Империя во имя мировой революции

Проглотил «Неудавшуюся империю» Владислава Зубока. Эта работа составляет диптих с монографией про советскую интеллигенцию. Обе охватывают один и тот же период времени с 1945 по 1991 гг. В обоих Зубок рассматривает элиту СССР не как ходящую по струнке, а как раздираемую разными идеологическими тенденциями. Только если в «Детях Живаго» это было сражение космополитизма и почвенничества за душу образованного класса, то в «Неудавшейся империи» это соперничество революционного и имперского начал во внешнеполитических ведомствах. Пока сторонники одного считали своим долгом поддерживать левый движ на планете, носители второго больше пеклись вопросами безопасности государства.

Если в предыдущей книге Зубоку тяжело было скрыть, что ему куда ближе космополиты, то здесь изображение двух парадигм чуть более взвешенное. Например, автор показывает, как искренняя, но непродуманная заинтересованность Хрущева проблемами постколониального мира часто заводила его в тупик отношений не только с США, но и с Китаем и Кубой. Вместе с тем, более прагматичных членов команды Брежнева страх имперского перенапряжения подталкивал не к экспансионизму, а к желанию отказаться от наращивания ядерного арсенала и побольше торговать.

Перефразируя Василия Уткина, сила любой монографии – ее же слабость. Зубок открыто называет себя сторонником интерпретативной историографии. Проще говоря, он в первую очередь пытается проникнуть в головы первых лиц и истолковать логику их решений. Это действительно помогает понять расклады во внешнеполитических кризисах от вовлечения в дела Латинской Америки до вторжения в Афганистан. Однако такой подход иногда срывается в довольно устаревший нарратив про великих и ужасных деятелей, которые вершат судьбы народов росчерком пера.

Самые интересные страницы книги для меня те, где от этого методологического элитизма Зубок переходит к трактовке действий акторов второго и третьего порядка, которые вносят помехи в планы the power-mad freaks who are ruling the earth. Например, демонстрируется особая роль республиканских партийных аппаратов при Сталине, лидеры которых имели самостоятельные интересы в перекройке карт после конца Великой Отечественной и порою действовали вопреки воле вождя. Также отличная, но, к сожалению, очень короткая часть посвящена советскому присутствию в Африке, которое, согласно Зубку, пытались направлять одновременно самые разные ведомства и партийные группы, из-за чего все превратилось в хаос и кавардак.

Подводя итог: я не зря начал с того, что книгу проглотил. Читается она увлекательно и свободно. Вместе с «Детьми Живаго» они создают стереоскопическое видение послевоенного СССР: в мире реальной политики и в мире высоких идей. Может, какие-то более прошаренные историки увидят в трактовках Зубока больше проблем, но я пока не на таком уровне. Мне нужно было авторитетное панорамное введение – и я его получил.

Жизненные циклы больших городов

Старожилы типа нашей соседки по этажу рассказывают, что за последние годы в центре Сан-Франциско стало куда менее богато и людно. Конечно, все по-прежнему на световые года впереди соседнего провинциального Окленда, но по сравнению с золотыми годами бешеного роста IT-сектора и связанных с ним инвестиционных компаний изменения налицо. Они типичны для многих крупных калифорнийских городов: опустение офисных зданий и увеличение числа бездомных на улицах.

Одной единственной причины стагнации нет. Вклад вносят высокие по меркам США налоги, замедление потоков спекулятивного капитала, распространение технологий удаленной работы, монополизация рынка жилой недвижимости несколькими крупнейшими арендными компаниями, консервативная реакция некоторых сообществ на политику идентичности…

В общем, такой идеальный урбанистический шторм, который заставляет некоторых местных срываться с места и ехать в Техас и другие южные штаты с репутациями цитаделей республиканцев. Впрочем, счастье там обретают далеко не все. Да, налоги там ниже, религиозных скреп больше, но обычно нет никакого публичного транспорта, достаточного количества школ и детских садов, да и вообще инфрастуктуры для такого количества мигрантов. В итоге некоторые возвращаются назад. Американский белый средний класс тщетно пытается решить системные социальные проблемы индивидуальным выбором, что попросту невозможно.

Вероятно, коренных жителей дополнительно ранит тот факт, что в 2010-х гг. они почти догнали Нью-Йорк в иерархии альфа-городов, но потом резко затормозили. Я человек не такой взыскательный и не родился здесь. Мне тяжело вообразить себе, что происходило в Сан-Франциско на пике притока шальных денег и романтичных имигрантов. Для меня город в нынешнем виде воспринимается точно как Санкт-Петербург. Да, где-то проблемный, но невероятно стильный, пестрый, очаровывающий большой водой вокруг, но, самое главное, без этой мерзкой питерской погоды. В общем, банально мне тут очень нравится.

Кроме того, попасть в Сан-Франциско раньше означало бы чуть более комфортную жизнь с точки зрения обывателя, но не такую насыщенную с точки зрения социолога. Теперь, когда пик бешеного роста пройден, социальная жизнь здесь стала куда более конфликтной, противоречивой, но, значит, и живой. В том числе с точки зрения политической активности. В общем, читаем Зиммеля, читаем Маркса, наблюдаем за социальными структурами и копим на билеты на последние матчи Стефа Карри. Может, еще успеем накопить.

Междисциплинарные контакты третьей степени

Очередная иллюстрация того, как по-разному мыслят историки и социологи. Вот есть концепция зон обмен Питера Галисона, согласно которой у современных наук универсального языка описания, зато есть множество разных языков. При этом они ни в коем случае не изолированы, а частично переводятся друг на друга, рождая жаргоны, пиджины и креольские языки на границах дисциплин и субдисциплин – в тех самых зонах обмена. Сам Галисон долгое время изучал взаимодействия физиков-теоретиков, физиков-экспериментатов и инженеров лабораторного оборудования (прям набор персонажей «Теории большого взрыва» получился). В какой-то момент он остроумно подметил, что они похожи на контакты представителей этнических групп друг с другом.

Что в этой концепции особенно важно историку науки? Посмотрим на примере истории советской кибернетики Славы Геровича. Кибернетику Герович называет новоязом, который не только позволяет общаться ученым из разных наук, но и противостоять языку официальной сталинской идеологии. Для историка язык советской кибернетики отличается от других жаргонов и пиджинов. Например, двусмысленными отношениями с полем политики, влияние которого на науку он призван нейтрализовать, но без которой теряет смысл. Вот эти уникальные черты кибернетического дискурса Герович старательно реконструирует. Никакой общей теории тут не подразумевается.

Параллельно с Геровичем над концепцией Галисона размышлял Гарри Коллинз. Но по-своему. Ему мало материалов одной страны и одного периода. Коллинз сразу начинает накидывать обширную типологию зон обмена в зависимости от того, насколько далеки области друг от друга и насколько представители одной из них доминируют над коллегами. В его статье с соавторами Робертом Эвансом и Майклом Горманом находится место не только иллюстративным примерам из истории науки и экспертизы, но и экскурсу в античное рабство и философскому комментарию к Томасу Куну.

Конечно, и среди историков есть любители компаративистики – в принципе, таков сам автор изначальной концепции Галисон. Разумеется, далеко не все социологи любят теоретизировать – у тех же исследователей из Батской школы куча тщательных эмпирических работ без свободного полета фантазии. Однако центры гравитации двух дисциплин все-таки заставляют тяготеть своих представителей либо к конкретике одного хронотопа, либо к абстракции социальной сферы без привязки к времени и пространству. Какая дисциплина априори лучше? Никто не может сказать определенно. Мы можем лишь сопоставлять их находки в одной из таких зон обмена.

Сначала Штирлиц боролся с японцами

Не перестаю удивляться, сколько известных и влиятельных людей породила востоковедческая экосистема. Возможно, именно востоковеды, а не чекисты на самом управляют Россией. Во всяком случае, посредством трансляции своих идей. Про песковыхсоловьевых вам и так все известно, но знали ли вы, что классик расследовательской журналистики и остросюжетной прозы Юлиан Семенов тоже из этих самых? Он учился в Московском инстититуте востоковедения на одном курсе с Евгением Примаковым, а позже преподавал пушту в МГУ.

Идею написать первый роман про Исаева/Штирлица Семенову подсказал его старший коллега по МИВ Роман Ким. Тот в молодости якобы знал некого Максима – корреспондента газеты во Владивостоке времени Гражданской войны, публично симпатизирующего белогвардейцам, но на самом деле выполняющего задания самого Дзержинского по слежке за иностранными резидентами города. В благодарность за образ, из которого потом получилась всенародно любимая франшиза, Семенов вывел в книгах про Исаева и самого Кима – в качестве связного Чена.

Биография Кима, кстати, тянет на отдельный шпионский триллер. Сын корейского купца, в 1919 году Ким поступил в Восточный институт во Владивостоке и вскоре начал работать как переводчик на большевиков – единственную силу в регионе, которая не притесняла корейскую диаспору. Ким активно помогал в организации Всесоюзной научной ассоциации востоковедения, преподавал японскую и китайскую литературу в МИВ, но параллельно продолжал сотрудничать с НКВД. Во время чисток его арестовали, но расстрелять не смогли: cлишком ценны были его навыки дешифровщика. Всю войну он отсидел в Лефортово и прямо из камеры переводил перехваченные японские стенограммы. В конце 1945 года его отпустили и даже наградили медалью «За победой на Японией».

Уйдя на пенсию, Ким открыл в себе увлечение писательским ремеслом. Произведения Кима добились некоторого успеха у читательской аудитории, но к еще большей славе пришли его некоторые протеже из числа учеников и младших коллег. Одним из них был упомянутый историк-афгановед Семенов, другим – филолог-японист Аркадий Стругацкий. «Советский deep state!» – как выражается Олег Кашин. «Да просто small-world phenomenon», – отвечают сетевые социологи.

Недавно жаловался, что Елену Гапову незаслуженно мало знают в России. Думаю, что с Ищенко похожая история. Глубоко недооцененный критический социолог, который пишет не столько про одну Украину, сколько про последствия всего, что можно назвать длинным и глобальным 1989 годом. Возможно, подходящим к концу на наших глазах. Круто, что коллеги из PS Lab пиарят книгу Владимира. Надеюсь, не выдам секрета, что ее можно найти и в открытом доступе. Но где, я не скажу. Гуглите! Аххаха!

«НА ПУТИ К БЕЗДНЕ». НОВАЯ КНИГА ВЛАДИМИРА ИЩЕНКО

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ЛАБОРАТОРИЯ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ ИЛИ КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ЛАБОРАТОРИЯ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ 18+

В издательстве Verso недавно вышла книга нашего многолетнего коллеги и друга, украинского социолога, сотрудника Свободного университета Берлина Владимира Ищенко. Книга называется «На пути к бездне» и представляет собой сборник аналитических и публицистических текстов, а также интервью прессе разных лет. Она состоит из небольших глав, написанных популярным языком для широкой публики, тем не менее, большинство текстов основаны на результатах оригинальных социологических исследований, проведенных Ищенко в последние 10 лет.

Главные темы книги: Евромайдан в сравнительной перспективе современных городских революций; ультраправые и их роль в украинской политике; борьба разных фракций украинского правящего класса; российско-украинская война. Есть в книге и прогнозы относительно того, что будет дальше с постсоветским регионом.

Книга Ищенко соединяет социологический анализ, политическую полемику и автобиографическую перспективу (в предисловии Владимир пишет о себе, своей семье и своих взглядах). В целом же разные сюжеты книги вращаются вокруг главной темы – кризиса постсоветской гегемонии. Проблема кризиса гегемонии сформулирована в главе, написанной совместно с Олегом Журавлевым. Строительство капитализма на постсоветском пространстве осуществлялось элитами, которые не сумели создать устойчивого легитимного правления, не стали морально-политическими лидерами обществ. Эта неспособность «возглавить» общества и предложить им внятный проект развития переживалась и самими элитами, и социальными группами как кризис (в том числе, кризис представительства). В результате с определенной регулярностью в постсоветских странах осуществлялись попытки этот кризис разрешить. В одних постсоветских странах ответом на кризис стал бонапартизм (например, Россия и Беларусь), в других – «дефицитарные» революции, которые могли поменять власть, но не меняли социальный порядок, ведущий к кризису (например, Украина или Грузия). В результате эти «псевдорешения», вызванные кризисом гегемонии, лишь воспроизводили и усугубляли этот кризис. Главы книги, выстроенные в хронологическом порядке, и написанные об Украине, России и Беларуси как бы прослеживают динамику этого кризиса, ведущего к той катастрофе, внутри которой мы все сегодня живем.

Кстати, издание «Историческая экспертиза» перевело и опубликовало одну из глав книги, которая называется «Украинские голоса» (изначально текст опубликован в журнале New Left Review). Этот текст – полемическое эссе о дискурсе деколонизации в сравнении с практикой антиколониальной борьбы 1960-х. Согласно Ищенко, антиколониальная борьба второй половины 20 века не исчерпывалась политикой идентичности, а представляла собой формирование национальных проектов, основанных на экономике развития и социальном равенстве.

Снова в школу

Поскольку мне наконец-то выдали пропуск, можно объявить, что следующий учебный год я проведу как приглашенный исследователь в Университете Калифорнии, Беркли. Звучит красиво, но на самом деле бенефиций меньше, чем может показаться. Самая главная для меня – это возможность посещать курсы практически любых преподавателей в университете, из которых я уже выбрал два. Чувство необычное, потому что я уже попривык находиться с другой стороны парты, а тут надо будет сидеть за ней вместе с бакалаврами и магистрами. Ну вот будет возможность не только освоить предметы, но и что-то подсмотреть с точки зрения методики преподавания.

Первый курс, на который я планирую ходить, – это введение в проблемы STS от Массимо Маззотти. Массимо работает на факультете истории, но писал диссертацию о дедуктивном мышлении с корифеями сильной программы социологии знания в Эдинбурге. Так что в курсе будет много классических и современных текстов, посвященных именно теории STS, которую, честно говоря, я знаю весьма поверхностно. Кроме того, курс будут посещать ребята с факультетов естественных наук. Короче, какой-то хардкорный шабаш знатоков матана. Пока немного нервно, как я там буду выживать среди всех этих серьезных людей, но посмотрим.

Второй курс обещает быть менее напряжным. Это введение в глобальную историю Деколонизации и Холодной войны через призму Бондианы, который читает Мэтью Ковач. Текстов будет куда меньше, но зато каждую неделю надо будет смотреть один фильм про Джеймса Бонда и писать респонс о том, какие события и процессы в нем косвенно отражены. Уже на первом занятии я зашел с козырей, объявив, что смотрел мало фильмов про Бонда, но зато куда лучше знаю произведения о его советском коллеге – Максиме Исаеве. Никто из присутствующих про него ничего не слышал, так что я уже выгляжу как эксперт.

По итогам обоих курсов я хочу написать эссе, используя материалы о советских востоковедах 1950–1970-х гг. Попробую фреймировать их так да эдак. В общем, как вы поняли, в ближайшие месяцы будет много задротских постов о социологии знания и глобальной истории. Надеюсь, вам будет не скучно их читать.

Широкая публика знает Лину Четаеву как лицо «Рабкора», а я – как человека, который окажет первую помощь при пищевом отравлении и поспособствует в поиске любой раритетной академической литературы. Поздравляю дорогую подругу с днем рождения и призываю всех пожертвовать деньги проекту, который важен не только дня нее, но и для всех нас!

❗Друзья, публикуем финансовый отчёт нашего фонда за прошедший август месяц.

➕Доходы фонда составили 57 632 рубля. Плюс на прошедшем стриме на Вестнике бури на адвокатскую помощь фигурантам Тюменского дела дополнительно адресно было собрано 45 500 рублей (+ комиссия Donation Alerts). Итого, в августе мы собрали 103 132 рубля!

➖Затраты в августе. На передачки профсоюзному активисту Антону Орлову направлено 20 000 рублей. 20 000 направлено на передачу арестованным по Уфимскому делу. 20 000 выделено на передачку Владимиру Тимофееву, 10 000 - на адвокатские услуги по делу Antifa United. На адвокатов для фигурантов Тюменского дела направлены собранные 45 500 р. Итого - расходы фонда в августе составили 115 500 рублей.

🟰Всего за несколько месяцев существования фонда собрано 501 518 рублей. Потрачено - 357 597. Остаток - 143 921 р.

☝Несмотря на то, что у нас есть некоторая "подушка безопасности", осень предвещает большие траты по ряду уголовных дел. Поэтому мы призываем вас активно участвовать в сборе пожертвований, которые идут на благое дело.

💶Прислать донаты вы сможете на грядущих стримах на ютуб-каналах Вестник Бури и Рабкор, а также напрямую - на наши реквизиты.

Crypto (Крипта):

USDT: TRX Tron(TRC20)
‌address (адрес): TJtQDjFq3Xoj12B6283Dv2WBAJ5Ez4VJ34

BTC: BTC Bitcoin(BTC)
‌‌address (адрес): 37iLenFyaNRN4rU1jwKuzjjysCURqwoJfJ

LTC : LTC Litecoin(LTC)
‌(address) адрес: ltc1qlqzjl6az7e4cumyjnl7dvcguqq970ydv7pp9ax

PayPal: [email protected]

Russian Bank (Райффайзенбанк): 4627 2914 7408 1213

Не спрашивай, что страна может сделать для тебя

Для меня довольно неожиданной привычкой многих американцев стало то, как они обожают говнить свою родину. Ведете ли вы с ними смолток или серьезно беседуете об их университете, городе или семье, велика вероятность, что они очень быстро начнут извиняться за то, какие ужасные и безумные США, и как, вероятно, вы здесь паршиво себя чувствуете. Сначала это даже вызывает симпатию. Типа, ого, какое честное отношение к собственной стране! Но потом это быстро начинает раздражать. Хочется даже начать подтролливать их в ответ, наиграно восторгаясь величием и красотой самой свободной демократии в мире.

Во-первых, свою историю (и тем более историю других стран) многие из них по-прежнему знают из критически к США настроенной, но все равно легковесной популярной культуры. В центре их рассуждений лежит представление об Америке как центре мира, просто с перевернутым знаком по сравнению с тем, что было в 1990-е гг. Во-вторых, из осознания кучи проблем с бедностью, расизмом, милитаризмом, etc. не рождается никакой широкой левой платформы, чтобы всем внутри страны стало жить хорошо и не надо было бы угрожать кому-то за ее пределами. Короче говоря, эта самокритика не особо осознанна и довольно пассивна. Скорее, она походит на зудящий коллективный невроз.

Такое отношение напоминает мне кое-что. А именно русофобию российской интеллигенции. Не только либеральной, мифы которой про тысячелетнее рабство не нуждаются в комментарии, но и государственнической, у которой ощущение неполноценности собственной страны также прорывается с завидным постоянством. Просто стилистически по-другому: через фантазии, чтобы у соседа коза сдохла. Общим знаменателем этого разочарования образованных классов обеих стран является, наверное, падение жизненных шансов у людей с дипломами после окончания Холодной войны и триумфа неолиберальной экономической политики. We're all living in Amerika. Amerika ist wunderbar.

Подумалось в очередной раз, насколько прав был Бурдье в том, что взгляды людей на общество зависят не от социальной позиции как таковой, а от ее траектории, т.е. динамики отношений с другими позициями. Даже если человек будет стоять на высокой ступени в иерархии – просто стоять, не обязательно даже ехать вниз – то, скорее всего, начнет скептично и иронично относится к принципам поля власти. Однако если он почувствует подъем вверх – даже незначительный и даже со дна – то останется лоялен полю. (Вот почему Бурдье не просто структуралист, а генетический структуралист!)

Увы, встречное направление эскалаторов социальной мобильности делает диалог между разными фракциями подчиненных классов довольно трудным. Даже прогрессивно настроенному, но наследственному среднему классу тяжело достичь общих оснований с одной из главных категорий потенциально левого электората – недавно прибывшими мигрантами. Глубоких выводов пока нет. Продолжаю наблюдать.

Есенин современной русской философии выкатил курс про любовь во время войны. Обещает также не пройти мимо важных социологических теоретиков. Например, Георга Зиммеля и Макса Шеллера. Зная брата Колю коллегу Денисова много лет, предсказываю их сугубо феноменолого-экзистенциалистское прочтение, но все равно приятно, что студенты узнают старичков хотя бы с этой стороны.

Прото-STS и имперская ситуация

Первый раз открыл «Развитие и возникновение научного факта» Людвика Флека. Жизнь никак не заставляла, а вот Маззотти заставил. Раньше знал теорию мыслительных коллективов в основном по пересказу Мэри Дуглас. Хотя выявленные ей параллели между Флеком и Дюкргеймом вполне обоснованы, знакомство с первоисточником дает понять, насколько идиосинкратическим теоретиком был первый. Вряд ли его можно полностью вписать в классический дюркгеймовский социологизм. Вспомнить ту же идею фактов как того, что сопротивляется, зашедшую потом Латуру.

Подумал еще, что вообще довоенное поколение социологов и истории науки невероятно разнообразно в смысле тех традиций, в рамках которых они работали. Тяжело сразу найти общий знаменатель между марксистской политэкономией Гессена, философией обыденного языка Поланьи, историей понятий Койре и функционалистской социологией Мертона. Далеко не все из них даже знали работы друг друга, а если знали, то слабо интересовались. Уже в 1970-х гг. при формировании современных STS из этой пестрой компании сделали канон.

Общий знаменатель, конечно, подобрать вполне можно. Но не в интеллектуальном поле, а в поле власти. Все перечисленные классики были ашкеназами из империй Габсбургов или Романовых. Видимо, жгучий интерес к социальному бытованию науки родился из противоречия между культом образованности в еврейской среде и дряхлых имперских институтах, ее окружавших.

Наверное, это влияние в меньшей степени характерно для Мейера Школьника, известного нам больше как Роберт Мертон, который сформировался как исследователь уже в США. (Он вообще так умело скрывал свое иммигрантское еврейское происхождение, что Бурдье даже после личного знакомства был уверен, что перед ним потомственный WASP.) Однако, например, Гессена и Койре, занимавших в остальном полярные интеллектуальные позиции, явно связывало и знакомство с религиозными текстами, и актуальность Октябрьской революции. Короче говоря, все это крайне интересные ребята, но, к сожалению, за выделенные на них две недели глубоко копнуть в эту эпоху не получится.

Империя с человеческим лицом

Даже немного забавно, сколько в последние годы появилось работ про СССР, в названии которых фигурирует «империя + x». Моду начал Терри Мартин с его «Империей положительной деятельности». Потом появились «Неудавшаяся империя» Владислава Зубока, «Империя дружбы» Рейчел Эпплбаум и «Антиколониальная империя» Маши Кирасировой. Надо вспомнить еще Одда Арне Уэстеда, в книге которого про глобальную холодную войну большая глава про СССР называется «Империя справедливости».

Конечно, здесь есть немного мастерства продающих заголовков от историков, которые намного лучше тех же социологов осваивают рынок нон-фикшна, но все же это не главное. Главное – это проблема с емким описанием того, каким государством был СССР. Трудно отрицать военные интервенции, чистки и насаждение лояльных режимов (отсюда и «империя»). Но не менее трудно – масштабные проекты экономического развития, инвестиции в образования и технологии, направленные на поддержку народов с периферии мир-системы (отсюда "х"). Вот такое напряжение между правой и левой рукой государства, как выразился бы Бурдье.

Сегодня обсуждал с коллегами этот тренд в исследовательской литературе и понял, что для меня это вопрос осмысления противоречивости советского строя – не только академический и политический, но, главным образом, семейный. Не ответив на него, трудно понять, как так вышло, что мой чувашский прапрадед попал в лагерь, дед был поднят из деревни в народные депутаты, а я… С одной стороны, выброшен осколком империи за ее границы за ненужностью. Но с другой, был бы я вообще тем, кто я есть, если бы не наукоград, который империя начала возводить посреди сибирской лесостепи в 1957 году?

Главное академическое событие осени

Напоминаю, что 27–28 сентября состоится конференция «Королевство пустых зеркал: социальные исследования социальных наук». Вот уже и готова окончательная программа! Будут именитые международные звезды, будут молодые исследователи, будет и ваш покорный слуга с докладом про переизобретение советского востоковедения в 1950–1970-е гг.

Супер-краткие F.A.Q.:
👍 Да, можно просто прийти в Шанинку и послушать, предварительно зарегистрировавшись и взяв паспорт.
✍️ Да, есть возможность присоединиться онлайн, но тоже надо заранее зарегистрироваться.
🤝 Да, будут доступны записи выступлений, но не сразу.

Всех с нетерпением ждем! До встречи на секциях!

...и Бурдье – пророк его

Фейсбучек подбросил милейшее напоминание. Пять лет назад я впервые прочитал от корки до корки книгу Пьера Бурдье – курс лекций «Наука о науке и рефлексивность». Это вещь сильно перевернула мое представление о социологии науки и социологической теории, хотя и считается довольно периферийной в наследии Бурдье. Не так давно я писал, что до момента ее прочтения я смотрел на него как на французского шаромыжника (выражение мне подарил Михаил Соколов), а после – как на французского волшебника или даже пророка.

Признаться, я до сих пор не до конца понимаю огромное количество пассажей из трудов Бурдье. Он действительно много темнит и выпендривается, хотя часть из этого я могу списать на интеллектуальный дух того времени. Просто сравните его с любым французским современником, и вы поймете, что Бурдье пишет вполне окей. Ну а те пассажи, что я понимаю, я не всегда принимаю. Тем не менее, несмотря на обширность пула по-настоящему великих и значимых для меня авторов, Бурдье для меня до сих пор состоит в отдельной лиге.

Чем же так поразил меня Бурдье в этой работе и прочих, которые я прочел потом? Во-первых, изящный синтез того, что сам Бурдье называл социальной физикой и социальной феноменологией, а я, апеллируя к более привычной терминологии для социологии науки, – экстернализмом и интернализмом. Проще говоря, есть теории, что описывают социальное в политэкономических категориях, а есть, что в когнитивных. Бурдье для меня тогда и по сей день изобрел лучшее решение для их примирения и снятия, которое выражено в ключевых для него понятиях: автономия поля, символический капитал и др. Нет, существуют, конечно, и другие многомерные социологические теории, но, по моему скромному мнению, не настолько сильные и всеохватывающие. Особенно, когда они описывают поле науки.

Во-вторых, Бурдье перекрестил меня в структуралиста. Есть шарж на Бурдье, где тот грустно смотрит на индивида, застрявшего в путах габитуса – наборе своих практических привычек, приобретенных при социализации в определенной локации социального пространства. Этот человек, по Бурдье, в некоторой степени свободен, но лишь в той, которую предоставляет ему или ей габитус. Да, такое объективистское видение общества не всем по душе. В нем нет никакого места, например, для чтения высокой морали. Зато там есть немного места для прогрессивной левой политики. Правда, довольно трезвой и даже пессимистичной. Но это сегодня лучше, чем ничего.