Скорее смотрите мой большой разговор про демографию с Алексеем Ракшой!
https://www.youtube.com/watch?v=PgR_QRBXrMo

Париж в Дели, Буэнос-Айрес в Тегеране

«Модельные кейсы» Моники Краузе – must read для всех, кто интересуется и социологической теорией, и социологией науки. Не буду повторяться, поскольку не так давно пиарил ее здесь. К моей радости, отличный обзор на работу написал коллега Ким. Может быть очень полезно, если вам сложно продираться через комплексный словарь первоисточника.

Теоретическая рамка книги среди прочего может продуктивно подсветить постоянно возобновляющиеся дебаты об азиатском способе производства среди советских гуманитариев и обществоведов. Модельные кейсы греческого рабовладения и французского феодализма явно не выдерживали применения к самому разнообразному материалу азиатской истории и современности. В Оттепель это породило огромное количество довольно интересных альтернатив в теории востоковедения вроде сословно-классовой формации Илюшечкина или трех типов производства Седова.

Увы, из-за европоцентристского лобби не только в партийных, но и в научных кругах пятичленка была запоздало пересмотрена только в Перестройку, что в свою очередь привело к обратной проблеме. Вместо подверстывания азиатских обществ под европейские началась экзотизация первых в разных поверхностных цивилизационных схемах. Это уже было шагом назад даже по сравнению с самыми дремучими догмами сталинского времени.

Кстати, Краузе замечает, что многие современные исследования в русле постколониальной теории используют уже Индию в составе Британской империи как модельный кейс. Я бы добавил, что мир-системная теория подсознательно видит в любом регионе постколониальную Латинскую Америку. Коллега Васькин пишет, что даже приезжая в Иран, Валлерстайн продавал что-то про опасность проамериканской компрадорской буржуазии. Снова получается зацикленность на конкретном модельном кейсе, но уже из другого времени и пространства.

Значит ли это, что по-настоящему универсальной теории, объявляющей социальное развитие (или неразвитие) разных регионов, нет и быть не может? Я не думаю, что это так. Социальным ученым не запретишь делать обобщения и абстракции. Возможно, первый шаг к этому – признание легальности утверждения о существовании единых для разных обществ тенденций, а не протаскивание их контрабандой при декларируемой множественности и текучести.

Время новостей, часть 1

Ну что, коллеги? Настало время подводить итоги вступительной кампании прошедшей зимы. Закончилась она для меня почти полным фиаско. Шесть реджектов и один лист ожидания в Аризоне. Из последнего университета мне в конце концов написали, что моя заявка им понравилась, но они предпочли мне другого кандидата, основываясь на его более высоком уровне английского. Обидно, но что делать. Спасибо, что, хотя бы заинтересовались. На самом деле это мотивирует пробовать снова.

Однако я совсем не грущу, потому что легендарная Лихинина с осени – аспирантка факультета истории Беркли! Будет заниматься сравнительной историей просветительских организаций в Италии и СССР. Мы с самого начала помогали друг другу с заявками и понимали, что вероятность поступления обоих сразу не самая большая, так что считаю успех жены и своим успехом.

Теперь буду изыскивать возможности поехать с ней как супруг и параллельно получить статус visiting student в Беркли для нетворкинга. Если до получения результатов еще были какие-то планы на уход из академии вообще, то теперь нужно кровь из носу поступать в следующем году, чтобы держаться вместе как семья. Just when I thought I was out, they pull me back in, как говорится.

Пока же начинается всякая организационная жесть. Во-первых, надо податься на визу. В Армении запись только на осень, а в Грузии россиянам нередко отказывают. В Сербию? В Казахстан? Во-вторых, если мы все-таки доедем до Калифорнии, то нужно будет не умереть с голоду, так как моих доходов репетитора и преподавателя вряд ли хватит для жизни там. У Лихининой, конечно, будет стипендия, но не хочется быть альфонсом. Хочется быть масиком. Если у вас есть лайфхаки и по первому, и по второму, то буду рад их узнать.

Время новостей, часть 2

Еще одно объявление: этот канал будет постепенно перепрофилироваться на разные зарисовки о советском востоковедении как интеллектуальном поле. Нет, конечно, социологическая теория, социология науки и остальное полностью никуда не исчезнут, но ведущее место я буду стараться отводить новой теме. Неожиданный поворот? Сейчас объясню.

Выбор специализации в аспирантуре для меня долго был болевой точкой. С момента поступления я перескакивал с одной темы на другую несколько раз, но ничего толком не взлетало по разным причинам. Одно было интересно мне, но при этом почти абсолютно никому, кроме меня. Другое было востребовано, но меня никак не заводило. И вот не так давно я почти случайно невероятно проникся темой, которая при этом стала вызывать оживление почти всех коллег, с кем я ее обсуждал. А именно: как в СССР было институционализировано изучение стран Азии и Африки, объединенное экзотизирующим и размытым словом «Восток»? И что из этого унаследовала российская наука?

Нет нужды объяснять, что тема практически необъятная, но пока два мотива увлекают меня более остальных. Во-первых, как советские востоковеды прошли долгий путь от сторонников радикальных антиколониальных движений до консервативных охранителей цивилизации. Во-вторых, как философствующие теоретики и прикладные эксперты, филологи и экономисты, специалисты по Древнему Китаю и знатоки современного Ислама образовывали единое академическое пространство, неплохо понимая друг друга? Короче, ангажированность знания и границы дисциплины.

Пока я только вхожу в курс дела и буду знакомить вас с классными работами других исследователей. Буду работать и над собственными тейками. В будущем хотелось бы нащупать пути квантификации материала и одновременно компаративного анализа советских востоковедов с их западными коллегами и учеными из тех стран, которые они были призваны изучать. Надеюсь, что вам будет интересно погружаться вместе со мной в эти проблемы.

Пьер Бурдье как nu metal

Не могу припомнить ничего из культурной продукции, которая бы проделала в моем восприятии такую невероятную траекторию, как работы Пьера Бурдье: от смешного хейта в магистратуре до нынешнего пиетета. Может, ближайшим аналогом будут Slipknot, которых я в подростковом возрасте считал тупой долбежкой для говнарей, но в университете спустя годы осознал, насколько же эти клоуны из сельской глубинки перевернули метал-игру.

Не все у Слипов я смог принять полностью. Поп-хиты с инцельскими текстами и электронно-психоделические трипы мне все также хочется перепрыгивать, предпочитая те треки, где они максимально транслируют свои грайнд- и дэт-корни. Так и нарочито извилистый и пафосный язык трактатов Бурдье, созданный для легковерных французских студентов, мне до сих пор приносит колоссальную боль, в отличие от более прямолинейных статей и лекций. Но такое несовершенство, такая неконсистентность только придают дополнительное очарование. И Бурдье, и Slipknot мне приходилось защищать за это от снобических нападок коллеги Серебрякова с его вкусом к Рансьеру и Radiohead.

Еще одна забавная аналогия между классиками – факт, что мое мнение кардинально перевернуло знакомство с всего лишь одним поздним и маргинальным произведением. Как Slipknot зацепили меня The Nameless, попавшейся в чьем-то плейлисте в ВК, так и у Бурдье я довольно случайно начал читать «Науку о науке и рефлексивность», и уже не смог потом его избавиться от его тезисов, заигравших в голове. Разумеется, в обоих случаях почва для такого перелома восприятия уже была удобрена, но все равно прикольно вспоминать вот этот контингентный щелчок, который все изменил.

Разница заключается, наверное, в том, что за годы я прослушал у Слипов всю дискографию вдоль и поперек, включая даже отдельные концертники и ауттейки. А у Бурдье я толком не читал целые пласты текстов, угорев только по теории поля. В частности, алжирско-беарнский цикл целиком слабо себе представляю. Исследования по культурной стратификации читал только кусками (особенно ранние, написанные под руководством Арона и в сотрудничестве с Пассроном). С поздней публицистикой против неолиберализма тоже знаком избирательно, а надо бы.

Может, как-нибудь замутить новый курс по всему Бурдье? Сначала эта идея показалась мне слишком напоминающей вайб кружковских марксистов, но сейчас думаю, что такое возможно, если в неопределенности ближайших месяцев появится какое-то время на проработку программы. Даже если мало кто запишется, по крайней мере, отлично проведем время в компании кружковцев-бурдьевистов.

Поздравлять с иноагенством мне кажется очень плохой шуткой. Люди, кажется, не понимают, сколько самых разных ужасных юридических последствий это влечет. Поэтому я просто хочу выразить поддержку коллегам Резнику, Будрайтскису, а также всему коллективу Лаборатории публичной социологии. Последних признали еще в прошлом пакете, но я как-то совсем проспал этот момент. И надо подписываться на их каналы, конечно.

Rossica, non leguntur

Воспоминания звезды советского востоковедения Игоря Михайловича Дьяконова – чтение поистине увлекательное. Жаль, что в основном о его детстве и юности, которые он реконструирует на основе дневниковых записей. Про академическую карьеру только крохи. Тем не менее, нашел сочные замечания по положению советской науки в академической мир-системе.

Дьяконов сожалеет, что очень поздно понял, как важно все свои работы переводить на английский, а еще лучше – сразу на английском их и писать. На протяжении почти всей карьеры интерес к его штудиям по экономической истории Древнего Востока на Западе был очень большим, но прочитали там из всего корпуса только обрывки. (Чисто как иллюстрация: Дьяконов – один из немногих советских обществоведов, на которого ссылается Майкл Манн в первом томе «Власти».) Востоковед изящно формулирует непреложное правило публикационной активности на латыни, отсылая к выражению, которое латинские богословы использовали в отношении греческих.

Другое важное место – это рассуждения на тему, почему на протяжении многих лет ему часто позволяли выезжать на международные научные конгрессы, в то время как многие его коллеги были этого лишены. Дьяконов считает, что это произошло в результате его маленькой аферы. При устройстве в Институт Востоковедения по совету коллеги он в служебной анкете написал, что во время войны выполнял специальные задания командования. Это, разумеется, был эвфемизм, означавший работу на НКВД. Дьяконов и правда служил военным переводчиком, так что наверху в это поверили, и якобы никогда более подробно не расспрашивали, что именно это были за задания. Просто подписывали необходимые бумаги.

Мне очень трудно поверить в эту историю. Невероятно, что на каком-то этаже партии или гэбухи никто не раскусил этот трюк на протяжении стольких лет. Варианта два. Либо это просто красивая байка. Но тогда почему выпускали без проблем? Либо Дьяконов на самом деле выполнял какие-то поручения НКВД, но постеснялся про это написать. Тогда зачем он вообще поднял этот эпизод в мемуарах? Понятно, что выглядит подозрительно.

Сколько интерсекциональности вы хотите? Да!

Помните Елену Хангу, ведущую полуночной передачи на НТВ про секс, которую вам запрещали смотреть родители? Оказывается, ее мать – Лия Голден, ветеран советской науки, работавшая сначала в Институте востоковедения, а потом в Институте Африки. Лия Оливеровна, в свою очередь – дочь Оливера Голдена, афроамериканского агронома, приехавшего поднимать узбекскую хлопковую промышленность и решившего осесть в Ташкенте на всю жизнь. Женой Оливера и бабушкой Елены была американская еврейка и коммунистка Лия Бялик, но они решили воспитывать свою дочь на русском языке как советского человека.

Лия Голден не только занималась изучением мигрантов из Африки в странах СССР, но и помогала в установлении международных связей. Например, приезд Дюбуа – это во многом ее заслуга. Мужем Лии был премьер-министр Республики Занзибар, у которого, по слухам, было еще четыре жены, кроме нее (он был хоть и социалистом, но сыном имама). Его убили после военного переворота свои же однопартийцы, в том числе за репрессии арабских и индийских меньшинств. После начала Перестройки Лия Голден стала профессором Чикагского университета, где параллельно занималась феминистским активизмом.

Вот такая сага династии Голден в двух словах! Я нашел пару интервью Лии российским СМИ, но, конечно, там одна желтуха, и почти ничего про академическую карьеру. Например, про ее дружбу с женой Сталина. При этом и у Елены Ханги, и у Лии Голден выходили мемуары, но я не могу найти их в открытом доступе. Пожалуйста, если вы знаете, где их достать, напишите мне.

Отличная идея поддержать таким образом молодых коллег. Уже обработанные заявки от студентов доступы в списке опросов и интервью, который будет в дальнейшем расширяться. Ждем теперь от Russian Field следующего шага: стажировок!

Основной вопрос социологии

Уилльям Сьюэлл мл. – чуть ли не единственный не-социолог, который получил главный приз Американской социологической ассоциации за лучшую книгу по теории. Произошло это уже 18 лет назад, но «Логики истории» до сих пор читаются невероятно актуально. Автор, десятилетиями занимавшийся Великой Французской революцией и последующими индустриализацией и урбанизацией страны, решил собрать в кучу все свои мысли по предмету и дополнить их размышлениями Броделя, Саллинза и Бурдье. Социологам повезло, что он выбрал для этого когнитивную рамку именно их дисциплины.

Я подумал, что, пожалуй, для меня это чуть ли не самая важная теоретическая книга, которую я прочел за эти годы. Да-да, в каком-то смысле важнее и самого Бурдье, и Берта, и Эбботта и всех остальных. Почему? Для начала, Сьюэлл очень лаконично и убедительно описал, чем социология отличается от истории. На его взгляд, это происходит за счет кардинально разных взглядов на темпоральность, рутинизированных в дисциплинарной доксе. Социологи думают воспроизводством, структурами, а историки – изменением, событиями. Эти на грани с чистой философией рассуждения в свое время очень помогли мне осмыслить смену специализации, а теперь отчасти помогают отмотать время назад.

Второй важнейший поинт книги (их там миллион, я просто перечисляю экзистенциально важные для меня) – это постоянное противоборство ресурсно- и схемо-центричных взглядов на социальную структуру. В каком-то смысле Сьюэлл просто переформулирует классическую проблему бытия и сознания Энгельса, но: а) на современном языке социологии; б) отказывается решать ее сразу и однозначно. Согласно историку, есть мощные структуры, в которых ресурсы важнее: партии, госаппарат. Однако есть и глубокие структуры. Самый главный пример: христианство. Невероятная устойчивость капитализма состоит в том, что это и глубокая, и мощная структура одновременно.

Как концептуализировать социальную структуру, чтобы не проваливаться ни в вульгарно-материалистическую, ни в наивно-идеалистическую ловушки? Это вопрос вопросов. Никакого курса по теории не хватит, чтобы на него ответить, но я невероятно рад, что нам со слушателями удалось его сформулировать. Продолжаем работать дальше.

Советская повседневность с легендарным дедом, часть 1

Придумал взять биографические интервью со старшими членами моей семьи, начиная с деда. Хочу управиться в перерыв между курсами. Можно сказать, что я теперь автор подкаста. Конечно, делиться записями не буду – подкаст только для привилегированных слушателей. Но буду периодически здесь пересказывать какие-то хайлайты, не содержащие особо приватных сведений, зато что-то сообщающие про нашу историю и общество в целом. Как Чарльз Райт Миллс нам завещал.

Как-то раз в моем детстве мы шли с дедом по рынку, и он приценивался к овощам и фруктам. И вот с одним мужиком дед заговорил на непонятном мне языке. Помню, я тогда сильно испугался. Как потом выяснилось, это был татарский. Дед увидел соответствующие номера на автомобиле и начал о чем-то шутить с продавцом. Оказывается, дед в детстве и юности мог объясняться на целых пяти языках: русском, чувашском, мордовском, татарском и немецком.

Хотя семья была формально чувашская, дома все говорили на русском языке. Может, потому что мама деда была русская и чувашский знала плохо, а, может, потому что вся семья была хоть и сельская, но интеллигентская. Отец – учитель физики, а дед – священник. В их деятельности чувашский был не нужен. В школе и приходе все было на русском. Однако в соседних домах семьи общались на чувашском, поэтому дед его тоже выучил рано. В паре километров были татарское и мордовское села. Дед туда постоянно бегал играть, и так научился разговаривать еще на двух языках, но уже хуже. Забавно, что он и его сестра в какой-то момент поняли, что их мама мордовский вообще не знает, и говорили между собой только на нем. Ее это, конечно, невероятно раздражало.

После переезда в колхоз МВД на Урал, где его родители нашли работу в школе, дед встретился с детьми из депортированных семей: болгарских, греческих и немецких. Но с ними разговаривал уже только по-русски. Там же в седьмом классе школы дед начал учить немецкий язык. Его учительницей была поволжская немка. Дед вспоминает, что к депортированным в целом относились нормально, но вот учительницу среди одноклассников – тех же чувашей, греков и болгар – было принято не любить, так как она же немка, а значит – фашистка! Хотя деду учить «язык фашистов» нравилось. Потом на экзаменах в лесной институт у него только по нему и была пятерка. Если б не этот язык, возможно, дед никуда бы не поступил и вернулся с позором домой в село.

Кажется, еще вчера обсуждали с первокурсниками Бурдье и ДиМаджио, а сегодня они уже выпускаются и к тому же своими силами организуют летнюю школу. But after a while you realize time flies.

Соцфак Европейского университета в Санкт-Петербурге открывает набор на Шестую Летнюю школу "Университет без профессоров" для всех заинтересованных в поступлении.

В лучших традициях школы участников ждут гостевые лекции от именитых профессоров и плотная работа с младшими научными сотрудниками, аспирантами и магистрантами Европейского по самым разным направлениям: от исследований правоприменения и образования до STS и социологии медицины.

Участие в школе бесплатное, конкурсное, подаваться могут не только социологи (у нас всегда яркий состав: социологи, историки, антропологи, юристы, культурологи и пр.).

Организаторы оплачивают проезд и проживание авторам лучших заявок.
Даты Школы: 14-16 июня 2024.

Подробности по ссылке: https://eusp.org/news/call-for-papers-shestaya-letnyaya-shkola-universitet-bez-professorov

П.С. Не упускайте возможность познакомиться с одним лучших соцфаков в стране, презентовать собственный исследовательский проект и начать путь молодого исследователя.

Тексты на фоне корпорации

Начал знакомиться с работами замечательного историка Сергея Криха. Формально его исследования проходят по разделу советской историографии Античности (включая Древний Восток), но по существу это оригинальный микс из истории интеллектуалов и социологии эпистемических культур. Автор даже пробует разбирать и критиковать взгляды на поле науки Бурдье. На мой взгляд, крайне неубедительно, но все равно спасибо за упоминание старичка!

В одной книге, написанной Крихом в соавторстве с Ольгой Метель, можно выделить две части. Первая посвящена условно низким академическим жанрам: предисловию, рецензии, главе в учебнике. Авторы показывают, что именно эти источники содержат много неочевидных сведений о политических и когнитивных процессах в истории и востоковедении. Вторая часть – это разбор нескольких споров советских древников между собой, среди которых для меня наиболее интересной была, конечно, глава про баттл между Игорем Дьяконовым и Владимиром Струве. Из нее становится понятно, почему не только Дьяконов, но и многие другие историки Востока не особо спорили с пятичленкой, а, скорее, пытались ее переприсвоить.

Другая книга еще более амбициозна. Крих рассматривает советскую профессиональную корпорацию историков-древников с точки зрения деления на ядро и периферию, т.е. официально признанных партией ортодоксов и еретиков, часто пользующихся неформальной популярностью. Одна из главных задумок Криха – это показать смену отношений между ядром и периферией: от подавления периферии при Сталине до зеркальной смены их мест при Горбачеве.

Проблема в такой классификации, на мой взгляд, в том, что многие ученые, которых Крих называет периферийными, вполне были в составе ядра по его же собственным критериям. Тот же Дьяконов, Елена Штаерман, etc. Они работали в столичных НИИ, участвовали в написании одобренных учебников, а некоторые даже ездили в заграничные командировки. Получается, одни члены ядра сменили других? Типа, как в государстве одних членов аппарата КПСС вытеснили другие, успешно переобувшиеся в либералов? Ладно, я придираюсь. Все-таки не часто встретишь в работах историков теоретические обобщения. Тем более с сознательной отсылкой к социологии. Так что снова огромный респектос!

Советская повседневность с легендарным дедом, часть 2

Мой прапрадед был первым представителем рода, кто умел читать и писать. Чувашской и русской грамоте он был обучен в семинарии, которую содержал то ли Илья Ульянов (отец Ленина), то ли Иван Яковлев. Оба активно продвигали просвещение поволжских народов. НКОшники XIX века! При посвящении в сан прапрадеду еще и дали новую фамилию по отцу. Так чувашский крестьянин Еграшкин превратился в православного интеллигента Герасимова. Социальная магия!

Работа священником не позволяла иметь даже относительно большого хозяйства. Зато давала семье возможность мобильности в голодные неспокойные годы. Несколько раз он менял приходы, перемещаясь по Поволжью. В одном селе мобильность для прапрадеда чуть не закончилась навсегда. Он покрестил сына председателя колхоза и за это был обвинен в «троцкизме». Поехал в лагеря. К счастью, для него к концу войны Сталин решил наладить отношения с церковью и прапрадеду не только дали амнистию, но даже потом разрешили вернуться к священнослужению.

Однако вернемся к моему деду. Важность получения хотя бы какого-то образования в семье укоренилась. Если почти все его одноклассники ушли из школы после обязательных семи классов, то деда его родители-учителя заставили отучиться до конца. Для этого пришлось переехать в село побольше и снимать комнату у одинокой старушки вместе с еще двумя школьниками. Учился дед хорошо, но никаких планов на взрослую жизнь не имел.

Идея поступить в институт случайно оказалась связана с еще одной лагерной темой. Когда отец деда работал учителем физики в школе колхоза МВД, он (мой прадед) познакомился и подружился с художником, отбывавшим заключение по политической статье в колонии рядом. Начальство разрешило художнику отлучаться из лагеря по поручительству прадеда, чтобы помогать с оформлением школы. Художник рассказал, что в Свердловске у него есть брат – преподаватель горного института. Мол, пусть твой сын поедет к нему с письмом от меня, и точно возьмут без конкурса.

Дед чуть не завалил миссию по воспроизводству культурного капитала. Во-первых, ему было стыдно поступать по блату, поэтому письмо по дороге он выбросил. Во-вторых, ко времени всех экзаменов он не успел. Тогда его друг Мишка сказал, чтоб дед поступал с ним в лесной институт. Там же, в Свердловске. Про лес дед никакого понятия не имел. Как, впрочем, и про горы. Но благодаря знанию немецкого конкурс он прошел. С этого момента вся дальнейшая жизнь деда оказалась связана с лесоустройством.

Перевоображая социологический структурализм

Вот и подошел к концу курс. Еще раз выражаю огромную благодарность всем участникам! Для меня невероятно важно продолжать преподавание, несмотря на отсутствие формальной аффилиации с академическими организациями (надеюсь, временное). Собрать целых две мощнейшие группы, участники которых почти не снизили интенсивность обсуждений на протяжении всех занятий – это огромная привилегия. Кроме того, по ходу курса я докрутил для себя две важных идеи, которые до этого существовали в моем сознании лишь смутно.

Во-первых, наконец-то упорядочился мой личный воображаемый канон, состоящий из четырех всадников структурализма: Рональда Берта, Пьера Бурдье, Иммануила Валлерстайна и Мэри Дуглас. Конечно, есть и множество других сильных авторов, но, кажется, что именно эта четверка заставляет остальных теоретиков социальных структур испытывать наибольший страх влияния, если вспоминать терминологию Блума. With the four horsemen ride or choose your fate and die.

Во-вторых, я наконец-то поборол то, что можно назвать философской травмой, выражающейся в желании опереться на метатеорию. Сейчас я думаю, что чистая теория – это не то, куда должны двигаться размышления над большими вопросами в социологии. Куда продуктивнее обсуждение стычек и зазоров между теорией и эмпирикой. Так что практически все тексты, которые мы обсудили со слушателями, были образцами применения абстрактного концептуального аппарата к необычному материалу. Что ж, буду пытаться сам следовать этим выводам, погружая всех четырех теоретиков в контекст социологии науки и социологии знания.

Пока с курсами я сделаю паузу, но обязательно вернусь. Сейчас веду переговоры с приглашенной звездой, имя которой я пока не раскрою. Если все получится, мы попытаемся разработать коллаб-курс по академическому письму – сиквел моего соло-проекта по чтению в прошлом году. Ну и как не удержаться от еще одной небольшой рекламы. Напоминаю, что что я также работаю индивидуально: закрываю пробелы в социологическом теоретическом образовании, готовлю к поступлению, помогаю допинывать тексты, даже немного коучу. Короче, из образовательного пространства не пропадаю. Не теряйте!

Фракталы SSSH, часть 1

Тридцать лет назад Стивен Шейпин пожаловался, что важнейшая контроверза между интерналистами и экстерналистами в STS канула в лету. Как следствие, социологи и историки естественных наук все меньше размышляют об основных категориях, которыми они объясняют материал. В социологии и истории соцгум наук такого эксплицитного дебата, пожалуй, не было вообще никогда. Тем не менее, я буду классифицировать современных SSSH-исследователей по онтологическому первенству социальных структур науки, которые они подчеркивают: внешних или внутренних. Я не буду использовать свои собственные отжившие квадратики, а возьму за основу фрактальную теорию Эндрю Эбботта, согласно которой внутри спорящих лагерей тот же спор разыгрывается заново.

Итак, чем объяснять процессы в соцгум науках? Экстерналистские экстерналисты обычно опираются на теорию зрелого Фуко и его связку власти–знания. Любое знание об обществе – это взгляд контролирующей машины: государства, церкви, корпорации. Отыскать машину – значит расколдовать взляд. История демографической статистики Дерозье или история опросов общественного мнения Шампаня – вот только два примера ЭЭ.

Интерналистские экстерналисты соглашаются с коллегами, что в основе социального знания лежит политэкономия. Однако они ищут ее не во внешних для академии организациях, а в присущих ей самой: университетах, think tank'ах, фондах, патронажных сетях и т. п. Яркие представители: Рэндалл Коллинз, написавший историю философии как историю ее организационных базисов, или Михаил Соколов, выделивший три «социологических района» Петербурга, которые совпали с новыми постсоветскими университетами, СИ РАН и бывшими кафедрами научного коммунизма соответственно.

Другую сторону тихого спора занимают интерналистские интерналисты. Они тоже в каком-то смысле наследники Фуко. Но не зрелого, а раннего; того, который писал про эпистемы наук о человеке. ИИ объединяет идея о том, что когнитивные паттерны соцгум наук имеют собственную автономную логику. Сюда можно отнести фрактальную теорию Эбботта, которая вдохновила этот пост, а еще книгу Мишель Ламонт про эпистемические культуры профессоров в разных гуманитарных дисциплинах.

Казалось бы, экстерналистские интерналисты должны прийти к тем же выводам, что и ИЭ с берега напротив. Но нет, так не происходит. Подходы различаются в нюансах. Соглашаясь с оппонентами в том, что у знания как такового нет собственной логики, ЭИ ищут ее в сетях цитирований, соавторства, членства в коллективах. У идей все же признается несводимая к политэкономии составляющая, просто она кроется в устройстве мыслительных коллективов. С одной стороны, социальные связи – это более жесткие структуры, чем когнитивные паттерны. С другой, до голого организационного материализма ИЭ (не говоря уже ЭЭ) тут далековато.

Влечение к смерти

Легендарный Сюткин написал отличный пост, который кратко можно суммировать так: для российских чиновников хорошие философы – мертвые философы. Когда люди живы, они могут даже проявлять лояльность, но все равно своим особым мнением создавать власти массу проблем. Когда же они мертвы, то можно уже свободно размахивать идеями и быть спокойным, что на них не заявят права. В общем, идеальная наука – это наука вообще без ученых. Мне пришло в голову, что обратная сторона подсознательного желания чиновниками смерти всем гуманитариям – это стремление самих гуманитариев (не только философов, но и историков, политологов, etc.) стать чиновниками от науки, а потом разогнать своих бывших, но еще вполне живых коллег.

Почему-то особо вспоминается кейс историка Михаила Бойцова, который, без шуток, был одним из кумиров моей юности, так как блистательно вскрывал логику символических языков высших сановников Священной Римской Империи. Но вот после памятных массовых увольнений гуманитариев из Вышки в 2019 году он уже в статусе академического топ-менеджера продавал прессе формулировки про оправданность увольнений эффективностью и гибкостью. Даже средневековые князья офигели бы от такого топорного властного дискурса. Трансформация Бойцова – это только один пример. Можете привести свой собственный в комментариях. Уверен, у каждого их десятки.

В принципе, секрет Полишинеля, почему так происходит. Соцгум науки во всем мире имеют очень низкую автономию, и Россия тут не исключение, а правило. В такой ситуации сражаться за накопление только научного капитала для ученого быстро перестает иметь смысл. Исследовательское либидо начинает вытесняться административным. Сначала приходится формально возглавить подразделение, чтобы выбить позиции и гранты под весь исследовательский коллектив. Потом необходимо активно включаться во всякие проекты на уровне всего университета или института, чтобы их секьюритизировать. Затем банально не хватает времени на занятия наукой, поэтому приходится делегировать это подчиненным, пока сам на Валдайском форуме и т. п. Короче, превращение протагониста в антагониста происходит постепенно и неосознанно. Как в сериале «Во все тяжкие».

В принципе, мне как социологу даже неловко предъявлять кому-то персональные моральные претензии. Это объективная логика поля. Понятно, что этический выбор тут вообще играет минимальную роль. Кто-то в силу институциональных факторов точно окажется на этой траектории. Однако отказ от морального осуждения не означает, что меня не страшит возможность подобного перевоплощения кого-то из своих коллег или даже себя самого. Превратиться из ученого в дроида, но даже не понять, что с тобой произошло – это наихудшая судьба.