Прошел ровно год, как я поразился качеству документального фильма Александра Штефанова про военную антропологию Донбасса и пожелал ему не захлебнуться хайпом. И вот Александр уже у Дудя. Мой вердикт: пока не захлебнулся. Все так же базирует базу. Продолжаем следить за его работой.

Как-то так...

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШТЕФАНОВЫМ АЛЕКСАНДРОМ АНДРЕЕВИЧЕМ

https://youtu.be/6xIeLJGcpfU?si=nf_axYffa7aUkPJw

Мыслители в отсутствие мысли

Первый раз я увидел документальный сериал «Отдел» про историю советской послевоенной философии еще давным-давно, когда его показывали на телеканале «Культура». Правда, я тогда почти ничего не понял и не запомнил. (Кроме сюжета о происхождении сект щедровитян, в нескольких ОДИ которых я случайно принял участие почти тогда же в Академгородке.) Но вот захотелось уже спокойно и внимательно пересмотреть все серии перед сном.

Главный минус сериала, пожалуй, в том, что автор сценария и закадровый голос – Александр Архангельский – до приторности романтизирует своих героев. Даже их кринжовые качества типа сексизма Щедровицкого или патологической конфликтности на грани социопатии Зиновьева преподносятся как маленькие милые детали их драматической биографии. Я уже молчу про открытое превознесение тотального снобизма всей интеллигентской среды, которая считала себя почему-то более свободной и просвещенной частью советского общества, хотя из самого сериала очевидно, что свобода и просвещенность были дарованы им партией свыше как привилегия.

Другим упущением является почти полное отсутствие систематической презентации идей. Ильенков и Мамардашвили называются общеевропейскими и даже общемировыми по масштабу интеллектуальными фигурами. Ольга Зиновьева вообще молится своему мужу как буквально полубогу на уровне Платона или Гегеля. Но в чем состоял их вклад, собственно, в философскую мысль? Совершенно непонятно. Нам остается просто поверить разным живым на момент 2010 года свидетелям эпохи в том, что гении они потому что гении. Если бы я за кружечкой чая не слушал лекции легендарного Сюткина про универсальное значение советской мысли, просто пожал бы плечами от неадеквата.

Вместе с тем, мне очень зашла спонтанно социологическая оптика создателей. Во-первых, удачно показан феномен позднесоветской экспертизы как игры престолов отделов, секторов, институтов. Во-вторых, распространение полуофициальных и полуподпольных кружков и школ. В-третьих, связь философского сообщества с политикой не только внутри СССР, но и за его пределами: французским Красным маем, вводом войск в Чехословакию, возникновением лояльных СССР социальных движений. Но опять-таки: социальная среда занимает в нарративе место за счет самой мысли. Значит ли, что последняя не особо и актуальна?

Последнее: для меня особенно круто, что наряду с самими философами достаточно места отведено первопроходцам советской социологии: Леваде, Грушину, Замошкину. Или критикам (а на самом деле скрытым обожателям) западной социологии типа Пиамы Гайденко или Игоря Кона. Здесь тоже не надейтесь узнать что-то про их научные труды. Больше про обстоятельства и связи. Тем не менее, несмотря на слабые моменты, несколько вечеров пролетели для меня почти незаметно, что характеризует сериал, пожалуй, лучше, чем предыдущие критические замечания.

Рубикон подментованности

Не хочется говорить банальные слова о том, что Европейский университет уже не тот, но, увы, после ситуации с увольнением Ивана Куриллы только такие слова и напрашиваются. Если не в сто или тысячу раз жестче. Вообще, после начала войны ректор и его команда уже инициировали ряд скандальных и болезненных уходов некоторых преподавателей, которые хотели преподавать из-за рубежа или поддерживать аффилиацию с зарубежными организациями. Европейский любил позиционировать себя как республику, но похоже, что Рубикон по направлению к какому-то другому режиму давно пройден.

Вспоминаю, как пришел записываться на курс Ивана по политической истории XX века, но он, узнав, что у меня уже есть историческое образование, отвел меня в сторону и сказал: «Андрей, вам не надо сюда ходить. Этот курс для политологов, которые не знают, кто такой Хо Ши Мин». Я расстроился, но послушался. Зато потом удалось взять у него интервью про его извилистую карьеру регионального ученого в 1990–2010-е гг. для моей так и не написанной диссертации. Ивана уже увольняли из Смольного, теперь и из Европейского. Скажу другую банальность: значит, хороший преподаватель.

Вообще, одна из ключевых институций постсоветского общественного и гуманитарного образования становится неотличимой от других российских университетов в плане соблюдения прав коллектива. Очень жаль. Впрочем, я хочу выразить слова поддержки не только Ивану, а всем преподавателям и студентам, с которыми я имел счастье учиться и работать! Администрация – это одно, а сообщество – другое! Мы как-нибудь выживем и без подментованного руководства.

Бесполезность теологии

Среди моих друзей и коллег-философов в последние годы моден стал теологический поворот. Он инициирован, понятно, давным-давно Шмиттом с предложением прослеживать понятия политического к их теологическим предшественникам. Среди более свежих авторов можно отметить Джона Милбэнка, который доказывает, что уже и социологическая теория корнями уходит в богословие. Я понимаю, что не все так просто. Для кого-то необходимость теологии обосновывается аполитичностью и цинизмом современной России, как у Андрея Денисова. А кто-то, как Владимир Шалларь, вообще взламывает теологический дискурс в левом ключе. Тем не менее, все эти ходы с обоснованием примата теологии над секуляризированным знанием мне кажутся довольно наигранными, и вот почему.

Во-первых, через указание на то, что основные категории политических и социальных наук рождаются изначально в богословском дискурсе, как-то поспешно делается вывод из их вторичности. Никто не спорит, в принципе, что все знание Нового времени так или иначе началось со средневековых университетов и схоластики. Но и что дальше? Почему нам нужно вернуться туда? Птицы вот когда-то были динозаврами. Им надо теперь отрезать крылья?

Во-вторых, можно в ответ задать встречный вопрос: а откуда взялись категории самого богословского дискурса? Их корни тоже можно генеалогически проследить до чего-то иного? До греческого политеизма? Обычно на этом месте рефлексия останавливается. Понятно, что из Откровения. Как можно вообще такие малограмотные вопросы задавать?!

В-третьих, теология, которой следует заняться, бросив все эти смешные и наивные социальные науки, это всегда почему-то всегда по умолчанию христианская теология. Не исламская, не индуистская, ни какая-то другая. Но почему? Ислам также претендует на ученость и универсализм, индуизм доказал, что на его основе можно построить миллиардную демократию, и т. п.

Для меня лучший ответ на все эти вещи дал старый добрый Дюркгейм, который честно написал о преемственности современных наук по отношению к религии давным-давно. Однако он четко показывал, что: а) науки не сводятся к религии ни идейно, ни на уровне социальной организации; б) сама теология имеет корни в архаических религиях, где не было ни представлений о боге, ни кодифицированных текстов; в) необходимо выйти за рамки европоцентричного понимания религии, чтобы понять ее базовую структуру. Короче, социология знания > теология. Prove me wrong.

В продолжение религиозной темы

Опять читаю тексты Дмитрия Фурмана – «советского Макса Вебера», как назвал его Георгий Матвеевич Дергуньян. Фурман не был горячим сторонником советского строя, а просто тихо-мирно работал в институте США и Канады, где изучал американскую политическую культуру в сравнительной перспективе. Однако после прихода к власти Горбачева он резко политизировался и поддержал Перестройку. На первый взгляд, типичная карьера интеллигента-шестидесятника. Но нет, не типичная.

Характерно, что, когда СССР стал распадаться, Фурман не переметнулся в стан ельцинских либералов, а начал критиковать новый режим с позиций убежденного горбачевиста, т. е. социалиста с человеческим лицом. В одном интервью у него даже спрашивают: «А чего это вы, Дмитрий, так вдруг угорели по советским ценностям, если даже отказываетесь называть себя марксистом?»

Фурман отвечает, что с юношества понимал марксизм-ленинизм как религию. Однако говорить так – это не значит отвергать марксизм-ленинизм. Любая религия полезна с точки зрения общества, так как сплачивает его. Отвергнуть социалистическую идеологию со стороны бывшей номенклатуры – это то же самое, если б Индийский национальный конгресс стал искоренять индуизм, распустив штаты по этнонациональным государствам, а вместо постройки собственной промышленности раздал бы все ресурсы обратно британским компаниям. Короче, это просто очень и очень тупо.

Честно говоря, меня купил этот остроумный пример со сравнением КПСС и ИНК. В этом что-то есть. А еще мне захотелось реконструировать условный круг чтения Фурмана в 1960–1970-е. Мне кажется, там точно были условные Роберт Белла или Шмуэль Эйзенштадт. Дюркгеймианец дюркгеймианца видит издалека. Занимаясь американской политической культурой, Фурман не мог не читать их. Ну или он еще более гениальный, если придумал это самостоятельно.

Ревность и песок

Несколько разочаровала вторая часть «Дюны». Называйте меня гиком, но самое мощное, что есть в книге Герберта (и что было по максимуму использовано в первой части) – это вселенная, которая по проработанности сообществ, культов и языков не уступает даже Средиземью. «Дюна» для меня – в первую очередь классика soft sci-fi, проложившая дорогу еще более упоротым мирам Урсулы Ле Гуин и Филипа К. Дика, а потом уже все остальное. Увы, весь богатейший лор уходит на второй план.

А что взамен лора? Во-первых, психологические метания Пола и Чани, которых в первоисточнике почти нет. Наверное, это неплохо с точки зрения развития характеров, но за взаимоотношениями главных героев совсем теряется пророческая миссия Пола. Сомневающийся в себе маг и фокусник – вот так в воображении секулярного франко-канадца ведет себя лидер, из-за которого люди готовы устроить галактических размеров Джихад.

Во-вторых, сильная сторона Вильнева во всех его фильмах – это визуальная. Но здесь виды пустынного ландшафта на пятый час просмотра просто надоедают. Несколько раз делается попытка перенести на нас на другие системы и в открытый космос, но камера сразу пятится обратно на Арракис. Как будто весь бюджет потрачен на звездный актерский ансамбль.

Ладно, не буду только жаловаться. В любом случае фильм принес мне неожиданный прилив ностальгии по детству, когда можно было брать у двоюродной бабушки научно-фантастические книжки и читать их в метро по дороге до школы. Захотелось даже повспоминать, какие там социальные структуры описывались у упомянутых Ле Гуин, Дика и моего главного фаворита тех лет – Хайнлайна. Конечно, ничего перечитывать я не буду, а, как сейчас принято, послушаю какие-нибудь видосы или подкастики перед сном.

Осколки империи, осколки дисциплин

Задумался о неочевидном сходстве между британскими и советскими социальными науками 1950–1980-х гг. В обеих державах социология была относительно непрестижной дисциплиной, а наиболее интересный вклад в типично социологические вопросы сделали представители социальной антропологии или социальной истории. Про специфику советского кейса обязательно напишу в будущем. Только начинаю в него погружаться. А вот совсем коротко про Британию.

Ключевые послевоенные обществоведы там – это исследователи покоренных народов начинающей распадаться империи, которые в какой-то момент стали использовать свои находки вне Европы для описания обществ метрополий. Можно вспомнить мою любимую Мэри Дуглас, а также Бенедикта Андерсона, Эрнеста Геллнера, Макса Глакмана, Джека Гуди, Кристофера Бейли... Список просто огромный, на самом деле.

Все эти авторы серьезно занимались социологической теорией. Все они продвигали сравнительный метод анализа макро- и мезоструктур. Все воспитали учеников-социологов, которые перенесли их идеи в США. Например, Майкл Буравой – это ребенок Манчестерской школы, а Майкл Манн – междисциплинарного семинара Лондонской школы экономики.

Такое ощущение, что сейчас их наследие немного в подвешенном состоянии. Как будто в каноны антропологов и историков многие их поздние работы уже не влезают (хотя тут я бы хотел поинтересоваться у коллег: насколько мое субъективное впечатление верно?) В социологии же, особенно американской, им тоже до конца своими стать не удалось: слишком экзотично, слишком публицистически, слишком мало количественных методов. Как будто только в nationalist studies или religious studies им нашлось местечко классиков.

Самое важное голосование этого уикэнда. Бюллетень испортить тут нельзя, в отличие от прочих.

Критическая расовая теория, совиет эдишн

Коллега Александров обратил мое внимание на малоизвестный факт: в 1959 году в Москву на открытие Института Африки приезжал уже пожилой Уильям Дюбуа – один из первых американских социологов, критически изучавший расовое неравенство, и по совместительству идеолог панафриканизма. (Конечно, правильно писать Дюбойс, но я оставлю уже закрепившийся в советской традиции вариант). Причем это был не единственный его визит: приезжал он еще в сталинские времена. Кроме того, какое-то время Дюбуа переписывался с самим Хрущевым, а через несколько лет три его книги и биографию за авторством Роберта Иванова издали в СССР.

Институт Африки создавался учеными и аппаратчиками, которые стремились наладить тесные связи с субсахарским постколониальным миром. Кто из искреннего сочувствия освободительным движениям, кто из-за чисто этнографической мечты съездить туда в длительную экспедицию, а кто и по соображениям Realpolitik Холодной войны. Фигура радикального социолога, отказавшегося в знак протеста от американского гражданства и переехавшего в Гану, была идеальным выбором в качестве символа международного сотрудничества по всем каналам для советских африканистов.

Тем поразительнее, что уже к концу брежневского Застоя Институт Африки станет одним из первых бастионов того, что сейчас называется цивилизационной теорией. Вместе с Марксом там начнут аккуратно ссылаться на Гумилева и Тойнби и обосновывать особый путь внешней политики государства российского. Антиколониальный дух почти полностью испарится оттуда вместе с ветрами Перестройки. Правда, это повод рассказать уже другую байку в каком-нибудь новом посте.

Не раз упоминал здесь, как в юношестве мечтал стать спортивным журналистом. Чтение футбольных колонок и блогов совершенно случайно завело меня в науку. Ну и, конечно, Василий Уткин, который работал для нас целые сутки. «Чем Реал отличается от такси?», «Мама, ты не поверишь, что я смотрю этот футбол!» и вот это последнее, антивоенное… Вечная память.

F

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШТЕФАНОВЫМ АЛЕКСАНДРОМ АНДРЕЕВИЧЕМ

О политической пластичности

В ходе занятий на курсе мы с участниками частенько выходим на вопрос политической подоплеки социологических теорий. Проще говоря, к какому действию (или бездействию) косвенно призывает теоретик, который концептуализирует социальное вот так, а не иначе. На сей счет мне очень нравится соображение Фредерика Брандмайра о том, что любая социологическая теория гибка или пластична. В ней всегда присутствует политическое послание. Совершенно нейтральных концепций нет. Но интересно, что даже с легчайшим сдвигом контекста восприятия аудитория всегда может перевернуть это послание с ног на голову. (Чуть подробнее про идею Брандмайра я как-то писал здесь.)

Последние занятия дали целых два отличных примера в копилку наблюдений о пластичности. Во-первых, интерпретация теории группы–разметки Мэри Дуглас Эдинбургской школой. Дуглас нормативно определяет высокогрупповые и высокорешетчатые космологии наиболее желаемым стандартом социальных верований, включая и теории сообщества ученых. Однако уже через несколько лет после публикации «Естественных символов» Дэвид Блур с опорой на ее же теорию обосновывает схоластичность замкнутых космологий в научных дебатах и начинает топить за свободолюбивый индивидуализм против монополизации знания. Вжух, и консервативно-коммунитаристское дюркгеймианство Дуглас теперь анархо-либеральное!

Другой пример – это мир-системная теория Иммануила Валлерстайна. Созданная как критика зависимости третьего мира от первого, она внезапно начинает привлекать почвенников с интеллектуальных полупериферий. Одним из первых читателей и популяризаторов построений Валлерстайна еще в СССР стал востоковед Андрей Фурсов, который тоже предлагает бороться с внешним управлением России со стороны глобальных капиталистов. Только обращается он уже не к антисистемным движениям, а к национальным элитам. Сейчас его проторенной дорогой следует уже целая толпа красконов.

Принцип рассуждения Брандмайра еще важен тем, что позволяет критиковать практические подходы к чтению, которые искусственно берут в скобки оба контекста: автора и аудитории. Например, такой, который среди многих коллег известен как аналитическое чтение. Читая исключительно текст и ничего более за его пределами, вы всегда неосознанно будете навязывать ему свои интерпретации, которые сами же не контролируете. Разумеется, и общественно-политический заряд при таком подходе также будет изменяться до неузнаваемости. Не надо так.

Коллеги-философы передают, что особенно ждут на свою междисциплинарную конференцию социологов, занимающихся медициной, гендером, социальными движениями. Короче, всем, что вовлекает анализ коллективных эмоций. Эх, жаль только, что упущен такой шанс назвать мероприятие «Эмоции наносят ответный удар»…

A Matter of Life and Death

В дни очередной национальной трагедии, наверное, надо писать про эту трагедию. Но я, как всегда, напишу про себя. Хотя эти вещи, как увидите, сильно взаимосвязаны.

С детства и уже вполне до взрослого возраста я практически не боялся ни увечий, ни болезней. Казалось, что все равно все заживет как на собаке. Например, когда в Питере случился теракт как раз на той ветке, по которой я частенько ездил в РНБ, я больше всех из друзей по-черному шутил про то, что я там мог оказаться. Интересно, что при этом у меня часто разыгрывались суицидальные мысли. Но эти два состояния абсолютно не противоречили друг другу. Был уверен, что если кто и может лишить меня жизни, то это только я сам.

Позавчера случилось небольшое ЧП: после того, как поделал приседания в качалке, потерял сознание. Кажется, впервые в жизни. Промелькнула мысль, что случилось какое-то землетрясение или взрыв. Пол уходит из-под ног. Оказалось, что нет никакого землетрясения. Со всеми все в порядке, но вот я один лежу на полу. Видимо, несколько секунд полежал и включился обратно. Специалисты сказали мерить давление и пока воздержаться от поднятия тяжестей. Впереди еще предстоит обследование сердца. Глядя на механический тонометр три раза в день, внезапно ощутил себя разваливающимся стариком.

Вспоминаю, что последний раз, когда прям систематически не хотелось жить, но при этом без особого страха перед внешними угрозами, был в начале войны. С тех пор частота самоубийственных порывов постоянно уменьшается, а боязнь непоправимых происшествий увеличивается. Вот этот случай с обмороком как будто стал точкой, в которой две линии наконец-то пересеклись. Вчерашние новости погнали функцию страха еще выше в стратосферу. Так странно это все ощущать. Совсем непривычно.

Опасная прослойка

Закончил читать «Детей Живаго» Владислава Зубока, прекрасную монографию о мировоззрении познесоветской интеллигенции. Почему-то книга не нашумела так же, как вышедшая чуть раньше «Это было навсегда» Юрчака. Возможно, из-за отсутствия оригинального концептуального аппарата. Зубок написал куда более традиционную историческую работу, панорамно обозревающую разные творческие и идеологические тенденции среди группы, официально считавшейся в СССР только прослойкой. В каком-то смысле это такая более академическая версия «Намедни» с упором на события в науке, искусстве и публицистике.

Зубок убедительно опровергает анахронистическое вчитывание либерализма во взгляды советских интеллигентов. Он показывает, что марксизм-ленинизм долго оставался ядром веры деятелей науки и культуры. Иногда интерпретированный в сторону социализма с человеческим лицом, иногда – в сторону сталинизма. Если что и составляло конкуренцию официальной идеологии, то, скорее, консервативное почвенничество, а в большинстве случаев просто полная аполитичность. Что книга отлично демонстрирует, так это какими множественными и противоречивыми были установки разных фракций интеллигенции.

Как вы знаете, я полный нуб, когда дело касается искусства. Далеко не только советского. Здесь Зубок чуть-чуть поубавил мое неведение, лаконично поведав о противостоянии редакций «Нового мира» и «Молодой гвардии» или о нашумевших постановках в театре «Современник». Конечно, я вырос не в танке и имел представление, кто такие Твардовский, Ефремов и все остальные, но, как оказалось, очень маленькое. Надо образовываться и дальше.

Про советских гуманитариев я, конечно, знаю побольше. Тут особых откровений книга предлагать и не пытается. Однако все равно было любопытно прочитать какой-то последовательный нарратив, где на своих местах оказываются и Некрич, и Лихачев, и Аганбегян. Да, и отдельный респект автору за то, что в книге не раз упомянут новосибирский Академгородок. Теплее на душе становится каждый раз, когда видишь где-то этот топоним.

Структурализм эпохи нью-вейва

В отличие от других титанов и героев структуралистской социологии, про Рональда Берта написано относительно мало. Интервью за исключением сухих комментариев к собственным книгам он тоже практически не давал. Его интеллектуальную биографию приходится восстанавливать по крупицам. Каждый факт на вес золота. Пока просеивал все эти факты, обратил внимание на те, которые объясняют генезис бертовской теории социальных сетей.

Одним из членов диссертационной комиссии Берта был Лин Нан – тайваньский социолог, легитимизовавший в англоязычной экономической социологии изучение южно-азиатских бизнес-практик. (Кстати, куда вообще делась тема государств развития, «Азиатских тигров», столь популярная и в социальных науках, и в политическом дискурсе 1980-х гг.? Как неолиберализм головного мозга умудрился вытеснить даже это?) Лин пытался объяснить, почему чеболи и дзайбацу очевидно не являются примерами конкурентных рынков, но все равно крайне экономически эффективны. Отсюда и термин «социальный капитал», одним из авторов которого и стал Нан.

Берт не остановился на идеях учителя и начал размышлять над более общей проблемой: как социальный капитал в принципе влияет на накопление физического и человеческого. Теория рационального выбора, которую продвигал его другой научный руководитель Джеймс Коулман, тоже не устроила Берта из-за очевидного предпочтения индивидуального поведения коллективному. Вместо и новомодного рацчойса, и потертого структурного функционализма Берт начинает продвигать идеи Зиммеля. Но не известного тогда Зиммеля символических интеракционистов, а совершенно другого – социального тополога.

Через призму Зиммеля Берт интерпретировал и любовь Коулмана к математической социологии, которая тогда бешено развивалась вместе с распространением первых ПК. Социологи впервые смогли относительно быстро обсчитывать данные на мощнейших процессорах, доходящих до 2 МГц! Как я уже писал, популярность не только сетевого анализа, но и других новых типов сбора и обработки количественных данных (лонгитюдных, текстовых, пространственных и т. п.) тяжело представить себе без этой технической революции.

В итоге тексты Берта читаются совсем не так, как труды Валлерстайна, Дуглас и Бурдье. Вместо вайбов социальных протестов на первый план выходят загадочные японские предприниматели, зловещие корпорации, программные коды, спреи для волос и барабаны на реверберации. Берт умудрился сохранить структуралистский дух в социологической теории, хотя окружающая его эпоха стремилась выбросить на свалку любые наработки шестидесятников. Необходимо сказать ему огромное спасибо. Но двигаться дальше.

Люблю Ракшу за то, что он один из немногих популярных российских спикеров, который отстаивает важность социального государства для самых разных сфер общества. Хоть какое-то разнообразие по сравнению с пещерным рыночным фундаментализмом. Ну и Лазерсон тоже люблю как интервьюера. Словом, годный разговор.