Жизненный экзамен

Наслушался уверений знакомых историков, поступавших на PhD, о том, что GRE якобы отменили во всех нормальных американских университетах. Разумеется, когда стал делать окончательный список со всеми интересующими меня программами, то оказалось, что у социологов этот дебильный экзамен еще числится в половине мест, куда я хотел бы попробовать податься. Особенно вдребезги разбивает мне сердце обязательность этого экзамена в Дьюке, который с отрывом мой фаворит. Не верьте историкам никогда! Доверяйте, но проверяйте!

Если вы не в курсе, то самая жесткая часть GRE – это вторая часть, математическая, где задания почти буквально из нашего ЕГЭ. Математику я, разумеется, уважаю, но самостоятельно вычислял функции и все остальное очень давно. Более того, задания сформулированы иначе, чем принято в России, поэтому на расшифровку терминов требуется дополнительное время. Буду готовиться, но не уверен, что удастся наколдовать результат выше среднего.

Конечно, пока тревожиться рано. Окончательные требования на американских программах будут опубликованы только в сентябре. Есть вероятность, GRE еще где-то поотменяют по заявкам профессоров. Кроме того, заслуживающие доверия инсайдеры сообщают, что при вынесении вердикта о приеме абитуриента многие комиссии не всегда обращают на GRE внимание. Короче, какие-то жизненные шансы остаются. Try to hide your hand. Forget how to feel. Хотя когда у меня эти шансы на что-то были особо велики?

Главный душнила здесь я, поэтому отмечу, что фрейм, по Гоффману, задает определение только отдельной микроситуации. Один фрейм для демонстрации прокачанных велосипедов, другой для гонки на них, третий для катания на раме крашихи. Для описания целого мира дачи как совокупности ситуаций взаимодействия, как фрейма фреймов, нам никуда без понятия поля! Ну и, разумеется, символического капитала в довесок.

Мопед и вопросы прикладной социологии
-----

Мопед! Главный символ престижа в обществе деревенских подростков. Когда-то именно он научил меня теории социального статуса и фреймов, без всяких Веберов и Гофманов.

С началом летних каникул каждый год плацкартный поезд транспонировал меня в радикально другой фрейм: в деревню!

Все городские статусы и иерархии внезапно обнулялись. В новом фрейме никому не было дело ни до нового телефона, ни до стильных шмоток, ни до просмотренных фильмов и компьютерных игр. Твое место на социальной шкале определял ОН. Вот так дискретно: есть мопед - ты крут! Нет мопеда - извини.

Здесь были определенные лайфхаки: можно было сымитировать символ престижа, запихнув пластиковую бутылку в колесо велосипеда. Велосипед тогда издавал рычащий звук, почти как у мотора, и издалека могло показаться, что ты едешь на мопеде. Реальных носителей престижа этим было, конечно, не убедить, и я твердо решал: буду копить на мопед!

Но каникулы заканчивались, я возвращался в город, и в этом фрейме мопед как символ статуса переставал существовать. Поэтому накопленные в городе деньги я тратил на городские же символы детского престижа, например, mp3 плеер, или КПК. О том, что я хотел купить мопед, я вспоминал лишь следующим летом, уже в деревне, без денег.

Так у меня никогда и не появилось мопеда. И вроде это ничего, ведь в иерархию деревенских подростков мне тоже больше никогда не вернуться.

Но вот что меня гложет: прочитай мне кто в пятом классе Гофмана с Вебером, как бы я изменил свое поведение? Не участвовал бы вообще в этой гонке за статус, презрев иерархию? Или наоборот, включился бы в неё во всеоружии, и всё-таки заполучил бы символ престижа? Или бы вообще ничего не изменилось (кроме статуса душнилы)?

Принципиально спорный концепт

Неожиданно жарко и увлекательно оказалось в комментариях под моим репостом опроса Дмитрия Рогозина (нет, не того из Роскосмоса, а нормального). Подводить итоги споров не буду – почитайте сами. Здесь просто выскажу несколько разрозненных мыслей про социальный капитал, которые пришли в голову, пока читал комментарии у себя и на каналах коллег.

А) Социальный капитал сложно назвать строгим и консенсусным понятием. Скорее, это красивая метафора, которая будит социологическое воображение. Такие мемные, но при этом плохо определенные концепции Уолтер Гэлли называл принципиально спорными. Существует по меньшей мере три традиции понимания социального капитала: американская социологическая Джеймса Коулмана, американская политологическая Роберта Патнэма и французская социологическая Пьера Бурдье. Первая обычно задается вопросом влияния социального капитала на эффективность организации. Вторую больше интересует сила горизонтальных связей, способствующая демократии. Третью – социальная мобильность и социальное неравенство. Вот и отсылки к материалу у всех трех очень разные.

Б) Эмпирически социальный капитал тоже можно измерять множеством различных способов. Например, брать биографические интервью с вопросами о том, кто особенно поспособствовал вашему пути в профессии. А можно составлять анкеты под большие телефонные опросы, как и поступают мои коллеги. Есть еще любимый мной сетевой анализ на основании больших данных социальных медиа. Каждый метод что-то подсвечивает, но что-то и заслоняет. Это тоже нормально.

В) Маргарет Соммерс вообще предостерегает нас от злоупотребления концепцией социального капитала, называя ее троянским конем в крепости социальных наук. Согласно Соммерс, концептуализация связей как капитала заранее настраивает на восприятие их как чего-то отчуждаемого и калькулируемого. Она прослеживает популяризацию понятия до 1980-х гг., когда социальные ученые ринулись подражать неолиберальным экономистам в описании чего угодно как собственности, с которой можно стричь ренту. Я не вполне согласен с радикальными выводами Соммерс о том, что нужно вообще перестать оперировать концепцией. Тем не менее, что-то в такой критике вульгарного экономизма определенно есть.

С бумаги на цифру

Почему-то до сих пор не все знают о таком замечательном боте как Nexus, который позволяет скачивать любую литературу, даже не покидая Телегу. Отдельно отрекомендую его еще раз. В отличие от Sci-Hub в нем регулярно обновляется список новых статей. В отличие от Libgen там можно оставлять заявки на файлы, которые пока еще не попали в базу. Бывает, подождешь пару дней, и энтузиасты подгружают то, что нужно. Суперудобно.

Вообще, в рамках курса об академических навыках мы со слушателями много обсуждали распространенные режимы чтения и конспектирования. Для меня несколько удивительно было узнать, что очень многие по-прежнему работают с литературой исключительно в бумажной версии. Даже если чего-то недостать в виде физической копии, ищут это в сети, распечатывают и только потом читают с карандашом или маркерами.

В целом, я за чтение в любом формате. Главное, чтоб чтение. Да и несравнимое ни с чем эстетическое чувство, возникающее при шуршании страниц, я хорошо понимаю. Тем не менее сам я предпочитаю агитировать за перенос всей работы с текстами в Zotero. Раздав за последние годы почти всю свою физическую библиотеку, я почувствовал только облегчение, потому что настоящая книга – это не только соприкосновение с прекрасным, но еще и горы пыли, и сорванная спина при переездах. А эстетическое чувство можно поймать и миллионами других способов.

Рубрика душнилы выходного дня продолжается. Во-первых, сетевой анализ как раз свободно может работать с совершенно разными по типу связями, входящими в один и тот же граф: родственными, дружескими, рыночными и т. п. Во-вторых, отношение – это более общее понятие, чем связь. Можно попробовать закодировать отношение без связи – например, как различие. С этим успешно справляются методы, входящие в семейство GDA. В общем, с философами дружить необходимо, но часто можно обойтись и без их помощи.

давайте про связи и отношеньки.

у некоторых философов (например, Гегеля) есть понятие связи. связь бывает между людьми, явлениями, и много чем ещё.

у многих социологов (например, Тённиса) — связи уже множественные и разные. например, они могут быть тёплыми душевными (в семье и коммуне). а могут быть холодными и рациональными (в городе).

у многих антропологов и лингвистов связи — это не просто связи, а структуры (например, у Леви-Стросса). есть структуры родства, структуры языка. короче, структурализм, ну и пост-структурализм сюда же. но как будто значение этих связей — не равно их отображению. типа смотрим на график — понимаем значение, а живём внутри — не совсем.

у многих наук, укушенных кибернетикой (то есть почти всех) связи и структуры сопрягаются в мутном понятии системы. там как бы и связи и структуры, и люди, и кони, и микросхемы. отсюда приходят идеи типа интернета. они ещё и познают себя сами, так нам завещал Никлас Луман, а местами — медиа-теории.

у многих исследовательских областей (от медиа и урбанистики и далее) — оно всё ещё и движется (например, в книжке Амина и Трифта). и имеет собственные способы существования и познания. тут уже без многомерного моделирования не разберёшься.
или, в версии Латура, через движение всё подряд приобретает невероятную акторность и создаёт парламент вещей.

в конце ХХ века это теоретическое безобразие приобретает образы. например, образ социального графа (я и мои друзья в фейсбуке). или связь между произведениями — это любят в цифровой гуманитаристике. как бы есть объекты, есть связи, есть их атрибуты, и это можно положить в табличку и нарисовать тоже.

так вот, к чему я это?
на картинках социальных графов, какими бы вычурными они ни были, связь — это нечто единообразное. во многом почему? потому что там табличка/база данных мерцает. ну и ещё по разным причинам. ну и data science вслед за кибернетикой претендует на роль царицы всего, что осталось после наук.
(тут я, конечно, надеюсь, что через такие приключения понятие связи вернётся к философии, и поэтому немного копаюсь в таких сюжетах)

в заголовке заявлены отношеньки — но тут отдельный сюжет, который скорее к объектно-ориентированным онтологиям, туда пойдём в другой раз. но конфликт сего дня, если коротко — что связи все придумали, потому что отношеньки разные, а объекты есть и без них.

два вопроса в связи с этим:
1) вдруг вы знаете кого-то, кто последовательно эти сюжеты изучает?
2) вдруг вы знаете людей, умеющих работать с визуализацией, учитывая что-то из вышеописанного?

я знаю Джоанну Дракер, например. но в идеале — найти бы таких людей в РФ или на русском языке. ну или работы какой-нибудь студии, где есть рефлексия работы с данными/визуализации.

если знаете (особенно вторых, с первыми чуть попроще), напишите мне в личку @kolozaridi, пожалуйста.
мечтаю такой воркшоп/небольшой курс от вдумчиво визуализирующих людей.

Циркуляция элит

В 1930-1940-е гг. в Гарвардском университете по инициативе биолога Лоуренса Хендерсона регулярно собирался Кружок имени Вильфредо Парето. Среди его регулярных участников были Толкотт Парсонс, Питирим Сорокин, Уильям Ллойд Уорнер, Пол Самуэльсон, Йозеф Шумпетер и многие другие. По подсчетам Джоела Айзека, кружок мог похвастаться исключительным достижением – членством в нем президентов американских ассоциаций по экономике, социологии, антропологии, психологии и истории. Словом, все сливки высшего академического общества в одном стакане.

Почему такое почтение именно к Парето? Во-первых, словарь Парето служил пиджином и позволял представителям разных дисциплин понимать друг друга. Гарвардских умов особенно привлекала одержимость итальянского экономиста концепцией равновесия в сложных системах, которые можно было углядеть в самых разных феноменах окружающего мира. Напоминаю, что до восхода кибернетики оставалось всего ничего.

Во-вторых, успех большевиков в европейской политике заставлял многих консерваторов и даже умеренных new dealer’ов искать идеи, с помощью которых можно было бы дать стихийным массам отпор. Парето, популяризировавший понятие элиты в качестве главного составляющего политики, многими рассматривался именно как буржуазный аналог Маркса. Его воззрения идеально подходили почти масонскому по духу кружку в качестве мировоззренческого фундамента.

Старейшие члены Кружка Парето очевидно воспринимали себя как охранители традиций престижнейшего гарвардского образования. Иронично, но юные воспитанники клуба вроде Клиффорда Гирца и Томаса Куна, заставшие самый конец его работы, видели себя совсем по-другому. Им было суждено произвести символические перевороты в своих дисциплинах, завоевать любовь бунтующих студентов и перенести центр американских социальных и гуманитарных наук на много лет вперед подальше от Гарварда – в Калифорнию. Впрочем, все получилось точно по Парето. Лисицы перехитрили львов.

Zettelkasten, доступный каждому

Павел Юшин порекомендовал мне и другим слушателям курса по академическим навыкам отличную книгу «Как делать полезные заметки», совсем недавно переведенную на русский язык. Ее автор – теоретик образования Аренс Зонке. На идею книги Зонке навела Zettelkasten – система хранения информации Никласа Лумана, который написал с помощью нее сотни своих классических томов про общество.

Немного сожалею, что узнал про работу Зонке только сейчас. Некоторые советы и принципы по чтению, конспектированию и рецензированию текстов там расписаны очень доступно. Возможно, стоило бы добавить их в материал занятий. Вместе с тем, ко многим идеям Зонке я и так спонтанно пришел, исходя из собственного опыта или подсматривая, как работают старшие коллеги. В некоторых случаях у меня есть даже более действенные лайфхаки, чем у немецкого автора. Сам себя не похвалишь – никто не похвалит. Ахах.

На мой взгляд, самая главная рекомендация Зонке, с которой я согласен абсолютно, – это возвести работу с текстами в привычку. Банально, но действенно. Если вы сделаете автоматическими даже такие простые штуки, как назначение тэгов для статей или выделения блоков в тексте разноцветными маркерами, то через какое-то время ощутите, как ваш фокус стал куда более отчетливым. Перепрыгнуть порог вхождения бывает трудно, но необходимо. Сначала вы работаете на систему, а потом она работает на вас.

Но есть и хорошие новости. Во времена Лумана позволить себе массивные стеллажи и ящики, набитые карточками, могли, пожалуй, только отдельные состоятельные профессора. Сегодня же менеджер Zotero позволяют невероятно демократизировать процесс создания своей собственной картотеки. Да, и у нее тоже есть определенный порог, но, говоря словами Лумана, резонанс с системой вы сможете ощутить гораздо быстрее.

Возможно, прелесть занятий социологией заключается как раз в том, что можно читать и писать совершенно разные по стилистике тексты: от этнографии, граничащей с фикшном, до лаконичных и сухих количественных выкладок. Разделение научного труда дает возможность исследователям по-разному реализовать себя в едином дисциплинарном пространстве. Главного Грааля не существует, зато есть большущий чайный сервиз.

Наука — враг историй?

Этим летом решила устроить себе интенсив по письму на английском. Не только по академическому, но и по тому, что здесь называют English Composition, — это базовые правила стилистики-эссеистики, которые в Британии и США проходят в старшей школе или на первых курсах университета. У меня, понятно, такого опыта не было, и я закрываю пробелы, завершая замечательный онлайн-курс по этому предмету от Университета Дьюка (рекомендую, он, кстати, бесплатный и только начался).

О своих наблюдениях по поводу письма на английском я ещё расскажу, — поразительно, насколько сильно различаются в разных странах и языках даже не только фразы или грамматика, но и вся традиция построения тезиса, аргументации, структурирования текста. Пока же поделюсь затянувшей меня дискуссией, которая пару лет назад происходила в английской академии. Спор был о том, должны ли научные тексты рассказывать истории и вообще быть увлекательными в литературном плане.

Началось всё с поста Анны Клеменс в блоге Лондонской школы экономики. Клеменс — не учёная в строгом смысле слова. У неё есть PhD по химии, но после окончания аспирантуры она не пошла в академию, а стала редактировать чужие научные рукописи. Дама оказалась предприимчивая: понаблюдав, какие ошибки учёные делают в текстах, она открыла бизнес — создала школу академического письма, плюс стала частным образом коучить авторов. Дело её, судя по всему, процветает, что заметно хотя бы по тому, что сегодня Клеменс приглашают к себе такие уважаемые институции, как LSE.

Идея у неё простая: учёные должны думать о том, чтобы их статьи было интересно читать, и могут применять для этого классические приёмы сторителлинга — типа тех, которые используют в голливудских блокбастерах. В статье она рассказывает про пару таких приёмов — например, про сюжетную спираль и разработку персонажа, и объясняет, как всё это можно адаптировать к академическому тексту.

Ничего особенного, но реакцию текст вызвал довольно бурную — в первую очередь, в твиттере (в англоязычном мире тви — это пространство академической дискуссии и обмена, как у нас когда-то был фб). Оппонентом Клеменс в блоге LSE выступил Томас Басбёлль — консультант по письму в Копенгагенской школе бизнеса. Идея Басбёлля, в общем-то, тоже понятная: научные тексты не должны развлекать, они в первую очередь должны чётко формулировать тезис и железно его обосновывать. Обоснование может быть написано прекрасно или ужасно, главное, что качество текста никогда не будет важнее аргумента. А если оно становится важнее, если хорошо рассказанная история увлекает сама по себе и уводит от разговора об аргументе, то у нас как у учёных большие проблемы.

Мне пока так и удалось разобраться, на чьей стороне я в этом споре. С одной стороны, признась: хорошо написанные тексты вызывают у меня трепет. Я высоко ценю писательское мастерство и хочу обучиться ему сама. Стиль, сторителлинг, риторические фигуры — в этой песочнице можно копаться до бесконечности, процесс затягивает. Но, конечно, это не просто интеллектуальные игры. Я вижу большой смысл в хорошо написанных текстах, ведь они позволяют нам понимать друг друга, увлекать своими замыслами. Они наполняют то, чем мы занимаемся, огнём и страстью (или, как сегодня это принято называть, мотивацией), — а я не хочу жить и работать без них.

С другой стороны, у меня сводит зубы от того, как американские авторы (именно они этим больше всего грешат) раз за разом заменяют аргументы хорошо рассказанными историями. Особенно этого много в текстах об образовании, и там реально качественно это делают: оторваться невозможно, и далеко не сразу понимаешь, что тебя водят за нос. Поковыряв эти захватывающие рассказы, часто обнаруживаешь, что аргументы тавтологичны, данные в их основе проблематичны, и вообще всё это красиво выстроенная иллюзия в большей степени, чем научная работа. Так писать я точно не хочу, не считаю этически верным.

Концовка ⬇️

Жизнь жизнеописания

Curriculum vitae – один из важнейших текстов в жизни современного ученого. Нередко от коллег можно услышать выражения в стиле: «Это отлично будет смотреться в CV» или «Я делаю это только ради CV». Социологи науки Юлиан Хаманн и Вольфганг Кальтенбрюннер в Research Evaluation проверили, как структура жанра документа изменилась на протяжении послевоенной эпохи.

Авторы собрали базу CV от кандидатов на профессорские позиции в Германии по истории и German studies, начиная с 1950-х гг. Именно тогда возникла более-менее современная модель конкурса на академические вакансии, а значит и пакет документов к ней. У ученых, резюме которых еще не прошли срок давности, просили согласие на обработку их личных данных во избежание правовых и этических конфликтов. К счастью, авторам исследования не нужно было согласие абсолютно всех – они с самого начала настраивались на стратифицированную выборку по возрасту и дисциплине.

Как показало исследование, у формата CV есть четкий вектор эволюции. В самом начале это был биографический нарратив с упоминанием деталей семьи и детства, написанный в свободной форме. Потом в качестве организующего принципа в нем все чаще стали отдельно выделять ключевые события карьеры в виде дат. Дошло до того, то современные CV – это уже никакая не история, а тупо хроника в виде листа или таблицы. Причем даты в ней означают не какие-то важные события, а в принципе все, в чем успел поучаствовать ученый. Как ни странно, при этом резюме стали намного длиннее. Теперь в них пытаются вместить любые показатели собственной активности. Никого не удивишь 30-40 страницами описаний малозначительных конференций и даже TED-talk’ов. И грустно, и смешно, что именно историки отлично освоили этот бюрократизированный формат.

Вместе с тем, исчезновение из CV любых живых моментов и превращение его в инструмент аудита – это не изолированный процесс. Самоописания личного характера никуда не делись из мира ученых, а просто перекочевали в другие жанры типа мотивационных писем или заявления о научных намерениях. Правда, такие жанры больше распространены не на конкурсах профессоров, а на конкурсах богоспасаемых магистрантов, аспирантов и постдоков. Вот еще где можно легально поныть. Хоть и тоже строго по законам жанра.

Утро началось бодренько, с политологической дискуссии базированной Маргариты Завадской и СВЕРХБАЗИРОВАННОГО Артемия Магуна. Хотел бы, чтоб его приглашали в такие подкасты почаще.

Навальный говорит, что Россия упустила шанс на демократизацию в 1990-е из-за Ельцина и его окружения. А что об этом думает политическая наука?

11 августа в соцсетях и на сайте Алексея Навального было опубликовано первое после приговора по делу об «экстремизме» заявление политика.

В нем Навальный среди прочего пишет, что истоки проблем современной России нужно искать в 1990-х. В частности, он критикует политический класс того времени — за антидемократические установки и отказ от проведения важных институциональных реформ (в первую очередь судебной). По мнению Навального, это было связано с желанием Ельцина и его окружения сохранить свою власть и обогатиться.

Кроме того, Навальный сомневается, что представители современной российской оппозиции не повторят те же ошибки.

У России и правда был шанс пойти другим путем, который оказался упущен? И что нужно делать, чтобы демократические изменения все-таки состоялись и закрепились?

В подкасте «Что случилось» говорим об этом с политологом Маргаритой Завадской и независимым исследователем Артемием Магуном.

Чтобы оставить прослушивание выпуска на потом в телеграме — перешлите этот пост в свою папку «Сохраненные сообщения».

Этот же выпуск на «Медузе» | на подкаст-платформах | и на ютьюб-канале «Подкасты Медузы»

С навыками – все

Закончился курс по академическим навыкам, и теперь я сижу в смешанных чувствах. С одной стороны, занятия по непривычной теме требовали от меня небывалой концентрации и объема работы. Под конец начала подкрадываться усталость. С другой стороны, на базе всех трех групп сложились прекрасные сообщества. Слушатели постоянно делились собственным академическим опытом, задавали каверзные вопросы, иногда спорили со мной, потом стали самоогранизовываться для дополнительных встреч. Все эти переклички создавали отличный рабочий вайб.

В курсе я пытался соединить обучение базовым техническим навыкам по работе с литературой с раскрытием более общей философии устройства исследовательского процесса, которые в основном были почерпнуты мной из разнообразной литературы по SSSH. Думаю, еще есть куда расти в деле объяснения того, как классики социологии знания могут помочь одолеть нам тревогу и прокрастинацию, но начало было положено.

Кроме того, еще раз осознал, что мне невероятно нравится придумывать и реализовывать образовательные проекты. Уже есть идея, что можно замутить дальше, но пока решил сделать паузу до зимы. Пока хочу уделить больше времени индивидуальной работе с учениками – тоже очень комфортному для меня режиму занятий. Ну и самое главное сейчас – это извлечение с пыльной полки и очередная ревизия собственного исследования и поступление с ним туда, где тоже горят изучением социальных и гуманитарных наук. Так что до встречи в январе!

Оппенгеймер

Наконец-то сходили с легендарной Лихининой на один из двух главных фильмов лета. Университеты, эмиграция, наука, политика, война – все эти темы серьезно рассматриваются в картине и помещаются на скрупулезно воссозданный фон эпохи. В принципе, приятно, что Нолан немного симпатизирует антивоенным и профсоюзным активистам в своем фильме, учитывая, что в прошлых у него встречались почти пиночетовские интонации. Короче, как историческое кино для меня – более чем сработало.

Тем не менее, хоть «Оппенгеймер» и абсолютно захватил меня своим макро, в области микровзаимодействий он показался мне слабым. Характеры мало развиваются, мало удивляют. Только бесконечно говорят. Наверное, как и всегда у Нолана. Только жена Оппенгеймера – Китти Пьюнинг в исполнении Эмили Блант – имеет какую-то интересную арку. Остальные герои: типичный ученый, типичный генерал, типичный сенатор… Хотя для исторического байопика – это, пожалуй, нормально. В какой-то степени социологический подход.

Кстати, очень давно на компьютере валяется книга STS-исследователя Чарльза Торпа об Роберте Оппенгеймере как публичном интеллектуале. Нет времени ее читать совершенно, но, может, на волне фильма кому-то захочется узнать о некоторых чертах американской науки времен Маккартизма и ее связям со СМИ и ВПК, которые в нем не показаны.

Самый интересный человек в мире

Задним числом противостояние СССР и США упрощается до 70 лет непрерывного ядерного кризиса, что, естественно, неверно чисто фактически. 1970-е гг. ознаменовались продолжительной Разрядкой, которая сказалась и на развитии социальных наук. Матиас Даллер в своей статье для History of the Human Sciences рассказывает о судьбе Международного института прикладного системного анализа в Вене, который должен был положить начало сотрудничеству двух сверхдержав в сферах экономики, управления и экологии. Эдакий «Союз–Апполон», но для обществоведов.

Даллер в основном фокусируется на том, как представители разных блоков пытались совместить свои методологические перспективы в области системного анализа. Спойлер: в итоге ничего не вышло. Меня же в статье заинтересовал маргинальный для автора сюжет – фигура руководителя проекта со стороны Советского Союза Джермена Гвишиани.

Глядя на биографию Гвишиани, на секунду можно поверить в масонов и иллюминатов. Сын заместителя Берии, зять Косыгина, шурин Примакова, научный брат Мамардашвили, начальник Чубайса, участник Римского клуба, кавалер кучи орденов и почетный член всех на свете международных академий наук. Я же первый раз увидел его фамилию когда-то давно на обложке одного из первых в СССР словарей западной социологии, редактором которой он был.

Ученый был сторонником теории конвергенции, согласно которой капитализм и социализм в какой-то момент соединятся в единую политэкономическую систему, превосходящую обе по отдельности. Для воплощения этой идеи в жизнь Гвишиани много занимался тем, что сейчас называется management science, читая труды в том числе передовых американских социологов и критикуя их с позиций своеобразно понятого марксизма.

После Перестройки следы Гвишиани в высоких кабинетах и кулуарах теряются. По крайней мере по тем источникам, которые нашарил я. Если у вас есть какие-то биографические материалы об этом поразительно интересном человеке, то, пожалуйста, киньте их в комменты. Если раньше моей мечтой была историческая драма о Вебере, то теперь только о Гвишиани!

Воспроизводство и автономия

Заметка про Джермена Гвишиани неожиданно мощно зашла читателям и набрала более сотни репостов. Не в последнюю очередь благодаря насыщенной дискуссии вокруг нее, поднятой Александром Сайгиным, Дмитрием Прокофьевым и Александром Фокиным. Благодарю коллег за их реплики о самом интересном человеке в мире и призываю всех подписываться на их дружественные каналы! Также спасибо авторам всех комментариев! Как всегда, после насыщенной онлайн-баталии выношу в отдельный пост ее главные сюжеты.

Первый сюжет – это неумолимое воспроизводство советских элит не только во времена позднего СССР, но и после главной геополитической катастрофы. Выяснилось, например, что и внучка Гвишиани тоже не пропала по жизни и стала коллекционером живописи. Причем даже не в Вене, а сразу в Монако. Сразу вспоминается тезис Котца и Вира о том, что главным агентом реставрации капитализма были члены номенклатуры, желавшие превратить административные посты в собственность. Научная интеллигенция такими же объемами административного капитала не располагала, но зато имела культурный, который тоже был обналичен по максимуму.

Второй сюжет касается степени автономии советских социальных наук. Соблазнительно считать весь проект того же МИПСА всего лишь играми разведок, но это не так. Как показывает Эгле Риндзевичюте, организаторы науки и ученые пытались играть внутри чужой игры в свою собственную. Именно связи семьи Гвишиани позволяли создать для ученых карман эффективности, внутри которого никто не мог дать по рукам за неконвенциональные ходы. Я не считаю такую организацию социальных наук правильной, однако я и против заявлений о том, что официальные обществоведы и гуманитарии были всего лишь функциями от партийных или силовых клик. Именно такой диковинный способ функционирования науки, который до сих пор распространен в российском академическом поле, представляет отдельный интерес для социологов и историков. Давайте изучать социальное знание sine ira et studio.

Просто еще один хороший подкаст

Благодаря коллеге Киму узнал о отличном подкасте The Annex. Одного постоянного ведущего у него нет. Просто всякие разные социологи собираются, чтобы обсудить новинки среди статей и книг. Тематика выпусков предельно широка. Авторы стремятся представить все смысловое пространство англоязычной социологии от критической расовой теории до коллабов с нейроучеными.

Александр призвал обратить особое внимание на обсуждение новой книги Хуан Пабло Пардо-Герра о квантификации показателей эффективности в науке, про которую я не так давно рассказывал. Собеседник Пардо-Герры – исследователь глобального неравенства в современной академии Чарльз Гомез. Крутой эпизод! Жаль только, что Гомез толком не выпустил статей по теме своей диссертации, защищенной в Стэнфорде. Но, может, еще наверстает.

Этим список выпусков, релевантных SSSH-тематике, не исчерпывается. Сразу же захотелось послушать выпуск про стили мышления экономистов с Элизабет Попп-Бирман и про социологическую биографию Эриха Фромма с Нилом Маклафлином. Наверняка много чего полезного и дальше, но я и эти-то пока не успел послушать.