«Ориенталисты» (набросок киносценария)

Часть 1: Асуанская плотина, 1956–1964

Владимир Строев – молодой политэконом из сибирской рабочей семьи. Играет на гитаре, сочиняет бардовские песни. Искренне верит, что ученый должен быть советским гражданином, а также в союз СССР и арабских стран. Быстро защитив кандидатскую в Институте востоковедения, он едет в командировку в Египет. Помогает планировать строительство объектов энергетики. Дружит со своим сверстником – журналистом Анваром, который приехал в Москву на стажировку в Институт общественных наук при ЦК КПСС. Желая помочь Владимиру подтянуть арабский, Анвар предлагает ему почитать томик Корана – подарок от умершего дяди-имама. Владимир смеется и отказывается учить язык по «феодальному пережитку». Анвар глубоко обижается, но не подает виду.

Вдохновленный Оттепелью, Владимир предлагает ленинскую теорию о переходе ближневосточных стран напрямую к коммунизму, минуя не только капитализм, но и социализм. Единственное условие – это полное устранение от власти всех армейских чинов и установление прямой рабочей демократии. Его начальник, директор сектора Николай Петрович Завалишин, прошедший лагеря и войну, отвергает эти идеи как «идеалистический уклон». Николай Петрович по-отечески симпатизирует Владимиру, но не хочет привлекать лишнее внимание к своему сектору. Черновик докторской диссертации о грядущем коммунизме в арабском мире отправляют «на доработку».

Жена Владимира, Юлия, из интеллигентной еврейской семьи. Она – младший научный сотрудник Института органической химии. Ее беспокоит антисионистская политика СССР. Владимир не понимает ее робких симпатий к Израилю. Юлия просит его помочь ей доделать ремонт в их комнате в общежитии, но Владимир проводит все время в библиотеке. Она делает ремонт сама. Во время очередной ссоры c Владимиром она бросает ему: «Ты никакой не ученый, а просто болторез партии!» Одновременно Анвару предлагают стать экспертом при новом министре экономики Египта. Тот ищет возможности заменить советских консультантов своими надежными кадрами, выходцами из духовенства.

Финал части: Владимир дома один. Слушает арабское радио. Делает заметки для книги «Проблемы индустриализации на Ближнем Востоке», которую пока продолжает писать в стол. Он уверен, что наверху скоро разберутся и позволят ему защититься. Юлия съехала к родителям. Анвар больше не отвечает на его письма.

«Ориенталисты» (набросок киносценария)

Часть 2: Эхо империи, 1979–1991

Мират Валеев – проблемный аспирант Владимира. Меланхолический одиночка. Пишет диссертацию о критике буржуазной историографии Египта. Взахлеб читает статьи Валентина – французского историка, потомка русских эмигрантов, но члена Французской коммунистической партии.

Владимир часто приходит в институт нетрезвым. В разговорах со своим аспирантом он постоянно вспоминает убитого друга и эмигрировавшую бывшую жену. Так же он рекомендует Мирату больше интересоваться классикой политэкономии. Находя научное руководство Владимира бесполезным, Мират грезит о работе с Валентином. Он даже пишет ему письмо на французском языке, восторженно отзываясь о его исследованиях арабской культуры, но не отправляет. По мере работы над исследованием Мират все более осознает: советское востоковедение тоже несет в себе идеологию империализма, хотя пока не может выразить это даже эзоповым языком.

Молодой библиотекарь ИНИОН Лев, с которым они в столовой тихо смеются над анекдотами про номенлатурных работников и обсуждают книжные новинки, – один из немногих близких для Мирата людей в Москве. Мират украдкой любуется югославским свитером Льва, его походкой, его волосами. Однажды тот ловит на себе восхищенный взгляд Мирата и тепло улыбается в ответ. Во время одной кухонной попойки Мират хочет рассказать ему про письмо Валентину, про свои крамольные мысли о востоковедении да и вообще про все. Но так и не решается.

Тем временем, план диссертации Мирата даже с самыми мягкими формулировками отвергается. Одновременно его письмо Валентину, которое он хотел вот-вот отправить через коллег, пропадает. Владимир пытается отстоять Мирата перед директором, но у него ничего не получается. Приказ отдан откуда-то выше. Директор говорит, что не знает, откуда именно. Мирата выдавливают из института. Он возвращается домой к маме в Казань. Там его озаряет, что его приятель Лев связан с КГБ. Сидя в своей комнате, он пишет дневник, где разыгрывает диалоги с молодыми Владимиром, Юлией, Анваром, Валентином.

После прихода Горбачева к власти ему – тогда уже учителю в школе – позволяют вернуться к работе над диссертацией. Однако вместо нее он издает публицистическую книгу на основе свои казанских дневников. Он называет ее «Внутренняя империя». Мират надеется, что СССР еще можно реформировать в демократическом ключе, и его книга – это вклад в процесс Перестройки. Но его идеи мгновенно присваиваются антисоветскими политиками и интеллигентами. В прессе его с уважением называют «либеральным националистом», с чем он совершенно не согласен.

Финал части: Мирату приходит письмо из знаменитого французского издательства с предложением перевести книгу. Мират колеблется. В его голове проносится: «Сказал ли я что-то свое? Или я – просто эхо империи? Другой империи».

«Ориенталисты» (набросок киносценария)

Часть 3: justiceforsasha, 2019–2020

Антонина (Тоня) Синявская учится в НИУ ВШЭ, где должна писать магистерскую диссертацию по устной истории советского востоковедения. Ее формальный научный руководитель – проректор Мират. Внешне – саркастичная, внутренне – тревожная, она разрывается между скучной учебой и стрессовой работой в SMM.

Во время пандемии COVID-19 она проводит время в подаренной ей родителями однокомнатной квартире на окраине Санкт-Петербурга. Решив наконец приступить к написанию диссертации, Тоня пытается восстановить историю двух предыдущих поколений ученых. С помощью Саши, секретаря Мирата, ей удается организовать интервью в Zoom с Владимиром, живущим на пенсии в Подмосковье. Версии происходивших давным-давно событий у двух ветеранов востоковедения кардинально расходятся. Владимир случайно называет ее «Юлечкой», беспорядочно цитирует по памяти арабскую поэзию. Мират говорит в интервью куда более связно, но слишком гладко. Как будто в очередной раз выступает на Первом канале с критикой внешней политики США.

Тоня ведет с Сашей активную переписку уже за пределами темы магистерской, неловко флиртует, посылает мемы из политических пабликов. Саша в ответ шлет ей оцифрованные документы из личных архивов Владимира и Мирата. Тоня мечтает дождаться конца пандемии, чтобы поехать в Москву и сходить на настоящее свидание с Сашей. Однако постепенно Тоня начинает подозревать, что Саша фабрикует прошлое востоковедов, подменяя оцифрованные документы. Теперь она даже не уверена, что разговаривала с настоящим Владимиром.

Файл с предполагаемой диссертацией Тони превращается в огромный текст: сначала научный, потом дневниковый, потом драматический. Она включает туда цитаты из исследований Владимира и Валентина, воображаемые диалоги из записок Мирата, собственные сны и фрагменты своих бесед с терапевтом. Мират взбешен результатом. Он требует «объективности» и грозит выписать Тоню из своего большого коллективного гранта. Не выходя из своей квартиры, она пишет заявление об уходе из магистратуры.

Финал всего фильма: Тоня получает последний файл от Саши под названием «1971_09_YULIA». Старая оцифрованная аудиозапись: женский голос рассказывает о войне на Ближнем Востоке, противоречиях жизни при социализме и невозможности достижения научной истины. Тоня с интересом слушает ее во время своей первой постковидной поездки на метро. Затем она удаляет всю переписку и добавляет Сашу в черный список.

Весенний марафон

Курс о Бурдье и его поле обернулся настоящим забегом на длинную дистанцию. Наверное, никогда я так еще умственно не напрягался, не выкладывался и не уставал в ходе занятий. Но одновременно никогда еще я не чувствовал какого-то… духовного роста, что ли… Не знаю даже, как описать это состояние социологического просветления после обсуждения не одного сложного текста, а целой их серии.

В ходе занятий я старался, чтобы слушатели разрушили для себя два распространенных стереотипа о социологической теории Бурдье. Во-первых, представление о нем как гранд-теоретике, сидящем на стуле в кабинете и спекулирующем о полях и габитусах. Это неправда. Бурдье – великий теоретик, но в первую очередь теоретик среднего уровня. Все его наиболее интересные концептуальные оппозиции заточены под конкретные поля: вкус к роскоши / вкус от нужды – под эмпирические исследования потребления, широкомасштабное / ограниченное производство – искусства, буржуазный / простонародный язык – образования и т. д.

Во-вторых, хотелось поколебать миф о Бурдье как о социологе социального пространства, диахронии, статики. Конечно, социальное время не настолько занимало его, как занимало оно Валлерстайна или Эбботта. Однако Бурдье с первых исследований много думал, как описать генезис полей целиком или траектории отдельных агентов. Социальное пространство у Бурдье постоянно искривляется и растягивается. Крестьяне вынуждены переезжать в город на заработки. Учителя идут преподавать не те дисциплины, которым их учили. Иммигранты женятся за пределами своих диаспор. Структура воспроизводится, но никогда не воспроизводится один к одному.

В общем, курс перезапустил мое восприятие общества, но, честно говоря, хочется из мира большой теории побыстрее возвратиться в мир длинной истории. Сейчас я наконец-то вернулся к написанию своей статьи об организационных реформах в советском востоковедении 1950–1960-х гг. Буду в ближайшее время выкладывать на канал не только только фикшн на эту тему, но и что-то посерьезнее.

Отличные новости! Мы с легендарным Сюткиным теперь будем стримить раз в две недели по вторникам в 20:30 МСК. В планах – обсуждение французской теории, глобальной истории, и, конечно, важнейшего для нас искусства – футбола. Подписывайтесь на наш канал в YouTube, чтобы не пропустить первый выпуск 29 апреля! Поговорим о взаимной пользе социальных наук и философии. Вопросы и предложения ждем в комментариях!

Напрягая последние осколки памяти о физике, рассказал жене, в чем заключалась суть спора Альберта Эйнштейна и Нильса Бора и почему теория относительности подразумевает совершенно иной взгляд на физическую реальность, чем квантовая механика. Так перенапрягся, что в голову пришла аналогия между этими дебатами и взглядами на социальную структуру двух GOAT’ов послевоенной социологии: Пьера Бурдье и Харрисона Уайта. У одного социальное пространство едино, хоть и воспринимается по-разному разными агентами в зависимости от их «гравитации». У другого единой социальной реальности не существует: реальны только отдельные идентичности и их «суперпозиции», то есть потенциально разные способы образовывать сетевые отношения друг с другом. Очень жаль, что оба обменялись лишь небольшими сдержанными реверансами в адрес друг друга, но полноценного спора между Бурдье и Уайтом так и не случилось.

Первый «Спор факультетов» разгорится через полчаса! Наливайте чай и давайте к нам на огонек!

https://youtube.com/live/eTQqOCc5-68?feature=share

Вчера Сюткин на стриме напомнил мне о другом нерешенном великом научном споре, но уже в биологии – между Стивеном Джеем Гулдом и Ричардом Докинзом. Первый отстаивал представление об эволюции жизни как о прерывистом макропроцессе, происходящем в масштабах большого времени и затрагивающем биогеоценозы целиком. Второй рассматривал тот же процесс с точки зрения механизмов наследования генов. В общем, взгляд палеонтолога против взгляда молекулярного биолога. Конечно, это не совсем гомологично позициям Бурдье и Уайта, но определенное сходство есть.

Шанинская теория

Совершенно отвратителен новый наезд на Шанинку. Извините, что не нашел время написать про это раньше. Я желаю всем своим коллегам, которые до сих пор там работают, пройти через эту ситуацию с наименьшими потерями. Понятно, что нынешнее время – это не 2018 год. Вероятность того, что наверху все откатят назад, как это было с Европейским университетом, крайне мала. Вместе с тем, как говорил великий Крис Хемсворт: «Асгард – это не место, а люди!» А сильных людей Шанинка выпустила достаточно, и еще достаточно выпустит!

Также понимаю, что сейчас не лучшее время критиковать то, что было сделано в Шанинке за все эти годы. Тем не менее, хочется эксплицировать свое скептическое отношение к двум, наверное, наиболее влиятельным вариантам работы с социологической теорией, возникшим в этом учебном заведении, но получившим известность далеко за его пределами. Мне кажется, что продолжение дебатов сейчас – это как раз лучший способ сохранить шанинское наследие.

Первая традиция, родоначальником которой является Александр Филиппов, рассматривает социологическую теорию и социологию в целом как исторически тупиковый отросток политической философии. Лучшими социологами в этой оптике оказываются разочаровавшиеся в позитивных науках фашизоиды вроде Шмитта, Фрайера и Шельски. Ладно-ладно, будем справедливы. Уважать можно еще позднего Вебера и даже некоторых леваков – в микродозах. Главное – чтобы никто из них не относился к претензиям социологии стать social science всерьез.

Другая традиция, проводником которой является Виктор Вахштайн, признает за социологической теорией автономию (респект за это!), однако зачем-то сводит ее к набору священных текстов, которые нужно всю жизнь «аналитически читать» – то есть фактически молиться на них и заниматься бесконечной экзегезой. В принципе, этот вариант мне даже чем-то симпатичен. Кроме одного: он уходит в другую крайность, полностью отрицая политическое измерение социальных наук.

Мне кажется, лучшей альтернативой обоим подходам является... в общем-то, отношение к социологической теории самого Теодора Шанина. Во-первых, не кланяться философам, а считать их равными себе. Во-вторых, не убегать от политической ответственности теоретика за общество. В-третьих – и, пожалуй, это главное – сохранять социологическую теорию в максимальной близости к социальной реальности. Проще говоря, к эмпирической социологии. Три очень простые максимы. Предлагаю их придерживаться – пока Асгард окончательно не освобожден от прихвостней Таноса.

Осуществляю второй заход на книги Евгения Примакова. Чувствую, что этот раз далеко не последний и даже не предпоследний, учитывая, сколько ветеран востоковедения на пенсии написал. Но вот что я уже заметил: если в тексте появляется фигура Сталина, то о ней почти всегда негативно. Если Ленина – то только пиетет. И как о революционере, и как о мыслителе. Примаков в нескольких местах почти цитирует «Империализм» как актуальный для него в 2016 году политэкономический трактат. Добавить к этому множество теплых воспоминаний о Ясире Арафате, и можно заподозрить, что пишет юный американский кампусовский левак, а не почетный член «Единой России». Just saying.

Несгибаемый коллега Земцов. Топовая команда преподавателей. Обсуждение полевой работы. Берег Волги. Выглядит, как идеальное летнее времяпрепровождение для социологических гиков. Надо подаваться!

Мастерская исследования ценностей ЛШ открывает набор на полевую исследовательскую школу для студентов «Что такое труд?». Она будет проходить с 19 июля по 3 августа, в лагере на берегу Волги, в Тверской области.

Сезон посвящен феномену работы, как и зачем ее изучают социальные науки. На первой части школы — учебной — вместе с ведущими исследователями, Ростиславом Капелюшниковым, Дмитрием Рогозиным, Ольгой Пинчук, Евгением Варшавером и другими поговорим о социологии и этнографии труда, трудовых ценностях, рынке труда, социологии организаций, критике работы, успехе и неравенстве. Какие смыслы мы вкладываем в работу? Почему мы все чаще говорим о кризисе работы? Возможна ли работа за пределами рынка и плановой экономики?

Вторая часть школы — практическая. Студенты придумывает и делают собственные полевые исследования, а команда школы помогает с их воплощением.

Участие — конкурсное. Приоритет отдается студентам из региональных университетов. Заявки можно подать до 18 мая включительно

Все подробности — здесь

На днях пришло в голову, что мы живем в эпоху этакого Необарокко. По всему миру разочарование в коллективных движениях и больших идеологиях. Зато восход абсолютистских государств и массовой культуры, построенной на всепроникающей иронии. Оказалось, что недавно Александр Бикбов ровно на такую же тему прочитал лекцию на встрече с Борисом Клюшниковым. Однако, у гениев бурдьевистов мысли сходятся!

Кстати, еще про Необарокко. Война между Индией и Пакистаном 1971 года – это одно из самых знаковых событий второй половины XX века, про которое почти никто не помнит. Религиозную диктатуру Яхья Хана поддержали одновременно США Никсона и Китай Мао. Одной из главных мотиваций обоих было насолить СССР. В принципе, эпоха холодных войн и деколонизаций и раньше рождала очень странные союзы. Но этот окончательно порвал с доминированием над умами коллективных трансцендентных идеологий и открыл двери в чистую геополитику.

Оказывается, одним из первых, кто начал писать об Арнольде Тойнби в СССР, был востоковед Евгений Рашковский. Изначально книга про Тойнби и Восток 1976 года прошла почти незамеченной, но после начала войны в Афганистане цивилизационные идеи стали заходить не только специалистам, но и высшим партийным кругам. Книга начала цитироваться. Рашковский, кстати, интересен не только своими научными работами, но и тем, что был последователем Александра Меня. Возможно, его православие и интерес к Тойнби были тесно связаны. (Вы, наверное, уже поняли, что после долгого перерыва востоковедение вновь выходит на первый план на нашем канале!)

НМДНИ

Человек, который научил меня любить историю – это Леонид Парфенов. Потягаться с ним может разве что Сид Мейер. Хотелось бы назвать кого-то более изысканного, но что есть, то есть. «Намедни. Наша эра» я пересмотрел в юношеском возрасте просто нереальное количество раз. Последний – лет десять назад. С тех пор за создателем следил мало. Вылезши из танка, обнаружил, что он доснял выпуски, посвященные СССР 1946–1960 гг. Как-то не решался их смотреть, опасаясь увидеть Парфенова совсем забронзовевшим, но под 9 мая решил дать ветерану телевидения шанс.

Оказалось, что зря боялся. Сильнейшая сторона Парфенова – это алхимическая комбинация иронии и ностальгии, которая до сих пор ему удается. Правда, в случае с позднесталинским временем материал уже сопротивляется такому творческому методу. Иронизировать по поводу Брежнева легко и весело, но по поводу Сталина – намного сложнее. Поэтому Парфенов часто срывается в очень простоватую антисоветчину в стиле агитации партии СПС, что его чуть более сложному раннему образу на пользу не идет.

Ностальгировать по тем повседневности и культуре легче, но только совсем старшим поколениям, которые вряд ли будут смотреть Парфенова. Тем более на YouTube. Такой миллениал, как я, еще может почувствовать какую-то связь с прошлым, когда ему рассказывают про происхождение песен, которые дед играл на баяне, или про игрушки, хранившиеся на чердаке дачи. Однако эта связь быстро ускользает. Но все равно спасибо, что и такая возможна. Особенно на чужбине.

Если резюмировать, то в качестве популярного введения в позднесоветскую историю приквел работает не хуже оригинала и его дополняет. Но советую все-таки на этом не останавливаться и изучать профессионально написанные монографии. С Парфеновым я пока не прощаюсь. На следующей неделе запланировал просмотр его самого первого документального фильма – «Дети XX съезда», снятого еще в Перестройку. Доложу, как только осилю.

Георгий Дерлугьян считает, что мы, возможно, находимся на пороге цивилизационного коллапса, подобного одновременному разрушению Египетской, Хеттской и Критской держав XII в. до н. э. Это более интересное соображение, чем приевшиеся сравнения всех и вся со Сталиным и Гитлером, однако все равно есть с чем поспорить. Если хотите более оптимистичную всемирно-историческую аналитику, то присоединяйтесь ко второму выпуску наших бесед с легендарным Сюткиным в 21 МСК.

https://www.youtube.com/watch?v=Is0RJLG1M3k

Чей универсализм? Какая истина?

В чем я согласился с легендарным Сюткиным во время нашего стрима и важной дискуссии с его подписчиками? Для Антона в коротком XX веке существовало два универсализма со своими политиками истины: условно большой – коммунизм и условно малый – христианство. Первый раскололся на бернштейнианцев, ленинистов, маоистов и тысячи других цветов. Второй и вовсе представляет собой дисфункциональную и токсичную семью конфессий, враждующих с незапамятных времен. Оба постепенно рутинизировались и к 1989 году пришли в упадок. Однако в обоих есть важные зерна истины, которые необходимо усвоить, чтобы выйти за рамки консервативного гоббсианско-лейбницианского консенсуса и продолжить демократическую политику в XXI веке. So far, so good.

В чем я по-дружески хотел бы указать на ограничения такой картины? Сама постановка вопроса о диалектике двух универсализмов кажется мне спорной экстраполяцией проблем французских и итальянских левых интеллектуалов 1950–1970-х на всю мир-систему. С одной стороны, они ориентировались на социалистический лагерь. С другой – не могли не признавать заслуг христианских демократов в создании ООН и ЕС – еще живых интернациональных институтов, пришедших на смену уже мертвому к тому моменту Коминтерну. Думаю, именно из этой патовой ситуации современная континентальная философия уделяет столько внимания диалогу между последователями «Коммунистического манифеста» и Rerum novarum.

Кроме того, Антон, вслед за европейскими интеллектуалами, недооценивает еще два универсализма XX века, кажется, не признавая за ними даже претензий на политику истины. Во-первых, другой большой универсализм – вильсоновский либерализм – с его амбициями глобализации идей «Декларации независимости». Во-вторых, еще один малый – платформу африкано-азиатской солидарности, нашедшей наиболее завершенную форму в Движении неприсоединения. У последней нет единого катехизиса, но для риторического удобства можно считать таковым Hind Swaraj Махатмы Ганди.

Клеймить США как империю зла стало модно давно. Теперь это делают не только в Париже, Риме или Санкт-Петербурге, но и в самом Вашингтоне! Однако американский либерализм далеко не сразу стал узколобой идеологией материалистического индивидуализма. В его традиции легитимизируется революция, особое значение придается коллективным правам этнических и религиозных меньшинств. Без него не было бы победы над немецким нацизмом и, тем более, японским империализмом. Еще проще в европейских столицах отмахнуться от интернационализма Третьего мира, назвав его предвозвестником зашедшей в тупик политики идентичностей. Еще бы, ведь без него эти столицы не лишились бы своих империй!

Как и для Антона, для меня короткий XX век – это эпоха не только грандиозных трагедий, но и свершений. Я не считаю возможным сводить все его конфликты к жупелам тоталитаризма и империализма. Вместе с тем, главная проблема, на мой взгляд, несколько сложнее, чем недостроенные когда-то мосты между последними коммунистами и христианами. Увы, еще нужно копать туннели под Атлантикой и под Гималаями.

Вышел из дома в полдень в поисках парикмахерской. Все варианты поблизости оказались закрыты. В итоге добрел аж до Чайна-тауна. В одном, все-таки работающем заведении, пожилой джентльмен, увидев меня, с радостью оторвался от просмотра ММА. Как только я показал ему свою фотографию со свадьбы, он сразу принялся за работу. Когда почти все было готово, он без предупреждения достал откуда-то мощнейший пылесос и стал чистить им мне нос, глаза, лоб, затем остальную голову и всю одежду. Потом на пальцах показал, сколько я ему должен. Справедливости ради, подстриг он меня хорошо! Жене понравилось!