Дэвид Боуи наук о человеке
Разговорились с коллегой Коноваловым про Маркса. Он как раз перечитывал «18 брюмера» к ридингу по политической социологии, а я – «Немецкую идеологию» к лекции про неравенство в академическом мире. Георгий заметил, что многие пассажи Маркса о федерализме и бюрократии воспринимаются как эдакая либеральная историография. Это контрастировало с тем, что в этот момент читал я. Подумалось, что разные его тексты написаны совершенно в разной стилистике. Наверное, от того, что Маркс губка всасывал в себя передовые интеллектуальные тенденции интеллектуального пространства, в котором он находился, и оригинально развивал их.
В этом смысле знаменитая ленинская схема описания его системы, как мне кажется, верна. Живя в Германии, Маркс существовал в мире одной лишь постгегелевской философии. Переехав в Лондон, полностью пересобрал себя как британского политэконома. Спорно в этой последовательности только среднее звено. Парижский и Брюссельский периоды были посвящены освоению трудов социальных историков Французской революции, проводником влияния которых был Энгельс. Вряд ли, например, Гизо можно назвать утопическим социалистом, хотя его влияние на тандем явно было существенным.
Именно поэтому дебаты левых интеллектуалов XX века о том, как верно понимать Маркса, в основном и вращались вокруг поиска главного периода в его интеллектуальной биографии. Кто-то считал, что ключ к синтезу лежит в немецком периоде, а кто-то – что в британском. Но что, если и не нужно искать одну единственную отмычку? Например, в социологическом каноне сегодня нет никакого единого Маркса. Где-то важен один его текст, а где-то другой. Мне кажется, что это правильно, потому что сразу настраивает на решение конкретной проблемы и на восприятие его в диалоге с другими авторами, но не отменяет гения. Нет, не гения мономаникального синтезатора, но многогранного хамелеона.
Разговорились с коллегой Коноваловым про Маркса. Он как раз перечитывал «18 брюмера» к ридингу по политической социологии, а я – «Немецкую идеологию» к лекции про неравенство в академическом мире. Георгий заметил, что многие пассажи Маркса о федерализме и бюрократии воспринимаются как эдакая либеральная историография. Это контрастировало с тем, что в этот момент читал я. Подумалось, что разные его тексты написаны совершенно в разной стилистике. Наверное, от того, что Маркс губка всасывал в себя передовые интеллектуальные тенденции интеллектуального пространства, в котором он находился, и оригинально развивал их.
В этом смысле знаменитая ленинская схема описания его системы, как мне кажется, верна. Живя в Германии, Маркс существовал в мире одной лишь постгегелевской философии. Переехав в Лондон, полностью пересобрал себя как британского политэконома. Спорно в этой последовательности только среднее звено. Парижский и Брюссельский периоды были посвящены освоению трудов социальных историков Французской революции, проводником влияния которых был Энгельс. Вряд ли, например, Гизо можно назвать утопическим социалистом, хотя его влияние на тандем явно было существенным.
Именно поэтому дебаты левых интеллектуалов XX века о том, как верно понимать Маркса, в основном и вращались вокруг поиска главного периода в его интеллектуальной биографии. Кто-то считал, что ключ к синтезу лежит в немецком периоде, а кто-то – что в британском. Но что, если и не нужно искать одну единственную отмычку? Например, в социологическом каноне сегодня нет никакого единого Маркса. Где-то важен один его текст, а где-то другой. Мне кажется, что это правильно, потому что сразу настраивает на решение конкретной проблемы и на восприятие его в диалоге с другими авторами, но не отменяет гения. Нет, не гения мономаникального синтезатора, но многогранного хамелеона.
👍50👌4👎1
Одно из главных впечатлений о Ереване so far – это встреча с Георгием Матвеевичем Дерлугьяном. Среди прочего расспрашивал у него, как он еще в 1990 году решился поступать на американскую PhD – тогда другую академическую планету, если не галактику. Он ответил, что лед первыми начали ломать польские коллеги. Когда стало понятно, что у них получается уезжать, потянулись и ученые из других стран ОВД.
👏30👍6
Forwarded from Толкователь
Оказывается, основы российской социологии в 1960-е тоже пришли из Польши – благодаря великому российскому социологу Юрию Леваде:
«Родился он в Виннице. Бабушка Левады была полькой, принадлежащей к польско-литовскому графскому роду Сангелло. В доме говорили по-польски, была литература на польском языке. Позже Левада читал по-польски газеты, политическую и социологическую литературу, слушал на польском радио «Свобода», которое не глушили. Польская социология, по мнению Левады, имела огромное значение для развития социологии в СССР. Западной литературы в стране не было, а польскую, начиная с 1960-х, можно было купить.
«Историю социологии, – говорил Левада осенью 2006 года, – кроме польских источников, брать было больше неоткуда, историю западной социологии мы узнавали по-польски. И для всего моего поколения социологов Польша была мостиком к западной социологии».
(Из некролога, написанного тоже великими советско-американским социологом Борисом Докторовым. Из этого некролога ещё выделил краткую характеристику, которую Юрий Левада дал «человеку постсоветскому» - «смиренно-недовольный и лукавый».
«Родился он в Виннице. Бабушка Левады была полькой, принадлежащей к польско-литовскому графскому роду Сангелло. В доме говорили по-польски, была литература на польском языке. Позже Левада читал по-польски газеты, политическую и социологическую литературу, слушал на польском радио «Свобода», которое не глушили. Польская социология, по мнению Левады, имела огромное значение для развития социологии в СССР. Западной литературы в стране не было, а польскую, начиная с 1960-х, можно было купить.
«Историю социологии, – говорил Левада осенью 2006 года, – кроме польских источников, брать было больше неоткуда, историю западной социологии мы узнавали по-польски. И для всего моего поколения социологов Польша была мостиком к западной социологии».
(Из некролога, написанного тоже великими советско-американским социологом Борисом Докторовым. Из этого некролога ещё выделил краткую характеристику, которую Юрий Левада дал «человеку постсоветскому» - «смиренно-недовольный и лукавый».
👍46🖕1
Гиперсфера
В социологической теории наиболее волнующий для меня вопрос – это то, как различные социальные сферы (академическая, публичная, экономическая, etc.) могут сохранять свою внутреннюю специфику, но при этом все-таки координироваться и образовывать нечто большее: собственно общество. Среди классиков наиболее блестящий вариант ответа принадлежит Эмилю Дюркгейму. Он считал, что координация происходит за счет нарастания органической солидарности между разными специализированными типами труда. К сожалению, ответ был забанен социологическим мейнстримом из-за своей эпистемологической спекулятивности и имплицитного политического консерватизма, а вопрос стали все чаще просто редуцировать к микроуровню социальных взаимодействий. Очень жаль, так как Большое Социальное не заставишь тихо и мирно сидеть в чулане. Оно вылезет оттуда и схватит вас за горло, если проявите неуважение.
Для себя я отвечаю на этот вопрос, используя один образ из раздела математики – топологии. В последней существует понятие n-сферы или гиперсферы. Это, грубо говоря, то же самое, что сфера, но не в трехмерном, а в многомерном пространстве с n измерениями. Если сделать проекцию такой гиперсферы в более привычные нам 3D, то сфера как раз и получится. Так же как проекцией сферы на двухмерное пространство будет круг. Гиперсферу тяжело вообразить, но зато можно строго изучить некоторые ее свойства с помощью топологических инструментов.
Так вот, по аналогии общество можно представить именно как гиперсферу. Отдельная сфера в нем – это не закрытая и самодостаточная сущность, а проекция некоторого более сложно устроенного пространства. Безусловно, отдельные проекции могут казаться нам самостоятельными, так как мы привыкли мыслить в меньшем количестве социальных измерений. Типа, наука вне политики, а политика не опирается на науку. Однако в мире с большей размерностью на самом деле все так или иначе непрерывно и связано.
Я знаю, что это пока тоже звучит крайне спекулятивно. Однако именно в этом направлении стоит двигаться, чтобы продолжать и обобщать структурно-пространственные интуиции с одной стороны от Бурдье, со второй стороны, от – Манна, с третьей, от – Уайта, Берта, Блау и других сетевых аналитиков. Топологические аналогии могут помочь социологическим теоретикам избавиться от устаревших органических концепций и зато позволить сохранить общество как главный легитимный объект своего интереса. Да, дальше возникает куча новых куда более сложных вопросов, но главное начать. Да и Большое Социальное будет накормлено и довольно.
В социологической теории наиболее волнующий для меня вопрос – это то, как различные социальные сферы (академическая, публичная, экономическая, etc.) могут сохранять свою внутреннюю специфику, но при этом все-таки координироваться и образовывать нечто большее: собственно общество. Среди классиков наиболее блестящий вариант ответа принадлежит Эмилю Дюркгейму. Он считал, что координация происходит за счет нарастания органической солидарности между разными специализированными типами труда. К сожалению, ответ был забанен социологическим мейнстримом из-за своей эпистемологической спекулятивности и имплицитного политического консерватизма, а вопрос стали все чаще просто редуцировать к микроуровню социальных взаимодействий. Очень жаль, так как Большое Социальное не заставишь тихо и мирно сидеть в чулане. Оно вылезет оттуда и схватит вас за горло, если проявите неуважение.
Для себя я отвечаю на этот вопрос, используя один образ из раздела математики – топологии. В последней существует понятие n-сферы или гиперсферы. Это, грубо говоря, то же самое, что сфера, но не в трехмерном, а в многомерном пространстве с n измерениями. Если сделать проекцию такой гиперсферы в более привычные нам 3D, то сфера как раз и получится. Так же как проекцией сферы на двухмерное пространство будет круг. Гиперсферу тяжело вообразить, но зато можно строго изучить некоторые ее свойства с помощью топологических инструментов.
Так вот, по аналогии общество можно представить именно как гиперсферу. Отдельная сфера в нем – это не закрытая и самодостаточная сущность, а проекция некоторого более сложно устроенного пространства. Безусловно, отдельные проекции могут казаться нам самостоятельными, так как мы привыкли мыслить в меньшем количестве социальных измерений. Типа, наука вне политики, а политика не опирается на науку. Однако в мире с большей размерностью на самом деле все так или иначе непрерывно и связано.
Я знаю, что это пока тоже звучит крайне спекулятивно. Однако именно в этом направлении стоит двигаться, чтобы продолжать и обобщать структурно-пространственные интуиции с одной стороны от Бурдье, со второй стороны, от – Манна, с третьей, от – Уайта, Берта, Блау и других сетевых аналитиков. Топологические аналогии могут помочь социологическим теоретикам избавиться от устаревших органических концепций и зато позволить сохранить общество как главный легитимный объект своего интереса. Да, дальше возникает куча новых куда более сложных вопросов, но главное начать. Да и Большое Социальное будет накормлено и довольно.
👍37
Если обложка вашей монографии практически неотличима от обложки флоридской дэт-металической банды, значит, в своей академической жизни вы все сделали верно!
👍31🙏4
Forwarded from AnthropoLOGS
Шедевр оформления научной литературы, я считаю!
Дюркгейм, Эмиль. Самоубийство : Социол. этюд / Э. Дюркгейм, проф. социологии; Пер. с фр. А. Н. Ильинского, под ред. В. А. Базарова; С предисл. и библиогр. указ. рус. лит. о самоубийстве д-ра Г .И. Гордона. — Санкт-Петербург : Н. П. Карбасников, 1912.
Увидел у Dmitrijs Ščegoļevs
Upd: источник, где ещё и скачать можно
Дюркгейм, Эмиль. Самоубийство : Социол. этюд / Э. Дюркгейм, проф. социологии; Пер. с фр. А. Н. Ильинского, под ред. В. А. Базарова; С предисл. и библиогр. указ. рус. лит. о самоубийстве д-ра Г .И. Гордона. — Санкт-Петербург : Н. П. Карбасников, 1912.
Увидел у Dmitrijs Ščegoļevs
Upd: источник, где ещё и скачать можно
👍56👏3👌1
Double Bind
Легендарный Коретко в баталиях со мной обычно противится социологизации интеллектуальной жизни, отстаивая несводимость философского субъекта к объективным условиям его бытования. Что не помешало ему тонко проанализировать текущую стратегию правых российских интеллектуалов в духе критической социологии знания. На секунду может показаться, что праймовый Александр Бикбов вернулся в соцсети! Респект!
Мои пять копеек. Кроме указания на то, что неловкое молчание консервативного лагеря явно имеет классовый фундамент, я бы выделил и чисто интерналистские, автономные факторы в происходящем. Для кого-то радостная, а для кого-то печальная правда заключается в том, что российское академическое поле абсолютно полностью зависит от ускоренности в паттернах и институтах западной науки. Только в тамошнем каноне ищутся образцы для подражания, будь то Шмитт, Хантингтон или де Бенуа. Только оттуда заимствуются форматы распространения знания, будь то пост в Twitter или лекция в независимом книжном магазине. Долгое время российские консервативные интеллектуалы пытались наигранно критиковать эту укорененность, наивно отказываясь признавать, что они сами безнадежно зависимы от нее; что они и есть тут самые главные либералы и глобалисты.
Как только из-за войны, санкций и мобилизации поле начало раскалываться и приходить в движение, то они не нашли ничего более разумного, чем просто воспроизводить привычные практики, нормализующие мир вокруг. А что делает современный западный интеллектуал в любой непонятной ситуации, даже если он консерватор? Бежит в окоп? Нет, он с утроенной энергией строчит твит про опасности трансгендерности с ссылками на Хантингтона. Чем больше поле деформируется, тем более явно для окружающих заметен этот гистерезис. Однако ставки давно сделаны. Стратегия теперь управляет стратегом.
В этом отчасти и состоит урок рефлексивной социологии Пьера Бурдье. Если вы будете постоянно воображать себя в ситуации судьбоносного экзистенциального выбора, то с высокой вероятностью обернетесь беспомощным рабом чужеродных структур. Напротив, если вы в своих построениях будете исходить из наличия неподвластной вам объективной реальности, тогда у вас появится маленький шанс достичь малю-ю-юсенькой, но настоящей субъектности. Как научной, так и политической. Чего мы с товарищем Коретко вам и желаем.
Легендарный Коретко в баталиях со мной обычно противится социологизации интеллектуальной жизни, отстаивая несводимость философского субъекта к объективным условиям его бытования. Что не помешало ему тонко проанализировать текущую стратегию правых российских интеллектуалов в духе критической социологии знания. На секунду может показаться, что праймовый Александр Бикбов вернулся в соцсети! Респект!
Мои пять копеек. Кроме указания на то, что неловкое молчание консервативного лагеря явно имеет классовый фундамент, я бы выделил и чисто интерналистские, автономные факторы в происходящем. Для кого-то радостная, а для кого-то печальная правда заключается в том, что российское академическое поле абсолютно полностью зависит от ускоренности в паттернах и институтах западной науки. Только в тамошнем каноне ищутся образцы для подражания, будь то Шмитт, Хантингтон или де Бенуа. Только оттуда заимствуются форматы распространения знания, будь то пост в Twitter или лекция в независимом книжном магазине. Долгое время российские консервативные интеллектуалы пытались наигранно критиковать эту укорененность, наивно отказываясь признавать, что они сами безнадежно зависимы от нее; что они и есть тут самые главные либералы и глобалисты.
Как только из-за войны, санкций и мобилизации поле начало раскалываться и приходить в движение, то они не нашли ничего более разумного, чем просто воспроизводить привычные практики, нормализующие мир вокруг. А что делает современный западный интеллектуал в любой непонятной ситуации, даже если он консерватор? Бежит в окоп? Нет, он с утроенной энергией строчит твит про опасности трансгендерности с ссылками на Хантингтона. Чем больше поле деформируется, тем более явно для окружающих заметен этот гистерезис. Однако ставки давно сделаны. Стратегия теперь управляет стратегом.
В этом отчасти и состоит урок рефлексивной социологии Пьера Бурдье. Если вы будете постоянно воображать себя в ситуации судьбоносного экзистенциального выбора, то с высокой вероятностью обернетесь беспомощным рабом чужеродных структур. Напротив, если вы в своих построениях будете исходить из наличия неподвластной вам объективной реальности, тогда у вас появится маленький шанс достичь малю-ю-юсенькой, но настоящей субъектности. Как научной, так и политической. Чего мы с товарищем Коретко вам и желаем.
👍53👏7👌1
Скованные одной сетью
Рэндалл Коллинз записал видеолекцию про мыслительные сети, но на этот раз не философов, а уже композиторов! Социолог показывает, что музыкальное творчество также может быть изучено с точки зрения коллективных связей, по которым течет культурный капитал и эмоциональная энергия. В качестве примеров он приводит музыкальные сети империй Габсбургов XVIII–XIX вв. и Романовых XIX–XX вв. (На всякий случай оставлю тут еще и ссылку на его блог, где живой классик на пенсии развлекается и другими тейками на самые разные темы культуры и политики).
Как бы я ни любил Коллинза, его теория в известной степени пытается натянуть фрак на пюпитр. Думаю, что распространение звукозаписи (а в случае философов – книгопечатания) делают личное знакомство важным, но бонусным фактором при накоплении культурного капитала. Тем не менее, в голову пришло сразу несколько кейсов из истории тяжелой музыки, которые как раз подтверждают теорию. Во-первых, возникновение классического хард-рока в Бирмингеме и Лондоне конца 1960-х гг. Во-вторых, трэш-метала в Сан-Франциско начала 1980-х гг. В-третьих, целых двух параллельных друг другу сетей дэт-метала во Флориде и Гетеборге конца 1980-х гг. В-четвертых, гранжа в Сиэтле в это же время. Во всех локациях участники культовых групп были знакомы друг с другом, играли на одних и те же площадках и зачастую имели одних и тех же продюсеров со звукорежиссерами.
Забавно, что теория Коллинза может объяснить и феномен, который я бы назвал нарциссизмом малых различий. Несмотря на то, что все перечисленные кластеры музыкантов явно объединяет единый стиль игры, во многих компонентах звучания они невероятно расходятся. Я с юности не мог понять, почему, например, Soundgarden кажутся мне непревзойденным выражением меланхолии, а Alice in Chains – в основном позерской ссаниной; Death – доводящей до слез красотой, а Cannibal Corpse – бессмысленной долбежкой и т. п. Теория сетей Коллинза как раз говорит нам о том, что группы должны обладать одним стилем для самой возможности коллективного творчества, но единым не до конца, потому что тогда пространство внимания будет слишком однородным, а поток эмоциональной энергии развалится.
Проект исследования, который мне пришел в голову, но которое я, конечно же, никогда делать не буду, – это поиск реляционных данных о том, с кем та или иная группа гастролировала с момента образования. Вот тогда можно увидеть не только ее индивидуальную траекторию, но и структуру всего пространства внимания. За последние десятилетия такие данные точно наличествуют на разных порталах-агрегаторах и свободно выкачиваются, но про бирмингемский олдскул – это дичайшая архивная работа.
Рэндалл Коллинз записал видеолекцию про мыслительные сети, но на этот раз не философов, а уже композиторов! Социолог показывает, что музыкальное творчество также может быть изучено с точки зрения коллективных связей, по которым течет культурный капитал и эмоциональная энергия. В качестве примеров он приводит музыкальные сети империй Габсбургов XVIII–XIX вв. и Романовых XIX–XX вв. (На всякий случай оставлю тут еще и ссылку на его блог, где живой классик на пенсии развлекается и другими тейками на самые разные темы культуры и политики).
Как бы я ни любил Коллинза, его теория в известной степени пытается натянуть фрак на пюпитр. Думаю, что распространение звукозаписи (а в случае философов – книгопечатания) делают личное знакомство важным, но бонусным фактором при накоплении культурного капитала. Тем не менее, в голову пришло сразу несколько кейсов из истории тяжелой музыки, которые как раз подтверждают теорию. Во-первых, возникновение классического хард-рока в Бирмингеме и Лондоне конца 1960-х гг. Во-вторых, трэш-метала в Сан-Франциско начала 1980-х гг. В-третьих, целых двух параллельных друг другу сетей дэт-метала во Флориде и Гетеборге конца 1980-х гг. В-четвертых, гранжа в Сиэтле в это же время. Во всех локациях участники культовых групп были знакомы друг с другом, играли на одних и те же площадках и зачастую имели одних и тех же продюсеров со звукорежиссерами.
Забавно, что теория Коллинза может объяснить и феномен, который я бы назвал нарциссизмом малых различий. Несмотря на то, что все перечисленные кластеры музыкантов явно объединяет единый стиль игры, во многих компонентах звучания они невероятно расходятся. Я с юности не мог понять, почему, например, Soundgarden кажутся мне непревзойденным выражением меланхолии, а Alice in Chains – в основном позерской ссаниной; Death – доводящей до слез красотой, а Cannibal Corpse – бессмысленной долбежкой и т. п. Теория сетей Коллинза как раз говорит нам о том, что группы должны обладать одним стилем для самой возможности коллективного творчества, но единым не до конца, потому что тогда пространство внимания будет слишком однородным, а поток эмоциональной энергии развалится.
Проект исследования, который мне пришел в голову, но которое я, конечно же, никогда делать не буду, – это поиск реляционных данных о том, с кем та или иная группа гастролировала с момента образования. Вот тогда можно увидеть не только ее индивидуальную траекторию, но и структуру всего пространства внимания. За последние десятилетия такие данные точно наличествуют на разных порталах-агрегаторах и свободно выкачиваются, но про бирмингемский олдскул – это дичайшая архивная работа.
👍38👏3👎2
Александр – не только муниципальный депутат, но и автор самой доступной апологии демократии на русском языке. Короче говоря, именно тот, у кого практика и теория политики неразрывно связаны. Рекомендую всем неравнодушным к социальным проблемам современного города.
👍25
Forwarded from Замятин
Открываю запись на онлайн-набор моего курса по политической теории города!
Изначально я хотел делать только очные занятия, но накопилось много запросов от желающих вне Москвы, так что третий набор решил сделать дистанционным.
(Если вы в Москве, то лучше дождитесь следующего очного набора — как ни крути, в очном формате качество процесса лучше.)
Курс посвящён той части политической теории, которая исследует власть в городах. Как формируются городские органы власти, кто в них входит, чем они руководствются при принятии решений, как и зачем они иногда привлекают к этому горожан и возможна ли городская демократия — всё это интересующие нас вопросы.
На каждом занятии я даю часовую вводную лекцию, затем мы два часа разбираем тексты, которые вы заранее читаете дома. Курс посвящён именно теории, поэтому не стоит ждать от него простых практических рецептов. Однако я сам пришёл к политической теории города именно из потребностей своей практической депутатской работы, так что в основе курса лежат вполне конкретные проблемы, которые беспокоят меня в Москве.
Участие платное, но есть три бесплатных места по конкурсу и скидка для студентов и пенсионеров. Заниматься будем в зуме по субботам, предварительно с 14 до 17. Всего 6 занятий. Стартуем 15 апреля.
Подробности и запись по ссылке https://www.rusmirror.ru/urbanpoliticaltheory
Приходите!
Изначально я хотел делать только очные занятия, но накопилось много запросов от желающих вне Москвы, так что третий набор решил сделать дистанционным.
(Если вы в Москве, то лучше дождитесь следующего очного набора — как ни крути, в очном формате качество процесса лучше.)
Курс посвящён той части политической теории, которая исследует власть в городах. Как формируются городские органы власти, кто в них входит, чем они руководствются при принятии решений, как и зачем они иногда привлекают к этому горожан и возможна ли городская демократия — всё это интересующие нас вопросы.
На каждом занятии я даю часовую вводную лекцию, затем мы два часа разбираем тексты, которые вы заранее читаете дома. Курс посвящён именно теории, поэтому не стоит ждать от него простых практических рецептов. Однако я сам пришёл к политической теории города именно из потребностей своей практической депутатской работы, так что в основе курса лежат вполне конкретные проблемы, которые беспокоят меня в Москве.
Участие платное, но есть три бесплатных места по конкурсу и скидка для студентов и пенсионеров. Заниматься будем в зуме по субботам, предварительно с 14 до 17. Всего 6 занятий. Стартуем 15 апреля.
Подробности и запись по ссылке https://www.rusmirror.ru/urbanpoliticaltheory
Приходите!
www.rusmirror.ru
Введение в политическую теорию города
Курс Александра Замятина о городе глазами политических теоретиков
👍30👎2👏2
Мели пиратской бухты
На прошлом семинаре наша слушательница Анастасия Киричек задала отличный вопрос: есть ли исследования того, как на работу ученых повлияло распространение порталов со спираченными монографиями и статьями? Навскидку я ответить на него не смог, да и краткое гугление тоже ни к чему не привело. Так что попробую дать ответ исходя из собственных художественных представлений. Если вы не согласны, то bienvenue в комменты!
Так вот, у меня есть смелая гипотеза, что главные изменения произошли не столько в самой сфере науки, сколько в организационных полях, с которыми она издавна связана. Библиотеки лишились сегмента профессиональных посетителей и окончательно забили на закупки дорогой научной литературы. Издательства, занимающиеся переводами интеллектуальных трудов, также переключились на более попсовые вещи. Ну и, конечно, культуртрегеры лишились части своей символической власти, происходящей еще со времен железного занавеса. Разумеется, я рассуждаю про Россию, но думаю, что ситуация аналогична и для других полупериферийных стран и регионов.
Идею о том, что пиратские ресурсы сделали возможным безграничное самообразование, я тоже не покупаю. Боюсь, что самостоятельное чтение всего этого океана страниц, произвело больше городских сумасшедших, чем глобальных ученых. Хорошо помню, как лет десять назад открыл для себя мир «Либгена». Начал запоем читать всяких майклов маннов. Однако мое чтение было организовано совершенно бессистемно, а понимание прочитанного было поверхностным. Многие вещи мне удалось уложить в голове гораздо позже в магистратуре и аспирантуре под руководством старших коллег. Как инструмент демократизации образовательного процесса пиратские ресурсы очень и очень полезны, но только как один специальный ножичек из всего ящичка.
На прошлом семинаре наша слушательница Анастасия Киричек задала отличный вопрос: есть ли исследования того, как на работу ученых повлияло распространение порталов со спираченными монографиями и статьями? Навскидку я ответить на него не смог, да и краткое гугление тоже ни к чему не привело. Так что попробую дать ответ исходя из собственных художественных представлений. Если вы не согласны, то bienvenue в комменты!
Так вот, у меня есть смелая гипотеза, что главные изменения произошли не столько в самой сфере науки, сколько в организационных полях, с которыми она издавна связана. Библиотеки лишились сегмента профессиональных посетителей и окончательно забили на закупки дорогой научной литературы. Издательства, занимающиеся переводами интеллектуальных трудов, также переключились на более попсовые вещи. Ну и, конечно, культуртрегеры лишились части своей символической власти, происходящей еще со времен железного занавеса. Разумеется, я рассуждаю про Россию, но думаю, что ситуация аналогична и для других полупериферийных стран и регионов.
Идею о том, что пиратские ресурсы сделали возможным безграничное самообразование, я тоже не покупаю. Боюсь, что самостоятельное чтение всего этого океана страниц, произвело больше городских сумасшедших, чем глобальных ученых. Хорошо помню, как лет десять назад открыл для себя мир «Либгена». Начал запоем читать всяких майклов маннов. Однако мое чтение было организовано совершенно бессистемно, а понимание прочитанного было поверхностным. Многие вещи мне удалось уложить в голове гораздо позже в магистратуре и аспирантуре под руководством старших коллег. Как инструмент демократизации образовательного процесса пиратские ресурсы очень и очень полезны, но только как один специальный ножичек из всего ящичка.
👍41👌7👎2
Пространство против времени
Решил перечитать фрагмент из «Наброска теории практик», где Бурдье связывает развитие социального пространства с распространением массового образования. Согласно ему, рост грамотности позволяет символическим структурам все больше и больше объективироваться, что, в свою очередь, преодолевает зависимость агентов от чисто физических качеств людей и вещей. В продвинутых обществах можно классифицировать всякими разными способами, а значит и создавать на базе классификаций целые автономные поля.
Вспомнил, что у Лумана есть прям очень похожий тезис, только касается он не пространства, а времени. Полез перечитывать и соответствующую главу из «Общества общества». Письменность, а потом и книгопечатание, по Луману, – это устойчивые медиумы коммуникации, к которым можно отсылать снова и снова. Коммуникация преодолевает сиюминутность взаимодействия лицом-к-лицу. Аналогично появляется возможность создавать комплексные социальные системы, каждая из которых отвязана от физического времени.
В обоих случаях мы имеем дело с продолжением одних и тех же идей Дюркгейма по абстрагированию социального, но как по-разному они продолжаются! У одного теоретика социальное синхронно, а у другого диахронно. Как совместить представления одного с другим? Непонятно. Да и нужно ли? Как бывший центральный защитник, я, конечно, целиком и полностью на стороне божественного Бурдье. Но Луман дьявольски шепчет: «Ты же еще и бывший басист!» В общем, спор титанов в моей голове продолжается.
Решил перечитать фрагмент из «Наброска теории практик», где Бурдье связывает развитие социального пространства с распространением массового образования. Согласно ему, рост грамотности позволяет символическим структурам все больше и больше объективироваться, что, в свою очередь, преодолевает зависимость агентов от чисто физических качеств людей и вещей. В продвинутых обществах можно классифицировать всякими разными способами, а значит и создавать на базе классификаций целые автономные поля.
Вспомнил, что у Лумана есть прям очень похожий тезис, только касается он не пространства, а времени. Полез перечитывать и соответствующую главу из «Общества общества». Письменность, а потом и книгопечатание, по Луману, – это устойчивые медиумы коммуникации, к которым можно отсылать снова и снова. Коммуникация преодолевает сиюминутность взаимодействия лицом-к-лицу. Аналогично появляется возможность создавать комплексные социальные системы, каждая из которых отвязана от физического времени.
В обоих случаях мы имеем дело с продолжением одних и тех же идей Дюркгейма по абстрагированию социального, но как по-разному они продолжаются! У одного теоретика социальное синхронно, а у другого диахронно. Как совместить представления одного с другим? Непонятно. Да и нужно ли? Как бывший центральный защитник, я, конечно, целиком и полностью на стороне божественного Бурдье. Но Луман дьявольски шепчет: «Ты же еще и бывший басист!» В общем, спор титанов в моей голове продолжается.
👍43👏4
В качестве эпилога к самому интервью советую прочитать реплику Михаила Соколова. Он предложил обобщить находки Натальи Форрат с помощью концепции тиллеизма – господствующей в самых разных слоях российского общества идеологии, утверждающей примат государственных институтов во всех сферах жизни. Мне сразу подумалось, что еще тиллеизмом можно объяснить низкую популярность социологической теории по сравнению с политической не только в академии, но и среди широкой образованной публики. Действительно, зачем думать, что такое общество, если оно просто сводится к государству?
👍32👎1
Forwarded from instudies
В "Новой газете Европа" вышел разговор с социологом Натальей Форрат, который мы подготовили вместе с Арнольдом Хачатуровым. Многие знакомы с работой Натальи по ее исследованию школьных учителей и громкой статье о политической экономии высшего образования в России, но сюжет, который мы обсуждаем в интервью, касается общей теории авторитаризма и более широких оснований взаимодействия государства и общества.
Наталья предлагает социологическое прочтение определенного типа авторитаризма, в котором истоки социальной поддержки и групповой лояльности следует искать не в страхе и репрессиях (что также важно), но в государственнической (statist) идентичности, которая доминирует над этнической, религиозной, клановой и иными идентичностями. Примеры такого рода авторитаризмов, согласно Форрат, можно обнаружить в России, Китае и Беларуси. Политическая среда в таких обществах очень неконкурента и солидарна, а государство оказывается не столько институтом управления, сколько своего рода главным социальным институтом, близким к религиозному. Поддерживать такой институт не партийный вопрос, но скорее ближе поддержке своей команды или исполнению гражданского долга. При этом государство может действовать против интересов общества, и все равно сохранять поддержку (о чем во многом получившийся разговор). Авторитаризм можно построить как государственнических, так и в антигосударственнических обществах, но механизмы построения и затраты будут принципиально разными. Не самый обнадеживающий, но напрашивающийся из этого вывод состоит в том, что исторически российский социальный и исторический контекст позволяет довольно дешево (в плане ресурсов) и очень эффективно выстраивать авторитаризм. У всего этого есть довольно запутанный и сложный генезис, но об этом как-нибудь в другой раз.
В общем, почитайте интервью. А если интересно больше про общую идею проекта изучения авторитаризма, то можно прочитать на сайте Натальи.
Наталья предлагает социологическое прочтение определенного типа авторитаризма, в котором истоки социальной поддержки и групповой лояльности следует искать не в страхе и репрессиях (что также важно), но в государственнической (statist) идентичности, которая доминирует над этнической, религиозной, клановой и иными идентичностями. Примеры такого рода авторитаризмов, согласно Форрат, можно обнаружить в России, Китае и Беларуси. Политическая среда в таких обществах очень неконкурента и солидарна, а государство оказывается не столько институтом управления, сколько своего рода главным социальным институтом, близким к религиозному. Поддерживать такой институт не партийный вопрос, но скорее ближе поддержке своей команды или исполнению гражданского долга. При этом государство может действовать против интересов общества, и все равно сохранять поддержку (о чем во многом получившийся разговор). Авторитаризм можно построить как государственнических, так и в антигосударственнических обществах, но механизмы построения и затраты будут принципиально разными. Не самый обнадеживающий, но напрашивающийся из этого вывод состоит в том, что исторически российский социальный и исторический контекст позволяет довольно дешево (в плане ресурсов) и очень эффективно выстраивать авторитаризм. У всего этого есть довольно запутанный и сложный генезис, но об этом как-нибудь в другой раз.
В общем, почитайте интервью. А если интересно больше про общую идею проекта изучения авторитаризма, то можно прочитать на сайте Натальи.
Новая газета Европа
«Государство — это родитель, который вас бьет»
Почему многие россияне поддерживают власть, даже когда она открыто действует против их интересов, — например, бросает на агрессивную войну без подготовки и оснащения? Устойчивость авторитарных режимов нельзя полностью объяснить ни распределением ренты, ни…
👍28👎3👌3
Неуживчивый народец антропологов
Прошла уже неделя с занятий по исследованиям антропологов не как субъектов, а как объектов наблюдения, а я до сих нахожусь под впечатлением исследования Дэвидом Миллзом своих собственных британских коллег. Мы со слушателями также пробежались по советскому, французскому и американскому вариантам истории дисциплины, но именно Difficult Folk меня захватила больше всего. Спасибо коллеге Москвиной за то, что обратила наше внимание на монографию! Попробую очертить ее сильные стороны.
Во-первых, автор признает, что антропология была связана мириадами нитей с британским колониальным порядком. Однако Миллз далек от защиты примитивного тезиса о том, что социальная наука является лишь инструментом надзора и наказания. Отношения между академической сферой и сферой имперской администрации у него полны парадоксов и неожиданностей. Скажем, финансирование антропологов колониальными стейкхолдерами активно началось только на излете империи, а наиболее активными организаторами сообщества были анархисты и лейбористы, которые не скрывали своей оппозиции империи как таковой.
Во-вторых, в отличие от стандартных нарративов про героических отцов-основателей, Миллз в основном изучает целые учреждения и институции (организационный базис дисциплины, как сказал бы Рэндалл Коллинз). В их числе не только университеты и комитеты, но и частные фонды, профессиональные ассоциации и неформальные сети. Что, кстати, не отменяет важности вклада отдельных фигур. Миллз доказывает, что любые планы Малиновского по внедрению полевой работы были бы невозможны в отрыве от готового на эксперименты руководства LSE, а инициативы Макса Глакмана по нестандартному для его коллег изучению индустриализации не выгорели бы без попыток государственного аппарата создать лояльные метрополии местные органы власти.
В-третьих, концептуальные акценты у Миллза сочетаются с высококлассным эмпиризмом. Исследователь утилизирует письма, документы общественных и государственных органов, интервью. Все это создает очень плотное и насыщенное повествование, полное кучи имен и названий. Миллз не упускает из виду даже значения второстепенных персонажей вроде сотрудников фонда Рокфеллера или чиновников от образования среднего звена. Одна из главных задач такого рода историй – это создание максимально полной дисциплинарной памяти. Думаю, что она выполнена успешно.
Прошла уже неделя с занятий по исследованиям антропологов не как субъектов, а как объектов наблюдения, а я до сих нахожусь под впечатлением исследования Дэвидом Миллзом своих собственных британских коллег. Мы со слушателями также пробежались по советскому, французскому и американскому вариантам истории дисциплины, но именно Difficult Folk меня захватила больше всего. Спасибо коллеге Москвиной за то, что обратила наше внимание на монографию! Попробую очертить ее сильные стороны.
Во-первых, автор признает, что антропология была связана мириадами нитей с британским колониальным порядком. Однако Миллз далек от защиты примитивного тезиса о том, что социальная наука является лишь инструментом надзора и наказания. Отношения между академической сферой и сферой имперской администрации у него полны парадоксов и неожиданностей. Скажем, финансирование антропологов колониальными стейкхолдерами активно началось только на излете империи, а наиболее активными организаторами сообщества были анархисты и лейбористы, которые не скрывали своей оппозиции империи как таковой.
Во-вторых, в отличие от стандартных нарративов про героических отцов-основателей, Миллз в основном изучает целые учреждения и институции (организационный базис дисциплины, как сказал бы Рэндалл Коллинз). В их числе не только университеты и комитеты, но и частные фонды, профессиональные ассоциации и неформальные сети. Что, кстати, не отменяет важности вклада отдельных фигур. Миллз доказывает, что любые планы Малиновского по внедрению полевой работы были бы невозможны в отрыве от готового на эксперименты руководства LSE, а инициативы Макса Глакмана по нестандартному для его коллег изучению индустриализации не выгорели бы без попыток государственного аппарата создать лояльные метрополии местные органы власти.
В-третьих, концептуальные акценты у Миллза сочетаются с высококлассным эмпиризмом. Исследователь утилизирует письма, документы общественных и государственных органов, интервью. Все это создает очень плотное и насыщенное повествование, полное кучи имен и названий. Миллз не упускает из виду даже значения второстепенных персонажей вроде сотрудников фонда Рокфеллера или чиновников от образования среднего звена. Одна из главных задач такого рода историй – это создание максимально полной дисциплинарной памяти. Думаю, что она выполнена успешно.
👍45
Обратите внимание на грядущую междисциплинарную секцию, посвященную исследованиям вампир-сообщества серых зон в функционировании хозяйства. Организаторы просят передать, что дедлайн продлен до 9 апреля включительно! Ну и если нет своих тезисов, то обязательно приходите на дискуссию!
👍20
Forwarded from Russian Field | Социология
Друзья, наша коллега Екатерина Нойкина в рамках ежегодной Шанинской конференции «Векторы-2023» организовывает секцию «Чем мы заняты в тени: исследования теневых экономических систем».
Обычно такие исследования предполагают закрытое поле, сложный рекрутинг, отсутствие точных статистических данных, практики умолчания, необходимость корректировки старых и придумывания новых методов работы с агентами рынка и множество других вызовов.
В рамках работы секции организаторы предлагают обменяться опытом по решению теоретических, этических и методологических вопросов. Коллеги ждут на площадке не только социологов: разговор с позиции различных социально-гуманитарных дисциплин поможет лучше понять проблемы, возникающие на пути.
Подать заявки на выступление с докладом можно на почту:
[email protected]
или [email protected]
до 29 марта.
Тема письма: «Векторы-23_04».
Зарегистрироваться слушателем можно по ссылке.
В секции уже подтвердили участие Александр Чепуренко, доктор экономических наук, специалист в области экономической социологии, заслуженный профессор ВШЭ, Светлана Барсукова, доктор социологических наук, профессор кафедры экономической социологии ВШЭ, Елена Белявская (Бердышева), старший научный сотрудник лаборатории экономико-социологических исследований и другие.
Конференция молодых ученых «Векторы-2023» пройдёт с 21 по 23 апреля в Шанинке.
Обычно такие исследования предполагают закрытое поле, сложный рекрутинг, отсутствие точных статистических данных, практики умолчания, необходимость корректировки старых и придумывания новых методов работы с агентами рынка и множество других вызовов.
В рамках работы секции организаторы предлагают обменяться опытом по решению теоретических, этических и методологических вопросов. Коллеги ждут на площадке не только социологов: разговор с позиции различных социально-гуманитарных дисциплин поможет лучше понять проблемы, возникающие на пути.
Подать заявки на выступление с докладом можно на почту:
[email protected]
или [email protected]
до 29 марта.
Тема письма: «Векторы-23_04».
Зарегистрироваться слушателем можно по ссылке.
В секции уже подтвердили участие Александр Чепуренко, доктор экономических наук, специалист в области экономической социологии, заслуженный профессор ВШЭ, Светлана Барсукова, доктор социологических наук, профессор кафедры экономической социологии ВШЭ, Елена Белявская (Бердышева), старший научный сотрудник лаборатории экономико-социологических исследований и другие.
Конференция молодых ученых «Векторы-2023» пройдёт с 21 по 23 апреля в Шанинке.
www.msses.ru
“Чем мы заняты в тени”: исследования теневых экономических систем. Секция конференции «Векторы–2023»
👍22
Месть ситхов
Бывают такие фильмы, по сюжету которых знаешь, что темные силы победят, но продолжаешь болеть за главных героев. Пока готовился к лекции по исследованиям экономического знания, прочитал целых две интереснейшие исторические статьи, которые оставляют примерно такое ощущение. Конечно, догадываешься, что все в итоге обернется триумфом рыночного фундаментализма, но читаешь до конца в напряжении и надеешься, что кто-то все-таки сможет дать отпор. Напрасно.
В History of Political Economy Филип Мировски и Уэйд Хэндс исследуют дебаты 1950–1970-х гг. в США вокруг неоклассического синтеза: теории, которая логично и непротиворечиво связала бы положения вальрасовской микроэкономики и кейсианской макроэкономики. На решение вопроса претендовали группы экономистов из трех престижных организаций: Комиссии Коулза, экономфака Чикаго и экономфака MIT. Их всех объединяло недоверие к институционалистам и марксистам, однако их интеллектуальные устремления были различными.
Группа Комиссии Коулза, самыми известными представителями которой были будущие нобелевские лауреаты Кеннет Эрроу и Жерар Дебре, интересовалась в основном решением проблемы достижения равновесия одновременно на всех рынках. Экономисты MIT под руководством Пола Самуэльсона большее значение придавали неотвратимости фиаско на отдельных их них. Обе школы держали себя в руках и представляли себе рынок имеющим границы, а право и бюрократию как экзогенные факторы. Чикагцы, сконцентрированные вокруг Мильтона Фридмана, нарушили это табу. Они стали рисовать регулятор как такой же набор эгоистичных акторов. Это решение, которое полностью нивелировало кейнсианскую сторону проблемы, привело не только к интеллектуальному поражению остальных искателей синтеза, но и обеспечило успех дальнейших интервенций Чикагской школы в право, социологию и политическую науку. Начало экономическому империализму было положено авторитаризмом внутри самой дисциплины.
В Studies in History and Philosophy of Science Part A Иван Болдырев и Олеся Кирчик интересуются примерно этим же периодом, но уже в СССР. Исследователи показывают, что советская экономическая наука обладала почти всеми чертами сложившейся автономной дисциплины. Недоставало только одной важной детали – своей теории. За пальму первенства боролись две неформальных школы. С одной стороны, плановые кибернетики из московского ЦЭМИ и новосибирского ИЭОПП. С другой стороны, латентные неоклассики, крепостью которых были в основном институты и факультеты прикладной математики по всей стране. Впрочем, обеим группам фактически запрещалось развивать концептуальный аппарат хоть сколько-нибудь полно и развернуто из-за монополии партийных структур на знания о народном хозяйстве.
Теоретическая невинность советских экономистов обернулась их самоуверенностью в достаточности математических методов. После того, как плановая экономика стала трещать по швам, а из-за занавеса стала проникать модная американская литература, концептуальная жажда привела многих из них к некритическому восприятию импортированных идей. Латентные неоклассики стали явными. Чикагскому мейнстриму удалось покорить университетскую среду соперничающей сверхдержавы. Под аплодисменты, как сказала бы сенатор Амидала.
Бывают такие фильмы, по сюжету которых знаешь, что темные силы победят, но продолжаешь болеть за главных героев. Пока готовился к лекции по исследованиям экономического знания, прочитал целых две интереснейшие исторические статьи, которые оставляют примерно такое ощущение. Конечно, догадываешься, что все в итоге обернется триумфом рыночного фундаментализма, но читаешь до конца в напряжении и надеешься, что кто-то все-таки сможет дать отпор. Напрасно.
В History of Political Economy Филип Мировски и Уэйд Хэндс исследуют дебаты 1950–1970-х гг. в США вокруг неоклассического синтеза: теории, которая логично и непротиворечиво связала бы положения вальрасовской микроэкономики и кейсианской макроэкономики. На решение вопроса претендовали группы экономистов из трех престижных организаций: Комиссии Коулза, экономфака Чикаго и экономфака MIT. Их всех объединяло недоверие к институционалистам и марксистам, однако их интеллектуальные устремления были различными.
Группа Комиссии Коулза, самыми известными представителями которой были будущие нобелевские лауреаты Кеннет Эрроу и Жерар Дебре, интересовалась в основном решением проблемы достижения равновесия одновременно на всех рынках. Экономисты MIT под руководством Пола Самуэльсона большее значение придавали неотвратимости фиаско на отдельных их них. Обе школы держали себя в руках и представляли себе рынок имеющим границы, а право и бюрократию как экзогенные факторы. Чикагцы, сконцентрированные вокруг Мильтона Фридмана, нарушили это табу. Они стали рисовать регулятор как такой же набор эгоистичных акторов. Это решение, которое полностью нивелировало кейнсианскую сторону проблемы, привело не только к интеллектуальному поражению остальных искателей синтеза, но и обеспечило успех дальнейших интервенций Чикагской школы в право, социологию и политическую науку. Начало экономическому империализму было положено авторитаризмом внутри самой дисциплины.
В Studies in History and Philosophy of Science Part A Иван Болдырев и Олеся Кирчик интересуются примерно этим же периодом, но уже в СССР. Исследователи показывают, что советская экономическая наука обладала почти всеми чертами сложившейся автономной дисциплины. Недоставало только одной важной детали – своей теории. За пальму первенства боролись две неформальных школы. С одной стороны, плановые кибернетики из московского ЦЭМИ и новосибирского ИЭОПП. С другой стороны, латентные неоклассики, крепостью которых были в основном институты и факультеты прикладной математики по всей стране. Впрочем, обеим группам фактически запрещалось развивать концептуальный аппарат хоть сколько-нибудь полно и развернуто из-за монополии партийных структур на знания о народном хозяйстве.
Теоретическая невинность советских экономистов обернулась их самоуверенностью в достаточности математических методов. После того, как плановая экономика стала трещать по швам, а из-за занавеса стала проникать модная американская литература, концептуальная жажда привела многих из них к некритическому восприятию импортированных идей. Латентные неоклассики стали явными. Чикагскому мейнстриму удалось покорить университетскую среду соперничающей сверхдержавы. Под аплодисменты, как сказала бы сенатор Амидала.
👍50
Про когда-то поразительно мощную социологическую службу «Камаза» повествуют в своей статье Константин Галкин и Елена Рассолова, а коллеги с канала «Антрополог на районе» пересказывают. Королевство с собственными HR-отделом при заводе и факультетом в университете, скрытое от посторонних глаз в глубине Татарстана. Прямо социологическая Ваканда какая-то. Даже неловко, что раньше ничего не знал про такой объемный кейс одновременно и интеллектуальной, и социальной истории СССР. Исправляюсь.
👍35👏6