На пути в опасную зону

Пока с приключениями добирался до Белграда, перечитывал Майкла «наше все» Манна про распад Югославии. Одна из главных сторон всех его книг и теорий – это подчеркивание геополитического фактора в возникновении и увядании социальных структур. Правда, не так одномерно, как у реалистов в международных отношениях, а через демонстрацию рефракций геополитического поля в других полях, как выразился бы другой классик.

Манн задает вопрос: а как вообще мультиэтничная и мультирелигиозная Югославия столько лет держалась без кровавых внутренних распрей? Важная часть ответа: страх населения перед имперским реваншем. Сначала довольно широкий конгломерат политических сил поддержал создание Королевства Югославии из-за опасения возвращения австрийцев и турок. Хоть обе соседние империи и распались после Первой мировой, представители самых разных слоев на Балканах ожидали, что они еще могут вернуться, а, значит, нужно создать свой славянский аналог империи. Вообще в этот период мир без империй воображался туго. Они были наиболее естественными и легитимными политическими формами.

Успех партизан-социалистов во время Второй мировой войны также во многом объясняется педалированием темы независимости от иноземного влияния. В отличие от своих соперников-националистов, левые подчеркивали, что никогда не пойдут на сотрудничество с немцами, которые многим простым людям из сельской глубинки казались просто переодетыми австрияками. Уже после войны Тито пересобрал югославскую империю на базе федерализма. На этот раз потенциальной угрозой стали одновременно США и СССР, делившие Европу между собой. Идеология была настолько успешной, что титовский вариант федерализма удалось даже экспортировать глобально через Неприсоединение. Сейчас это забылось, но и азиатские, и африканские постколониальные интеллектуалы и эксперты серьезно изучали югославский опыт создания мультикультурного государства после освобождения от западного господства.

В середине 1980-х гг. не только Вена и Стамбул, но и Москва с Вашингтоном перестали заботить жителей Балкан. Холодная война пока не кончилась, но явно ослабла в интенсивности. Южные славяне и албанцы все меньше держались друг друга и все больше спорили между собою. Было несколько проектов рефедерализации с разных сторон, но в них слабо верили даже их авторы. К сожалению, национальное государство стало в коллективном сознании такой же единственной формой государственного устройства, как и империя несколькими десятилетиями раньше. Компромиссов этой формы с реальностью не предполагалось.

О доверии

Ника Костенко дала очень интересное интервью на основе продолжающегося опросного проекта по изучению волн эмиграции. Многие сюжеты в нем узнаваемы и легко примеряются на себя. Только одна отмечаемая тенденция достаточно чужда моему опыту. Это увеличение эмигрантских сетей доверия по сравнению с тем, что было среди этих же людей в России. Если в этом действительно есть ощутимый рост, то я тогда в нем аутлайер.

Заметил за собой, что стал как раз куда меньше доверять людям. Причем эмигрантам еще меньше, чем армянам. Да и вообще у меня сильно повысился порог эмпатии. Стало очень тяжело принимать проблемы других людей. Приходится делать над собой усилия, но и они не всегда помогают. Эти изменения в себе мне не нравятся, но поделать пока ничего не могу.

Возможно, это следствие лишь нашей с женой специфической ситуации. Переезжали мы Армению, когда тут было огромное количество наших друзей и коллег, но по разным обстоятельствам почти все они быстро уехали. Большинство куда-то дальше, но кто-то и назад. Мы остались почти одни, и интегрироваться стало сложнее по всем направлениям. Сейчас наше пребывание в Армении закончилось. Посмотрим, вернется ли ко мне мой прежний хабермасианский запал. А всем, кто помогал нам обустроиться в Армении – местным и приезжим – я хочу сказать большое спасибо!

Начала

В комментариях последнее время с завидным постоянством интересуются, с чего начинать знакомиться с социологической теорией как отдельной областью. Развернуто отвечать не буду, потому что давным-давно на заре существования канала я написал лонгрид, где перечислил лучшие введения в проблематику. Первая часть здесь, вторая здесь. Тот текст написан, по сути, другим человеком, однако вряд ли бы я сильно переписал бы его сегодня.

Как тогда, так и сейчас я продолжаю считать «Четыре социологических традиции» Рэндалла Коллинза лучшим из всего, что написано по теме. По крайней мере, в качестве первого шага для новичка. Несмотря на американоцентричный байес. Несмотря на байес против некоторых больших имен. Например, любимых и уважаемых мною Зиммеля и Мертона. При всех ограничениях Коллинз анализирует и аргументирует очень классно и доступно. Для меня все его тексты – это школа академического письма, а этот особенно.

Хочу обратить ваше внимание на то, что не так давно в сеть слили другой перспективистский учебник Коллинза Theoretical Sociology, написанный на несколько лет раньше. Этот, конечно, намного более сырой и рыхлый. Однако для знатоков, возможно, даже более интересный. Например, Коллинз более подробно разбирает мир-системный анализ и его преемственность по отношению к историческому материализму. Или отводит очень много места Рональду Берту и другим сетевым теориям, что в более позднем варианте практически вырезано. Жаль даже, что мне удалось познакомиться с ним уже после курса про структуры. С другой стороны, немного горжусь, что до некоторых формулировок дошел сам и только потом нашел у молодого Коллинза подтверждения им.

Когда зло побеждает

Мини-сериал «Деколонизация», снятый не так давно французским телевидением, организован как коллекция биографий самых разных борцов за независимость в странах Азии, Африки и Карибского бассейна. Такой жанр неизбежно упрощает комплексную историю антиколониальных движений до частных сюжетов из жизни ярчайших политиков, но давайте простим создателей за ограничения жанра и формата. Что-то мой предыдущий обзор на документалистику получился слишком критическим, так что постараюсь быть добрее в этот раз.

Фильм изобилует примерами того, как европейцы или их агенты из числа консервативного местного населения жестоко расправлялись с повстанцами, но одна история меня особенно зацепила – предательство Патриса Лумумбы его соратником генералом Мобуту. Я знал о Лумумбе довольно мало. Только какие-то базовые факты, главным из которых было, конечно, присвоение его имени Университету дружбы народов в советский период. (Безумный фарс – возвращение старого имени университету сразу после начала войны, учитывая, какую именно политику российские ЧВК сейчас проводят в бедных африканских странах. Но не будем про это.)

Вообще, редко бывает, чтоб какие-то соперничающие политические фигуры можно было представить в виде однозначного добра и однозначного зла, но противостояние Лумумбы и Мобуту именно из этого ряда. Интеллигентный и честный модернизатор против жесточайшего тирана, продавшего свою страну западным корпорациям. Как будто выдуманная сценаристами история, но все это правда. Увы, случаев триумфа самых отъявленных реакционеров в истории деколонизации много, но даже на этом фоне история убийства Лумумбы выделяется. Возможно, из-за сохранившихся душераздирающих кадров его ареста и допроса. Создатели поработали в видеоархиве на славу.

Надо отметить, что в биографии первого конголезского премьера довольно много милых штрихов, которые характеризуют его как достойного человека. Одно из них – это его работа управляющего пивоварней. Еще до окончательного ухода в движение за независимость он почему-то решил, что пиво в Конго должно быть доступным народным напитком, но вообще при этом варить надо так, чтоб было не хуже, чем в Бельгии. Как ни странно, его усилия увенчались успехом. Мне это чем-то напомнило прожекты Микояна – кстати, одного из основных покровителей советских международников. Горько, что в случае Лумумбы политическая карьера получилась куда короче и куда трагичнее.

Бытие и время идей

Это просто какое-то лето Эндрю Эбботта! Уже второй раз за последнее время обсуждаю «Хаос дисциплин». На этот раз с историками и социологами. Интересный спор получился с коллегой Ильиным, который именно как классический интеллектуальный историк усомнился в широких социологических генерализациях Эбботта. Особенно его смутила теория интеллектуальных циклов, которая якобы изображает дебаты в соцгум науках как вечное повторение, ролевую игру по разыгрыванию одних и тех же проблем.

Конечно, я защищал Эбботта от исторической атаки. На мой взгляд, его теория как раз очень хорошо работает с идеографической стороной истории идей. Несмотря на то, что все академические дебаты, по Эбботту, имеют единую форму фракталов, каждый линидж уникален тем, что имеет несводимую к другим линиджам комбинацию бинарных различений. Думаю, коллега Ким совершенно прав, что как и многие другие структуралисты, Эбботт спонтанно тяготеет к представлению о социальном как бесконечном комбинаторном переборе. Так что между общим и частным тут есть баланс.

Кроме того, в отличие от широко понимаемого социологического структурализма, Эбботт не мыслит социальное, а значит и интеллектуальное как пространство отношений между позициями. Для него отношения существуют в первую очередь во времени. Так что позиция ученого во фрактальных линиджах уникальна еще и тем, что комбинаторные комбинации – это временные последовательности. Они принципиально не могут повторяться. Проще говоря, если озвучить в точности ту же самую идею раньше или позже на одно академическое поколение, то это будет уже другая идея. Короче, если историкам науки или историкам идей нужен какой-то социолог в союзники, Эбботт – первый, которому они должны пожать руку.

Черт его знает, как комментировать продолжающуюся хронику увольнений коллег. Может, просто скажу, что Николай Сергеевич как минимум два раза оказал влияние на мой академический путь. Первый раз, когда перевел Коллинза, которым я зачитывался и зачитываюсь до сих пор. Другой раз, когда посоветовал поступать на социологию в Европейский. Видимо, у нового поколения молодых студентов из Новосибирска того, кто также подскажет и снабдит литературой, уже не будет. Впрочем, в этом и заключается план.

С мест сообщают, что Новосибирский госуниверситет уволил известного философа и переводчика (например, «Социология философии» Коллинза) Николая Розова. «Патриотические» СМИ пишут, что «Профессор Розов слишком "влюблен" в западную "философию"», что истинная правда.

Наш југословенски брат Бурдије

Если политико-административная модель Тито была привлекательна для стран глобального юга своим федерализмом, то экономическая модель интересовала политиков в самом что ни на есть глобальном севере из-за декларируемого рыночного социализма. В частности, самым лучшим примером из существующих экономик Югославию называл Мишель Рокар – многолетний соперник Миттерана за лидерство в Социалистической партии Франции. В контексте сразу после 1968 года такая риторика позволяла отмежеваться и от ассоциации с все более непопулярным СССР, и от этатистско-дирижистской программы Миттерана.

Для истории социологии фигура Рокара неожиданно важна, потому что его верным сторонником на протяжении многих лет был Пьер Бурдье. Центр Бурдье даже писал аналитические записки для реформ в образовании и науки в ходе кратковременного премьерства Рокара. Правда, потом Рокар стал одним из первых, кто в конце 1980-х гг. открыто призывал социалистов бороться уже не за рыночный социализм, а просто за рынок. Югославия так вообще стала токсичной страной, ссылки на опыт которой стали абсолютным mauvais ton. Для Бурдье этот разрыв демократических социалистов с их прежней программой был очень болезненным и подтолкнул его уйти на более радикальные позиции.

Уже новый Бурдье – не только социолог, но и публичный интеллектуал – стал довольно популярен в бывших югославских республиках среди наследников Школы праксиса. Социологи из университетов Белграда, Риеки, Задара и Ниша активно его переводили и переводят, ссылаются в своих исследованиях. Сам Бурдье до Балкан доехать не успел, но зато доехали его ученики. В 2020 году в Институте философии и социальной теории Белграда состоялась большая конференция о наследии Бурдье в социальных науках. Собралось много сербских и хорватских исследователей, а также приехали французские звезды типа Жизель Сапиро и Фредерика Лебарона. Круг замкнулся.

В связи с погружением в социологию экспертизы начинаю заново открывать для себя Гарри (не Рэндалла!) Коллинза, а тут такой свежий подгон от него про актуалочку! Конечно, я был знаком с коллинзовской критикой Латура, но она загораживала от меня многие оригинальные суждения о распределении знания в обществе. Показалось, что тезисы о социальной функции языка по аргументам очень близки к теории коммуникации Хабермаса, но гораздо лучше приспособлены для применения к конкретному материалу. Короче, на золотую полку к Бурдье, Эбботту, Краузе и другим самым полезным теоретикам!

социолог знания Гарри Коллинз написал статью про то, почему для изучения ИИ нужна социология.

статья в двух частях, и довольно простая по идее: обучение нейросетей происходит не так, как у людей, так как нейросети «учатся» сразу на большом объёме заранее недостоверного знания, из которого вычленяют кусочки достоверного — опираясь на моделирование. вроде как это называется «обучением без учителя», хотя, конечно, учитель там скрыто присутствует, потому что в языке уже есть основания для научения. отличие от людского обучения в том, что для языковых моделей у слов должны быть точные значения из определений (границ/пределов значения). а люди учатся, указывая на вещи, которые при этом могут никакими словами не обозначаться, просто «это так». из такого консенсуса (не выраженного в грамматически выстроенных конструкциях) складывается моральная норма в конкретной группе. не то, чтобы у языковых моделей такого вовсе не было (они же организованы через сети). но групповые нормы никакими языковыми моделями невычленимы, потому что эти нормы вне языка.

в статье Коллинз сначала подробно это обясняет, а во второй части отвечает анонимному рецензенту, который указывает на то, что дед не шарит в том, насколько нейросети продвинутые. вторая часть короткая и трогательная, Коллинз деликатно объясняет, что разбираться нужно не только в нейросетях, а в том, как устроено человеческое знание, ну хотя бы для того, чтобы отличать его от «нечеловеческого».

к счастью в помощь ему и собственные исследования экспертизы разных типов, и когнитивная социология, и много ещё интересных подходов, которые позволяют понять ИИ не как зависшее понятие между инструментом и субъектом, а как сложную технологию знания: где-то между институтом и разработкой. но это уже моя интерпретация, а статья сама по себе дельная и простая.

Collins, H. (2024). Why artificial intelligence needs sociology of knowledge: parts I and II. AI & SOCIETY, 1-15.
https://link.springer.com/article/10.1007/s00146-024-01954-8

#rawreading

Прощаясь с анархизмом

Ушел Джеймс Скотт – великий междисциплинарный исследователь. Его принято представлять как антрополога, хотя всю жизнь он проработал на факультетах политологии, а его работы содержательно не в меньшей степени покрывают историю и социологию. Скотт был прекрасен в создании и популяризации обобщающих концепций, применимых далеко за рамками его поля: высокий модернизм, инфраполитика, Зомия… Мало кто мог сравниться с ним в производстве такого вирусного гуманитарно-научного контента.

Работы Скотта повлияли и на меня, причем не только академически. Тезис моей магистерской про реакцию преподавателей и студентов на укрупнения академических подразделений при Ливанове был сформулирован не без влияния идей про невидимое сопротивление. Тогда же я, молодой яблочник, который и так уже скептически относился к любым начинаниям российского системного либерализма, угорел по анархистской мысли. Однако с тех пор навязчивый ресентимент поколения Скотта к государству перестал резонировать с моими убеждениями. Есть какое-то бесконечно фейковое толстовство в том, что высокооплачиваемый американский профессор умиляется жизнью неграмотных крестьян из Мьянмы или Лаоса, пока сам чиллит на большом ранчо в Коннектикуте.

Сейчас, изучая историю холодной войны, я принимаю позицию Скотта еще меньше. США и СССР пробовали осуществлять масштабные инфраструктурные проекты в постколониальном мире в 1950-х и 1960-х гг., но быстро свернули эту лавочку. Если упрощать: чисто из-за нежелания тратиться. На что они тратились – это на накачку оружием полевых командиров, которые в свою очередь не могли, а часто вообще не хотели заниматься строительством государства. Почему Скотт не понимал, что его романтизация безгосударственности, в конечном счете, легитимизирует разрушительные прорыночные реформы? Да, травма Вьетнамом, то и се, но все равно…

Короче, скажем «да!» Скотту, когда он учит нас выходить за рамки примитивных европоцентризма и модернизаторства в изучении истории. Скажем уверенное «нет!», когда на проблемы голода, изменения климата и прочих глобальных проблем он призывает нас по-эскапистски закапываться в неявное знание и бегать от чиновников. Увы, совершеннейшая правда, что государства наломали и подожгли дров по всему миру. Но другая часть правды в том, что и разгребать это пожарище тоже должны государства, а не кто-то другой.

Негритюд как социальная сеть

Составляю схемки и конспектики по сотрудничеству советских востоковедов с антиколониальными интеллектуалами. Пришла в голову идея спин-офф-исследования, которое я вряд ли буду когда-то делать (хотя мало ли): сетевую социологию движения негритюд – философской и литературной теории инаковости африканской культуры. Комментариев к трудам основных участников пруд пруди, а вот ничего в стиле SSSH я не нашел. Хотя было бы классно сделать что-то подобное работам Майкла Фаррелла по психоаналитическим кругам или Моники Ли по периферии Франкфуртской школы. Если я просто недостаточно гуглил, напишите в комменты, пожалуйста.

Хотя я вру. Одна работа, которая наиболее близко подходит к тому, что я задумал, все-таки существует. Это «Французское имперское национальное государство» Гэри Уайлдера. Собственно, пока я ее листал, идея меня и посетила. Хотя там больше про социальный и административный контекст движения, отличительной чертой которого был промежуточный статус французских земель, таких как Сенегал, Мартиника и Гвиана. Именно они стали слабым звеном во французском колониализме, так как в них черное население могло получить образование и доступ к читающей аудитории. Уже потом их идеи стали влиятельными на территории всей империи и за ее пределами.

Чего у Уайлдера не хватает, но что могло бы быть интересно с точки зрения социальной структуры идей – это распределение ролей внутри движения. Так, Леопольд Сенгор был явно наиболее политизированными и публичным участником, Полетт Нардаль склеивала тусовку как организационный лидер, а Франц Фанон – это критик движения, который представлял его же второе поколение. (Фанон как такой Хабермас негритюда? Хм.) Также интересно было бы показать движение в целом в качестве забытого структурного посредника между берегами Атлантики: участники много общались и с французскими левыми интеллектуалами, и с черными поэтами и писателями из США.

Ребрендинг?

Три года назад, когда я только создал канал, он был посвящен в основном дебатам о социальных структурах. Отсюда и родилось его название. Однако с тех пор я сначала все больше стал писать о концептуальных и методологических проблемах социологии знания, а сейчас еще и раскапывать сюжеты из транснациональной истории советских востоковедов.

Писать про структурализм в социологической теории – особенно про Бурдье – я очень люблю и не собираюсь бросать, но, честно говоря, это уже не самая важная для меня тема. Скорее, одна из. Так что в последнее время мне все чаще кажется, что текущее название перестало соответствовать духу канала. Как будто необходимы какие-то новые слова, которые объединили бы все три тематики под одной шапкой.

Хочется в первую очередь посоветоваться с вами, любимые подписчики, что вы думаете над этот счет? Пожалуйста, ткните в одну из кнопок опроса, а если у вас есть развернутое мнение или даже вариант нового названия, то обязательно пишите в комменты! Мне очень интересуют ваши тейки. На кону моя самоидентификация как исследователя.

После Сталина, часть 1

Ладно, дорогие подписчики, вы меня пока уговорили. Голосование показало, что квалифицированное большинство против переименования. Но для меня особо важен даже не опрос, а аргументированное мнение многих постоянных читателей в комментариях. Действительно, урона от нового названия явно будет больше, чем пользы. Значит, будем писать на новые темы под старым брендом. Существует же как-то газета «Комсомольская правда» или группа Bring Me the Horizon…

Я тут пока продолжаю самообразование на тему эпохи деколонизации и холодной войны. Хочется прояснить контекст, в ходе которого создавались советские институты по изучению Азии и Африки. Конечно, совершенно потрясающая эпоха! Меня аж плющит от удовольствия и волнения, когда удается найти какие-то новые для меня аргументы и факты. Вот удалось прочитать сразу две книги, где концептуально обобщаются эти процессы. Обе – современная классика глобальной истории. Но по академическому стилю очень разные, так как написаны англичанином и немцем соответственно.

Первая – «После Тамерлана» Джона Дарвина. Автор среди прочего доказывает интересный тезис, что абсолютное колониальное господство европейцев над остальным миром во второй половине XIX – первой половине XX века в известном смысле историческая аберрация. Во-первых, к ней привело невиданное перемирие между европейскими державами. Если конфликты между ними и случались, то имели относительно быстротечный и локальный характер. В итоге весь демографический избыток и все технологические инновации удалось направить вовне континента. Во-вторых, конкуренты европейцев от очевидных типа Китая до совсем забытых типа султаната Занзибар столкнулись с целым ворохом внутренних проблем, которые не позволили им создать устойчивые плацдармы для построения достаточно сильных государств.

Истощение европейских империй из-за мировых войн, а также многочисленные догоняющие модернизации (где-то вызванные самими европейцами в своих колониях, где-то – с помощью новых сверхдержав США и СССР, а где-то и самостоятельными национальными элитами) вернули мир к условно нормальному состоянию сложного равновесия между крупными региональными державами, каждая из которых контролирует свой небольшой хартленд. Словом, Дарвин не особо напуган новой конфигурацией международных отношений без одного гегемона, так как считает ее очень древней. Существующей, как видно из названия, аж со времен смерти Тамерлана.

После Сталина, часть 2

Если Дарвин строит свою книгу как бесконечную сравнительную историю по принципу one fucking thing after another, то подход Герфрида Мюнклера в «Империях», скорее, является миксом истории, правовой теории и политологии. Немец выполнил свою книгу в виде ряда эссе, каждое из которых основано на исторических кейсах как иллюстрациях какой-то определенной темы. Мюнклер свободно перемещается между СССР, Британской империей, Китаем и даже Делосским союзом. Одним из важнейших вопросов для него является различение империи как типа государства и империализма как принципа спланированного вмешательства в дела других государств.

Империализм, по Мюнклеру, – это осознанная программа по сохранению и преумножению империи. Империализм характерен для поздних этапов существования империи, но рождается она обычно непреднамеренно. Сначала где-то в локальном пространстве образуется вакуум власти, который одна из региональных держав заполняет и неожиданно для себя резко растет в мощи. Потом к ней начинают обращаться клиенты, просьбы которых она не может игнорировать. Затем для безопасности образовавшегося бриколажа людей, территорий и ресурсов от конкурентов приходится впрягаться в совсем уже далекие от интересов центра конфликты. Только тогда элиты начинают осознавать, что они в имперском поезде, с которого не соскочишь. Подъем Франции и Британии хорошо вписывается в эту логику, как и США с СССР. Короче, по Мюнклеру, движухи на периферии рождают империю, и они же ее убивают.

Несмотря на такие реверансы в сторону ключевого значения периферий, дух книги скорее консервативный. Мюнклер считает, что деколонизация второй половины XX века уничтожила конкретные европейские империи, но не тип государства как таковой. Новые формы империй будут возникать и дальше. Так что не надо стесняться быть империей. Таков его месседж, направленный в основном на европейские элиты, которые могут упустить шанс превратить ЕС в полноценное сверхгосударство. В общем, обе книги в определенном смысле легитимизируют имперское пространство как принцип. Надо исправляться и брать в следующий раз на подобный обзор левых авторов.

В заключение скажу, что русский перевод не очень литературен, а иногда и просто коряв. Также он дополнен просто невероятным количеством сносок, где Мюнклера исправляет и уточняет переводчик на русский Леонтий Ланник. То переводчика обижает замечание автора по вопросу статуса Крыма, то он спорит по поводу интерпретации Маркса, то просто делится на абзацик своим видением франко-советских отношений… Почему издательство разрешило переводчику зафиксировать в печати свой поток сознания, я так и не понял. К счастью, доступен гораздо более профессиональный перевод на английский, на который я и переключился в процессе чтения.

Кейсианец Джон Дьюзенберри говорил: «Экономика – это изучение того, как люди делают выбор, а социология – это изучение того, почему у них нет выбора». Мне кажется, структуралистская презумпция об отсутствии выбора звучит, может, и пессимистично, но зато куда лучше отражает реальность.

Деколонизация тогда и сейчас

Современная деколониальная школа мысли обычно предлагает дробить суверенитеты настолько мелко, насколько возможно. В идеале, вообще спускаться до локальных сообществ и идентичностей. Грубо говоря, мало отделить Республику Саха от Российской Федерации. Надо предоставить в ней независимость эвенкам и эвенам. Но и на этом тоже останавливаться не нужно, ведь эвенки делятся на разные диалектные группы. Нельзя, чтобы одна из них была большинством, угнетающим других.

Интересно, что лидеры реальной деколонизации 1940–1960-х гг. рассуждали прямо противоположным образом. Среди ключевых спикеров, задававших тон антиимпериалистической повестке на конференциях в Бандунге и Белграде, трое представляли крупнейшие мультикультурные федерации: Джавахарлал Неру – Индию, Сукарно – Индонезию и, конечно, Тито, про югославский проект которого я недавно писал.

Двое других – Кваме Нкрума и Гамаль Абдель Насер – формально были лидерами унитарных национальных государства Ганы и Египта соответственно. Однако Нкруме в 1958 году удалось подписать федеративный договор с Гвинеей и Мали. Насер же был борцом за панарабизм, создавшим в это же время объединенное сирийско-египетское государство, к вступлению в которое были близки Ливия, Ирак и Йемен.

Вообще, в деколониальную эпоху создание крупных федеративных образований по образцу США, СССР и зарождавшегося ЕС – это мейнстрим международной политической мысли. Можно обвинять тех лидеров в жажде власти или в наивном следовании колониальной матрице, но это просто факты. Никто не хотел снова повторять XIX век, когда крупные европейские рыбы пожрали более мелких поодиночке. Все хотели плавать косяком, накапливая промышленные, финансовые, военные, языковые ресурсы.

Сторонники распыления и раздробления суверенитетов тогда тоже были. Например, Черчилль, который предлагал создать на месте Индии как минимум три разных национальных государства, чтобы Британии легче было сохранить влияние в Южной Азии. В виде военных баз или собственности британских компаний... Короче, думайте.

Полюбившийся мне Джон Дарвин специально обсуждает провалы государств в перспективе глобальной истории. Он приходит к выводам, что наиболее вероятны они для тех территорий, где: а) до наступления Нового времени не было устойчивой традиции государственного управления; б) территория и ее населения надолго попали в колониальную зависимость. Любопытно, что многие американские эксперты и советники хорошо осознавали эту колею постколониального мира еще в 1960-х гг, но придерживались формулы «Give war a chance!» Типа, пусть современные полевые командиры доделывают работу средневековых князей. Разумеется, такой циничный подход мало где сработал, и гражданские войны, например, в Африке никак не уходят в прошлое.

На вопрос, почему «хрупкость государства» с точки зрения Fragile States Index, может не означать реальной «хрупкости власти» прекрасно отвечал @politscience

Логика индекса Fragile States Index приводит нас к уже привычным выводам о вкладе качества и устойчивости институтов в состоятельность государства (state capacity). С их я влиянием на экономическое развитие сложно не согласиться.
Но …

что, если в некоторых условиях доминирование неформальных и экстрактивных институтов, наоборот, повышает устойчивость государства

?

В этом смысле проблемное место в рейтинге той или иной страны совсем не значит, что она более "хрупкая", чем такой лидер по устойчивости, как Финляндия.

Дело в классическом методологическом подходе неоинституциональных исследований.

Институты здесь рассматриваются как взаимосвязанные, но при этом достаточно самостоятельные акторы, действующие в рамках рациональной и подвижной системы отношений. Теория сетей политики (policy networks) напрямую отсылает нас к важности инклюзивных институтов и влиянию многоуровневого управления (multilevel governance), которое успешно сочетает сети и иерархии, на качество политик.
А экстрактивные институты, которые противоположны инклюзивным, получили имидж "разрушителей" качества и устойчивости государства.

Это проявляется и в методическом плане. Упомянутая сетевая теория концентрируется именно на структурной составляющей: ролях акторов, параметрах связей, всевозможных центральностях, сетевой динамике и т.д.
Принято считать, что слабые и некачественные институты формируют неустойчивые сети, и, следовательно, рано или поздно всё развалится.
Если же вместо аналитического подхода использовать холистический подход, то картина представляется кардинально иной: экстрактивные институты не формируют сети, а изначально являются единым экстрактивным организмом, сформированным по сетевому принципу

Он параллелен государству, и его устойчивость зависит от критической массы включённых в него организаций и индивидов и их сплочённости. Все его члены функционируют не столько в формальных рамках (органе власти, партии, бизнесе или НКО, извлекающем ренту, другом экстрактивном или легитимирующем институте), сколько занимают свое место в системе неформального многоуровневого управления, тоже сочетающего иерархии и сети.

Таким образом, извлечённая рента в разных пропорциях распределяется от верхушки до самого низшего звена. Если на верхних этажах фактором сплочённости является размер ренты, то чем ниже, тем значимей становятся другие зависимости. Например, рациональность бюджетников обусловлена не столько размером ренты, сколько стабильностью и регулярностью её получения. Кроме того, единожды поучаствовав в каком-либо неформальном механизме (….) они становятся частью организма, а повторение неформальных практик приводит к повышению сплочённости.

Неотъемлемой частью экстрактивного организма становится и часть бизнес-сообщества: от производителей и продавцов в премиум сегменте, прибыль которых напрямую зависит от успешности рентоизвлекателей, до всевозможных родственников и друзей региональных элит, имеющих якобы самостоятельный бизнес.

Этот единый экстрактивный институт обладает высокой "антихрупкостью", если в него включена большая часть общества, он в достаточной степени централизован, ресурсы сконцентрированы, связи сильны, а вся совокупность характеризуется высоким показателем сплочённости.
Это и есть то самое устойчивое "глубинное государство".

Более того, в связи с его встроенностью в институциональную структуру формальных органов публичного управления оно делает устойчивым и неэффективное государство…