Приоткрытый занавес

Весь август я занимался немного странным делом – неформальными Zoom-интервью с аспирантами-социологами американских университетов. Как оказалось, дотянуться до заокеанских коллег достаточно просто. Я в основном писал холодные письма, если видел хотя бы частичное совпадение научных интересов на сайте. Подавляющая часть достаточно быстро отвечала и соглашалась побеседовать. Потом эти же люди снежным комом давали мне почты других коллег. В итоге удалось связаться с 18 студентами c 10 программ. Я был невероятно рад каждому отклику.

Зачем я это делал? Ну, во-первых, хотелось узнать, как устроена реальная жизнь аспирантов на разных факультетах: какие отношения с профессорами и администраторами, где живут и как добираются до кампуса, какие вообще впечатления от учебы. Некоторые рассказывали об этом довольно формально, но другие как будто ждали возможности выговориться. Особенно, если дело касалось каких-то маленьких побед аспирантского профсоюза или маркировки токсичных преподавателей.

Во-вторых, хотелось немного обсудить свой проект про разные школы SSSH в контексте американской социологии. В США защита проекта бывает не раньше конца второго курса, так что понятно, что это все пока несколько преждевременные разговоры. Однако и на эту тему многие также рады были потрындеть: предлагали профессоров, данные, литературу. Как и ожидалось, некоторые советовали поступить с текущей темой, но дальше уходить из социологии науки и социологической теории, учитывая низкую стоимость такого рода диссертаций на рынке труда. Впрочем, это было не какое-то агрессивное обесценивание моих интересов, а именно что деликатная помощь в их формулировке.

В-третьих, самый банальный мотив – это чуть-чуть подтянуть мой разговорный английский. Заметил, что оказался верен завету одного коллеги: «Избегай снобистских белых американцев и дружи только с интеллигентными черными». В списке тех, кто согласился поговорить, в итоге спонтанно доминировали Blacks, Asians и еще самые разные международные студенты со всего света. Многие спрашивали у меня в концовке, что там вообще происходит в России, когда война кончится. Особенно это интересовало китайцев и одного колумбийского парня. Это было и забавно, и грустно одновременно.

Нет – войне, да – любви

Несгибаемый старик Майкл Манн наконец-то выпустил книгу, которой давно всех пугал – «О войнах». Связь милитаризма и модерных обществ всегда была в фокусе его внимания, но только теперь этому посвящен целый увесистый том. Саму книгу пока не достать, но по рецензии в New York Times можно понять, какого рода она будет. Жду еще больше, чем новый альбом от Killswitch Engage!

Замечательно, что большинство главных трудов Манна переводилось на русский язык. Интересно, возьмется ли кто-то издать и «О войнах»? Манн всегда дистанцировался от прямых политических заявлений, но так или иначе давно была понятна его симпатия европейским зеленым. Судя по всему, в этой книге она выражено намного более явно, а значит придется аннотировать или даже цензурировать целые параграфы, как делали, например, с работами Герфрида Мюнклера.

Кстати, на сайте БРЭ недавно выложили статью про Манна за авторством вашего покорного слуги. Старался писать ее так, чтобы любой непосвященный заинтересовался его работами. Особенно теоретической стороной, которая сильно недооценивается. Может, потому что Манн мало интересовался проблематикой философии. Зато у него есть тысячелетняя историческая перспектива! Так что в моем топе Манн плечу к плечу с Бурдье, Хабермасом, Бертом... Надеюсь, что и другие любители социологической теории разделят со мной эту любовь.

Сергей Есенин философского Телеграма, коллега Денисов замышляет курс про концептуализацию страстей. Кроме античных и нововременных классиков предполагаются заходы в современные исторические и социологические исследования. Занятия точно доставят вам кучу положительных эмоций. Знаю, что каламбур ужасен, но невозможно было удержаться.

Записки палеоконсерваторов

Почитал дискуссию в «России в глобальной политике», стартовавшую как реакция на публичный демарш Валерия Гарбузова. Дискуссанты наперебой обсуждают мотив борьбы России с Западом, желаемые тактические и стратегические ходы, роль образованной элиты в противостоянии. Честно, не знаю, как все это понимать и комментировать. Скорее, воспринял это как такое guilty pleasure. Кто-то любит Z-военкоров читать, а мне вот правда интересно, что думают консервативные интеллектуалы.

Внезапно, самый кровожадный из участников – это молдавский историк Виктор Таки, работающий в Канаде. Возможно, это не настоящий человек, а академическое альтер-эго самого Путина. Таки буквально ожидает скорого распада Западной коалиции под влиянием внутренних противоречий, а Россию призывает оборонять занятые территории до этого момента, попутно забрасывая Украину ракетами. Да, еще он считает себя противником любого Просвещения, потому что исторически с него начались все самые плохие вещи в культуре.

Неожиданно, но российские участники дискуссии Борис Межуев и Андрей Тесля как раз поправляют разгоряченного Таки, заявляя, что перманентная война – это плохо, и что Просвещение бывает разным, даже полезным, etc. С одной стороны, хорошо, что кто-то пытается хотя бы немного адеквата добавлять в этот дискурс. С другой, даже ложка этого адеквата растворена в бочке неадеквата. Например, тот же Межуев считает Россию отдельной цивилизацией, но при этом сокрушается, что у нее нет никакой идеологии. Как такое возможно вообще? С третьей стороны, я не уверен, что наверху кому-то есть дело до таких дискуссий, так что какая разница.

Хорошие чехи

Коллега Жихаревич навел на интереснейшую статью Гила Эйяла в Theory and Society, посвященную пути либеральной интеллигенции к власти в Чехии 1970–1990-х гг. Удалось вкратце обсудить ее с Митей и другими коллегами онлайн, за что им огромное спасибо! В отрыве от сообщества я, кажется, потихоньку начинаю забуревать.

Эйял пишет, что в свержении Коммунистической партии Чехословакии решающую роль сыграли две группы. Во-первых, диссиденты-гуманитарии; во-вторых, технократы, как правило, с управленческой или экономической специализацией. Кроме образования разделяла их и другая важная деталь. Диссидентов не пускали в официальные институции, так что они выживали за счет малоквалифицированных и неформальных заработков. В то время как технократы коротали дни хоть и на средненьких постах, но зато внутри системы, мечтая о реформах. Жаль, что Эяйл собрал далеко не полную статистику по обеим группам, но даже та, иллюстративная, что есть, выглядит захватывающе.

Интересно, как выработанная во время внутренней ссылки морализирующая и индивидуализирующая культура гуманитарной оппозиции стала идеальным дополнением монетаризму технократов. Эяйл вообще предлагает интригующий тезис, что в конечном счете именно полуподпольные субкультурные практики стали подлинным фундаментом чешского неолиберализма. Мне нравится такой подход тем, что он позволяет переключить внимание с западных влияний на то, что происходило в самих странах социалистического лагеря. Однако эмпирическое доказательство этого зиждется на довольно шаткой истории идей, которая куда менее убедительна, чем просопография.

После прочтения в голову полезли параллели с Россией, где, как остроумно сформулировал Митя, союз между Дуней Смирновой и Анатолием Чубайсом – это тоже краеугольный камень политической культуры. Мне, впрочем, кажется, что сходство есть, но поверхностное. В Чехии обе группы стали неотъемлемой частью властного истеблишмента, надолго закрепившись в министерствах и парламенте. В России этого добилась только небольшая часть технократов, а диссиденты ушли из политики заниматься академическими и культурными проектами.

Славяне, лингвисты и социологи

До своего перехода в историки легендарная Лихинина училась лингвистике, поэтому до сих пор любит засыпать меня рандомными фактами об эволюции языков. В ходе одного из таких разговоров мне совершенно спонтанно пришла в голову довольно банальная идея, что целая куча довольно крупных славянских этничностей до сих пор не имеют своих наций-государств (лужичане, кашубы, русины, etc.) К этому можно прибавить те этнические группы, которые по разным причинам практически исчезли (подляшуки, полабы, etc.), а можно и даже те, которые могли бы существовать, но не продвинулись в кристаллизации своих традиций и укладов достаточно далеко.

Это, грубо говоря, факты, но есть и ценностные интерпретации. Сферический деколониалист в вакууме будет переживать о каждой из таких этнических групп, включая так и не оформившиеся, и требовать для каждой из них суверенитета в той или иной форме. Сферический имперец будет пренебрегать этой проблемой вовсе, заявляя, что даже существующих наций-государств слишком много, и нужно всех объединить в рамках одного унитарного политического образования.

Этот амальгаму можно еще интерсекциональненько усложнить. Сферический конфессионалист будет продавливать важность религии. Мол, одно большое государство для всех славян – это очень круто, но, скажем, православных туда не берем, а мусульман-то и подавно. Сферический интернационалист, в свою очередь, может сказать, что класс важнее этничности, поэтому дробление суверенитета играет на руку международному капиталу. И вновь тут будет целая градация, внутри которой аргументы будут смешиваться…

Возвращаясь к исходному пункту: лингвисты утверждают, что их интересуют только факты, а не ценностные интерпретации. В принципе, наука о языке так и состоялась. Думаю, что социолог, антрополог или любой другой исследователь национальных вопросов также может стремиться дистанцироваться от любых обозначенных позиций, делая их частными случаями своей большой концептуальной рамки. Даже любимого мной интернационализма. На мой взгляд, это и есть желаемый идеал.

Парадоксально, однако, что в результате гипотетического успеха получившаяся позиция будет совершенно никому непонятна за пределами узкого научного сообщества своей выхолощенностью и отсутствием связи с реальными проблемами людей. И это тоже будет совершенно заслуженно. Но как тогда изучать условные славянские этносы (тут можно вставить любую другую социальную группу, конечно), но при этом быть им не только интересным, но и полезным? Вот это действительно самый сложный вопрос.

С тех пор, как переехал в Ереван, ожидал нового витка горячего конфликта. И вот азербайджанское нападение началось. Интуитивно согласен с коллегой в прогнозах. Хотя черт его знает, как такой клубок страстей и интересов будет распутываться. Остается только социологически наблюдать на всем этим ужасом.

Мой краткий прогноз:
◾️>100 тысяч армянских беженцев
◾️неминуемое военное поражение НКР
◾️столкновения на границе Армении вплоть до заходов на приграничную территорию (под предлогом того что граница не делимитирована)
◾️Азербайджан остановится либо уже на блокаде Степанакерта-Ханкенди, либо при попытке пробиться через Армению до Нахичевана под международным давлением
◾️поводом остановиться будет либо гибель российских военных (как в 2020), либо гибель наблюдателей от ЕС, либо заявление Армении о капитуляции и вывозе оставшихся армян из Карабаха

Сколько продлится этот ад и его последствия, сейчас сказать трудно

Кемалисты против петрократов

Случайно наткнулся на статью Дмитрия Фурмана, описывающего политическую трансформацию Азербайджана во время и после распада СССР. Это публицистическая работа, написанная по горячим следам самих событий, а не на базе каких-то поздних исторических разысканий. Тем не менее, его наблюдения в чем-то перекликаются с работой Гила Эйяла о Чехии. Фурман тоже отмечает главную роль в преобразованиях заряженной гуманитарной интеллигенции во главе с кандидатом исторических наук Абульфазом Эльчибеем, которая первоначально смогла присвоить себе огромное количество руководящих постов в стране.

Оригинально Фурман объясняет итоговый реванш номенклатуры, начавшийся с заключения Нахичеваном сепаратного мира с Арменией в 1992 году (к своему стыду, вообще ничего не знал про этот эпизод ранее). Согласно автору, главной причиной вытеснения интеллигенции обратно на задворки политической жизни была своеобразная исламофобия не только в России, но и среди западных руководителей. Несмотря на то, что Эльчибей называл себя «солдатом Ататюрка» и намеревался как раз дистанцироваться от любых религиозных основ власти, для внешних игроков это все было слишком заумно, непонятно и опасно. Особенно по сравнению с находящейся рядом христианской Арменией, которая обладала еще и крупнейшими диаспорами. По злой иронии, именно прагматичный и умеренный тяжеловес советской политики Гейдар Алиев, которого и внутренние, и внешние игроки предпочли пассионарному харизматику Эльчибею, вскоре стал всерьез заигрывать с политическим исламом, что отчасти привело нас в ту точку, где мы находимся сейчас.

Напоследок о самом Фурмане. Кажется, не зря его так много рекомендовал Георгий Дерлугьян. Действительно, очень мощная интеллектуальная эссеистика, напоминающая в чем-то стиль британцев типа Эрнеста Геллера и стоящая на двух китах: сравнительном методе и нормативном примате демократии. Комментариев Фурмана по поводу разных политических событий на постсоветском пространстве накопилось очень много, но из-за живого и доступного языка читать их легко. Кто вслед за мной хочет оживить свои познания по истории 1999–2000 гг., добро пожаловать на сайт с электронной коллекцией его публикаций.

На вершине бытия

В средневековой христианской теологии была распространена концепция великой цепи бытия. Этот важнейший топос подразумевал, что все существующее в мире образует общую иерархию от минералов к растениям, потом к животным, людям, ангелам, и, конец, к Богу. Идея никуда не делась и после Реформации, проникнув в размышления об онтологии Лейбница, Шеллинга и других почтенных философов. Об этом давным-давно написал целую книгу Артур Лавджой.

Мне только сейчас пришло в голову, что эта же идея, возможно, сильно повлияла и на Огюста Конта, когда он выдумывал свою пирамиду наук. Напомню, что все науки для него тоже образовывали цепь, где вершина из сверхъестественных существ была заменена на общество. Кроме того, каждый из предыдущих уровней поддерживал следующие. (Интересно, что базой всего этого были не физические, а математические объекты, но про это как-нибудь в другой раз.)

Сегодня такого рода рассуждения непопулярны среди читающей аудитории. Их заменила мода на плоские онтологии, в которых все возникает из взаимодействия всего со всем, но при этом все уникально и текуче. Великая цепь бытия и ее производные кажутся репрессивным образом мира. От нее необходимо избавиться, дав множественности и инаковости полноправно творить.

Разумеется, я думаю, что в представлениях Конта содержится очень мощный аргумент, избавление от которого не сулит для социальных наук ничего хорошего. Это аргумент за ирредукционизм. Суть его в том, что социальная реальность не сводится ни к телам отдельных людей, ни к их ментальным состояниям, ни даже к отдельным отношениям между ними. Физику нечего сказать о молекулах, а химику – о тканях. По аналогии, никто не может объяснить особый слой социальной действительности, кроме социальных ученых.

Плоские онтологии же контрабандой ввозят в социальные науки методологический индивидуализм/номинализм, бесконечно растворяющий общество в единичных элементах, ситуациях, вспышках. На мой взгляд, в таком примитивизме репрессивности куда больше, чем в эмерджетизме Конта, идеи которого о важности общества как раз надо срочно реанимировать.

Инна здорово помогала мне с переводами текстов как с немецкого на русский, так и обратно. Она может разобраться во всем: от идей раннего Хабермаса до позиции на поле Томаса Мюллера! Не сомневаюсь и в ее преподавательских компетенциях. Если вам необходимо прокачать ваш академический немецкий язык, курсы и канал Инны – это то, что нужно!

Для умных, но ленивых

А вы что-то знали про существование организации Macat International? Официальный сайт сообщает, что целью ее существования является распространение критического мышления, что сформулировано, конечно, максимально расплывчато. Однако один проект в сотрудничестве с издательством Routledge привлек мое внимание. Он посвящен выпуску учебных пособий по мотивам ключевых трудов по обществоведению и гуманитаристике.

Вот, например, классная брошюра о «Наброске теории практики» Бурдье. Первая часть повествует о контексте написания классического труда. Вторая непосредственно про его содержание. Третья о том, какие дебаты велись по итогам его публикации с библиографией. Такая структура принята для всех книг, заслуживших попадание в серию. Да, есть упрощения, но зато очень удобно погружаться в контекст.

На данный момент вышло уже 220 пособий, среди которых встречается очень много социологической и околосоциологической литературы. Радует, что внимание уделено не только уберклассикам, но и относительно свежим нашумевшим трудам. Например, «Долгу» Гребера или «Капиталу в XXI веке» Пикетти.

Небольшой лайфах: можно в поиске на «Либгене» просто забить «macat», и сразу вылезет много полезного. Пока есть не все, но надеюсь, со временем просочится и остальная коллекция.

Неибежность смешанных методов

Историк-антиковед Эрик Хэвлок в свое время выдвинул интригующий тезис: возникновение философии, а, значит, впоследствии и науки, стало возможно только благодаря появлению письменности. Переориентация на нее позволила и накапливать идеи на бумаге (тогда на пергаменте, папирусе, глине), и общаться с теми, кто находится далеко во времени и пространстве. Однако ключевой сдвиг, обеспеченный письменностью, заключался в том, что идеи теперь стали полностью абстрагированы от прагматики повседневного устного языка. Письменный язык обернулся своего рода параллельным реальности экраном, выступающим и как идеал для нее. Хэвлок называл это «неизбежным платонизмом» письменных обществ.

Вместе с тем, друг и коллега Хэвлока Уолтер Онг выдвинул предположение, что общества, перешедшие на письменную коммуникацию, одновременно порождают огромное количество того, что он предложил именовать вторичной устной речью. Например, в науке проводятся лекции, семинары, доклады, симпозиумы, где речь хоть и возникает на фоне структур письменного языка, но сама таковой не является. Причем инновации на бумаге часто сначала возникают как импровизация разговора в курилке. Одним словом, письменность победила, но не безоговорочно.

Современные наукометрические штудии не всегда могут проникнуть в это научное закулисье, так как используют количественные индикаторы, отсылающие именно к бытованию научных статей и монографий. С другой стороны, и чисто этнографические исследования практик локальных научных сообществ не улавливают их погруженность в колоссальную гиперсеть текстов, распространяющуюся не только на всех ныне живущих, но и на умерших и даже еще не родившихся. В общем, этим утомительными рассуждениями я веду всего лишь к желательности использования в SSSH mixed methods.