми были установки разных фракций интеллигенции.

Как вы знаете, я полный нуб, когда дело касается искусства. Далеко не только советского. Здесь Зубок чуть-чуть поубавил мое неведение, лаконично поведав о противостоянии редакций «Нового мира» и «Молодой гвардии» или о нашумевших постановках в театре «Современник». Конечно, я вырос не в танке и имел представление, кто такие Твардовский, Ефремов и все остальные, но, как оказалось, очень маленькое. Надо образовываться и дальше.

Про советских гуманитариев я, конечно, знаю побольше. Тут особых откровений книга предлагать и не пытается. Однако все равно было любопытно прочитать какой-то последовательный нарратив, где на своих местах оказываются и Некрич, и Лихачев, и Аганбегян. Да, и отдельный респект автору за то, что в книге не раз упомянут новосибирский Академгородок. Теплее на душе становится каждый раз, когда видишь где-то этот топоним.

Структурализм эпохи нью-вейва

В отличие от других титанов и героев структуралистской социологии, про Рональда Берта написано относительно мало. Интервью за исключением сухих комментариев к собственным книгам он тоже практически не давал. Его интеллектуальную биографию приходится восстанавливать по крупицам. Каждый факт на вес золота. Пока просеивал все эти факты, обратил внимание на те, которые объясняют генезис бертовской теории социальных сетей.

Одним из членов диссертационной комиссии Берта был Лин Нан – тайваньский социолог, легитимизовавший в англоязычной экономической социологии изучение южно-азиатских бизнес-практик. (Кстати, куда вообще делась тема государств развития, «Азиатских тигров», столь популярная и в социальных науках, и в политическом дискурсе 1980-х гг.? Как неолиберализм головного мозга умудрился вытеснить даже это?) Лин пытался объяснить, почему чеболи и дзайбацу очевидно не являются примерами конкурентных рынков, но все равно крайне экономически эффективны. Отсюда и термин «социальный капитал», одним из авторов которого и стал Нан.

Берт не остановился на идеях учителя и начал размышлять над более общей проблемой: как социальный капитал в принципе влияет на накопление физического и человеческого. Теория рационального выбора, которую продвигал его другой научный руководитель Джеймс Коулман, тоже не устроила Берта из-за очевидного предпочтения индивидуального поведения коллективному. Вместо и новомодного рацчойса, и потертого структурного функционализма Берт начинает продвигать идеи Зиммеля. Но не известного тогда Зиммеля символических интеракционистов, а совершенно другого – социального тополога.

Через призму Зиммеля Берт интерпретировал и любовь Коулмана к математической социологии, которая тогда бешено развивалась вместе с распространением первых ПК. Социологи впервые смогли относительно быстро обсчитывать данные на мощнейших процессорах, доходящих до 2 МГц! Как я уже писал, популярность не только сетевого анализа, но и других новых типов сбора и обработки количественных данных (лонгитюдных, текстовых, пространственных и т. п.) тяжело представить себе без этой технической революции.

В итоге тексты Берта читаются совсем не так, как труды Валлерстайна, Дуглас и Бурдье. Вместо вайбов социальных протестов на первый план выходят загадочные японские предприниматели, зловещие корпорации, программные коды, спреи для волос и барабаны на реверберации. Берт умудрился сохранить структуралистский дух в социологической теории, хотя окружающая его эпоха стремилась выбросить на свалку любые наработки шестидесятников. Необходимо сказать ему огромное спасибо. Но двигаться дальше.

Люблю Ракшу за то, что он один из немногих популярных российских спикеров, который отстаивает важность социального государства для самых разных сфер общества. Хоть какое-то разнообразие по сравнению с пещерным рыночным фундаментализмом. Ну и Лазерсон тоже люблю как интервьюера. Словом, годный разговор.

Скорее смотрите мой большой разговор про демографию с Алексеем Ракшой!
https://www.youtube.com/watch?v=PgR_QRBXrMo

Париж в Дели, Буэнос-Айрес в Тегеране

«Модельные кейсы» Моники Краузе – must read для всех, кто интересуется и социологической теорией, и социологией науки. Не буду повторяться, поскольку не так давно пиарил ее здесь. К моей радости, отличный обзор на работу написал коллега Ким. Может быть очень полезно, если вам сложно продираться через комплексный словарь первоисточника.

Теоретическая рамка книги среди прочего может продуктивно подсветить постоянно возобновляющиеся дебаты об азиатском способе производства среди советских гуманитариев и обществоведов. Модельные кейсы греческого рабовладения и французского феодализма явно не выдерживали применения к самому разнообразному материалу азиатской истории и современности. В Оттепель это породило огромное количество довольно интересных альтернатив в теории востоковедения вроде сословно-классовой формации Илюшечкина или трех типов производства Седова.

Увы, из-за европоцентристского лобби не только в партийных, но и в научных кругах пятичленка была запоздало пересмотрена только в Перестройку, что в свою очередь привело к обратной проблеме. Вместо подверстывания азиатских обществ под европейские началась экзотизация первых в разных поверхностных цивилизационных схемах. Это уже было шагом назад даже по сравнению с самыми дремучими догмами сталинского времени.

Кстати, Краузе замечает, что многие современные исследования в русле постколониальной теории используют уже Индию в составе Британской империи как модельный кейс. Я бы добавил, что мир-системная теория подсознательно видит в любом регионе постколониальную Латинскую Америку. Коллега Васькин пишет, что даже приезжая в Иран, Валлерстайн продавал что-то про опасность проамериканской компрадорской буржуазии. Снова получается зацикленность на конкретном модельном кейсе, но уже из другого времени и пространства.

Значит ли это, что по-настоящему универсальной теории, объявляющей социальное развитие (или неразвитие) разных регионов, нет и быть не может? Я не думаю, что это так. Социальным ученым не запретишь делать обобщения и абстракции. Возможно, первый шаг к этому – признание легальности утверждения о существовании единых для разных обществ тенденций, а не протаскивание их контрабандой при декларируемой множественности и текучести.

Время новостей, часть 1

Ну что, коллеги? Настало время подводить итоги вступительной кампании прошедшей зимы. Закончилась она для меня почти полным фиаско. Шесть реджектов и один лист ожидания в Аризоне. Из последнего университета мне в конце концов написали, что моя заявка им понравилась, но они предпочли мне другого кандидата, основываясь на его более высоком уровне английского. Обидно, но что делать. Спасибо, что, хотя бы заинтересовались. На самом деле это мотивирует пробовать снова.

Однако я совсем не грущу, потому что легендарная Лихинина с осени – аспирантка факультета истории Беркли! Будет заниматься сравнительной историей просветительских организаций в Италии и СССР. Мы с самого начала помогали друг другу с заявками и понимали, что вероятность поступления обоих сразу не самая большая, так что считаю успех жены и своим успехом.

Теперь буду изыскивать возможности поехать с ней как супруг и параллельно получить статус visiting student в Беркли для нетворкинга. Если до получения результатов еще были какие-то планы на уход из академии вообще, то теперь нужно кровь из носу поступать в следующем году, чтобы держаться вместе как семья. Just when I thought I was out, they pull me back in, как говорится.

Пока же начинается всякая организационная жесть. Во-первых, надо податься на визу. В Армении запись только на осень, а в Грузии россиянам нередко отказывают. В Сербию? В Казахстан? Во-вторых, если мы все-таки доедем до Калифорнии, то нужно будет не умереть с голоду, так как моих доходов репетитора и преподавателя вряд ли хватит для жизни там. У Лихининой, конечно, будет стипендия, но не хочется быть альфонсом. Хочется быть масиком. Если у вас есть лайфхаки и по первому, и по второму, то буду рад их узнать.

Время новостей, часть 2

Еще одно объявление: этот канал будет постепенно перепрофилироваться на разные зарисовки о советском востоковедении как интеллектуальном поле. Нет, конечно, социологическая теория, социология науки и остальное полностью никуда не исчезнут, но ведущее место я буду стараться отводить новой теме. Неожиданный поворот? Сейчас объясню.

Выбор специализации в аспирантуре для меня долго был болевой точкой. С момента поступления я перескакивал с одной темы на другую несколько раз, но ничего толком не взлетало по разным причинам. Одно было интересно мне, но при этом почти абсолютно никому, кроме меня. Другое было востребовано, но меня никак не заводило. И вот не так давно я почти случайно невероятно проникся темой, которая при этом стала вызывать оживление почти всех коллег, с кем я ее обсуждал. А именно: как в СССР было институционализировано изучение стран Азии и Африки, объединенное экзотизирующим и размытым словом «Восток»? И что из этого унаследовала российская наука?

Нет нужды объяснять, что тема практически необъятная, но пока два мотива увлекают меня более остальных. Во-первых, как советские востоковеды прошли долгий путь от сторонников радикальных антиколониальных движений до консервативных охранителей цивилизации. Во-вторых, как философствующие теоретики и прикладные эксперты, филологи и экономисты, специалисты по Древнему Китаю и знатоки современного Ислама образовывали единое академическое пространство, неплохо понимая друг друга? Короче, ангажированность знания и границы дисциплины.

Пока я только вхожу в курс дела и буду знакомить вас с классными работами других исследователей. Буду работать и над собственными тейками. В будущем хотелось бы нащупать пути квантификации материала и одновременно компаративного анализа советских востоковедов с их западными коллегами и учеными из тех стран, которые они были призваны изучать. Надеюсь, что вам будет интересно погружаться вместе со мной в эти проблемы.

Пьер Бурдье как nu metal

Не могу припомнить ничего из культурной продукции, которая бы проделала в моем восприятии такую невероятную траекторию, как работы Пьера Бурдье: от смешного хейта в магистратуре до нынешнего пиетета. Может, ближайшим аналогом будут Slipknot, которых я в подростковом возрасте считал тупой долбежкой для говнарей, но в университете спустя годы осознал, насколько же эти клоуны из сельской глубинки перевернули метал-игру.

Не все у Слипов я смог принять полностью. Поп-хиты с инцельскими текстами и электронно-психоделические трипы мне все также хочется перепрыгивать, предпочитая те треки, где они максимально транслируют свои грайнд- и дэт-корни. Так и нарочито извилистый и пафосный язык трактатов Бурдье, созданный для легковерных французских студентов, мне до сих пор приносит колоссальную боль, в отличие от более прямолинейных статей и лекций. Но такое несовершенство, такая неконсистентность только придают дополнительное очарование. И Бурдье, и Slipknot мне приходилось защищать за это от снобических нападок коллеги Серебрякова с его вкусом к Рансьеру и Radiohead.

Еще одна забавная аналогия между классиками – факт, что мое мнение кардинально перевернуло знакомство с всего лишь одним поздним и маргинальным произведением. Как Slipknot зацепили меня The Nameless, попавшейся в чьем-то плейлисте в ВК, так и у Бурдье я довольно случайно начал читать «Науку о науке и рефлексивность», и уже не смог потом его избавиться от его тезисов, заигравших в голове. Разумеется, в обоих случаях почва для такого перелома восприятия уже была удобрена, но все равно прикольно вспоминать вот этот контингентный щелчок, который все изменил.

Разница заключается, наверное, в том, что за годы я прослушал у Слипов всю дискографию вдоль и поперек, включая даже отдельные концертники и ауттейки. А у Бурдье я толком не читал целые пласты текстов, угорев только по теории поля. В частности, алжирско-беарнский цикл целиком слабо себе представляю. Исследования по культурной стратификации читал только кусками (особенно ранние, написанные под руководством Арона и в сотрудничестве с Пассроном). С поздней публицистикой против неолиберализма тоже знаком избирательно, а надо бы.

Может, как-нибудь замутить новый курс по всему Бурдье? Сначала эта идея показалась мне слишком напоминающей вайб кружковских марксистов, но сейчас думаю, что такое возможно, если в неопределенности ближайших месяцев появится какое-то время на проработку программы. Даже если мало кто запишется, по крайней мере, отлично проведем время в компании кружковцев-бурдьевистов.

Поздравлять с иноагенством мне кажется очень плохой шуткой. Люди, кажется, не понимают, сколько самых разных ужасных юридических последствий это влечет. Поэтому я просто хочу выразить поддержку коллегам Резнику, Будрайтскису, а также всему коллективу Лаборатории публичной социологии. Последних признали еще в прошлом пакете, но я как-то совсем проспал этот момент. И надо подписываться на их каналы, конечно.

Rossica, non leguntur

Воспоминания звезды советского востоковедения Игоря Михайловича Дьяконова – чтение поистине увлекательное. Жаль, что в основном о его детстве и юности, которые он реконструирует на основе дневниковых записей. Про академическую карьеру только крохи. Тем не менее, нашел сочные замечания по положению советской науки в академической мир-системе.

Дьяконов сожалеет, что очень поздно понял, как важно все свои работы переводить на английский, а еще лучше – сразу на английском их и писать. На протяжении почти всей карьеры интерес к его штудиям по экономической истории Древнего Востока на Западе был очень большим, но прочитали там из всего корпуса только обрывки. (Чисто как иллюстрация: Дьяконов – один из немногих советских обществоведов, на которого ссылается Майкл Манн в первом томе «Власти».) Востоковед изящно формулирует непреложное правило публикационной активности на латыни, отсылая к выражению, которое латинские богословы использовали в отношении греческих.

Другое важное место – это рассуждения на тему, почему на протяжении многих лет ему часто позволяли выезжать на международные научные конгрессы, в то время как многие его коллеги были этого лишены. Дьяконов считает, что это произошло в результате его маленькой аферы. При устройстве в Институт Востоковедения по совету коллеги он в служебной анкете написал, что во время войны выполнял специальные задания командования. Это, разумеется, был эвфемизм, означавший работу на НКВД. Дьяконов и правда служил военным переводчиком, так что наверху в это поверили, и якобы никогда более подробно не расспрашивали, что именно это были за задания. Просто подписывали необходимые бумаги.

Мне очень трудно поверить в эту историю. Невероятно, что на каком-то этаже партии или гэбухи никто не раскусил этот трюк на протяжении стольких лет. Варианта два. Либо это просто красивая байка. Но тогда почему выпускали без проблем? Либо Дьяконов на самом деле выполнял какие-то поручения НКВД, но постеснялся про это написать. Тогда зачем он вообще поднял этот эпизод в мемуарах? Понятно, что выглядит подозрительно.

Сколько интерсекциональности вы хотите? Да!

Помните Елену Хангу, ведущую полуночной передачи на НТВ про секс, которую вам запрещали смотреть родители? Оказывается, ее мать – Лия Голден, ветеран советской науки, работавшая сначала в Институте востоковедения, а потом в Институте Африки. Лия Оливеровна, в свою очередь – дочь Оливера Голдена, афроамериканского агронома, приехавшего поднимать узбекскую хлопковую промышленность и решившего осесть в Ташкенте на всю жизнь. Женой Оливера и бабушкой Елены была американская еврейка и коммунистка Лия Бялик, но они решили воспитывать свою дочь на русском языке как советского человека.

Лия Голден не только занималась изучением мигрантов из Африки в странах СССР, но и помогала в установлении международных связей. Например, приезд Дюбуа – это во многом ее заслуга. Мужем Лии был премьер-министр Республики Занзибар, у которого, по слухам, было еще четыре жены, кроме нее (он был хоть и социалистом, но сыном имама). Его убили после военного переворота свои же однопартийцы, в том числе за репрессии арабских и индийских меньшинств. После начала Перестройки Лия Голден стала профессором Чикагского университета, где параллельно занималась феминистским активизмом.

Вот такая сага династии Голден в двух словах! Я нашел пару интервью Лии российским СМИ, но, конечно, там одна желтуха, и почти ничего про академическую карьеру. Например, про ее дружбу с женой Сталина. При этом и у Елены Ханги, и у Лии Голден выходили мемуары, но я не могу найти их в открытом доступе. Пожалуйста, если вы знаете, где их достать, напишите мне.

Отличная идея поддержать таким образом молодых коллег. Уже обработанные заявки от студентов доступы в списке опросов и интервью, который будет в дальнейшем расширяться. Ждем теперь от Russian Field следующего шага: стажировок!

Основной вопрос социологии

Уилльям Сьюэлл мл. – чуть ли не единственный не-социолог, который получил главный приз Американской социологической ассоциации за лучшую книгу по теории. Произошло это уже 18 лет назад, но «Логики истории» до сих пор читаются невероятно актуально. Автор, десятилетиями занимавшийся Великой Французской революцией и последующими индустриализацией и урбанизацией страны, решил собрать в кучу все свои мысли по предмету и дополнить их размышлениями Броделя, Саллинза и Бурдье. Социологам повезло, что он выбрал для этого когнитивную рамку именно их дисциплины.

Я подумал, что, пожалуй, для меня это чуть ли не самая важная теоретическая книга, которую я прочел за эти годы. Да-да, в каком-то смысле важнее и самого Бурдье, и Берта, и Эбботта и всех остальных. Почему? Для начала, Сьюэлл очень лаконично и убедительно описал, чем социология отличается от истории. На его взгляд, это происходит за счет кардинально разных взглядов на темпоральность, рутинизированных в дисциплинарной доксе. Социологи думают воспроизводством, структурами, а историки – изменением, событиями. Эти на грани с чистой философией рассуждения в свое время очень помогли мне осмыслить смену специализации, а теперь отчасти помогают отмотать время назад.

Второй важнейший поинт книги (их там миллион, я просто перечисляю экзистенциально важные для меня) – это постоянное противоборство ресурсно- и схемо-центричных взглядов на социальную структуру. В каком-то смысле Сьюэлл просто переформулирует классическую проблему бытия и сознания Энгельса, но: а) на современном языке социологии; б) отказывается решать ее сразу и однозначно. Согласно историку, есть мощные структуры, в которых ресурсы важнее: партии, госаппарат. Однако есть и глубокие структуры. Самый главный пример: христианство. Невероятная устойчивость капитализма состоит в том, что это и глубокая, и мощная структура одновременно.

Как концептуализировать социальную структуру, чтобы не проваливаться ни в вульгарно-материалистическую, ни в наивно-идеалистическую ловушки? Это вопрос вопросов. Никакого курса по теории не хватит, чтобы на него ответить, но я невероятно рад, что нам со слушателями удалось его сформулировать. Продолжаем работать дальше.

Советская повседневность с легендарным дедом, часть 1

Придумал взять биографические интервью со старшими членами моей семьи, начиная с деда. Хочу управиться в перерыв между курсами. Можно сказать, что я теперь автор подкаста. Конечно, делиться записями не буду – подкаст только для привилегированных слушателей. Но буду периодически здесь пересказывать какие-то хайлайты, не содержащие особо приватных сведений, зато что-то сообщающие про нашу историю и общество в целом. Как Чарльз Райт Миллс нам завещал.

Как-то раз в моем детстве мы шли с дедом по рынку, и он приценивался к овощам и фруктам. И вот с одним мужиком дед заговорил на непонятном мне языке. Помню, я тогда сильно испугался. Как потом выяснилось, это был татарский. Дед увидел соответствующие номера на автомобиле и начал о чем-то шутить с продавцом. Оказывается, дед в детстве и юности мог объясняться на целых пяти языках: русском, чувашском, мордовском, татарском и немецком.

Хотя семья была формально чувашская, дома все говорили на русском языке. Может, потому что мама деда была русская и чувашский знала плохо, а, может, потому что вся семья была хоть и сельская, но интеллигентская. Отец – учитель физики, а дед – священник. В их деятельности чувашский был не нужен. В школе и приходе все было на русском. Однако в соседних домах семьи общались на чувашском, поэтому дед его тоже выучил рано. В паре километров были татарское и мордовское села. Дед туда постоянно бегал играть, и так научился разговаривать еще на двух языках, но уже хуже. Забавно, что он и его сестра в какой-то момент поняли, что их мама мордовский вообще не знает, и говорили между собой только на нем. Ее это, конечно, невероятно раздражало.

После переезда в колхоз МВД на Урал, где его родители нашли работу в школе, дед встретился с детьми из депортированных семей: болгарских, греческих и немецких. Но с ними разговаривал уже только по-русски. Там же в седьмом классе школы дед начал учить немецкий язык. Его учительницей была поволжская немка. Дед вспоминает, что к депортированным в целом относились нормально, но вот учительницу среди одноклассников – тех же чувашей, греков и болгар – было принято не любить, так как она же немка, а значит – фашистка! Хотя деду учить «язык фашистов» нравилось. Потом на экзаменах в лесной институт у него только по нему и была пятерка. Если б не этот язык, возможно, дед никуда бы не поступил и вернулся с позором домой в село.

Кажется, еще вчера обсуждали с первокурсниками Бурдье и ДиМаджио, а сегодня они уже выпускаются и к тому же своими силами организуют летнюю школу. But after a while you realize time flies.

Соцфак Европейского университета в Санкт-Петербурге открывает набор на Шестую Летнюю школу "Университет без профессоров" для всех заинтересованных в поступлении.

В лучших традициях школы участников ждут гостевые лекции от именитых профессоров и плотная работа с младшими научными сотрудниками, аспирантами и магистрантами Европейского по самым разным направлениям: от исследований правоприменения и образования до STS и социологии медицины.

Участие в школе бесплатное, конкурсное, подаваться могут не только социологи (у нас всегда яркий состав: социологи, историки, антропологи, юристы, культурологи и пр.).

Организаторы оплачивают проезд и проживание авторам лучших заявок.
Даты Школы: 14-16 июня 2024.

Подробности по ссылке: https://eusp.org/news/call-for-papers-shestaya-letnyaya-shkola-universitet-bez-professorov

П.С. Не упускайте возможность познакомиться с одним лучших соцфаков в стране, презентовать собственный исследовательский проект и начать путь молодого исследователя.