It's a dog eat dog, eat cat too, the French eat frog, and I eat you

Обсуждали сегодня с коллегами монументальный труд Джованни Арриги «Долгий двадцатый век», и я начал вспоминать, как вообще познакомился с мир-системным анализом. Обрывки памяти завели меня в начало десятых, когда мир-системщики стали звучать чуть ли не из всех утюгов. На них ссылались на страницах журнала «Эксперт», им посвящались целые передачи на канале «Культура», их переводы стали регулярно выставляться в тематических подборках ГПНТБ СО РАН. Возможно, немного комично называть все эти специфичные медиа прям утюгами, но для провинциального студента они были важнейшими каналами академической информации, ведь научно-популярный Рунет тогда находился в зачаточном состоянии.

Сейчас понятно, что такой массированный пиар левацких теоретиков структурами члена бизнес-крыла «Единой России» Валерия Фадеева и православного образовательного функционера Михаила Поваляева был отнюдь не случаен. Он вполне вписывался в распространение тогда только вырисовывавшейся пангеополитической идеологии режима. Использование отдельных мир-системных идей помогало осуществить индоктринацию среди куда более взыскательной публики, чем та, которая на слово верила Соловьеву и его гостям. Не знаю уж, насколько эта идеологическая компания осознано дирижировалась из одного кабинета, но это и не так важно.

Значит ли это, что надо перестать читать и Арриги, и Валлерстайна? Ни в коем случае! Однако как тогда развидеть на каждой странице подтверждения тезиса, что все мировое общество Модерна – это всего лишь царство чистогана, в котором остается топить либо за глобальных изгоев, либо за Китай? Вот на этот вопрос у меня ответа нет. Иначе я бы не считал, что дюркгеймианская социологическая традиция на текущий момент куда более важна с точки зрения социального критицизма, чем даже марксистская. Хотя был бы рад узнать и альтернативные варианты.

Вы, конечно, шутите, господин Вахштайн!

Представьте, что вы – молодой рэпер, которому выпало взять интервью у Оксимирона для влиятельного портала. Вы начинаете задавать вопросы о трендах, о тенденциях. О том, что нужно понять в первую очередь злым новичкам. Однако на все слышите один ответ: «Братишка, рэп – мертв, игра умерла». Вы смущаетесь, но, кажется, понимаете, куда клонит кумир. Возможно, все сожрала индустрия? Надо уйти в подвалы фри-джаза? Стать оппозиционным политиком? Вообще удалиться куда-нибудь в буддистский монастырь для медитации? Ведь речь про что-то из этого? Да? Нет. Окси внезапно заявляет: «Настоящее творчество сейчас в Тик-Токе. Надо делать ремиксы на поп-хиты из восьмидесятых и ждать, пока они завирусятся. Я больше не планирую писать альбомов. Буду лучше раскручивать свои аккаунты в соцсетях».

Вот и от «Введения в теорию концептуализации» Виктора Вахштайна ждешь каких-то рифм и панчей. Наконец-то одна из главных фигур твоей дисциплины расставит точки над всем современным социологическим каноном. Да, он действительно безжалостно критикует: Бурдье за пренебрежение физическим пространством, Чикагскую школу за идеализацию городских сообществ. Порция критики положена даже его любимой теории фреймов. Ну и, возможно, больше всех достается Векне социологической теории – Эмилю Дюркгейму. В конце концов, это он виновен в том, что когда-то создал перевернутый вверх дном мир социологизма, из которого до сих пор вылезают всякие гидденсы, коллинзы и чудища помельче.

А что взамен-то? Что взамен-то? Разумеется, Латур, Джон Ло, но даже и их труды успели устареть! Настоящее пиршество подлинно актуального социологического воображения, по мнению Вахштайна, содержится в работах философов: Мануэля Деланды, Грэма Хармана и, в конечном счете, у Делеза с Гваттари. Надо срочно угореть по ним, пока не отстали от паровоза. Вообще, контраст между усталыми саркастическими стрелами в адрес традиционной теории и неподдельным восхищением новой материалистической движухой заставляет иногда задуматься: а точно ли эта книга написана живой легендой российской социологии? Может, это какая-то юная киберфеминистка взломала компьютер издательства и добавила куски от себя?

Словом, любителям скучной академической социологии книга вряд ли придется по душе своим молодящимся иконоборчеством. Сторонникам же междисциплинарных исследований на пересечении архитектуры, дизайна и урбанизма она вряд ли скажет что-то новое. То, что Деланда круче всех, и так давно известно, но зачем тащить к нему балласт из каких-то зиммелей и тардов? Для кого в итоге написана книга, мне лично не совсем понятно.

Системообщеньедеятельность

Неожиданные и прекрасные новости книжного мира! На русский язык теперь переведен главный теоретический труд Юргена Хабермаса! Как раз к новому учебному году! В первую очередь хочется заочно поблагодарить всех, кто готовил издание. Надеюсь, они не обидятся, если я оставлю здесь ссылку на пиратку. Обещаю, что постараюсь приобрести труд для своей библиотеки в скором времени. Такое, конечно, лучше читать с карандашом в руках, а не с воображаемым желтым маркером в ридере.

Небольшая ложка дегтя. Я не знаток немецкого, но вопросы начинаются уже с заглавия. Вроде бы у нас уже давно устаканилось понимание «Handeln» как «действия». Переводчик и редактор – не социологи, а философы – решили, что необходимо переводить ближе к советскому диаматскому дискурсу: «деятельность». В итоге Хабермас становится похож то ли на Ильенкова, то ли даже на Щедровицкого. Ладно, если из-за этого текст прочтут в Апэшечке, то черт с ним. Забавно, кстати, что на сайте издательства его вообще кредитуют как «пропутинского немца». Дообсужался дед. Лоол.

Ну а что сказать про саму работу содержательного, если в одном абзаце? Для кого-то это начало наиболее важного, философско-идеалистического периода его карьеры. Для кого-то – момент, когда он окончательно продался нормативному либерализму и забросил куда более честные и колкие критические штудии. В общем, такая постоянно дебатируемая классика вроде «Черного альбома» Метлы или Sempiternal Брингов. Не прочтешь сам, не разберешься. Я, честно говоря, целиком пока так и не осилил. Теперь уже не выкрутиться.

A. C.

Последнее время мне постоянно названивают из банков, чтобы впарить новые продукты. Видимо, из-за войны и всего, что из нее следует, объемы кредитования населения резко упали, поэтому стараются с удвоенной или даже утроенной силой. Ничего нового в этом вроде бы и нет, кроме одной детали: все чаще холодные звонки осуществляют не люди, а роботы. Правда, даже в общении с ними я часто слабовольничаю, не могу просто положить трубку и несколько минут слушаю про кэшбеки. Видимо, расчет госкорпораций – в том числе на эту человеческую слабость.

Еще в 1950 году Алан Тьюринг сформулировал свой классический критерий искусственного интеллекта, который заключается в умении поддерживать разговор, неотличимый от человеческого. Возможно, Тьюринг был немного социологом в душе. Иначе зачем он определил разум через социальное взаимодействие? Социолог Елена Эспозито в своем свежем и невероятно насыщенном интервью Хансу-Георгу Моллеру обращает внимание, что общение простых пользователей с алгоритмами на самом деле все сильнее напоминает старый добрый разговор. Мы просим у гаджетов ответить на поисковые запросы, порекомендовать музыку и фильмы, сгенерировать картинку по выбранным критерием и т. п. Может, скоро и на холодных звонках будет кто-то с голосом Скарлетт Йоханссон. Люди не превращаются в машин. Машины не превращаются в людей. Налицо какая-то коэволюция.

Чтобы осмыслить то, что происходит с гаджет-культурой, Эспозито предлагает сделать еще один шаг в выбранном Тьюрингом направлении и вовсе заменить понятие искусственного интеллекта понятием искусственной коммуникации. Это, по ее задумке, позволило бы социологам сказать свое слово в теме, которая давно считается неподвластной их словарю. Ее проект, конечно, опирается в основном на наработки Никласа Лумана, который никогда и не считал, что коммуникация является прерогативой исключительно людей. Одновременно у нее остается и хабермасианский заход, так как она не отказывается от критической миссии социологии в осмыслении новых способов общения. Пока ее рассуждения, к сожалению, не особо поддержаны какими-то воспроизводимыми эмпирическими исследованиями, но и в виде манифеста за обновление исследований цифрового мира это тоже очень интересно.

Критика биполярного разума

Вчера после долгого перерыва вернулись с научным руководителем к обсуждению моей диссертации. Главный итог: она теперь планируется полностью теоретической. Доля теории в проекте и так давно все росла и росла. Так что надо было сделать последний шаг и просто сменить вывеску на более соответствующую содержанию. Надеюсь, что к истории российской социологии я так или иначе вернусь, но только тогда, когда отвечу на более важные для себя вопросы, которые раньше казались только подготовительными.

Сейчас я вижу это так. Текст будет посвящен сравнению четырех групп наиболее распространенных в SSSH подходов: критическому бурдьевизму, сетевому анализу, новому материализму и конструктивистскому интеракционизму. Сначала в фокусе будут ключевые концепции и принятые методы. Потом – их имплицитные нормативные представления о месте социальных ученых в обществе, а значит и о границах науки и политики. So far, so good.

Григорий спросил, а ради чего все задумано? На чьей я стороне? «Немлножко надо анализировать акмдемические струкмтуры, как Бурдье, а немлножко, как Хабермас, коммуницировать с пулмбликой», – отвечаю я. «Это даже хуже, чем банальность! Это – отсутствие исследовательской проблемы!» – подытожил он. К сожалению, пока так все и есть. Я понятия пока не имею, к чему я пытаюсь подвести будущего читателя. Время подумать над этим пока есть, но его совсем немного. Часики то, как известно, тикают.

Борьба на четыре фронта

Книга Георгия Дерлугьяна с научно-популярными заметками о мировой политике когда-то стала для меня мостом из политической истории в социологическую теорию. Я даже оставлял в библиотеке паспорт в залог, чтобы иметь возможность взять ее домой на ночь. Давно не открывал, но до сих пор помню, что в одной из глав автор весьма четко обозначил двух главных интеллектуальных соперников публичных социологов: экономический империализм и анархо-эстетические studies. Так что можно сказать, что даже этот канал вышел из дерлугьяновской шинели.

Признаться, я долгое время скептично относился ко многим его публичным высказываниям из-за сотрудничества с довольно мутными людьми, взявшимися популяризировать историческую социологию в России. Однако в условиях военного времени Георгий Матвеевич не подвел и регулярно радует нас своими честными комментариями новостей нашего района мир-системы. Вот в последнем эфире на армянском радио он выступает и как теоретик, ругая уже риалполитические и цивилизационные оптики, застилающие глаза высокопоставленным людям на командных высотах не только российского, но и турецкого государства.

Не так давно с легендарным Сюткиным как раз грустно беседовали о том, что мы делали неправильно все последние годы как молодые и злые представители гуманитарной академии. Сошлись на том, что слишком наивно пытались разыгрывать из себя академических левых в западном стиле, критикуя либеральную гегемонию в гуманитарном знании, когда как бороться надо было с реалистами и цивилизационщиками – этакими куда более пугающими и жуткими кузенами экономистов и постструктуралистов соответственно. Мы же легкомысленно считали, что такую ерундовую аргументацию никто за пределами аудитории РЕН ТВ точно серьезно не воспримет… Получается, что вот и куда как более бывалый коллега Георгий Матвеевич совершил тогда такую же ошибку. Стало не так грустно. К тому же «Everybody can change!» – как говорил герой главного перестроечного фильма.

Хороший разговор о том, насколько термин «неолиберализм» применим для описания экономики и общества в авторитарных режимах типа российского. Спойлер: если подходить с умом, то применим.

О спорт, ты – мир!

Готовлюсь к новому учебному году и параллельно лениво почитываю новости о контрактных мелодрамах Кевина Дюранта и Френки Де Йонга. Задумался, почему командные виды спорта так редко становились источником метафор для социологических теоретиков. Ведь там есть коллективное и индивидуальное, символическое и материальное, конфликт и консенсус и т. д. Удивительно, что практически никто не черпал из этого колодца.

Впрочем, есть, конечно, два приятных исключения. Оба прибегают к образу спорта как аргументу в полемике, противопоставляя их неспортивному пониманию общества у теоретических собеседников. Первый – это, конечно, Бурдье с самыми разнообразными аллюзиями на регби. Они позволяют французскому теоретику критиковать менталистские и автоматизированные представления отца структурализма Клода Леви-Стросса. Для Бурдье важно показать, что социальное: а) телесно и практично; б) ему нужны агенты со своими стратегиями для реализации. Одним словом, общество – это спорт, а не язык.

Второй, чуть менее известный, – Норберт Элиас с распространением футбола как маркером цивилизационного процесса. Элиас спорит с неогоббсианцами типа Шмитта, показывая, что в сложных обществах с большим количеством взаимозависимостей вражда сублимируется в более мирные соревновательные активности, в основе которых – уважение к правилам. Замиряющая деятельность государства изначальна важна для их возникновения. Впрочем, затем сила даже самых глупых запретов типа игры руками или ногами становится уже независимой переменной. Можно ударить противника заточкой в подворотне ради победы, но все посчитают это отвратительным. Винни Джонса и Билла Лэймбира будут, конечно, долго помнить, но только в качестве примеров, как играть не надо. Короче, общество – это спорт, а не война. (Кстати, почему социология – это не разговор в поезде, таким же образом прекрасно объяснял Михаил Соколов.)

Как видно, ходы обоих социологов в известном смысле противоположны. Образ спортивного состязания хорошо работает и как против слишком идиллических теорий, так и против чересчур нигилистических. Отсюда противоположность быстро оборачивается конвергентностью. Хотя именно элиасовская линия сегодня лежит на поверхности и кажется более актуальной, видение Бурдье тоже важно не терять из виду. Ведь идолы замкнутого на себе языка и вечной войны очень хорошо поддерживают друг друга.

Pain & Gain

Ничего интересного академического не происходит, поэтому снова немного напишу о личном. История такая. С детства меня преследовали довольно большие колебания веса. Я набирал, потом сгонял, потом снова набирал. В какой-то момент это стало образовывать очень зловещие петли обратной связи с моей менталочкой. Набор веса способствовал ухудшению психологического состояния. Однако, парадоксально, зачастую через депрессию я снова худел.

Наверное, было два момента в жизни, когда я был максимально доволен и внешностью, и физическим самочувствием. В 2013–2014 гг. я так раскачался, что мог лежа пожать центнер. Кроме всего прочего, это позволило мне выйти на пик карьеры в любительском футболе. Я мог очень качественно закрывать практически любую позицию в защите на зимнем чемпионате Академгородка: для юных первокурсников я был слишком мощным, для пожилых научных сотрудников – слишком быстрым. Увы, я тогда совершенно не разбирался в принципах питания, так что жрал, что попало. В итоге у меня вырос огромный пузан и очень часто болела поясница. Удивляюсь, как я умудрился тогда ничего не порвать с таким явно избыточным весом на суровом сибирском морозе. (Ну и любые мало-мальски техничные форварды все равно могли легко разматывать меня на открытом пространстве, но давайте представим, что это не так важно.)

В 2018–2019 гг. я ударился в другую крайность – невротический подсчет калорий и БЖУ. В итоге за год мне удалось сбросить целых 38 кг. Я порхал как бабочка, или, точнее, как хилый дрыщ. К сожалению, это все крайне неудачно совпало с несколькими подряд гипоманикальными состояниями и злоупотреблением алкоголя, поэтому назвать такое состояние здоровым довольно тяжело. Многие друзья и родственники до сих пор почему-то вспоминают ту мою версию как наилучшую, но возвращаться к ней я совсем не хочу. Все-таки теперь я не беззаботный магистр, а серьезный университетский преподаватель. С теми экспериментами над собой покончено.

Тем не менее, как выражаются мои коллеги философы, за тезисом и антитезисом должен был последовать какой-то синтез. Так что с середины мая я решил поступить так: и снова посещать тренажерку, и снова подсчитывать калории. В этот раз я постарался учесть все свои прошлые ошибки. Сначала постепенно перешел с базовых упражнений на четырехдневный сплит с акцентом на выносливость, а не силу. Потом также постепенно выключил все простые углеводы из меню и заменил их порошковым протеином и BCAA. (Кстати, спасибо легендарному Коретычу за то, что несколько раз составил мне компанию и подсказал лайфхаки, как снять избыточную нагрузку с плеч и колен на некоторых упражнениях.)

За три пройденных месяца уже появились неплохие результаты: –3,5 кг веса/+15 кг жима. Моя основная цель теперь – это пожать собственный вес на 12 раз. Согласно моему амбициозному плану, оба графика должны пересечься через несколько месяцев. Закончить, по идее, надо какой-нибудь мотивационной частью о том, что никогда не поздно привести себя в форму. Желательно с цитатой из Бурдье про телесный хексис и инкорпорированный капитал. Но я думаю, что вы все это знаете и так.

Структурная трансформация хайпа

Что из себя представляет публичная сфера в наше бездарное время? Явно ведь не только обеды в кофейнях или открытые письма в газеты. (Вариант: письма в рижские подкасты из ереванских кофеен.) Спустя почти сорок лет с момента выхода хабермасовского классического труда по теме Эван Стюарт и Дуглас Хартманн решили переосмыслить публичную сферу в Sociological Theory. Для этих целей авторы задействуют аппарат теории социальных полей.

Стюарт и Хартманн указывают на то, что публичная сфера в современном обществе множественна. На их языке это называется возникновением в ней различных субполей. Вместе с тем, даже в этой множественности необходимо выделить три ключевых структурирующих процесса: распространение новых социальных медиа, профессионализация социальных движений и организация мозговых центров. Следовательно, инфлюэнсеры, активисты и эксперты – это три ключевых категории интересантов, которые ведут эту новую трансформацию. Все они тесно связаны с владельцами тех или иных экономических капиталов, однако скорее отношениями обмена, чем подчинения. Проще говоря, бабло нужно для хайпа, но и наоборот.

Пожалуй, декларируемое желание авторов несколько дистанцироваться от нормативных дебатов в левой критической теории и предложение вернуть предмет в русло строго эмпирических исследований несут за собой столько же проблем, сколько и решений. Концепция родилась и развивалась именно с посылкой не только изучения, но прежде всего изменения ситуации в общественной коммуникации. Не только Хабермас, но и Нэнси Фрейзер и Оскар Негт так упорно спорили друг с другом именно потому, что на кону была сама публичная сфера, а не только наука о ней. Выживет ли такая важная категория в рамках более сдержанной на ценностные суждения академической социологии – вопрос открытый.

В защиту царственной социологии

Коллега Серебряков потихоньку публикует у себя на канале фрагменты из своей диссертации, посвященной в том числе полемике крупнейших французских интеллектуалов вокруг сферы образования. Есть там, конечно, и обстоятельные заметки про социологию Пьера Бурдье. Автор не притворяется, что находится над схваткой, и симпатизирует в этих разборках Жаку Рансьеру с его критикой социальной науки как науки полицейской.

Я сам отчетливо понимаю, что в теории Бурдье действительно много мрачных телег про непризнаваемые самими агентами потоки капиталов, над которыми возвышается просвещенный дирижист-социолог. При этом я совсем слабо знаю работы Рансьера, а то немногое, с чем я знаком, создало у меня впечатление искренней преданности идеалам коллективного действия. Для меня это выгодно отличает его от Фуко, который в итоге противопоставил социальным наукам нарциссическую заботу о себе. Так что рансьеровскую критику я готов выслушать внимательнее. Тем не менее, в ней мгновенно узнаются очень хорошо протоптанные тропы антисциентистской философии, которые мне хочется пока просто отметить и подвесить.

Во-первых, для меня очень коварна привычка подвергать научную рациональность доскональной герменевтике подозрения, но одновременно наивно полагаться на освободительную силу эстетики. Я вспоминаю, что мы как-то с самим коллегой Серебряковым очень горячо спорили в парке на две темы. В итоге пришли почти к полному согласию о наследии Франкфуртской школы, но так и не договорились: Slipknot продались или вывели нью-метал на новый уровень? Короче говоря, не знаю штуки, более разъединяющей людей, чем все, что относится к искусству. Если в этом ваша надежда на демократию, то я желаю вам удачи.

Во-вторых, рука об руку со священной коровой эстетики обычно идет культ всего исключительного, маргинального, пограничного. Словом, любых выбросов, которые не вписываются в средние распределения социологов. Например, у Рансьера этими выбросами являются продвинутые образовательные практики, которые ускользнули от обобщающих суждений Бурдье о культурном капитале. Понятно, что при изучении типичного, уникальное не получает должного внимания. Однако каким образом то, что по определению не поддается масштабированию, получает статус чего-то более истинно демократического, мне уже понять труднее. Как будто бы исключительность – это как раз вотчина аристократизма.

Мир-системный трикстер

В связи с последними печальными событиями я вспомнил, что один раз упоминал Александра Дугина на своем канале. В контексте его комментария к визиту Хабермаса в Россию. Любопытно, что изначально опубликован комментарий был на видеопортале единоросса Константина Рыкова – прообразе многих современных экспертных и попнаучных проектов, где Дугин делил площадку с совсем молодыми тогда Кириллом Мартыновым и Виктором Вахштайном. Конечно, это не случайность, а очередной эпизод из интеллектуальной биографии Дугина, которая чуть ли не целиком построена на культуртрегерстве между европейским ядром и российской периферией.

Свое интеллектуальное реноме он заслужил в 1980–1990-е гг. на чтении и комментировании трудов западных философов, запрещенных в СССР. То есть являясь этаким фарцовщиком в экономике провинциальной науки. Дугин выделялся из нее только немного нестандартным подбором продвигаемых авторов. Когда другие ссылались на Фуко и Хайдеггера, он восхвалял де Бенуа и… Хайдеггера. Короче, довольно распространенная траектория ребенка из московской семьи двух кандидатов наук, с юности имевшего доступ к курсам иностранных языков и спецхрану.

В 2000–2010-е гг. – эпоху борьбы Кремля с культурной гегемонией либеральной интеллигенции – знание международного академического контекста, несомненно, помогло Дугину пройти кастинг в околокремлевские медийные и образовательные проекты. Надо сказать, не только знание, но и социальные связи с европейскими консервативными активистами и интеллектуалами, которые он завязал, часто бывая за границей. Ходят даже слухи, что в том числе через его посредничество могли передаваться деньги на избирательные кампании некоторым правым партиям типа «Лиги Севера».

Короче говоря, несмотря на декларируемый имидж философа Русского мира и Евразийства, Дугин неотделим от глобальных потоков культурных капиталов. Без обращения к плодам европейской академии, которые до сих пор являются недостижимой мечтой для большинства постсоветских гуманитариев, его попросту никогда бы не существовало. Возможно, он вообще самое лучшее доказательство, что будущее российских социальных и гуманитарных наук лежит через коллаборацию с иностранными коллегами. Правда, низведенной из привилегии в часть нормальной науки.

Набор на онлайн-курс по социологической теории

Как изучать общество, будучи его частью? Можно ли это делать, дистанцируясь от политики? В наступающем семестре я запускаю собственный курс по современной социологической теории «Сети, системы, поля, миры», где мы попытаемся ответить на эти и другие важные вопросы. Курс похож на те, которые я читал и читаю в ЕУСПб и МАШ, но будет немного адаптирован для онлайн-формата.

В фокусе будет роль и позиция социального исследователя в обществе. Мы начнем с разбора дебатов Парсонса, Адорно и Шюца о том, что должна представлять собой социология после трагических катастроф XX века, а потом пройдемся по всему спектру наиболее влиятельных концепций взаимосвязи познания и общества от Харрисона Уайта до Джудит Батлер. Необходимо будет не просто читать классические тексты, но и быть готовым писать небольшие письменные отзывы и активно обсуждать темы в формате семинара. Более подробно познакомиться с программой можно здесь.

Участие в курсе предполагает небольшую плату. Однако я понимаю, что не все сейчас могут позволить себе дополнительное образование, поэтому предусмотрено 3 свободных места для студентов. Их займут авторы лучших мотивационных писем, которые можно отправлять до 8 сентября мне в личные сообщения в ТГ: @theghostagainstthemachine. Там же до 14 сентября принимаются все заявки на участие.

Присоединяйтесь! Буду рад репосту! На ваши вопросы с удовольствием отвечу в комментариях.

Есть как минимум две причины послушать интервью с Карин Клеман про чувства классовой и гражданской солидарности в России. Во-первых, где вы еще услышите «otstoï» и «fignia» с таким неподражаемым произношением? Во-вторых, кажется, из всех экспертов, комментирующих возможность политической мобилизации снизу, она настроена наиболее оптимистично. Понятно, что это больше предчувствие, чем знание, но все равно дорогого стоит.

Говорим с социологом Карин Клеман об ее исследовании русского национализма. Но не как политического течения, а буквально — как национального чувства людей

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.

Власть активно навязывает россиянам свои образы патриотизма и общей национальной идеи. Пока не очень успешно, считает социолог Карин Клеман, написавшая книгу о «низовом патриотизме» в России. В ее основу легли глубинные интервью с жителями разных регионов страны.

В этом эпизоде подкаста «Что случилось» Карин Клеман рассказывает, как россияне в действительности относятся к своей стране, друг другу и Владимиру Путину.

https://meduza.io/episodes/2022/08/26/govorim-s-sotsiologom-karin-kleman-ob-ee-issledovanii-russkogo-natsionalizma-no-ne-kak-politicheskogo-techeniya-a-bukvalno-kak-natsionalnogo-chuvstva-lyudey?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

Мертвые хватают живых

Владимир Гуриев написал очень любопытный пост о том, что денацификация германского общества не была мгновенной и пролегала через преодоление очень многих стен непонимания между прежде сотрудничающими с режимом, вернувшимися эмигрантами и пострадавшими от чисток. Все это неудивительно, учитывая, сколько личных, профессиональных и политических репутаций было на кону. Я сам уже немного касался того, что среди профессиональных историков вопрос переосмысления нацистского прошлого встал ребром только к 1980-м гг. Теперь напишу немного о том, как это все происходило у социологов. Более подробно про это можно почитать, например, в книге Стефана Мебиуса.

Немецкая послевоенная социология состояла из трех powerhouses: Хельмута Шельски в Гамбурге, Рене Кенига в Кельне и Теодора Адорно во Франкфурте. Их интеллектуальные ориентации можно условно определить соответственно как правую философско-антропологическую, центристскую позитивистскую и левую диалектическую. Понятно, что Шельски не был особо заинтересован в критическом отношении к нацизму, учитывая его членство в НСДАП. Кениг предпочитал критиковать не прошлое, а конкретную политику кабинета Аденаэура и в основном через прикладные эмпирические исследования. Адорно и его коллеги, конечно, выделялись из этого ряда своими трудами про авторитарную личность, однако их высокотеоретичные построения не были особенно популярны даже среди тяготеющей влево интеллигенции. Вообще, в 1950-х и начале 1960-х гг. крупные социологи, скорее, были озабочены укреплением своих аппаратных позиций в университетах и ассоциациях, чем большими дебатами друг с другом.

Какая-то попытка концептуализировать нацисткую траекторию развития государства, экономики и общества начала осознанно складываться только у следующего поколения, пришедшего на преподавательские и исследовательские позиции к 1960–1970-х гг. Потребовалась не только временная дистанция, но и инфраструктурное разрастание социологических факультетов, чтобы появились теории тоталитаризма у Лумана, Дарендорфа, Хабермаса. И опять-таки, даже у последнего позиция относительно гитлеровского режима не напоминала радикального отвержения. Концепции позднего капитализма и незавершенной модернизации были направлены на раскрытие самых различных социальных дисфункций, а не только специфичных для Германии. В том числе из-за этого желания оставаться в рамках академических дебатов испортились отношения Хабермаса с протестующими студентами. Я не буду морализировать или выносить других суждений о чьей-то правоте или вине. Скажу только, что про эту часть истории социологической мысли нам стоит, несомненно, знать.

Низким блоком

Ныне забронзовевший, но вообще то великий тренер Жозе Моуринью где-то объяснял свою футбольную философию так. Команда должна быть подобна стальной пружине. Соперник владеет мячом, давит, душит. Но надо терпеть, отойти к штрафной, прижаться к своим воротам. Главное, не выбрасываться бездумно на мяч, страховать партнеров и поджидать. Одна ошибка у той стороны – неаккуратный пас, бездумная обводка, скользнувшая по газону нога – и пружина начинает разжиматься. Мяч перехвачен, фланги вылетают на свободное пространство, и кто-то замыкает прострел за спиной у растерянных защитников.

Вот и всем, кто учиться и работает сегодня в науке и образовании, приходится быть такой единой пружиной. Нас закатывают в штрафную, судья не на нашей стороне, но мы будем стоять. Проводить онлайн-курсы, тич-ины, ридинг-группы. Если потребуется, будем работать в питерской школе, новосибирском канцелярском магазине или ереванском макдаке, но держать томик Маркса, Вебера, Дюркгейма под подушкой. В какой-то момент пружина разожмется. Это даже не социальные законы, а законы физики.

Всем членам социальной и гуманитарной академии сегодня желаю коммуникативной рациональности, гражданской солидарности, ментального здоровья! Мы будем гнуться, но не сломаемся! Поднимаю за вас чашечку молочного улуна! С наступающим новым учебным годом!

Предварительные итоги

Друзья и коллеги, огромное спасибо за неподдельный интерес к курсу! Отдельно благодарю всех, кто комментировал, репостил, рекомендовал мой проект знакомым! Честно сказать, такого ажиотажа я совсем не ожидал. Увы, количество поданных заявок на данный момент столь велико, что мне будет очень сложно обеспечить комфортную модерацию слушателей на семинаре, а также качественную проверку письменных заданий. В связи с этим я вынужден закрыть набор на платные места в субботнюю группу.

Но есть и хорошие новости. Параллельная группа по четвергам в 20:00 МСК, которая многих интересовала, все-таки состоится! К сожалению, и в ней уже забронировано большинство мест, поэтому я готов рассмотреть только 5 новых платных заявок. Мой аккаунт здесь тот же: @theghostagainstthemachine. Я заранее прошу прощения у всех, кому в итоге не удастся поучаствовать. Мой приоритет – персональная работа со слушателями, а не их количество. Надеюсь на ваше понимание. Если текущий образовательный эксперимент удастся, то в следующих семестрах я вернусь с тем же курсом, а, может, и с чем-то новеньким.

Вместе с тем, дедлайн для конкурсных заявок по-прежнему в силе – четверг, 8 сентября, 23:59 МСК. Открою секрет, что пока мне пришло совсем немного мотивационных писем, так что спешите пробовать свои силы на этом направлении. Не тушуйтесь!

Напоследок хочется отдельно отметить, что на днях канал пересек рубеж в 2000 подписчиков. Спасибо всем членам нашего небольшого пара-, пост-, метаакадемического сообщества! Всегда рад общению с вами! Буду стараться обеспечивать вас обзорами и заметками по соцтеории и исследованиям соцгум наук и в новом учебном году.

No bended knee!
No mockery!
Somehow we still carry on!

Мы из джаза

Интересно, что оба главных оппонента Толкотта Парсонса того же поколения – Теодор Адорно и Альфред Шюц – были практикующими пианистами и любителями музыки. Надо сказать, что и сам Парсонс, конечно, тоже немного разбирался в вопросе. Работавший с ним Ганс Герт вспоминал, что отец американской социологической теории высоко ценил выступления работавшего в бостонской филармонии русского дирижера Сергея Кусевицкого. Однако настоящей страсти к музыке, позволившей бы ему восстать против объективирующего духа системной теории, ему не досталось. Впрочем, обладавшие этой страстью Адорно и Шюц остро не сходились между собой в любимом направлении.

Адорно ненавидел джаз, считая его проявлением культурной индустрии капитализма. По его мнению, джазовая ритмика – коварно обманчива в своем освободительном потенциале. При внимательном анализе становилось понятно, что она редуцировала все возможности искусства музыки к повторению одних и тех же паттернов, которые закабаляли слушателя в мышлении тождества. В итоге последний постепенно превращался в пассивного и тупого потребителя собственных телесных и аффективных состояний, неспособного к отрицанию существующего социального целого. Всей массовой музыке своего времени Адорно предпочитал атональные произведения Новой венской школы, которые, напротив, должны были помочь вырвать субъекта из лап объективизма инструментального разума своей почти безумной додекафонией.

Шюц, напротив, очень ценил одно из самых выдающихся творений афроамериканской культуры. Причем именно за то, за что его презирал Адорно. Музыка, как считал Шюц, и не обязана помогать вырабатывать метапозицию по отношению к обществу. Наоборот, она должна включать индивида в свою интерсубъективную реальность. Шюц считал, что именно джаз является в высшей степени удачным примером создания общих смыслов и формирования мы-отношений в ситуациях лицом-к-лицу. В джазе могли почувствовать себя как дома даже те, у кого настоящего дома и не было. Шла ли речь о черном потомке рабов или еврейском беженце.

Я, разумеется, сразу задумался: как бы отнеслись Адорно и Шюц к современным жанрам? Например, к моим любимым металическим? Уверен, Адорно бы точно поморщился и начал звонить в полицию. Хотя что-то из экспериментального постметала, возможно, и заценил бы. (Смешно, что одной из легенд этой сцены является тоже Парсонс. Только не Толкотт, а Тед, успевший поиграть на ударных и в Swans, и в Godflesh, и в Jesu.) Шюц, несомненно, был бы более лоялен к метал-коммьюнити. Так и представляю его тихо подпевающим и притопывающим под «Stranger in a Strange Land» Мейденов где-то чуть в стороне от беснующейся в разгаре моша толпы.