Рэндалл против всех

В этом месяце исполняется 25 лет с момента публикации «Социологии философий» – пожалуй, второй по частоте ссылок монографии в SSSH. (На русском языке она появилась вскоре после выхода оригинала благодаря инициативе моего земляка Николая Розова, за что ему огромное спасибо.) Увы, за пределами узкого сообщества социологов академической сферы книга не особо популярна. Ее снобистски избегают философы и историки, да и социологи из других отраслей тоже обращаются к ней редко. Я открыл ее первый раз еще будучи студентом-историком, увидев сноску где-то у Георгия Дерлугьяна. «Социология философий» тогда произвела на меня невероятное впечатление. По прошествии лет могу сказать, что по-прежнему считаю ее сверх всякой меры мегаломанским и откровенно недоделанным, но шедевром. Как Храм Святого Семейства Гауди или Use Your Illusion Ганзов.

Почему все же шедевром? По двум причинам: теоретической и эмпирической. Теоретически книга является очень оригинальным примером решения проблемы макро–микро, которую Коллинз отчасти и ввел в оборот. Проблема заключается в построении моста между исторической социологией и микросоциологией. К обоим направлениям Коллинз относился с теплотой и почти во всех крупных работах стремился показать, что между условным Валлерстайном и условным Гарфинкелем на самом деле есть много общего. Он увлечен проблемой и в обсуждаемом труде, избирая для этого конкретный предмет – философию как социальную деятельность.

Связку между двумя пластами анализа Коллинз делает за счет нескольких важных опосредующих концептов. Со стороны макро – это организационный базис – некоторая финансово-административная ниша, которую заполняют своим трудом философы. Она хоть и зависит от управления внешними институтами, будь то греческое рабовладельческое хозяйство, прусский университет или московская мэрия, но предоставляет мыслителям относительную свободу маневра в своих познавательных интересах. Грубо говоря, дает им работу.

Со стороны микро это понятие пространства внимания. По Коллинзу, обмен репликами между философами происходит на уровне повседневности, но в итоге одни интеракции присоединяются к другим только при условии, если участникам удается сфокусироваться на решении одних и тех же абстрактных головоломок снова и снова. Если пространство внимания занято только одним человеком, то хорошего философского спора не получится. Если оно слишком велико, то собравшаяся толпа превращает все в кашу, коллективное мышление прекращается. Ну и ровно посередине последняя важная мезо-идея – мыслительная сеть. Сеть и укоренена в организационном базисе, и подпитывается цепочками философских ритуалов: симпозиумами, лекциями, дискуссиями.

Есть в книге и эмпирический пафос. Это, наверное, единственная такого масштаба энциклопедия различных философских направлений, показывающая их связь с общественно-политическим контекстом, на фоне которого они зарождались. Да, повторюсь, что философы и историки плюются от того, как Коллинз поверхностно интерпретирует Шопенгауэра или смеет писать про японцев, не зная японского языка. Однако если бы он тратил время на все эти вещи, то колоссальная книга и вовсе никогда не была бы закончена. В соответствии с собственной теорией Коллинз организовал конкретное и локальное пространство внимания. За что ему честь и хвала от всех социологов гуманитарных наук.

Пазухи философии

Продолжая тему. Я очень люблю разговаривать со многими коллегами-философами. Зачастую с ними интереснее обсуждать социологическую теорию, чем с самими социологами. Однако в силу профессиональной деформации философы часто считают себя… эмм… находящимися где-то на уровне первой гипотезы Парменида, когда как социологи (даже теоретические), по их мнению, все еще застряли где-то на третьей, четвертой или даже пятой гипотезе. If you know what I mean.

Пожалуй, наиболее четко и при этом довольно корректно сумму этих не всегда проговариваемых претензий я слышал у Григория Юдина. Согласно такой позиции, социологическая теория – отросток политической философии, который забыл о своих корнях. Чтобы проснуться от догматического сна, необходимо обратиться к классике: Макиавелли, Марксу и, конечно, Гоббсу. Коллега Денисов как-то тоже сказал, что, мол, Дюркгейм – это интересно, но есть же стоики, Спиноза, Руссо. У них все уже было про коллективные эмоции. (Кстати, несмотря на все расхождения, рекомендую обратить внимание на образовательный курс Андрея.) Что тут можно ответить?

Во-первых, я согласен, что социология сформировалась в том числе под воздействием философских идей. Собственно, как и любая другая наука. Однако почему идей именно политической философии? Роль эпистемологии, например, была явно даже большей. Мне, например, как исследователю академической сферы гораздо интереснее периодически что-то узнавать о Лейбнице, Канте или Куне, чем о порядком истертом уже Гоббсе и всех его многочисленных комментаторах.

Во-вторых, тут есть некоторый байес генеалогии в целом. Разумеется, социология унаследовала от философии ряд важнейших ее паззлов, но в процессе видоизменила их до неузнаваемости. В биологии, кстати, такие части организмов, которые полностью поменяли свой функционал, называются пазухами. Перья птиц сначала служили обогреву, но потом позволили летать. Длинные пальцы приматов сначала развились для лазанья по деревьям, но потом переориентировались на создание орудий труда. Безусловно, Парсонс не был бы Парсонсом без своей оригинальной интерпретации Гоббса, но это не значит, что один сводится к другому. Словом, я думаю, что своеобразие социологической теории необходимо ценить, а не искать легитимности у более классических дисциплин.

Русский человек на rendez-vous

Где-то месяц назад мне неожиданно приснилась моя учительница русского языка и литературы из средних классов Александра Михайловна. С тех пор часто ловлю себя на воспоминаниях о ней. Пожилая дородная женщина, но очень подвижная, громкая, добродушная. Любила рассказывать классу про себя. Как родилась в Полтавской области, закончила пединститут в Воронеже, по распределению поехала в Комсомольск-на-Амуре, а потом наконец осела в Новосибирске. Иногда в шутку читала нам стихи на украинском, который, как сама говорила, уже порядком позабыла. Ее страстью был именно русский язык. Она могла часами рассказывать, какой необычной ритмической формы были стихи Рукавишникова или как современники недооценили Баратынского.

Однажды она просекла, что многие мои одноклассники хайпуют по экранизации Толкина, и хитро добавила в программу «Хоббита». Мы читали вслух первую главу со знаменитым описанием норы. Она останавливала нас и комментировала, где в тексте эпитеты, где метафоры, а где литоты. Это, конечно, был полный срыв шаблонов. Все были покорены, даже двоечники. Художественную литературу я, честно, не особо любил, но из-за подавляющей харизмы Александры Михайловны читал даже скучнейшие разделы программы. Не хотел ее разочаровывать. Думаю, в том числе из-за таких уроков я уже тогда стал задумываться о том, чтобы стать учителем.

В этих снах и воспоминаниях, несомненно, есть что-то фрейдисткое. Почти двадцать лет прошло, и вот я женат на учительнице русского языка украинского происхождения, которая так же вдохновленно поясняет мне за поэзию и так же троллит за глупые орфографические ошибки на письме. Но есть в них и другой мотив, который постоянно триггерит меня сейчас. Александра Михайловна тогда быстро стала путинисткой. Резоны у нее были понятные. В девяностые ей месяцами задерживали зарплату, а мужа, преподавателя математики, ограбили и убили гопники, когда он шел домой из университета. Она часто делилась тем, как рада новому сильному лидеру, как в стране наступила стабилизация, а жизнь семьи снова наладилась. Ее дочь выросла и начала какой-то свой бизнес.

К сожалению, последний раз навещал ее очень давно. Не знаю даже, в живых ли она. Если да, то наверняка поддерживает войну. Почему-то уверен даже в конкретном нарративе. Что-нибудь про Лермонтова, который тоже был против Николая Палкина и уважал кавказцев, но сражался, потому что офицерская честь и так далее. Вчера под ночь я решил прогуляться. В голове живо разыгрался этот наш воображаемый диалог с ней. Чтоб совсем испортить себе жизнь, я еще включил плейлист из песен, которые в те годы слушал на плейере по дороге в школу. Естественно, меня мигом развезло. На эмоциях зашел на какую-то незнакомую улицу. Безуспешно пытался найти, где присесть. Не расплакался, но был близок к тому. Умного социологического финала не будет. Иногда социолог – просто человек.

No
No more sorrow
I've paid for your mistakes
Your time is borrowed
Your time has come to be replaced

ЧФК «Зиновьев»

На минувшей неделе почти все наверняка следили за новым этапом в удушении Шанинки, а оттого пропустили этот интереснейший материал The Insider про другую длительную академическую разборку – теперь уже вокруг ИФ РАН. Люди из окружения Малафеева не оставляют попыток в той или иной форме отжать учреждение. Представлена вся хронология событий с марта 2021 года до настоящего времени. Спасибо коллеге Коновалову, обратившему на него внимание нашей редакции.

Могу резюмировать мысли после прочтения примерно так. Насколько я себе представляю, различные элитные кланы и раньше имели огромное влияние на происходящее в гуманитарной академии. Однако их сила все же ограничивалась с одной стороны образовательной бюрократией, а с другой – остатками научной коллегиальности в лице отдельных звездных ученых или коллективов. Сейчас бюрократия все больше охватывается пароксизмом, а ученые не могут прибегать к авторитету западной науки через хирши и скопусы, поэтому даже государственные исследовательские институты со всеми кадрами можно фактически приватизировать, ни у кого не спросив.

Все это, конечно, является регрессом к какому-нибудь XVII веку, когда ученые должны были искать работу гувернерами или астрологами у герцогов, чтобы не погибнуть в ходе очередной войны за чье-то наследство или не быть обвиненными в ереси. Познание при таком подходе – это просто часть феодального хозяйства и ничего более. Остается надеяться, что так же, как и тогда, в какой-то момент на горизонте забрезжит свет Просвещения. Желаю отважному коллективу института дождаться этого момента.

Дэвид Боуи наук о человеке

Разговорились с коллегой Коноваловым про Маркса. Он как раз перечитывал «18 брюмера» к ридингу по политической социологии, а я – «Немецкую идеологию» к лекции про неравенство в академическом мире. Георгий заметил, что многие пассажи Маркса о федерализме и бюрократии воспринимаются как эдакая либеральная историография. Это контрастировало с тем, что в этот момент читал я. Подумалось, что разные его тексты написаны совершенно в разной стилистике. Наверное, от того, что Маркс губка всасывал в себя передовые интеллектуальные тенденции интеллектуального пространства, в котором он находился, и оригинально развивал их.

В этом смысле знаменитая ленинская схема описания его системы, как мне кажется, верна. Живя в Германии, Маркс существовал в мире одной лишь постгегелевской философии. Переехав в Лондон, полностью пересобрал себя как британского политэконома. Спорно в этой последовательности только среднее звено. Парижский и Брюссельский периоды были посвящены освоению трудов социальных историков Французской революции, проводником влияния которых был Энгельс. Вряд ли, например, Гизо можно назвать утопическим социалистом, хотя его влияние на тандем явно было существенным.

Именно поэтому дебаты левых интеллектуалов XX века о том, как верно понимать Маркса, в основном и вращались вокруг поиска главного периода в его интеллектуальной биографии. Кто-то считал, что ключ к синтезу лежит в немецком периоде, а кто-то – что в британском. Но что, если и не нужно искать одну единственную отмычку? Например, в социологическом каноне сегодня нет никакого единого Маркса. Где-то важен один его текст, а где-то другой. Мне кажется, что это правильно, потому что сразу настраивает на решение конкретной проблемы и на восприятие его в диалоге с другими авторами, но не отменяет гения. Нет, не гения мономаникального синтезатора, но многогранного хамелеона.

Одно из главных впечатлений о Ереване so far – это встреча с Георгием Матвеевичем Дерлугьяном. Среди прочего расспрашивал у него, как он еще в 1990 году решился поступать на американскую PhD – тогда другую академическую планету, если не галактику. Он ответил, что лед первыми начали ломать польские коллеги. Когда стало понятно, что у них получается уезжать, потянулись и ученые из других стран ОВД.

Оказывается, основы российской социологии в 1960-е тоже пришли из Польши – благодаря великому российскому социологу Юрию Леваде:
«Родился он в Виннице. Бабушка Левады была полькой, принадлежащей к польско-литовскому графскому роду Сангелло. В доме говорили по-польски, была литература на польском языке. Позже Левада читал по-польски газеты, политическую и социологическую литературу, слушал на польском радио «Свобода», которое не глушили. Польская социология, по мнению Левады, имела огромное значение для развития социологии в СССР. Западной литературы в стране не было, а польскую, начиная с 1960-х, можно было купить.

«Историю социологии, – говорил Левада осенью 2006 года, – кроме польских источников, брать было больше неоткуда, историю западной социологии мы узнавали по-польски. И для всего моего поколения социологов Польша была мостиком к западной социологии».

(Из некролога, написанного тоже великими советско-американским социологом Борисом Докторовым. Из этого некролога ещё выделил краткую характеристику, которую Юрий Левада дал «человеку постсоветскому» - «смиренно-недовольный и лукавый».

Гиперсфера

В социологической теории наиболее волнующий для меня вопрос – это то, как различные социальные сферы (академическая, публичная, экономическая, etc.) могут сохранять свою внутреннюю специфику, но при этом все-таки координироваться и образовывать нечто большее: собственно общество. Среди классиков наиболее блестящий вариант ответа принадлежит Эмилю Дюркгейму. Он считал, что координация происходит за счет нарастания органической солидарности между разными специализированными типами труда. К сожалению, ответ был забанен социологическим мейнстримом из-за своей эпистемологической спекулятивности и имплицитного политического консерватизма, а вопрос стали все чаще просто редуцировать к микроуровню социальных взаимодействий. Очень жаль, так как Большое Социальное не заставишь тихо и мирно сидеть в чулане. Оно вылезет оттуда и схватит вас за горло, если проявите неуважение.

Для себя я отвечаю на этот вопрос, используя один образ из раздела математики – топологии. В последней существует понятие n-сферы или гиперсферы. Это, грубо говоря, то же самое, что сфера, но не в трехмерном, а в многомерном пространстве с n измерениями. Если сделать проекцию такой гиперсферы в более привычные нам 3D, то сфера как раз и получится. Так же как проекцией сферы на двухмерное пространство будет круг. Гиперсферу тяжело вообразить, но зато можно строго изучить некоторые ее свойства с помощью топологических инструментов.

Так вот, по аналогии общество можно представить именно как гиперсферу. Отдельная сфера в нем – это не закрытая и самодостаточная сущность, а проекция некоторого более сложно устроенного пространства. Безусловно, отдельные проекции могут казаться нам самостоятельными, так как мы привыкли мыслить в меньшем количестве социальных измерений. Типа, наука вне политики, а политика не опирается на науку. Однако в мире с большей размерностью на самом деле все так или иначе непрерывно и связано.

Я знаю, что это пока тоже звучит крайне спекулятивно. Однако именно в этом направлении стоит двигаться, чтобы продолжать и обобщать структурно-пространственные интуиции с одной стороны от Бурдье, со второй стороны, от – Манна, с третьей, от – Уайта, Берта, Блау и других сетевых аналитиков. Топологические аналогии могут помочь социологическим теоретикам избавиться от устаревших органических концепций и зато позволить сохранить общество как главный легитимный объект своего интереса. Да, дальше возникает куча новых куда более сложных вопросов, но главное начать. Да и Большое Социальное будет накормлено и довольно.

Если обложка вашей монографии практически неотличима от обложки флоридской дэт-металической банды, значит, в своей академической жизни вы все сделали верно!

Шедевр оформления научной литературы, я считаю!

Дюркгейм, Эмиль. Самоубийство : Социол. этюд / Э. Дюркгейм, проф. социологии; Пер. с фр. А. Н. Ильинского, под ред. В. А. Базарова; С предисл. и библиогр. указ. рус. лит. о самоубийстве д-ра Г .И. Гордона. — Санкт-Петербург : Н. П. Карбасников, 1912.

Увидел у Dmitrijs Ščegoļevs

Upd: источник, где ещё и скачать можно

Double Bind

Легендарный Коретко в баталиях со мной обычно противится социологизации интеллектуальной жизни, отстаивая несводимость философского субъекта к объективным условиям его бытования. Что не помешало ему тонко проанализировать текущую стратегию правых российских интеллектуалов в духе критической социологии знания. На секунду может показаться, что праймовый Александр Бикбов вернулся в соцсети! Респект!

Мои пять копеек. Кроме указания на то, что неловкое молчание консервативного лагеря явно имеет классовый фундамент, я бы выделил и чисто интерналистские, автономные факторы в происходящем. Для кого-то радостная, а для кого-то печальная правда заключается в том, что российское академическое поле абсолютно полностью зависит от ускоренности в паттернах и институтах западной науки. Только в тамошнем каноне ищутся образцы для подражания, будь то Шмитт, Хантингтон или де Бенуа. Только оттуда заимствуются форматы распространения знания, будь то пост в Twitter или лекция в независимом книжном магазине. Долгое время российские консервативные интеллектуалы пытались наигранно критиковать эту укорененность, наивно отказываясь признавать, что они сами безнадежно зависимы от нее; что они и есть тут самые главные либералы и глобалисты.

Как только из-за войны, санкций и мобилизации поле начало раскалываться и приходить в движение, то они не нашли ничего более разумного, чем просто воспроизводить привычные практики, нормализующие мир вокруг. А что делает современный западный интеллектуал в любой непонятной ситуации, даже если он консерватор? Бежит в окоп? Нет, он с утроенной энергией строчит твит про опасности трансгендерности с ссылками на Хантингтона. Чем больше поле деформируется, тем более явно для окружающих заметен этот гистерезис. Однако ставки давно сделаны. Стратегия теперь управляет стратегом.

В этом отчасти и состоит урок рефлексивной социологии Пьера Бурдье. Если вы будете постоянно воображать себя в ситуации судьбоносного экзистенциального выбора, то с высокой вероятностью обернетесь беспомощным рабом чужеродных структур. Напротив, если вы в своих построениях будете исходить из наличия неподвластной вам объективной реальности, тогда у вас появится маленький шанс достичь малю-ю-юсенькой, но настоящей субъектности. Как научной, так и политической. Чего мы с товарищем Коретко вам и желаем.

Скованные одной сетью

Рэндалл Коллинз записал видеолекцию про мыслительные сети, но на этот раз не философов, а уже композиторов! Социолог показывает, что музыкальное творчество также может быть изучено с точки зрения коллективных связей, по которым течет культурный капитал и эмоциональная энергия. В качестве примеров он приводит музыкальные сети империй Габсбургов XVIII–XIX вв. и Романовых XIX–XX вв. (На всякий случай оставлю тут еще и ссылку на его блог, где живой классик на пенсии развлекается и другими тейками на самые разные темы культуры и политики).

Как бы я ни любил Коллинза, его теория в известной степени пытается натянуть фрак на пюпитр. Думаю, что распространение звукозаписи (а в случае философов – книгопечатания) делают личное знакомство важным, но бонусным фактором при накоплении культурного капитала. Тем не менее, в голову пришло сразу несколько кейсов из истории тяжелой музыки, которые как раз подтверждают теорию. Во-первых, возникновение классического хард-рока в Бирмингеме и Лондоне конца 1960-х гг. Во-вторых, трэш-метала в Сан-Франциско начала 1980-х гг. В-третьих, целых двух параллельных друг другу сетей дэт-метала во Флориде и Гетеборге конца 1980-х гг. В-четвертых, гранжа в Сиэтле в это же время. Во всех локациях участники культовых групп были знакомы друг с другом, играли на одних и те же площадках и зачастую имели одних и тех же продюсеров со звукорежиссерами.

Забавно, что теория Коллинза может объяснить и феномен, который я бы назвал нарциссизмом малых различий. Несмотря на то, что все перечисленные кластеры музыкантов явно объединяет единый стиль игры, во многих компонентах звучания они невероятно расходятся. Я с юности не мог понять, почему, например, Soundgarden кажутся мне непревзойденным выражением меланхолии, а Alice in Chains – в основном позерской ссаниной; Death – доводящей до слез красотой, а Cannibal Corpse – бессмысленной долбежкой и т. п. Теория сетей Коллинза как раз говорит нам о том, что группы должны обладать одним стилем для самой возможности коллективного творчества, но единым не до конца, потому что тогда пространство внимания будет слишком однородным, а поток эмоциональной энергии развалится.

Проект исследования, который мне пришел в голову, но которое я, конечно же, никогда делать не буду, – это поиск реляционных данных о том, с кем та или иная группа гастролировала с момента образования. Вот тогда можно увидеть не только ее индивидуальную траекторию, но и структуру всего пространства внимания. За последние десятилетия такие данные точно наличествуют на разных порталах-агрегаторах и свободно выкачиваются, но про бирмингемский олдскул – это дичайшая архивная работа.

Александр – не только муниципальный депутат, но и автор самой доступной апологии демократии на русском языке. Короче говоря, именно тот, у кого практика и теория политики неразрывно связаны. Рекомендую всем неравнодушным к социальным проблемам современного города.

Открываю запись на онлайн-набор моего курса по политической теории города!

Изначально я хотел делать только очные занятия, но накопилось много запросов от желающих вне Москвы, так что третий набор решил сделать дистанционным.
(Если вы в Москве, то лучше дождитесь следующего очного набора — как ни крути, в очном формате качество процесса лучше.)

Курс посвящён той части политической теории, которая исследует власть в городах. Как формируются городские органы власти, кто в них входит, чем они руководствются при принятии решений, как и зачем они иногда привлекают к этому горожан и возможна ли городская демократия — всё это интересующие нас вопросы.

На каждом занятии я даю часовую вводную лекцию, затем мы два часа разбираем тексты, которые вы заранее читаете дома. Курс посвящён именно теории, поэтому не стоит ждать от него простых практических рецептов. Однако я сам пришёл к политической теории города именно из потребностей своей практической депутатской работы, так что в основе курса лежат вполне конкретные проблемы, которые беспокоят меня в Москве.

Участие платное, но есть три бесплатных места по конкурсу и скидка для студентов и пенсионеров. Заниматься будем в зуме по субботам, предварительно с 14 до 17. Всего 6 занятий. Стартуем 15 апреля.

Подробности и запись по ссылке https://www.rusmirror.ru/urbanpoliticaltheory

Приходите!

Мели пиратской бухты

На прошлом семинаре наша слушательница Анастасия Киричек задала отличный вопрос: есть ли исследования того, как на работу ученых повлияло распространение порталов со спираченными монографиями и статьями? Навскидку я ответить на него не смог, да и краткое гугление тоже ни к чему не привело. Так что попробую дать ответ исходя из собственных художественных представлений. Если вы не согласны, то bienvenue в комменты!

Так вот, у меня есть смелая гипотеза, что главные изменения произошли не столько в самой сфере науки, сколько в организационных полях, с которыми она издавна связана. Библиотеки лишились сегмента профессиональных посетителей и окончательно забили на закупки дорогой научной литературы. Издательства, занимающиеся переводами интеллектуальных трудов, также переключились на более попсовые вещи. Ну и, конечно, культуртрегеры лишились части своей символической власти, происходящей еще со времен железного занавеса. Разумеется, я рассуждаю про Россию, но думаю, что ситуация аналогична и для других полупериферийных стран и регионов.

Идею о том, что пиратские ресурсы сделали возможным безграничное самообразование, я тоже не покупаю. Боюсь, что самостоятельное чтение всего этого океана страниц, произвело больше городских сумасшедших, чем глобальных ученых. Хорошо помню, как лет десять назад открыл для себя мир «Либгена». Начал запоем читать всяких майклов маннов. Однако мое чтение было организовано совершенно бессистемно, а понимание прочитанного было поверхностным. Многие вещи мне удалось уложить в голове гораздо позже в магистратуре и аспирантуре под руководством старших коллег. Как инструмент демократизации образовательного процесса пиратские ресурсы очень и очень полезны, но только как один специальный ножичек из всего ящичка.

Пространство против времени

Решил перечитать фрагмент из «Наброска теории практик», где Бурдье связывает развитие социального пространства с распространением массового образования. Согласно ему, рост грамотности позволяет символическим структурам все больше и больше объективироваться, что, в свою очередь, преодолевает зависимость агентов от чисто физических качеств людей и вещей. В продвинутых обществах можно классифицировать всякими разными способами, а значит и создавать на базе классификаций целые автономные поля.

Вспомнил, что у Лумана есть прям очень похожий тезис, только касается он не пространства, а времени. Полез перечитывать и соответствующую главу из «Общества общества». Письменность, а потом и книгопечатание, по Луману, – это устойчивые медиумы коммуникации, к которым можно отсылать снова и снова. Коммуникация преодолевает сиюминутность взаимодействия лицом-к-лицу. Аналогично появляется возможность создавать комплексные социальные системы, каждая из которых отвязана от физического времени.

В обоих случаях мы имеем дело с продолжением одних и тех же идей Дюркгейма по абстрагированию социального, но как по-разному они продолжаются! У одного теоретика социальное синхронно, а у другого диахронно. Как совместить представления одного с другим? Непонятно. Да и нужно ли? Как бывший центральный защитник, я, конечно, целиком и полностью на стороне божественного Бурдье. Но Луман дьявольски шепчет: «Ты же еще и бывший басист!» В общем, спор титанов в моей голове продолжается.

В качестве эпилога к самому интервью советую прочитать реплику Михаила Соколова. Он предложил обобщить находки Натальи Форрат с помощью концепции тиллеизма – господствующей в самых разных слоях российского общества идеологии, утверждающей примат государственных институтов во всех сферах жизни. Мне сразу подумалось, что еще тиллеизмом можно объяснить низкую популярность социологической теории по сравнению с политической не только в академии, но и среди широкой образованной публики. Действительно, зачем думать, что такое общество, если оно просто сводится к государству?