Антиномии социальной реальности

В сеть наконец-то слили уже не самую новую, но все равно прекрасную Cultural Theory Майкла Томпсона, Ричарда Эллиса и Аарона Уилдавски. Почему прекрасную? И что за ноунеймы? Подождите, отвечу по порядку. Наверное, многие из читателей знакомы с теорией группы/разметки Мэри Дуглас. Согласно ей, различные сообщества обладают разной эмоциональной силой идентификации членов друг с другом и разной степенью распределения ролей внутри себя. Получается, разумеется, четыре квадратика: индивидуализм, эгалитаризм, фатализм и иерархичность. Каждый из типов обладает собственными когнитивными и моральными предрассудками, а их столкновение между собой является мотором социальных изменений.

Штука в том, что великая дама Дуглас всегда оставалась верной традиции британской антропологии с ее культом длительных полевых наблюдений и скепсису к обобщениям. Из-за этого различные элементы ее общей теории рассыпаны по фрагментам монографий, статьям, лекциям и предисловиям. Там они служат, скорее, для упорядочивания очень конкретной фактуры, которой за ее длительную академическую биографию накопилось немало: быт конголезских аборигенов, ритуальные запреты в иудаизме, потребление в современных молодежных субкультурах и т. д. Именно из-за этого основная терминология теории неоднократно варьировалась от одного текста к другому.

В 1980-е гг. Дуглас много преподавала в США у политических ученых. Так вот, три ее ученика решили доделать за нее работу, сформулировав ключевые положения теории группы/разметки и собрав их под одной обложкой. Кроме раздела, собственно, с перечислением положений, в работе есть еще два. Обстоятельный историко-теоретический экскурс, где трио авторов рассматривает различные программы социологии знания классиков, особенно критически относясь к байесам индивидуализма. И эмпирический, где через призму общей теории показаны различные феномены партийной и движенческой жизни. Как вы можете догадаться, для меня получить возможность это все прочитать – значит извлечь чистый структуралистский каеф. Надеюсь, вам тоже зайдет.

It's a dog eat dog, eat cat too, the French eat frog, and I eat you

Обсуждали сегодня с коллегами монументальный труд Джованни Арриги «Долгий двадцатый век», и я начал вспоминать, как вообще познакомился с мир-системным анализом. Обрывки памяти завели меня в начало десятых, когда мир-системщики стали звучать чуть ли не из всех утюгов. На них ссылались на страницах журнала «Эксперт», им посвящались целые передачи на канале «Культура», их переводы стали регулярно выставляться в тематических подборках ГПНТБ СО РАН. Возможно, немного комично называть все эти специфичные медиа прям утюгами, но для провинциального студента они были важнейшими каналами академической информации, ведь научно-популярный Рунет тогда находился в зачаточном состоянии.

Сейчас понятно, что такой массированный пиар левацких теоретиков структурами члена бизнес-крыла «Единой России» Валерия Фадеева и православного образовательного функционера Михаила Поваляева был отнюдь не случаен. Он вполне вписывался в распространение тогда только вырисовывавшейся пангеополитической идеологии режима. Использование отдельных мир-системных идей помогало осуществить индоктринацию среди куда более взыскательной публики, чем та, которая на слово верила Соловьеву и его гостям. Не знаю уж, насколько эта идеологическая компания осознано дирижировалась из одного кабинета, но это и не так важно.

Значит ли это, что надо перестать читать и Арриги, и Валлерстайна? Ни в коем случае! Однако как тогда развидеть на каждой странице подтверждения тезиса, что все мировое общество Модерна – это всего лишь царство чистогана, в котором остается топить либо за глобальных изгоев, либо за Китай? Вот на этот вопрос у меня ответа нет. Иначе я бы не считал, что дюркгеймианская социологическая традиция на текущий момент куда более важна с точки зрения социального критицизма, чем даже марксистская. Хотя был бы рад узнать и альтернативные варианты.

Вы, конечно, шутите, господин Вахштайн!

Представьте, что вы – молодой рэпер, которому выпало взять интервью у Оксимирона для влиятельного портала. Вы начинаете задавать вопросы о трендах, о тенденциях. О том, что нужно понять в первую очередь злым новичкам. Однако на все слышите один ответ: «Братишка, рэп – мертв, игра умерла». Вы смущаетесь, но, кажется, понимаете, куда клонит кумир. Возможно, все сожрала индустрия? Надо уйти в подвалы фри-джаза? Стать оппозиционным политиком? Вообще удалиться куда-нибудь в буддистский монастырь для медитации? Ведь речь про что-то из этого? Да? Нет. Окси внезапно заявляет: «Настоящее творчество сейчас в Тик-Токе. Надо делать ремиксы на поп-хиты из восьмидесятых и ждать, пока они завирусятся. Я больше не планирую писать альбомов. Буду лучше раскручивать свои аккаунты в соцсетях».

Вот и от «Введения в теорию концептуализации» Виктора Вахштайна ждешь каких-то рифм и панчей. Наконец-то одна из главных фигур твоей дисциплины расставит точки над всем современным социологическим каноном. Да, он действительно безжалостно критикует: Бурдье за пренебрежение физическим пространством, Чикагскую школу за идеализацию городских сообществ. Порция критики положена даже его любимой теории фреймов. Ну и, возможно, больше всех достается Векне социологической теории – Эмилю Дюркгейму. В конце концов, это он виновен в том, что когда-то создал перевернутый вверх дном мир социологизма, из которого до сих пор вылезают всякие гидденсы, коллинзы и чудища помельче.

А что взамен-то? Что взамен-то? Разумеется, Латур, Джон Ло, но даже и их труды успели устареть! Настоящее пиршество подлинно актуального социологического воображения, по мнению Вахштайна, содержится в работах философов: Мануэля Деланды, Грэма Хармана и, в конечном счете, у Делеза с Гваттари. Надо срочно угореть по ним, пока не отстали от паровоза. Вообще, контраст между усталыми саркастическими стрелами в адрес традиционной теории и неподдельным восхищением новой материалистической движухой заставляет иногда задуматься: а точно ли эта книга написана живой легендой российской социологии? Может, это какая-то юная киберфеминистка взломала компьютер издательства и добавила куски от себя?

Словом, любителям скучной академической социологии книга вряд ли придется по душе своим молодящимся иконоборчеством. Сторонникам же междисциплинарных исследований на пересечении архитектуры, дизайна и урбанизма она вряд ли скажет что-то новое. То, что Деланда круче всех, и так давно известно, но зачем тащить к нему балласт из каких-то зиммелей и тардов? Для кого в итоге написана книга, мне лично не совсем понятно.

Системообщеньедеятельность

Неожиданные и прекрасные новости книжного мира! На русский язык теперь переведен главный теоретический труд Юргена Хабермаса! Как раз к новому учебному году! В первую очередь хочется заочно поблагодарить всех, кто готовил издание. Надеюсь, они не обидятся, если я оставлю здесь ссылку на пиратку. Обещаю, что постараюсь приобрести труд для своей библиотеки в скором времени. Такое, конечно, лучше читать с карандашом в руках, а не с воображаемым желтым маркером в ридере.

Небольшая ложка дегтя. Я не знаток немецкого, но вопросы начинаются уже с заглавия. Вроде бы у нас уже давно устаканилось понимание «Handeln» как «действия». Переводчик и редактор – не социологи, а философы – решили, что необходимо переводить ближе к советскому диаматскому дискурсу: «деятельность». В итоге Хабермас становится похож то ли на Ильенкова, то ли даже на Щедровицкого. Ладно, если из-за этого текст прочтут в Апэшечке, то черт с ним. Забавно, кстати, что на сайте издательства его вообще кредитуют как «пропутинского немца». Дообсужался дед. Лоол.

Ну а что сказать про саму работу содержательного, если в одном абзаце? Для кого-то это начало наиболее важного, философско-идеалистического периода его карьеры. Для кого-то – момент, когда он окончательно продался нормативному либерализму и забросил куда более честные и колкие критические штудии. В общем, такая постоянно дебатируемая классика вроде «Черного альбома» Метлы или Sempiternal Брингов. Не прочтешь сам, не разберешься. Я, честно говоря, целиком пока так и не осилил. Теперь уже не выкрутиться.

A. C.

Последнее время мне постоянно названивают из банков, чтобы впарить новые продукты. Видимо, из-за войны и всего, что из нее следует, объемы кредитования населения резко упали, поэтому стараются с удвоенной или даже утроенной силой. Ничего нового в этом вроде бы и нет, кроме одной детали: все чаще холодные звонки осуществляют не люди, а роботы. Правда, даже в общении с ними я часто слабовольничаю, не могу просто положить трубку и несколько минут слушаю про кэшбеки. Видимо, расчет госкорпораций – в том числе на эту человеческую слабость.

Еще в 1950 году Алан Тьюринг сформулировал свой классический критерий искусственного интеллекта, который заключается в умении поддерживать разговор, неотличимый от человеческого. Возможно, Тьюринг был немного социологом в душе. Иначе зачем он определил разум через социальное взаимодействие? Социолог Елена Эспозито в своем свежем и невероятно насыщенном интервью Хансу-Георгу Моллеру обращает внимание, что общение простых пользователей с алгоритмами на самом деле все сильнее напоминает старый добрый разговор. Мы просим у гаджетов ответить на поисковые запросы, порекомендовать музыку и фильмы, сгенерировать картинку по выбранным критерием и т. п. Может, скоро и на холодных звонках будет кто-то с голосом Скарлетт Йоханссон. Люди не превращаются в машин. Машины не превращаются в людей. Налицо какая-то коэволюция.

Чтобы осмыслить то, что происходит с гаджет-культурой, Эспозито предлагает сделать еще один шаг в выбранном Тьюрингом направлении и вовсе заменить понятие искусственного интеллекта понятием искусственной коммуникации. Это, по ее задумке, позволило бы социологам сказать свое слово в теме, которая давно считается неподвластной их словарю. Ее проект, конечно, опирается в основном на наработки Никласа Лумана, который никогда и не считал, что коммуникация является прерогативой исключительно людей. Одновременно у нее остается и хабермасианский заход, так как она не отказывается от критической миссии социологии в осмыслении новых способов общения. Пока ее рассуждения, к сожалению, не особо поддержаны какими-то воспроизводимыми эмпирическими исследованиями, но и в виде манифеста за обновление исследований цифрового мира это тоже очень интересно.

Критика биполярного разума

Вчера после долгого перерыва вернулись с научным руководителем к обсуждению моей диссертации. Главный итог: она теперь планируется полностью теоретической. Доля теории в проекте и так давно все росла и росла. Так что надо было сделать последний шаг и просто сменить вывеску на более соответствующую содержанию. Надеюсь, что к истории российской социологии я так или иначе вернусь, но только тогда, когда отвечу на более важные для себя вопросы, которые раньше казались только подготовительными.

Сейчас я вижу это так. Текст будет посвящен сравнению четырех групп наиболее распространенных в SSSH подходов: критическому бурдьевизму, сетевому анализу, новому материализму и конструктивистскому интеракционизму. Сначала в фокусе будут ключевые концепции и принятые методы. Потом – их имплицитные нормативные представления о месте социальных ученых в обществе, а значит и о границах науки и политики. So far, so good.

Григорий спросил, а ради чего все задумано? На чьей я стороне? «Немлножко надо анализировать акмдемические струкмтуры, как Бурдье, а немлножко, как Хабермас, коммуницировать с пулмбликой», – отвечаю я. «Это даже хуже, чем банальность! Это – отсутствие исследовательской проблемы!» – подытожил он. К сожалению, пока так все и есть. Я понятия пока не имею, к чему я пытаюсь подвести будущего читателя. Время подумать над этим пока есть, но его совсем немного. Часики то, как известно, тикают.

Борьба на четыре фронта

Книга Георгия Дерлугьяна с научно-популярными заметками о мировой политике когда-то стала для меня мостом из политической истории в социологическую теорию. Я даже оставлял в библиотеке паспорт в залог, чтобы иметь возможность взять ее домой на ночь. Давно не открывал, но до сих пор помню, что в одной из глав автор весьма четко обозначил двух главных интеллектуальных соперников публичных социологов: экономический империализм и анархо-эстетические studies. Так что можно сказать, что даже этот канал вышел из дерлугьяновской шинели.

Признаться, я долгое время скептично относился ко многим его публичным высказываниям из-за сотрудничества с довольно мутными людьми, взявшимися популяризировать историческую социологию в России. Однако в условиях военного времени Георгий Матвеевич не подвел и регулярно радует нас своими честными комментариями новостей нашего района мир-системы. Вот в последнем эфире на армянском радио он выступает и как теоретик, ругая уже риалполитические и цивилизационные оптики, застилающие глаза высокопоставленным людям на командных высотах не только российского, но и турецкого государства.

Не так давно с легендарным Сюткиным как раз грустно беседовали о том, что мы делали неправильно все последние годы как молодые и злые представители гуманитарной академии. Сошлись на том, что слишком наивно пытались разыгрывать из себя академических левых в западном стиле, критикуя либеральную гегемонию в гуманитарном знании, когда как бороться надо было с реалистами и цивилизационщиками – этакими куда более пугающими и жуткими кузенами экономистов и постструктуралистов соответственно. Мы же легкомысленно считали, что такую ерундовую аргументацию никто за пределами аудитории РЕН ТВ точно серьезно не воспримет… Получается, что вот и куда как более бывалый коллега Георгий Матвеевич совершил тогда такую же ошибку. Стало не так грустно. К тому же «Everybody can change!» – как говорил герой главного перестроечного фильма.

Хороший разговор о том, насколько термин «неолиберализм» применим для описания экономики и общества в авторитарных режимах типа российского. Спойлер: если подходить с умом, то применим.

О спорт, ты – мир!

Готовлюсь к новому учебному году и параллельно лениво почитываю новости о контрактных мелодрамах Кевина Дюранта и Френки Де Йонга. Задумался, почему командные виды спорта так редко становились источником метафор для социологических теоретиков. Ведь там есть коллективное и индивидуальное, символическое и материальное, конфликт и консенсус и т. д. Удивительно, что практически никто не черпал из этого колодца.

Впрочем, есть, конечно, два приятных исключения. Оба прибегают к образу спорта как аргументу в полемике, противопоставляя их неспортивному пониманию общества у теоретических собеседников. Первый – это, конечно, Бурдье с самыми разнообразными аллюзиями на регби. Они позволяют французскому теоретику критиковать менталистские и автоматизированные представления отца структурализма Клода Леви-Стросса. Для Бурдье важно показать, что социальное: а) телесно и практично; б) ему нужны агенты со своими стратегиями для реализации. Одним словом, общество – это спорт, а не язык.

Второй, чуть менее известный, – Норберт Элиас с распространением футбола как маркером цивилизационного процесса. Элиас спорит с неогоббсианцами типа Шмитта, показывая, что в сложных обществах с большим количеством взаимозависимостей вражда сублимируется в более мирные соревновательные активности, в основе которых – уважение к правилам. Замиряющая деятельность государства изначальна важна для их возникновения. Впрочем, затем сила даже самых глупых запретов типа игры руками или ногами становится уже независимой переменной. Можно ударить противника заточкой в подворотне ради победы, но все посчитают это отвратительным. Винни Джонса и Билла Лэймбира будут, конечно, долго помнить, но только в качестве примеров, как играть не надо. Короче, общество – это спорт, а не война. (Кстати, почему социология – это не разговор в поезде, таким же образом прекрасно объяснял Михаил Соколов.)

Как видно, ходы обоих социологов в известном смысле противоположны. Образ спортивного состязания хорошо работает и как против слишком идиллических теорий, так и против чересчур нигилистических. Отсюда противоположность быстро оборачивается конвергентностью. Хотя именно элиасовская линия сегодня лежит на поверхности и кажется более актуальной, видение Бурдье тоже важно не терять из виду. Ведь идолы замкнутого на себе языка и вечной войны очень хорошо поддерживают друг друга.

Pain & Gain

Ничего интересного академического не происходит, поэтому снова немного напишу о личном. История такая. С детства меня преследовали довольно большие колебания веса. Я набирал, потом сгонял, потом снова набирал. В какой-то момент это стало образовывать очень зловещие петли обратной связи с моей менталочкой. Набор веса способствовал ухудшению психологического состояния. Однако, парадоксально, зачастую через депрессию я снова худел.

Наверное, было два момента в жизни, когда я был максимально доволен и внешностью, и физическим самочувствием. В 2013–2014 гг. я так раскачался, что мог лежа пожать центнер. Кроме всего прочего, это позволило мне выйти на пик карьеры в любительском футболе. Я мог очень качественно закрывать практически любую позицию в защите на зимнем чемпионате Академгородка: для юных первокурсников я был слишком мощным, для пожилых научных сотрудников – слишком быстрым. Увы, я тогда совершенно не разбирался в принципах питания, так что жрал, что попало. В итоге у меня вырос огромный пузан и очень часто болела поясница. Удивляюсь, как я умудрился тогда ничего не порвать с таким явно избыточным весом на суровом сибирском морозе. (Ну и любые мало-мальски техничные форварды все равно могли легко разматывать меня на открытом пространстве, но давайте представим, что это не так важно.)

В 2018–2019 гг. я ударился в другую крайность – невротический подсчет калорий и БЖУ. В итоге за год мне удалось сбросить целых 38 кг. Я порхал как бабочка, или, точнее, как хилый дрыщ. К сожалению, это все крайне неудачно совпало с несколькими подряд гипоманикальными состояниями и злоупотреблением алкоголя, поэтому назвать такое состояние здоровым довольно тяжело. Многие друзья и родственники до сих пор почему-то вспоминают ту мою версию как наилучшую, но возвращаться к ней я совсем не хочу. Все-таки теперь я не беззаботный магистр, а серьезный университетский преподаватель. С теми экспериментами над собой покончено.

Тем не менее, как выражаются мои коллеги философы, за тезисом и антитезисом должен был последовать какой-то синтез. Так что с середины мая я решил поступить так: и снова посещать тренажерку, и снова подсчитывать калории. В этот раз я постарался учесть все свои прошлые ошибки. Сначала постепенно перешел с базовых упражнений на четырехдневный сплит с акцентом на выносливость, а не силу. Потом также постепенно выключил все простые углеводы из меню и заменил их порошковым протеином и BCAA. (Кстати, спасибо легендарному Коретычу за то, что несколько раз составил мне компанию и подсказал лайфхаки, как снять избыточную нагрузку с плеч и колен на некоторых упражнениях.)

За три пройденных месяца уже появились неплохие результаты: –3,5 кг веса/+15 кг жима. Моя основная цель теперь – это пожать собственный вес на 12 раз. Согласно моему амбициозному плану, оба графика должны пересечься через несколько месяцев. Закончить, по идее, надо какой-нибудь мотивационной частью о том, что никогда не поздно привести себя в форму. Желательно с цитатой из Бурдье про телесный хексис и инкорпорированный капитал. Но я думаю, что вы все это знаете и так.

Структурная трансформация хайпа

Что из себя представляет публичная сфера в наше бездарное время? Явно ведь не только обеды в кофейнях или открытые письма в газеты. (Вариант: письма в рижские подкасты из ереванских кофеен.) Спустя почти сорок лет с момента выхода хабермасовского классического труда по теме Эван Стюарт и Дуглас Хартманн решили переосмыслить публичную сферу в Sociological Theory. Для этих целей авторы задействуют аппарат теории социальных полей.

Стюарт и Хартманн указывают на то, что публичная сфера в современном обществе множественна. На их языке это называется возникновением в ней различных субполей. Вместе с тем, даже в этой множественности необходимо выделить три ключевых структурирующих процесса: распространение новых социальных медиа, профессионализация социальных движений и организация мозговых центров. Следовательно, инфлюэнсеры, активисты и эксперты – это три ключевых категории интересантов, которые ведут эту новую трансформацию. Все они тесно связаны с владельцами тех или иных экономических капиталов, однако скорее отношениями обмена, чем подчинения. Проще говоря, бабло нужно для хайпа, но и наоборот.

Пожалуй, декларируемое желание авторов несколько дистанцироваться от нормативных дебатов в левой критической теории и предложение вернуть предмет в русло строго эмпирических исследований несут за собой столько же проблем, сколько и решений. Концепция родилась и развивалась именно с посылкой не только изучения, но прежде всего изменения ситуации в общественной коммуникации. Не только Хабермас, но и Нэнси Фрейзер и Оскар Негт так упорно спорили друг с другом именно потому, что на кону была сама публичная сфера, а не только наука о ней. Выживет ли такая важная категория в рамках более сдержанной на ценностные суждения академической социологии – вопрос открытый.

В защиту царственной социологии

Коллега Серебряков потихоньку публикует у себя на канале фрагменты из своей диссертации, посвященной в том числе полемике крупнейших французских интеллектуалов вокруг сферы образования. Есть там, конечно, и обстоятельные заметки про социологию Пьера Бурдье. Автор не притворяется, что находится над схваткой, и симпатизирует в этих разборках Жаку Рансьеру с его критикой социальной науки как науки полицейской.

Я сам отчетливо понимаю, что в теории Бурдье действительно много мрачных телег про непризнаваемые самими агентами потоки капиталов, над которыми возвышается просвещенный дирижист-социолог. При этом я совсем слабо знаю работы Рансьера, а то немногое, с чем я знаком, создало у меня впечатление искренней преданности идеалам коллективного действия. Для меня это выгодно отличает его от Фуко, который в итоге противопоставил социальным наукам нарциссическую заботу о себе. Так что рансьеровскую критику я готов выслушать внимательнее. Тем не менее, в ней мгновенно узнаются очень хорошо протоптанные тропы антисциентистской философии, которые мне хочется пока просто отметить и подвесить.

Во-первых, для меня очень коварна привычка подвергать научную рациональность доскональной герменевтике подозрения, но одновременно наивно полагаться на освободительную силу эстетики. Я вспоминаю, что мы как-то с самим коллегой Серебряковым очень горячо спорили в парке на две темы. В итоге пришли почти к полному согласию о наследии Франкфуртской школы, но так и не договорились: Slipknot продались или вывели нью-метал на новый уровень? Короче говоря, не знаю штуки, более разъединяющей людей, чем все, что относится к искусству. Если в этом ваша надежда на демократию, то я желаю вам удачи.

Во-вторых, рука об руку со священной коровой эстетики обычно идет культ всего исключительного, маргинального, пограничного. Словом, любых выбросов, которые не вписываются в средние распределения социологов. Например, у Рансьера этими выбросами являются продвинутые образовательные практики, которые ускользнули от обобщающих суждений Бурдье о культурном капитале. Понятно, что при изучении типичного, уникальное не получает должного внимания. Однако каким образом то, что по определению не поддается масштабированию, получает статус чего-то более истинно демократического, мне уже понять труднее. Как будто бы исключительность – это как раз вотчина аристократизма.

Мир-системный трикстер

В связи с последними печальными событиями я вспомнил, что один раз упоминал Александра Дугина на своем канале. В контексте его комментария к визиту Хабермаса в Россию. Любопытно, что изначально опубликован комментарий был на видеопортале единоросса Константина Рыкова – прообразе многих современных экспертных и попнаучных проектов, где Дугин делил площадку с совсем молодыми тогда Кириллом Мартыновым и Виктором Вахштайном. Конечно, это не случайность, а очередной эпизод из интеллектуальной биографии Дугина, которая чуть ли не целиком построена на культуртрегерстве между европейским ядром и российской периферией.

Свое интеллектуальное реноме он заслужил в 1980–1990-е гг. на чтении и комментировании трудов западных философов, запрещенных в СССР. То есть являясь этаким фарцовщиком в экономике провинциальной науки. Дугин выделялся из нее только немного нестандартным подбором продвигаемых авторов. Когда другие ссылались на Фуко и Хайдеггера, он восхвалял де Бенуа и… Хайдеггера. Короче, довольно распространенная траектория ребенка из московской семьи двух кандидатов наук, с юности имевшего доступ к курсам иностранных языков и спецхрану.

В 2000–2010-е гг. – эпоху борьбы Кремля с культурной гегемонией либеральной интеллигенции – знание международного академического контекста, несомненно, помогло Дугину пройти кастинг в околокремлевские медийные и образовательные проекты. Надо сказать, не только знание, но и социальные связи с европейскими консервативными активистами и интеллектуалами, которые он завязал, часто бывая за границей. Ходят даже слухи, что в том числе через его посредничество могли передаваться деньги на избирательные кампании некоторым правым партиям типа «Лиги Севера».

Короче говоря, несмотря на декларируемый имидж философа Русского мира и Евразийства, Дугин неотделим от глобальных потоков культурных капиталов. Без обращения к плодам европейской академии, которые до сих пор являются недостижимой мечтой для большинства постсоветских гуманитариев, его попросту никогда бы не существовало. Возможно, он вообще самое лучшее доказательство, что будущее российских социальных и гуманитарных наук лежит через коллаборацию с иностранными коллегами. Правда, низведенной из привилегии в часть нормальной науки.

Набор на онлайн-курс по социологической теории

Как изучать общество, будучи его частью? Можно ли это делать, дистанцируясь от политики? В наступающем семестре я запускаю собственный курс по современной социологической теории «Сети, системы, поля, миры», где мы попытаемся ответить на эти и другие важные вопросы. Курс похож на те, которые я читал и читаю в ЕУСПб и МАШ, но будет немного адаптирован для онлайн-формата.

В фокусе будет роль и позиция социального исследователя в обществе. Мы начнем с разбора дебатов Парсонса, Адорно и Шюца о том, что должна представлять собой социология после трагических катастроф XX века, а потом пройдемся по всему спектру наиболее влиятельных концепций взаимосвязи познания и общества от Харрисона Уайта до Джудит Батлер. Необходимо будет не просто читать классические тексты, но и быть готовым писать небольшие письменные отзывы и активно обсуждать темы в формате семинара. Более подробно познакомиться с программой можно здесь.

Участие в курсе предполагает небольшую плату. Однако я понимаю, что не все сейчас могут позволить себе дополнительное образование, поэтому предусмотрено 3 свободных места для студентов. Их займут авторы лучших мотивационных писем, которые можно отправлять до 8 сентября мне в личные сообщения в ТГ: @theghostagainstthemachine. Там же до 14 сентября принимаются все заявки на участие.

Присоединяйтесь! Буду рад репосту! На ваши вопросы с удовольствием отвечу в комментариях.

Есть как минимум две причины послушать интервью с Карин Клеман про чувства классовой и гражданской солидарности в России. Во-первых, где вы еще услышите «otstoï» и «fignia» с таким неподражаемым произношением? Во-вторых, кажется, из всех экспертов, комментирующих возможность политической мобилизации снизу, она настроена наиболее оптимистично. Понятно, что это больше предчувствие, чем знание, но все равно дорогого стоит.

Говорим с социологом Карин Клеман об ее исследовании русского национализма. Но не как политического течения, а буквально — как национального чувства людей

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.

Власть активно навязывает россиянам свои образы патриотизма и общей национальной идеи. Пока не очень успешно, считает социолог Карин Клеман, написавшая книгу о «низовом патриотизме» в России. В ее основу легли глубинные интервью с жителями разных регионов страны.

В этом эпизоде подкаста «Что случилось» Карин Клеман рассказывает, как россияне в действительности относятся к своей стране, друг другу и Владимиру Путину.

https://meduza.io/episodes/2022/08/26/govorim-s-sotsiologom-karin-kleman-ob-ee-issledovanii-russkogo-natsionalizma-no-ne-kak-politicheskogo-techeniya-a-bukvalno-kak-natsionalnogo-chuvstva-lyudey?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

Мертвые хватают живых

Владимир Гуриев написал очень любопытный пост о том, что денацификация германского общества не была мгновенной и пролегала через преодоление очень многих стен непонимания между прежде сотрудничающими с режимом, вернувшимися эмигрантами и пострадавшими от чисток. Все это неудивительно, учитывая, сколько личных, профессиональных и политических репутаций было на кону. Я сам уже немного касался того, что среди профессиональных историков вопрос переосмысления нацистского прошлого встал ребром только к 1980-м гг. Теперь напишу немного о том, как это все происходило у социологов. Более подробно про это можно почитать, например, в книге Стефана Мебиуса.

Немецкая послевоенная социология состояла из трех powerhouses: Хельмута Шельски в Гамбурге, Рене Кенига в Кельне и Теодора Адорно во Франкфурте. Их интеллектуальные ориентации можно условно определить соответственно как правую философско-антропологическую, центристскую позитивистскую и левую диалектическую. Понятно, что Шельски не был особо заинтересован в критическом отношении к нацизму, учитывая его членство в НСДАП. Кениг предпочитал критиковать не прошлое, а конкретную политику кабинета Аденаэура и в основном через прикладные эмпирические исследования. Адорно и его коллеги, конечно, выделялись из этого ряда своими трудами про авторитарную личность, однако их высокотеоретичные построения не были особенно популярны даже среди тяготеющей влево интеллигенции. Вообще, в 1950-х и начале 1960-х гг. крупные социологи, скорее, были озабочены укреплением своих аппаратных позиций в университетах и ассоциациях, чем большими дебатами друг с другом.

Какая-то попытка концептуализировать нацисткую траекторию развития государства, экономики и общества начала осознанно складываться только у следующего поколения, пришедшего на преподавательские и исследовательские позиции к 1960–1970-х гг. Потребовалась не только временная дистанция, но и инфраструктурное разрастание социологических факультетов, чтобы появились теории тоталитаризма у Лумана, Дарендорфа, Хабермаса. И опять-таки, даже у последнего позиция относительно гитлеровского режима не напоминала радикального отвержения. Концепции позднего капитализма и незавершенной модернизации были направлены на раскрытие самых различных социальных дисфункций, а не только специфичных для Германии. В том числе из-за этого желания оставаться в рамках академических дебатов испортились отношения Хабермаса с протестующими студентами. Я не буду морализировать или выносить других суждений о чьей-то правоте или вине. Скажу только, что про эту часть истории социологической мысли нам стоит, несомненно, знать.

Низким блоком

Ныне забронзовевший, но вообще то великий тренер Жозе Моуринью где-то объяснял свою футбольную философию так. Команда должна быть подобна стальной пружине. Соперник владеет мячом, давит, душит. Но надо терпеть, отойти к штрафной, прижаться к своим воротам. Главное, не выбрасываться бездумно на мяч, страховать партнеров и поджидать. Одна ошибка у той стороны – неаккуратный пас, бездумная обводка, скользнувшая по газону нога – и пружина начинает разжиматься. Мяч перехвачен, фланги вылетают на свободное пространство, и кто-то замыкает прострел за спиной у растерянных защитников.

Вот и всем, кто учиться и работает сегодня в науке и образовании, приходится быть такой единой пружиной. Нас закатывают в штрафную, судья не на нашей стороне, но мы будем стоять. Проводить онлайн-курсы, тич-ины, ридинг-группы. Если потребуется, будем работать в питерской школе, новосибирском канцелярском магазине или ереванском макдаке, но держать томик Маркса, Вебера, Дюркгейма под подушкой. В какой-то момент пружина разожмется. Это даже не социальные законы, а законы физики.

Всем членам социальной и гуманитарной академии сегодня желаю коммуникативной рациональности, гражданской солидарности, ментального здоровья! Мы будем гнуться, но не сломаемся! Поднимаю за вас чашечку молочного улуна! С наступающим новым учебным годом!